Михаил Булгаков	Mikhail Bulgakov
Мастер и Маргарита	The Master and Margarita
...Так кто ж ты, наконец?	. . . and so who are you, after all?
– Я – часть той силы,	—I am part of the power
что вечно хочет	which forever wills
зла и вечно совершает благо.	evil and forever works good.
Гете. "Фауст"	Goethe's Faust
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ	PART ONE
Глава 1. Никогда не разговаривайте с неизвестными	Chapter 1. Never Talk to Strangers
В час жаркого весеннего заката, на Патриарших прудах, появилось двое граждан. Первый из них, приблизительно сорокалетний, одетый в серенькую летнюю пару, был маленького роста, темноволос, упитан, лыс, свою приличную шляпу пирожком нес в руке, а аккуратно выбритое лицо его украшали сверхъестественных размеров очки в черной роговой оправе. Второй – плечистый, рыжеватый, вихрастый молодой человек в заломленной на затылок клетчатой кепке – был в ковбойке, жеваных белых брюках и в черных тапочках.	One hot spring evening, just as the sun was going down, two men appeared at Patriarch's Ponds. One of them—fortyish, wearing a gray summer suit—was short, dark-haired, bald on top, paunchy, and held his proper fedora in his hand; black hornrimmed glasses of supernatural proportions adorned his well-shaven face. The other one—a broad-shouldered, reddish-haired, shaggy young man with a checked cap cocked on the back of his head—was wearing a cowboy shirt, crumpled white trousers, and black sneakers.
Первый был не кто иной, как Михаил Александрович Берлиоз, редактор толстого художественного журнала и председатель правления одной из крупнейших московских литературных ассоциаций, сокращенно именуемой МАССОЛИТ, а молодой спутник его – поэт Иван Николаевич Понырев, пишущий под псевдонимом Бездомный.	The first man was none other than Mikhail Alexandravich Berlioz, editor of a literary magazine and chairman of the board of one of Moscow's largest literary associations, known by its acronym, MASSOLIT, and his young companion was the poet Ivan Nikolayevich Ponyryov, who wrote under the pen name Bezdomny.
Попав в тень чуть зеленеющих лип, писатели первым долгом бросились к пестро раскрашенной будочке с надписью "Пиво и воды".	After reaching the shade of the newly budding linden trees, the writers made a beeline for the colorfully painted refreshment stand bearing the sign: BEER AND COLD DRINKS.
Да, следует отметить первую странность этого страшного майского вечера. Не только у будочки, но и во всей аллее, параллельной Малой Бронной улице, не оказалось ни одного человека. В тот час, когда уж, кажется, и сил не было дышать, когда солнце, раскалив Москву, в сухом тумане валилось куда-то за Садовое кольцо, – никто не пришел под липы, никто не сел на скамейку, пуста была аллея.	And here it is worth noting the first strange thing about that terrible May evening. Absolutely no one was to be seen, not only by the refreshment stand, but all along the tree-lined path that ran parallel to Malaya Bronnaya Street. At a time when no one, it seemed, had the strength to breathe, when the sun had left Moscow scorched to a crisp and was collapsing in a dry haze somewhere behind the Sadovoye Ring, no one came out to walk under the lindens, or to sit down on a bench, and the path was deserted.
– Дайте нарзану, – попросил Берлиоз.	"Give me some Narzan water," said Berlioz.
– Нарзану нету, – ответила женщина в будочке и почему-то обиделась.	"There isn't any," replied the woman at the refreshment stand, taking umbrage for some reason.
– Пиво есть? – сиплым голосом осведомился Бездомный.	"Got any beer?" inquired Bezdomny in a hoarse voice.
– Пиво привезут к вечеру, – ответила женщина.	"The beer will be delivered later," the woman answered.
– А что есть? – спросил Берлиоз.	"So what have you got?" asked Berlioz.
– Абрикосовая, только теплая, – сказала женщина.	"Apricot juice, only it's warm," said the woman.
– Ну, давайте, давайте, давайте!..	"Well, give us that then!..."
Абрикосовая дала обильную желтую пену, и в воздухе запахло парикмахерской. Напившись, литераторы немедленно начали икать, расплатились и уселись на скамейке лицом к пруду и спиной к Бронной.	The apricot juice generated an abundance of yellow foam, and the air started smelling like a barbershop. The writers drank it down and immediately began hiccuping, paid their money, and went over and sat down on a bench facing the pond, with their backs to Bronnaya Street.
Тут приключилась вторая странность, касающаяся одного Берлиоза. Он внезапно перестал икать, сердце его стукнуло и на мгновенье куда-то провалилось, потом вернулось, но с тупой иглой, засевшей в нем. Кроме того, Берлиоза охватил необоснованный, но столь сильный страх, что ему захотелось тотчас же бежать с Патриарших без оглядки.	Here the second strange thing happened, which affected Berlioz alone. He suddenly stopped hiccuping, his heart pounded and stopped beating for a second, then started up again, but with a blunt needle lodged inside it. Besides that, Berlioz was seized with a groundless fear so intense that he wanted to run away from Patriarch's Ponds that very minute without looking back.
Берлиоз тоскливо оглянулся, не понимая, что его напугало. Он побледнел, вытер лоб платком, подумал: "Что это со мной? Этого никогда не было... сердце шалит... я переутомился. Пожалуй, пора бросить все к черту и в Кисловодск..."	Berlioz looked around miserably, not knowing what had frightened him. He turned pale, wiped his forehead with a handkerchief, and thought, "What's wrong with me? This has never happened before... my heart's playing tricks on me... I'm overtired. Maybe it's time to throw everything to the devil and go off to Kislovodsk..."
И тут знойный воздух сгустился перед ним, и соткался из этого воздуха прозрачный гражданин престранного вида. На маленькой головке жокейский картузик, клетчатый кургузый воздушный же пиджачок... Гражданин ростом в сажень, но в плечах узок, худ неимоверно, и физиономия, прошу заметить, глумливая.	And then the hot air congealed in front of him, and out of it materialized a transparent man of most bizarre appearance. A small head with a jockey cap, a skimpy little checked jacket that was made out of air... The man was seven feet tall, but very narrow in the shoulders, incredibly thin, and his face, please note, had a jeering look about it.
Жизнь Берлиоза складывалась так, что к необыкновенным явлениям он не привык. Еще более побледнев, он вытаращил глаза и в смятении подумал: "Этого не может быть!.."	Berlioz's life was so arranged that he was unaccustomed to unusual happenings. He turned even paler, opened his eyes wide, and in a state of confusion thought, "This can't be!..."
Но это, увы, было, и длинный, сквозь которого видно, гражданин, не касаясь земли, качался перед ним и влево и вправо.	But, alas, it was, and the tall transparent man swayed from left to right in front of him, without touching the ground.
Тут ужас до того овладел Берлиозом, что он закрыл глаза. А когда он их открыл, увидел, что все кончилось, марево растворилось, клетчатый исчез, а заодно и тупая игла выскочила из сердца.	At this point Berlioz was so overcome with terror that he shut his eyes. And when he opened them, he saw that it was all over, the mirage had evaporated, the man in checks had vanished, and the blunt needle had dislodged itself from his heart.
– Фу ты черт! – воскликнул редактор, – ты знаешь, Иван, у меня сейчас едва удар от жары не сделался! Даже что-то вроде галлюцинации было, – он попытался усмехнуться, но в глазах его еще прыгала тревога, и руки дрожали.	"What the devil!" exclaimed the editor. "You know, Ivan, I think I almost had a sunstroke just then! Maybe even something like a hallucination." He tried to smile, but alarm still flickered in his eyes and his hands were shaking.
Однако постепенно он успокоился, обмахнулся платком и, произнеся довольно бодро: "Ну-с, итак..." – повел речь, прерванную питьем абрикосовой.	Gradually, however, he calmed down, fanned himself with his handkerchief, managed a fairly cheerful "Well then...," and resumed the conversation that had been interrupted by the apricot juice.
Речь эта, как впоследствии узнали, шла об Иисусе Христе. Дело в том, что редактор заказал поэту для очередной книжки журнала большую антирелигиозную поэму. Эту поэму Иван Николаевич сочинил, и в очень короткий срок, но, к сожалению, ею редактора нисколько не удовлетворил. Очертил Бездомный главное действующее лицо своей поэмы, то есть Иисуса, очень черными красками, и тем не менее всю поэму приходилось, по мнению редактора, писать заново. И вот теперь редактор читал поэту нечто вроде лекции об Иисусе, с тем чтобы подчеркнуть основную ошибку поэта.	This conversation, as was learned subsequently, was about Jesus Christ. The fact is that the editor had commissioned the poet to write a long antireligious poem for the next issue of his journal. Ivan Nikolayevich had composed the poem, and in a very short period of time at that, but unfortunately it had not met with the editor's approval. Bezdomny had painted the central character of his poem, that is, Jesus, in very dark colors, and yet, in the editor's opinion, the whole poem had to be rewritten. And so now the editor was giving the poet a kind of lecture on Jesus in order to point out to him his basic error.
Трудно сказать, что именно подвело Ивана Николаевича – изобразительная ли сила его таланта или полное незнакомство с вопросом, по которому он писал, – но Иисус в него получился ну совершенно как живой, некогда существовавший Иисус, только правда снабженный всеми отрицательными чертами Иисус.	It is hard to say what had ultimately led Ivan Nikolayevich astray—the descriptive power of his pen, or his complete ignorance of his subject matter, but the Jesus whom he portrayed emerged as a, well, totally lifelike figure, a Jesus who had once existed, although, admittedly, a Jesus provided with all sorts of negative traits.
Берлиоз же хотел доказать поэту, что главное не в том, каков был Иисус, плох ли, хорош ли, а в том, что Иисуса-то этого, как личности, вовсе не существовало на свете и что все рассказы о нем – простые выдумки, самый обыкновенный миф.	Thus Berlioz wanted to prove to the poet that the important thing was not what kind of man Jesus was, good or bad, but, rather, that Jesus, as an individual, had never existed on earth at all and that all the stories about him were mere fabrications, myths of the most standard kind.
Надо заметить, что редактор был человеком начитанным и очень умело указывал в своей речи на древних историков, например, на знаменитого Филона Александрийского, на блестяще образованного Иосифа Флавия, никогда ни словом не упоминавших о существовании Иисуса. Обнаруживая солидную эрудицию, Михаил Александрович сообщил поэту, между прочим, и о том, что то место в 15-й книге, в главе 44-й знаменитых Тацитовых "Анналов", где говорится о казни Иисуса, – есть не что иное, как позднейшая поддельная вставка.	It should be noted that the editor was a well-read man and in his speech he made very clever allusions to ancient historians such as the famous Philo of Alexandria, and the brilliantly educated Flavius Josephus, neither of whom had said a word about the existence of Jesus. With a display of solid erudition, Mikhail Alexandrovich also informed the poet, in passing, that the passage in Book 15, Chapter 44 of Tacitus's famous Annals, where mention is made of Jesus's execution, is nothing but a later, fraudulent interpolation.
Поэт, для которого все, сообщаемое редактором, являлось новостью, внимательно слушал Михаила Александровича, уставив на него свои бойкие зеленые глаза, и лишь изредка икал, шепотом ругая абрикосовую воду.	The poet, for whom everything the editor said was a novelty, stared at Mikhail Alexandrovich with his sharp green eyes and listened to him attentively, hiccuping only occasionally and cursing the apricot juice under his breath.
– Нет ни одной восточной религии, – говорил Берлиоз, – в которой, как правило непорочная дева не произвела бы на свет бога. И христиане, не выдумав ничего нового, точно так же создали своего Иисуса, которого на самом деле никогда не было в живых. Вот на это-то и нужно сделать главный упор...	"There is not a single Eastern religion," Berlioz was saying, "where an immaculate virgin does not, as a matter of course, bring forth a god into the world. And the Christians, displaying no originality whatsoever, followed the same pattern when they created their Jesus, who, in fact, never existed at all. That's where you have to put your main emphasis..."
Высокий тенор Берлиоза разносился в пустынной аллее, и по мере того, как Михаил Александрович забирался в дебри, в которые может забираться, не рискуя свернуть себе шею, лишь очень образованный человек, – поэт узнавал все больше и больше интересного и полезного и про египетского Озириса, благостного бога и сына Неба и Земли, и про финикийского бога Фаммуза, и про Мардука, и даже про менее известного грозного бога Вицлипуцли, которого весьма почитали некогда ацтеки в Мексике.	Berlioz's high tenor resounded along the deserted path, and as Mikhail Alexandrovich ventured into that maze, which only a highly educated man can explore without risking his neck, the poet learned more and more interesting and useful things about the Egyptian Osiris, the kind god and son of Heaven and Earth, and about the Phoenician god Tammuz, and about Marduk, and even about the lesser known terrible god Uitzilopochdi who had once been venerated by the Aztecs in Mexico.
И вот как раз в то время, когда Михаил Александрович рассказывал поэту о том, как ацтеки лепили из теста фигурку Вицлипуцли, в аллее показался первый человек.	And just as Mikhail Alexandrovich was telling the poet how the Aztecs had modeled figures of Uitzilopochtli out of dough, the first man appeared on the pathway.
Впоследствии, когда, откровенно говоря, было уже поздно, разные учреждения представили свои сводки с описанием этого человека. Сличение их не может не вызвать изумления.	Afterward, when, frankly speaking, it was already too late, various agencies filed reports describing this man. If one compares them, one cannot help but be astonished.
Так, в первой из них сказано, что человек этот был маленького роста, зубы имел золотые и хромал на правую ногу. Во второй – что человек был росту громадного, коронки имел платиновые, хромал на левую ногу. Третья лаконически сообщает, что особых примет у человека не было.	For example, one says that he was short, had gold teeth, and was lame in his right foot. Another says that he was hugely tall, had platinum crowns and was lame in his left foot. Yet a third notes laconically that he had no distinguishing characteristics whatsoever.
Приходится признать, что ни одна из этих сводок никуда не годится.	We should add that all of the reports were worthless.
Раньше всего: ни на какую ногу описываемый не хромал, и росту был не маленького и не громадного, а просто высокого. Что касается зубов, то с левой стороны у него были платиновые коронки, а с правой – золотые. Он был в дорогом сером костюме, в заграничных, в цвет костюма, туфлях. Серый берет он лихо заломил на ухо, под мышкой нес трость с черным набалдашником в виде головы пуделя. По виду – лет сорока с лишним. Рот какой-то кривой. Выбрит гладко. Брюнет. Правый глаз черный, левый почему-то зеленый. Брови черные, но одна выше другой.	To begin with, the subject was lame in neither foot, and he was neither short, nor hugely tall, but simply tall. As for his teeth, the left ones had platinum crowns, the right—gold. He was dressed in an expensive gray suit and wore foreign-made shoes of the same color. A gray beret was cocked rakishly over his ear, and under his arm he carried a walking stick with a black knob shaped like a poodle's head. He looked to be a little over forty. Slightly crooked mouth. Smooth-shaven. Dark brown hair. Right eye black, left—for some reason, green. Black eyebrows, but one was higher than the other.
Словом – иностранец.	In a word—a foreigner.
Пройдя мимо скамьи, на которой помещались редактор и поэт, иностранец покосился на них, остановился и вдруг уселся на соседней скамейке, в двух шагах от приятелей.	As he passed the bench where the editor and poet were sitting, the foreigner looked at them out of the corner of his eye, stopped, and suddenly sat down on a neighboring bench two feet away.
"Немец", – подумал Берлиоз.	"A German," thought Berlioz.
"Англичанин, – подумал Бездомный, – ишь, и не жарко ему в перчатках".	"An Englishman," thought Bezdomny, "I bet he's hot with those gloves on."
А иностранец окинул взглядом высокие дома, квадратом окаймлявшие пруд, причем заметно стало, что видит это место он впервые и что оно его заинтересовало.	The foreigner looked around at the tall buildings that formed a square border around the pond, thus making it obvious that he was seeing the place for the First time and that it interested him.
Он остановил взор на верхних этажах, ослепительно отражающих в стеклах изломанное и навсегда уходящее от Михаила Александровича солнце, затем перевел его вниз, где стекла начали предвечерне темнеть, чему-то снисходительно усмехнулся, прищурился, руки положил на набалдашник, а подбородок на руки.	He rested his gaze on the upper stories of the buildings and on the windowpanes' blinding reflection of the broken sun that was departing from Mikhail Alexandrovich forever. Then he lowered his gaze, to where the windowpanes were turning dark in the dusk, gave a condescending smile, narrowed his eyes, placed his hands on the knob of his walking stick, and rested his chin on his hands.
– Ты, Иван, – говорил Берлиоз, – очень хорошо и сатирически изобразил, например, рождение Иисуса, сына божия, но соль-то в том, что еще до Иисуса родился целый ряд сынов божиих, как, скажем, феникийский Адонис, фригийский Аттис, персидский Митра, коротко же говоря, ни один из них не рождался и никого не было, в том числе и Иисуса, и необходимо, чтоб ты, вместо рождения или, предпложим, прихода волхвов, изобразил бы нелепые слухи об этом приходе...	"Some things, Ivan, you described very well and satirically," Berlioz was saying, "for example, the birth of Jesus, the son of God, but the fact is that a whole host of sons of God were born even before Jesus, like, say, the Phoenician Adonis, the Phrygian Attis, the Persian Mithras. But, in short, none of them, including Jesus, were ever born or existed, and so, instead of describing his birth or, say, the coming of the Magi, you should describe the nonsense that was said about all this.
А то выходит по твоему рассказу, что он действительно родился!..	Otherwise your account seems to suggest that he really was born!..."
Тут Бездомный сделал попытку прекратить замучившую его икоту, задержав дыхание, отчего икнул мучительнее и громче, и в этот же момент Берлиоз прервал свою речь, потому что иностранец вдруг поднялся и направился к писателям.	Bezdomny held his breath in an effort to stop the hiccups that were tormenting him, which only made them louder and more excruciating, at which point Berlioz stopped talking, because the foreigner suddenly got up and came over to them.
Те поглядели на него удивленно.	They looked up at him in amazement.
– Извините меня, пожалуйста, – заговорил подошедший с иностранным акцентом, но не коверкая слов, – что я, не будучи знаком, позволяю себе... но предмет вашей ученой беседы настолько интересен, что...	"Please, excuse me," he said, speaking correctly, but with a foreign accent, "for presuming to speak to you without an introduction... but the subject of your learned discussion is so interesting that..."
Тут он вежливо снял берет, и друзьям ничего не оставалось, как приподняться и раскланяться.	Here he politely removed his beret, and the friends had no choice but to raise themselves slightly and bow in response.
"Нет, скорее француз..." – подумал Берлиоз.	"No, more likely he's French," thought Berlioz.
"Поляк?.." – подумал Бездомный.	"A Pole?" thought Bezdomny.
Необходимо добавить, что на поэта иностранец с первых же слов произвел отвратительное впечатление, а Берлиозу скорее понравился, то есть не то чтобы понравился, а... как бы выразиться... заинтересовал, что ли.	It should be added that the poet found the foreigner loathsome from the moment he opened his mouth, whereas Berlioz rather liked him, or, if not liked him, then... how shall we say it... at least took an interest in him.
– Разрешите мне присесть? – вежливо попросил иностранец, и приятели как-то невольно раздвинулись; иностранец ловко уселся между ними и тотчас вступил в разговор.	"May I join you?" asked the foreigner politely, and the friends moved apart involuntarily; the foreigner deftly seated himself between them and immediately joined their conversation.
– Если я не ослышался, вы изволили говорить, что Иисуса не было на свете? – спросил иностранец, обращая к Берлиозу свой левый зеленый глаз.	"Was I mistaken when I heard you say that Jesus never existed on earth?" asked the foreigner, focusing his left green eye on Berlioz.
– Нет, вы не ослышались, – учтиво ответил Берлиоз, – именно это я и говорил.	"No, you were not mistaken," Berlioz replied courteously. "That's exactly what I said."
– Ах, как интересно! – воскликнул иностранец.	"Ah, how interesting!" exclaimed the foreigner.
"А какого черта ему надо?" – подумал Бездомный и нахмурился.	"What the devil is he after?" thought Bezdomny with a scowl.
– А вы соглашались с вашим собеседником? – осведомился неизвестный, повернувшись вправо к Бездомному.	"And do you agree with your friend?" queried the stranger, turning to Bezdomny on his right.
– На все сто! – подтвердил тот, любя выражаться вычурно и фигурально.	"A hundred percent!" confirmed Bezdomny who loved pretentious, figurative expressions.
– Изумительно! – воскликнул непрошеный собеседник и, почему-то воровски оглянувшись и приглушив свой низкий голос, сказал: – Простите мою навязчивость, но я так понял, что вы, помимо всего прочего, еще и не верите в бога? – он сделал испуганные глаза и прибавил: – Клянусь, я никому не скажу.	"Astonishing!" exclaimed the uninvited discussant, and then, looking around furtively for some reason, and muffling his already low voice, he said, "Excuse my persistence, but did I understand you to say that you don't believe in God either?" He made his eyes pop in mock fright and added, "I swear I won't tell anyone."
– Да, мы не верим в бога, – чуть улыбнувшись испугу интуриста, ответил Берлиоз. – Но об этом можно говорить совершенно свободно.	"That's right, we don't believe in God," answered Berlioz with a faint smile at the tourist's fear, "but we can talk about it freely and openly."
Иностранец откинулся на спинку скамейки и спросил, даже привизгнув от любопытства:	The foreigner leaned back on the bench and practically squealed with curiosity as he asked,
– Вы – атеисты?!	"You mean you're atheists?!"
– Да, мы – атеисты, – улыбаясь, ответил Берлиоз, а Бездомный подумал, рассердившись: "Вот прицепился, заграничный гусь!"	"Yes, we are," answered Berlioz with a smile, while Bezdomny thought in irritation, "He's sticking to us like glue, the foreign pest!"
– Ох, какая прелесть! – вскричал удивительный иностранец и завертел головой, глядя то на одного, то на другого литератора.	"Oh, how delightful!" cried the amazed foreigner, turning to look first at one writer and then the other.
– В нашей стране атеизм никого не удивляет, – дипломатически вежливо сказал Берлиоз, – большинство нашего населения сознательно и давно перестало верить сказкам о боге.	"In our country atheism comes as no surprise to anyone," said Berlioz in a polite and diplomatic way. "The majority of our population made a conscious decision long ago not to believe the fairy tales about God."
Тут иностранец отколол такую штуку: встал и пожал изумленному редактору руку, произнеся при этом такие слова:	Here the foreigner made the following move: he got up, pressed the astonished editor's hand, and uttered these words,
– Позвольте вас поблагодарить от всей души!	"Allow me to thank you with all my heart!"
– За что это вы его благодарите? – заморгав, осведомился Бездомный.	"What are you thanking him for?" queried Bezdomny, blinking.
– За очень важное сведение, которое мне, как путешественнику, чрезвычайно интересно, – многозначительно подняв палец, пояснил заграничный чудак.	"For very important information that I, as a traveller, find extraordinarily interesting," explained the eccentric from abroad, raising his finger in a meaningful way.
Важное сведение, по-видимому, действительно произвело на путешественника сильное впечатление, потому что он испуганно обвел глазами дома, как бы опасаясь в каждом окне увидеть по атеисту.	The important information had apparently made a really strong impression on the traveller, since he anxiously scanned the surrounding buildings, as if in fear of spotting an atheist in every window.
"Нет, он не англичанин..." – подумал Берлиоз, а Бездомный подумал: "Где это он так наловчился говорить по-русски, вот что интересно!" – и опять нахмурился.	"No, he's not English..." thought Berlioz, while Bezdomny wondered, "Where in hell did he learn to speak Russian like that, that's what I'd like to know!"—and he scowled again.
– Но, позвольте вас спросить, – после тревожного раздумья заговорил заграничный гость, – как же быть с доказательствами бытия божия, коих, как известно, существует ровно пять?	"But, may I ask," resumed the guest from abroad after a moment's troubled reflection, "what do you make of the proofs of God's existence, of which, as you know, there are five?"
– Увы! – с сожалением ответил Берлиоз, – ни одно из этих доказательств ничего не стоит, и человечество давно сдало их в архив. Ведь согласитесь, что в области разума никакого доказательства существования бога быть не может.	"Alas!" answered Berlioz regretfully, "all of those proofs are worthless, and mankind has long since consigned them to oblivion. Surely you would agree that reason dictates. that there can be no proof of God's existence."
– Браво! – вскричал иностранец, – браво! Вы полностью повторили мысль беспокойного старика Иммануила по этому поводу. Но вот курьез: он начисто разрушил все пять доказательств, а затем, как бы в насмешку над самим собою, соорудил собственное шестое доказательство!	"Bravo!" exclaimed the foreigner, "Bravo! You've said just what that restless old sage Immanuel said about this very same subject. But here's the rub: he completely demolished all five proofs, and then, in a seeming display of self-mockery, he constructed a sixth proof all his own!"
– Доказательство Канта, – тонко улыбнувшись, возразил образованный редактор, – также неубедительно. И недаром Шиллер говорил, что кантовские рассуждения по этому вопросу могут удовлетворить только рабов, а Штраус просто смеялся над этим доказательством.	"Kant's proof," retorted the educated editor with a faint smile, "is also unconvincing. No wonder Schiller said that only slaves could be satisfied with Kant's arguments on this subject, while Strauss simply laughed at his proof."
Берлиоз говорил, а сам в это время думал:	As Berlioz was speaking, he thought,
"Но, все-таки, кто же он такой? И почему так хорошо говорит по-русски?"	"But, who is he anyway? And how come his Russian is so good?"
– Взять бы этого Канта, да за такие доказательства года на три в Соловки! – совершенно неожиданно бухнул Иван Николаевич.	"This guy Kant ought to get three years in Solovki for proofs like that," blurted out Ivan Nikolayevich, completely unexpectedly,
– Иван! – сконфузившись, шепнул Берлиоз.	"Ivan!" whispered Berlioz in consternation.
Но предложение отправить Канта в Соловки не только не поразило иностранца, но даже привело в восторг.	But the suggestion that Kant be sent to Solovki not only failed to shock the foreigner, it positively delighted him.
– Именно, именно, – закричал он, и левый зеленый глаз его, обращенный к Берлиозу, засверкал, – ему там самое место! Ведь говорил я ему тогда за завтраком: "Вы, профессор, воля ваша, что-то нескладное придумали! Оно, может, и умно, но больно непонятно. Над вами потешаться будут".	"Precisely so, precisely so," he cried, and his green left eye, which was focused on Berlioz, sparkled. "That's the very place for him! As I told him that time at breakfast, 'As you please, professor, but you've contrived something totally absurd! True, it may be clever, but it's totally incomprehensible. People will laugh at you.'"
Берлиоз выпучил глаза. "За завтраком... Канту?.. Что это он плетет?" – подумал он.	Berlioz's eyes popped. "At breakfast... with Kant? What kind of nonsense is this?" he thought.
– Но, – продолжал иноземец, не смущаясь изумлением Берлиоза и обращаясь к поэту, – отправить его в Соловки невозможно по той причине, что он уже с лишком сто лет пребывает в местах значительно более отдаленных, чем Соловки, и извлечь его оттуда никоим образом нельзя, уверяю вас!	"However," continued the foreigner, unflustered by Berlioz's astonishment and turning to the poet, "he can't be sent to Solovki for the simple reason that for more than a hundred years now he's been somewhere far more remote than Solovki, and there's no way of getting him out of there, I assure you!"
– А жаль! – отозвался задира-поэт.	"Too bad!" responded the poet-bully.
– И мне жаль! – подтвердил неизвестный, сверкая глазом, и продолжал: – Но вот какой вопрос меня беспокоит: ежели бога нет, то, спрашивается, кто же управляет жизнью человеческой и всем вообще распорядком на земле?	"I couldn't agree more!" concurred the stranger, his eye agleam, and he continued, "But this is what disturbs me: if there is no God, then, the question is, who is in control of man's life and the whole order of things on earth?"
– Сам человек и управляет, – поспешил сердито ответить Бездомный на этот, признаться, не очень ясный вопрос.	"Man himself is in control," was Bezdomny's quick and angry reply to what was, admittedly, a not very clear question.
– Виноват, – мягко отозвался неизвестный, – для того, чтобы управлять, нужно, как-никак, иметь точный план на некоторый, хоть сколько-нибудь приличный срок. Позвольте же вас спросить, как же может управлять человек, если он не только лишен возможности составить какой-нибудь план хотя бы на смехотворно короткий срок, ну, лет, скажем, в тысячу, но не может ручаться даже за свой собственный завтрашний день? И, в самом деле, – тут неизвестный повернулся к Берлиозу, – вообразите, что вы, например, начнете управлять, распоряжаться и другими и собою, вообще, так сказать, входить во вкус, и вдруг у вас... кхе... кхе... саркома легкого...	"I'm sorry," replied the stranger in a soft voice, "but in order to be in control, you have to have a definite plan for at least a reasonable period of time. So how, may I ask, can man be in control if he can't even draw up a plan for a ridiculously short period of time, say, a thousand years, and is, moreover, unable to ensure his own safety for even the next day? And, indeed," here the stranger turned to Berlioz, "suppose you were to start controlling others and yourself, and just as you developed a taste for it, so to speak, you suddenly went and... well... got lung cancer..."
– тут иностранец сладко усмехнулся, как будто мысль о саркоме легкого доставила ему удовольствие, – да, саркома, – жмурясь, как кот, повторил он звучное слово, – и вот ваше управление закончилось! Ничья судьба, кроме своей собственной, вас более не интересует. Родные вам начинают лгать, вы, чуя неладное, бросаетесь к ученым врачам, затем к шарлатанам, а бывает, и к гадалкам. Как первое и второе, так и третье – совершенно бессмысленно, вы сами понимаете. И все это кончается трагически: тот, кто еще недавно полагал, что он чем-то управляет, оказывается вдруг лежащим неподвижно в деревянном ящике, и окружающие, понимая, что толку от лежащего нет более никакого, сжигают его в печи.	—at which point the foreigner chuckled merrily, as if the thought of lung cancer brought him pleasure. "Yes, cancer," he repeated, narrowing his eyes like a cat as he savored the sonorous word, "and there goes your control! No one's fate is of any interest to you except your own. Your relatives start lying to you. You, sensing that something is wrong, run to learned physicians, then to quacks, and maybe even to fortune-tellers in the end. And going to any of them is pointless, as you well know. And it all ends tragically: that same fellow who not so long ago supposed that he was in control of something ends up lying stiff in a wooden box, and those present, realizing that he is no longer good for anything, cremate him in an oven.
А бывает и еще хуже: только что человек соберется съездить в Кисловодск, – тут иностранец прищурился на Берлиоза, – пустяковое, казалось бы, дело, но и этого совершить не может, так как неизвестно почему вдруг возьмет – поскользнется и попадет под трамвай! Неужели вы скажете, что это он сам собою управил так? Не правильнее ли думать, что управился с ним кто-то совсем другой? – и здесь незнакомец рассмеялся странным смешком.	Why, even worse things can happen: a fellow will have just decided to make a trip to Kislovodsk,"—here the foreigner narrowed his eyes at Berlioz, "a trivial matter, it would seem, but he can't even accomplish that because for some unknown reason he goes and slips and falls under a streetcar! Would you really say that that's an example of his control over himself? Wouldn't it be more correct to say that someone other than himself is in control?"— and at this point the stranger laughed a strange sort of laugh.
Берлиоз с великим вниманием слушал неприятный рассказ про саркому и трамвай, и какие-то тревожные мысли начали мучить его. "Он не иностранец! Он не иностранец! – думал он, – он престранный субъект... Но позвольте, кто же он такой?"	Berlioz listened with rapt attention to the unpleasant story about cancer and the streetcar, and uneasy thoughts began to trouble him. "He's no foreigner... he's no foreigner..." he thought, "He's a real oddball... but who exactly is he?"
– Вы хотите курить, как я вижу? – неожиданно обратился к Бездомному неизвестный, – вы какие предпочитаете?	"You'd like a smoke, wouldn't you?" said the stranger unexpectedly turning to Bezdomny. "Which brand do you prefer?"
– А у вас разные, что ли, есть? – мрачно спросил поэт, у которого папиросы кончились.	"You have assorted brands, is that it?" glumly inquired the poet, who had run out of cigarettes.
– Какие предпочитаете? – повторил неизвестный.	"Which do you prefer?" repeated the stranger.
– Ну, "Нашу марку", – злобно ответил Бездомный.	"Well, how about 'Our Brand,'" was Bezdomny's sneering reply.
Незнакомец немедленно вытащил из кармана портсигар и предложил его Бездомному:	The stranger immediately pulled a cigarette case out of his pocket and offered it to Bezdomny:
– "Наша марка".	"'Our Brand.'"
И редактора и поэта не столько поразило то, что нашлась в портсигаре именно "Наша марка", сколько сам портсигар. Он был громадных размеров, червонного золота, и на крышке его при открывании сверкнул синим и белым огнем бриллиантовый треугольник.	Both the editor and the poet were astonished not so much by the fact that the case did contain "Our Brand," but, rather, by the cigarette case itself. It was enormous, made of pure gold, and as it was being opened, the blue and white fire of a diamond triangle sparkled on its cover.
Тут литераторы подумали разно. Берлиоз: "Нет, иностранец!", а Бездомный: "Вот черт его возьми! А?"	The writers had different thoughts at this point. Berlioz thought, "No, he's definitely a foreigner!" and Bezdomny thought, "Oh, to hell with him!"
Поэт и владелец портсигара закурили, а некурящий Берлиоз отказался.	Both the poet and the owner of the cigarette case lit up, but Berlioz, a non-smoker, declined.
"Надо будет ему возразить так, – решил Берлиоз, – да, человек смертен, никто против этого и не спорит. Но дело в том, что..."	"That's how I'll refute his argument," decided Berlioz, "Yes, of course man is mortal, no one would deny that. But the point is that..."
Однако он не успел выговорить этих слов, как заговорил иностранец:	But before he could utter these words, the foreigner went on to say,
– Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус! И вообще не может сказать, что он будет делать в сегодняшний вечер.	"Yes, man is mortal, but that isn't so bad. What's bad is that sometimes he's unexpectedly mortal, that's the rub! And, in general, he can't even say in the morning what he'll be doing that very same night"
"Какая-то нелепая постановка вопроса..." – помыслил Берлиоз и возразил:	"What an absurd way of posing the question... " thought Berlioz and retorted,
– Ну, здесь уж есть преувеличение. Сегодняшний вечер мне известен более или менее точно. Само собой разумеется, что, если на Бронной мне свалится на голову кирпич...	"Well, that's a bit of an exaggeration. I know more or less precisely what I'll be doing this evening. It goes without saying, of course, that if a brick were to fall on my head on Bronnaya Street... "
– Кирпич ни с того ни с сего, – внушительно перебил неизвестный, – никому и никогда на голову не свалится. В частности же, уверяю вас, вам он ни в каком случае не угрожает. Вы умрете другой смертью.	"The brick is neither here nor there," interrupted the stranger in an imposing fashion, "it never merely falls on someone's head from out of nowhere. In your case, I can assure you that a brick poses no threat whatsoever. You will die another kind of death. "
– Может быть, вы знаете, какой именно? – с совершенно естественной иронией осведомился Берлиоз, вовлекаясь в какой-то действительно нелепый разговор, – и скажете мне?	"And you know just what that will be?" queried Berlioz with perfectly understandable irony, letting himself be drawn into a truly absurd conversation. "And you'll tell me what that is?"
– Охотно, – отозвался незнакомец. Он смерил Берлиоза взглядом, как будто собирался сшить ему костюм, сквозь зубы пробормотал что-то вроде: "Раз, два... Меркурий во втором доме... луна ушла... шесть – несчастье... вечер – семь..." – и громко и радостно объявил: – Вам отрежут голову!	"Gladly," replied the stranger. He took Berlioz's measure as if intending to make him a suit and muttered something through his teeth that sounded like, "One, two... Mercury in the Second House... the moon has set... six—misfortune... evening—seven... " Then he announced loudly and joyously, "Your head will be cut off!"
Бездомный дико и злобно вытаращил глаза на развязного неизвестного, а Берлиоз спросил, криво усмехнувшись:	Bezdomny glared fiercely and malevolently at the impertinent stranger, and Berlioz asked, with a crooked smile on his face,
– А кто именно? Враги? Интервенты?	"By whom, namely? Enemies? Interventionists?"
– Нет, – ответил собеседник, – русская женщина, комсомолка.	"No," replied his interlocutor, "by a Russian woman, a member of the Komsomol."
– Гм... – промычал раздраженный шуточкой неизвестного Берлиоз, – ну, это, извините, маловероятно.	"Hmmm..." grunted Berlioz, irritated by the stranger's little joke, "Well, excuse me, but that's highly unlikely. "
– Прошу и меня извинить, – ответил иностранец, – но это так. Да, мне хотелось бы спросить вас, что вы будете делать сегодня вечером, если это не секрет?	"No, please excuse me," replied the foreigner, "but that's how it is. By the way, I wanted to ask you, what will you be doing this evening, if it's not a secret"
– Секрета нет. Сейчас я зайду к себе на Садовую, а потом в десять часов вечера в МАССОЛИТе состоится заседание, и я буду на нем председательствовать.	"It's not. First I'm going home to my place on Sadovaya and then at ten there's a meeting at MASSOLIT which I'll be chairing. "
– Нет, этого быть никак не может, – твердо возразил иностранец.	"No, that can't be," firmly protested the foreigner.
– Это почему?	"And why is that?"
– Потому, – ответил иностранец и прищуренными глазами поглядел в небо, где, предчувствуя вечернюю прохладу, бесшумно чертили черные птицы, – что Аннушка уже купила подсолнечное масло, и не только купила, но даже и разлила. Так что заседание не состоится.	"Because," replied the foreigner, narrowing his eyes and looking up at the sky where the blackbirds were circling noiselessly in anticipation of the evening coolness, "Annushka has already bought the sunflower oil and not just bought it, but spilled it as well. So the meeting won't take place."
Тут, как вполне понятно, под липами наступило молчание.	At this point, as one might expect, silence fell under the lindens.
– Простите, – после паузы заговорил Берлиоз, поглядывая на мелющего чепуху иностранца, – при чем здесь подсолнечное масло... и какая Аннушка?	"Excuse me," resumed Berlioz after a pause, looking at the nonsense-spouting foreigner, "but what's sunflower oil got to do with it... and who is this Annushka?"
– Подсолнечное масло здесь вот при чем, – вдруг заговорил Бездомный, очевидно, решив объявить незванному собеседнику войну, – вам не приходилось, гражданин, бывать когда-нибудь в лечебнице для душевнобольных?	"Here's what the sunflower oil has to do with it," interjected Bezdomny suddenly, evidently deciding to declare war on their uninvited interlocutor. "You haven't by any chance spent some time in a mental hospital, have you?"
– Иван!.. – тихо воскликнул Михаил Александрович.	"Ivan!" softly exclaimed Mikhail Alexandrovich.
Но иностранец ничуть не обиделся и превесело рассмеялся.	But the foreigner was not the least bit insulted and he burst out with a hearty laugh.
– Бывал, бывал и не раз! – вскричал он, смеясь, но не сводя несмеющегося глаза с поэта, – где я только не бывал! Жаль только, что я не удосужился спросить у профессора, что такое шизофрения. Так что вы уж сами узнайте это у него, Иван Николаевич!	"I have indeed, I have indeed, and more than once!" he exclaimed, laughing, his unsmiling eye still focused on the poet. "And where haven't I been! I'm only sorry I never managed to ask the professor what schizophrenia is. So you'll have to ask him yourself, Ivan Nikolayevich!"
– Откуда вы знаете, как меня зовут?	"How do you know my name?"
– Помилуйте, Иван Николаевич, кто же вас не знает? – здесь иностранец вытащил из кармана вчерашний номер "Литературной газеты", и Иван Николаевич увидел на первой же странице свое изображение, а под ним свои собственные стихи. Но вчера еще радовавшее доказательство славы и популярности на этот раз ничуть не обрадовало поэта.	"Goodness, Ivan Nikolayevich, who doesn't know you?" At which point the foreigner pulled the previous day's Literary Gazette out of his pocket, and Ivan Nikolayevich saw a picture of himself on the front page and underneath it some of his poems. But the evidence of his fame and popularity which had so delighted the poet the day before now gave him no pleasure whatsoever.
– Я извиняюсь, – сказал он, и лицо его потемнело, – вы не можете подождать минутку? Я хочу товарищу пару слов сказать.	"Excuse me," he said and his face darkened, "but could you wait a minute? I'd like to have a word with my colleague."
– О, с удовольствием! – воскликнул неизвестный, – здесь так хорошо под липами, а я, кстати, никуда и не спешу.	"Oh, by all means!" exclaimed the stranger. "It's so pleasant here under the lindens, and besides I'm in no hurry to go anywhere."
– Вот что, Миша, – зашептал поэт, оттащив Берлиоза в сторону, – он никакой не интурист, а шпион. Это русский эмигрант, перебравшийся к нам. Спрашивай у него документы, а то уйдет...	"Look here, Misha," whispered the poet after taking Berlioz aside, "he isn't a tourist at all, but a spy. He's a Russian emigré who's managed to get back here. Ask to see his papers or he'll get away."
– Ты думаешь? – встревоженно шепнул Берлиоз, а сам подумал: "А ведь он прав!"	"You really think so?" whispered Berlioz anxiously, thinking to himself, "He's probably right..."
– Уж ты мне верь, – засипел ему в ухо поэт, – он дурачком прикидывается, чтобы выспросить кое-что. Ты слышишь, как он по-русски говорит, – поэт говорил и косился, следя, чтобы неизвестный не удрал, – идем, задержим его, а то уйдет...	"Mark my words," hissed the poet in his ear, "he's playing the fool in order to pump us for information. You heard how well he speaks Russian," said the poet, looking at the stranger out of the corner of his eye to make sure he did not run off. "C'mon, let's grab him or he'll get away."
И поэт за руку потянул Берлиоза к скамейке.	The poet took Berlioz by the arm and led him over to the bench.
Незнакомец не сидел, а стоял возле нее, держа в руках какую-то книжечку в темно-сером переплете, плотный конверт хорошей бумаги и визитную карточку.	The stranger was no longer seated on the bench, but was standing near it, holding a small booklet bound in dark gray, a thick envelope made of good quality paper, and a visiting card.
– Извините меня, что я в пылу нашего спора забыл представить себя вам. Вот моя карточка, паспорт и приглашение приехать в Москву для консультации, – веско проговорил неизвестный, проницательно глядя на обоих литераторов.	"Excuse me," he said with importance, looking intently at the two men of letters, "but in the heat of our discussion I neglected to introduce myself. Here is my card, my passport, and my invitation to come to Moscow as a consultant."
Те сконфузились. "Черт, все слышал," – подумал Берлиоз и вежливым жестом показал, что в предъявлении документов нет надобности. Пока иностранец совал их редактору, поэт успел разглядеть на карточке напечатанное иностранными буквами слово "профессор" и начальную букву фамилии – двойное "В".	They became embarrassed. "Damn, he's heard everything," thought Berlioz, and he made a polite gesture to show that a presentation of papers was not necessary. When the foreigner thrust them at the editor, the poet managed to make out the word "Professor" written on the card in foreign letters and also the first letter of his surname—the double V, a "W."
– Очень приятно, – тем временем смущенно бормотал редактор, и иностранец спрятал документы в карман.	Meanwhile the editor mumbled an embarrassed "I'm very pleased to meet you," and the foreigner shoved the documents into his pocket.
Отношения таким образом были восстановлены, и все трое снова сели на скамью.	Thus relations between them were restored, and all three again sat down on the bench.
– Вы в качестве консультанта приглашены к нам, профессор? – спросил Берлиоз.	"So, you've been invited here as a consultant, Professor?" asked Berlioz.
– Да, консультантом.	"Yes, that's right."
– Вы – немец? – осведомился Бездомный.	"Are you a German?" queried Bezdomny.
– Я-то?.. – Переспросил профессор и вдруг задумался. – Да, пожалуй, немец... – сказал он.	"Who, me?" replied the professor and suddenly grew pensive. "Yes, I suppose I'm a German," he said.
– Вы по-русски здорово говорите, – заметил Бездомный.	"Your Russian is first-rate," observed Bezdomny.
– О, я вообще полиглот и знаю очень большое количество языков, – ответил профессор.	"Oh, in general I'm a polyglot and know a great many languages," answered the professor.
– А у вас какая специальность? – осведомился Берлиоз.	"And what is your field?" inquired Berlioz.
– Я – специалист по черной магии.	"I'm a specialist in black magic."
"На тебе!" – стукнуло в голове у Михаила Александровича.	"Well I'll be..." flashed through Mikhail Alexandrovich's head.
– И... и вас по этой специальности пригласили к нам? – заикнувшись спросил он.	"And... and is it in that capacity that you've been invited here?" stammered Berlioz.
– Да, по этой пригласили, – подтвердил профессор и пояснил: – Тут в государственной библиотеке обнаружены подлинные рукописи чернокнижника Герберта Аврилакского, десятого века,	"Yes, it is," affirmed the professor, and he went on to explain, "Some authentic manuscripts of the tenth century master of black magic, Gerbert of Aurillac, have been discovered here in your State Library.
так вот требуется, чтобы я их разобрал. Я единственный в мире специалист.	And I've been asked to examine them. I'm the only person in the whole world who's qualified to do so."
– А-а! Вы историк? – с большим облегчением и уважением спросил Берлиоз.	"Ah! So you're a historian then?" asked Berlioz with great respect and relief
– Я – историк, – подтвердил ученый и добавил ни к селу ни к городу: – Сегодня вечером на Патриарших прудах будет интересная история!	"Yes, I'm a historian," confirmed the scholar and added, apropos of nothing, "This evening some interesting history will take place at Patriarch's Ponds."
И опять крайне удивились и редактор и поэт, а профессор поманил обоих к себе и, когда они наклонились к нему, прошептал:	And again both the editor and the poet were completely dumbfounded. The professor motioned to both of them to come closer, and when they had, he whispered,
– Имейте в виду, что Иисус существовал.	"Keep in mind that Jesus did exist."
– Видите ли, профессор, – принужденно улыбнувшись, отозвался Берлиоз, – мы уважаем ваши большие знания, но сами по этому вопросу придерживаемся другой точки зрения.	"You know, Professor," answered Berlioz with a forced smile, "we respect your great knowledge, but we happen to have a different point of view regarding that issue."
– А не надо никаких точек зрения! – ответил странный профессор, – просто он существовал, и больше ничего.	"No points of view are necessary," replied the strange professor. "He simply existed, and that's all there is to it."
– Но требуется же какое-нибудь доказательство... – начал Берлиоз.	"But surely some proof is required" began Berlioz.
– И доказательств никаких не требуется, – ответил профессор и заговорил негромко, причем его акцент почему-то пропал: – Все просто: в белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана…	"No, no proof is required," answered the professor. He began to speak softly and as he did, his accent somehow disappeared. "It's all very simple: Early in the morning on the fourteenth day of the spring month of Nisan, wearing a white cloak with a blood-red lining, and shuffling with his cavalryman's gait..."
Глава 2. Понтий Пилат	II Pontius Pilate
В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат.	Early in the morning on the fourteenth day of the spring month of Nisan, wearing a white cloak with a blood-red lining, and shuffling with his cavalryman's gait into the roofed colonnade that connected the two wings of the palace of Herod the Great, walked the procurator of Judea, Pontius Pilate.
Более всего на свете прокуратор ненавидел запах розового масла, и все теперь предвещало нехороший день, так как запах этот начал преследовать прокуратора с рассвета.	More than anything in the world the procurator loathed the smell of rose oil, and everything now pointed to a bad day, since that smell had been pursuing him since dawn.
Прокуратору казалось, что розовый запах источают кипарисы и пальмы в саду, что к запаху кожи и пота от конвоя примешивается проклятая розовая струя.	It seemed to the procurator that the palms and cypresses in the garden were emitting a rose scent and that even the smell of leather gear and sweat coming from the escort contained a hellish trace of roses.
От флигелей в тылу дворца, где расположилась пришедшая с прокуратором в Ершалаим первая когорта двенадцатого молниеносного легиона, заносило дымком в колоннаду через верхнюю площадку сада, и к горьковатому дыму, свидетельствовавшему о том, что кашевары в кентуриях начали готовить обед, примешивался все тот же жирный розовый дух.	From the outbuildings at the rear of the palace, the quarters of the first cohort of the Twelfth Lightning Legion, which had accompanied the procurator to Yershalaim, smoke was drifting across the upper terrace of the garden into the colonnade, and this acrid smoke, which signaled that the centuries' cooks had begun to prepare dinner, contained an admixture of that same oily rose scent.
"О боги, боги, за что вы наказываете меня? Да, нет сомнений! Это она, опять она, непобедимая, ужасная болезнь гемикрания, при которой болит полголовы. От нее нет средств, нет никакого спасения. Попробую не двигать головой".	"O gods, gods, why are you punishing me?... Yes, there's no doubt about it, it's back again, that horrible, relentless affliction... the hemi-crania that shoots pain through half my head... there's no remedy for it, no relief... I'll try not to move my head... "
На мозаичном полу у фонтана уже было приготовлено кресло, и прокуратор, не глядя ни на кого, сел в него и протянул руку в сторону.	An armchair had been set out for him on the mosaic floor near the fountain, and the procurator sat down in it and without looking at anyone, put his hand out sideways.
Секретарь почтительно вложил в эту руку кусок пергамента. Не удержавшись от болезненной гримасы, прокуратор искоса, бегло проглядел написанное, вернул пергамент секретарю и с трудом проговорил:	His secretary respectfully handed him a piece of parchment. Unable to hold back a grimace of pain, the procurator gave a fleeting sidelong glance at what was written on the parchment, handed it back to the secretary, and said with difficulty,
– Подследственный из Галилеи? К тетрарху дело посылали?	"The accused is from Galilee? Was the case sent to the tetrarch?"
– Да, прокуратор, – ответил секретарь.	"Yes, Procurator, " replied the secretary.
– Что же он?	"And what did he do?"
– Он отказался дать заключение по делу и смертный приговор Синедриона направил на ваше утверждение, – объяснил секретарь.	"He refused to give a judgment in the case and sent the death sentence pronounced by the Sinedrion to you for confirmation, " explained the secretary.
Прокуратор дернул щекой и сказал тихо:	The procurator's cheek twitched, and he said quietly,
– Приведите обвиняемого.	"Bring in the accused."
И сейчас же с площадки сада под колонны на балкон двое легионеров ввели и поставили перед креслом прокуратора человека лет двадцати семи. Этот человек был одет в старенький и разорванный голубой хитон. Голова его была прикрыта белой повязкой с ремешком вокруг лба, а руки связаны за спиной. Под левым глазом у человека был большой синяк, в углу рта – ссадина с запекшейся кровью. Приведенный с тревожным любопытством глядел на прокуратора.	Two legionaries immediately left the garden terrace, proceeded through the colonnade and came out onto the balcony, escorting a man of about twenty-seven whom they stood before the procurator's chair. The man was dressed in a light-blue chiton that was old and torn. He had a white bandage on his head that was held in place by a leather thong tied around his forehead, and his hands were tied behind his back. There was a large bruise under the man's left eye, and a cut with dried blood on it in the corner of his mouth. The prisoner looked with anxious curiosity at the procurator.
Тот помолчал, потом тихо спросил по-арамейски:	The procurator was silent for a moment, then he said quietly in. Aramaic,
– Так это ты подговаривал народ разрушить Ершалаимский храм?	"So it was you who incited the people to destroy the temple of Yershalaim?"
Прокуратор при этом сидел как каменный, и только губы его шевелились чуть-чуть при произнесении слов.	The procurator sat stonelike, moving his lips only slightly as he spoke.
Прокуратор был как каменный, потому что боялся качнуть пылающей адской болью головой.	The procurator was stonelike because he was afraid to move his head, which was seared by hellish pain.
Человек со связанными руками несколько подался вперед и начал говорить:	The man whose hands were bound took a few steps forward and began to speak,
– Добрый человек! Поверь мне...	"My good man! Believe me..."
Но прокуратор, по-прежнему не шевелясь и ничуть не повышая голоса, тут же перебил его:	But the procurator, perfectly still as before and without raising his voice, interrupted him on the spot,
– Это меня ты называешь добрым человеком? Ты ошибаешься. В Ершалаиме все шепчут про меня, что я свирепое чудовище, и это совершенно верно, – и так же монотонно прибавил: – Кентуриона Крысобоя ко мне.	"Is it me you are calling a good man? You are mistaken. Word has it in Yershalaim that I am a savage monster, and that is absolutely true." In the same monotone, he added, "Bring centurion Ratkiller to me."
Всем показалось, что на балконе потемнело, когда кентурион пепвой кентурии Марк, прозванный Крысобоем, предстал перед прокуратором.	It seemed to everyone that it became dark on the balcony when Mark the centurion, nicknamed Ratkiller, who commanded the first century, came and stood before the procurator.
Крысобой был на голову выше самого высокого из солдат легиона и настолько широк в плечах, что совершенно заслонил еще невысокое солнце.	Ratkiller was a head taller than the tallest soldier in the legion and so broad in the shoulders that he blocked out the sun which was still low in the sky.
Прокуратор обратился к кентуриону по-латыни:	The procurator addressed the centurion in Latin,
– Преступник называет меня "добрый человек". Выведите его отсюда на минуту, объясните ему, как надо разговаривать со мной. Но не калечить.	"The criminal calls me 'good man.' Take him away for a moment and explain to him how he should address me. But don't maim him."
И все, кроме неподвижного прокуратора, проводили взглядом Марка Крысобоя, который махнул рукою арестованному, показывая, что тот должен следовать за ним.	Everyone except the motionless procurator stared at Mark Ratkiller as he gestured to the prisoner to follow him.
Крысобоя вообще все провожали взглядами, где бы он ни появлялся, из-за его роста, а те, кто видел его впервые, из-за того еще, что лицо кентуриона было изуродовано: нос его некогда был разбит ударом германской палицы.	Because of his height, Ratkiller was usually stared at by everyone wherever he went, and those seeing him for the first time also stared because of his disfigured face: his nose had once been smashed by a German club.
Простучали тяжелые сапоги Марка по мозаике, связанный пошел за ним бесшумно, полное молчание настало в колоннаде, и слышно было, как ворковали голуби на площадке сада у балкона, да еще вода пела замысловатую приятную песню в фонтане.	Mark's heavy boots stamped on the mosaic, the bound man followed him out noiselessly, complete silence ensued in the colonnade, and one could hear the doves cooing on the garden terrace by the balcony and the water in the fountain singing a pleasant and intricate tune.
Прокуратору захотелось подняться, подставить висок под струю и так замереть. Но он знал, что и это ему не поможет.	The procurator felt the urge to get up, put his temple under the water, and freeze in that position. But he knew that even that would not help him.
Выведя арестованного из-под колонн в сад. Крысобой вынул из рук у легионера, стоявшего у подножия бронзовой статуи, бич и, несильно размахнувшись, ударил арестованного по плечам. Движение кентуриона было небрежно и легко, но связанный мгновенно рухнул наземь, как будто ему подрубили ноги, захлебнулся воздухом, краска сбежала с его лица и глаза обессмыслились.	After leading the prisoner through the colonnade and out into the garden, Ratkiller took a whip from the hands of a legionary standing at the foot of a bronze statue and struck the prisoner a mild blow across the shoulders. The centurion's stroke was casual and light, but the bound man sank to the ground instantly as if his legs had been knocked out from under him. He gasped for breath, the color left his face, and his eyes glazed over.
Марк одною левою рукой, легко, как пустой мешок, вздернул на воздух упавшего, поставил его на ноги и заговорил гнусаво, плохо выговаривая арамейские слова:	With just his left hand Mark lifted the fallen man into the air lightly as if he were an empty sack, stood him on his feet, and began speaking in a nasal voice, mispronouncing the Aramaic words,
– Римского прокуратора называть – игемон. Других слов не говорить. Смирно стоять. Ты понял меня или ударить тебя?	"Address the Roman procurator as Hegemon. Do not use other words. Stand at attention. Have you understood me or do I have to hit you again?"
Арестованный пошатнулся, но совладал с собою, краска вернулась, он перевел дыхание и ответил хрипло:	The prisoner swayed on his feet but got control of himself. His color returned, he caught his breath and answered hoarsely,
– Я понял тебя. Не бей меня.	"I understand you. Don't beat me."
Через минуту он вновь стоял перед прокуратором.	A minute later he was again standing before the procurator.
Прозвучал тусклый больной голос:	A flat, sick-sounding voice was heard,
– Имя?	"Name?"
– Мое? – торопливо отозвался арестованный, всем существом выражая готовность отвечать толково, не вызывать более гнева.	"Mine?" the prisoner responded quickly, demonstrating with all his being his readiness to answer sensibly, and not to provoke more anger.
Прокуратор сказал негромко:	The procurator said softly,
– Мое – мне известно. Не притворяйся более глупым, чем ты есть. Твое.	"Mine—I know. Do not pretend to be more stupid than you are. Yours."
– Иешуа, – поспешно ответил арестант.	"Yeshua," the prisoner replied hurriedly.
– Прозвище есть?	"Is there a surname?"
– Га-Ноцри.	"Ha-Notsri."
– Откуда ты родом?	"Where are you from?"
– Из города Гамалы, – ответил арестант, головой показывая, что там, где-то далеко, направо от него, на севере, есть город Гамала.	"The city of Gamala," answered the prisoner, indicating with a toss of his head that somewhere far away, off to his right, in the north, was the city of Gamala.
– Кто ты по крови?	"Who are you by birth?"
– Я точно не знаю, – живо ответил арестованный, – я не помню моих родителей. Мне говорили, что мой отец был сириец...	"I don't know exactly," the prisoner replied readily. "I don't remember my parents. I've been told that my father was a Syrian..."
– Где ты живешь постоянно?	"Where is your permanent residence?"
– У меня нет постоянного жилища, – застенчиво ответил арестант, – я путешествую из города в город.	"I have none," answered the prisoner shyly. "I travel from town to town."
– Это можно выразить короче, одним словом – бродяга, – сказал прокуратор и спросил: – Родные есть?	"That can be expressed more succinctly in one word—vagrant," said the procurator. Then he asked, "Do you have any family?"
– Нет никого. Я один в мире.	"None. I am alone in the world."
– Знаешь ли грамоту?	"Are you literate?"
– Да.	"Yes."
– Знаешь ли какой-либо язык, кроме арамейского?	"Do you know any language besides Aramaic?"
– Знаю. Греческий.	"Yes. Greek."
Вспухшее веко приподнялось, подернутый дымкой страдания глаз уставился на арестованного. Другой глаз остался закрытым.	One swollen lid was raised, and an eye glazed by suffering stared at the prisoner. The other eye remained closed.
Пилат заговорил по-гречески:	Pilate began speaking in Greek,
– Так ты собирался разрушить здание храма и призывал к этому народ?	"So you intended to destroy the temple building and were inciting the people to do this?"
Тут арестант опять оживился, глаза его перестали выражать испуг, и он заговорил по-гречески:	Here the prisoner again became animated, the fear disappeared from his eyes, and he began in Greek,
– Я, доб... – тут ужас мелькнул в глазах арестанта оттого, что он едва не оговорился, – я, игемон, никогда в жизни не собирался разрушать здание храма и никого не подговаривал на это бессмысленное действие.	"I, goo—," the prisoner's eyes flashed with horror at having again almost said the wrong thing, "Never in my life, Hegemon, have I intended to destroy the temple nor have I ever tried to instigate such a senseless action."
Удивление выразилось на лице секретаря, сгорбившегося над низеньким столом и записывающего показания. Он поднял голову, но тотчас же опять склонил ее к пергаменту.	A look of surprise crossed the face of the secretary, who was bent over a low table, writing down the testimony. He raised his head, but then immediately lowered it to the parchment.
– Множество разных людей стекается в этот город к празднику. Бывают среди них маги, астрологи, предсказатели и убийцы, – говорил монотонно прокуратор, – а попадаются и лгуны. Ты, например, лгун. Записано ясно: подговаривал разрушить храм. Так свидетельствуют люди.	"All kinds of different people flock into the city for the holiday. Among them are magi, astrologers, soothsayers, and murderers," said the procurator in a monotone, "And liars as well. You, for example. It is plainly written: He incited the people to destroy the temple. People have testified to that."
– Эти добрые люди, – заговорил арестант и, торопливо прибавив: – игемон, – продолжал: – ничему не учились и все перепутали, что я говорил. Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень долгое время. И все из-за того, что он неверно записывает за мной.	"Those good people," began the prisoner, and after hastily adding, "Hegemon," he continued, "are ignorant and have muddled what I said. In fact, I'm beginning to fear that this confusion will go on for a long time. And all because he writes down what I said incorrectly."
Наступило молчание. Теперь уже оба больных глаза тяжело глядели на арестанта.	Silence ensued. Now both pained eyes gazed at the prisoner seriously.
– Повторяю тебе, но в последний раз: перестань притворяться сумасшедшим, разбойник, – произнес Пилат мягко и монотонно, – за тобою записано немного, но записанного достаточно, чтобы тебя повесить.	"I will tell you again, but for the last time: stop pretending to be crazy, villain," said Pilate in a soft monotone. "Not much has been recorded against you, but it is enough to hang you."
– Нет, нет, игемон, – весь напрягаясь в желании убедить, заговорил арестованный, – ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там записано, я не говорил. Я его умолял: сожги ты бога ради свой пергамент! Но он вырвал его у меня из рук и убежал.	"No, no, Hegemon," said the prisoner, straining every nerve in his desire to be convincing, "There's someone who follows, follows me around everywhere, always writing on a goatskin parchment. And once I happened to see the parchment and was aghast. Absolutely nothing that was written there did I ever say. I begged him, 'For God's sake burn your parchment!' But he snatched it out of my hands and ran away."
– Кто такой? – брезгливо спросил Пилат и тронул висок рукой.	"Who is he?" asked Pilate distastefully, touching his hand to his temple.
– Левий Матвей, – охотно объяснил арестант, – он был сборщиком податей, и я с ним встретился впервые на дороге в Виффагии, там, где углом выходит фиговый сад, и разговорился с ним. Первоначально он отнесся ко мне неприязненно и даже оскорблял меня, то есть думал, что оскорбляет, называя меня собакой, – тут арестант усмехнулся, – я лично не вижу ничего дурного в этом звере, чтобы обижаться на это слово...	"Levi Matvei," the prisoner explained willingly. "He was a tax collector, and I first met him on a road in Bethphage at the place where the fig orchard juts out at an angle, and I struck up a conversation with him. At first he treated me with hostility and even insulted me, that is, he thought he was insulting me by calling me a dog,"—here the prisoner laughed. "I personally have no bad feelings about dogs that would cause me to take offense at the name..."
Секретарь перестал записывать и исподтишка бросил удивленный взгляд, но не на арестованного, а на прокуратора.	The secretary stopped writing and cast a furtive, surprised glance not at the prisoner but at the procurator.
– ...однако, послушав меня, он стал смягчаться, – продолжал Иешуа, – наконец бросил деньги на дорогу и сказал, что пойдет со мной путешествовать...	"...However, after he heard me out, he began to soften," continued Yeshua, "and finally he threw his money down on the road and said that he'd come traveling with me..."
Пилат усмехнулся одною щекой, оскалив желтые зубы, и промолвил, повернувшись всем туловищем к секретарю:	Pilate laughed with one side of his mouth, baring his yellow teeth. Turning his whole body to the secretary, he said,
– О, город Ершалаим!	"O, city of Yershalaim!
Чего только не услышишь в нем. Сборщик податей, вы слышите, бросил деньги на дорогу!	What tales it can tell! Did you hear that, a tax collector who throws his money on the road!"
Не зная, как ответить на это, секретарь счел нужным повторить улыбку Пилата.	Not knowing how to respond to that, the secretary deemed it obligatory to smile as Pilate had.
– А он сказал, что деньги ему отныне стали ненавистны, – объяснил Иешуа странные действия Левия Матвея и добавил: – И с тех пор он стал моим спутником.	"But he said that money had become hateful to him," said Yeshua in explanation of Levi Matvei's strange behavior, and then he added, "Since then he has been my traveling companion."
Все еще скалясь, прокуратор поглядел на арестованного, затем на солнце, неуклонно подымающееся вверх над конными статуями гипподрома, лежащего далеко внизу направо, и вдруг в какой-то тошной муке подумал о том, что проще всего было бы изгнать с балкона этого странного разбойника, произнеся только два слова: "Повесить его". Изгнать и конвой, уйти из колоннады внутрь дворца, велеть затемнить комнату, повалиться на ложе, потребовать холодной воды, жалобным голосом позвать собаку Банга, пожаловаться ей на гемикранию. И мысль об яде вдруг соблазнительно мелькнула в больной голове прокуратора.	His teeth still bared, the procurator glanced first at the prisoner, and then at the sun, which was rising steadily over the equestrian statues of the hippodrome located far below to the right, and suddenly, as an agonizing wave of nausea swept over him, the procurator realized that the simplest way to get this strange miscreant off his balcony was with two words, "Hang him." Get rid of the escort too, leave the colonnade, go inside the palace, order the room to be darkened, collapse on the bed, ask for some cold water, call piteously for the dog Banga, and complain to him about his hemicrania. Suddenly the thought of poison flashed seductively through the procurator's aching head.
Он смотрел мутными глазами на арестованного и некоторое время молчал, мучительно вспоминая, зачем на утреннем безжалостном Ершалаимском солнцепеке стоит перед ним арестант с обезображенным побоями лицом, и какие еще никому не нужные вопросы ему придется задавать.	He looked at the prisoner with lusterless eyes and was silent for awhile, trying desperately to recall why this prisoner with a face disfigured by beatings was standing before him in Yershalaim's pitiless morning sun, and what other pointless questions had to be addressed to him.
– Левий Матвей? – хриплым голосом спросил больной и закрыл глаза.	"Levi Matvei, did you say?" the sick man asked in a hoarse voice and shut his eyes.
– Да, Левий Матвей, – донесся до него высокий, мучающий его голос.	"Yes, Levi Matvei," came the high voice that was tormenting him.
– А вот что ты все-таки говорил про храм толпе на базаре?	"But still, what was it that you said about the temple to the crowd in the marketplace?"
Голос отвечавшего, казалось, колол Пилату в висок, был невыразимо мучителен, и этот голос говорил:	The voice of the man answering seemed to pierce the side of Pilate's forehead. Inexpressibly tormenting, that voice said,
– Я, игемон, говорил о том, что рухнет храм старой веры и создастся новый храм истины. Сказал так, чтобы было понятнее.	"I said, Hegemon, that the temple of the old faith will fall and that a new temple of truth will be created, I said it that way to make it easier to understand."
– Зачем же ты, бродяга, на базаре смущал народ, рассказывая про истину, о которой ты не имеешь представления? Что такое истина?	"Why did you, a vagrant, stir up the crowds in the marketplace by talking about truth, when you have no conception of what it is? What is truth?"
И тут прокуратор подумал: "О, боги мои! Я спрашиваю его о чем-то ненужном на суде... Мой ум не служит мне больше..." И опять померещилась ему чаша с темною жидкостью. "Яду мне, яду!"	And here the procurator thought, "O my gods! I am questioning about something irrelevant to the case... My brain isn't working anymore..." And again he had a vision of a cup of dark liquid. "Poison, give me poison..."
И вновь он услышал голос:	And again he heard the voice,
– Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти. Ты не только не в силах говорить со мной, но тебе трудно даже глядеть на меня.	"The truth is, first of all, that your head aches, so badly, in fact, that you're having fainthearted thoughts about death. Not only are you too weak to talk to me, but you're even having trouble looking at me.
И сейчас я невольно являюсь твоим палачом, что меня огорчает. Ты не можешь даже и думать о чем-нибудь и мечтаешь только о том, чтобы пришла твоя собака, единственное, по-видимому, существо, к которому ты привязан. Но мучения твои сейчас кончатся, голова пройдет.	That I, at this moment, am your unwilling executioner upsets me. You can't think about anything and the only thing you want is to call your dog, the only creature, it seems, to whom you are attached. But your sufferings will soon end, and your headache will pass."
Секретарь вытаращил глаза на арестанта и не дописал слова.	The secretary looked goggle-eyed at the prisoner and stopped writing in the middle of a word.
Пилат поднял мученические глаза на арестанта и увидел, что солнце уже довольно высоко стоит над гипподромом, что луч пробрался в колоннаду и подползает к стоптанным сандалиям Иешуа, что тот сторонится от солнца.	Pilate raised his martyred eyes to the prisoner and saw that the sun was already high above the hippodrome, that one ray had penetrated the colonnade and was creeping toward Yeshua's tattered sandals, and that he was trying to step out of the sun.
Тут прокуратор поднялся с кресла, сжал голову руками, и на желтоватом его бритом лице выразился ужас. Но он тотчас же подавил его своею волею и вновь опустился в кресло.	The procurator then got up from his chair and pressed his head with his hands, a look of horror appearing on his yellowish, clean-shaven face. But he immediately suppressed it with an effort of will and again lowered himself into the chair.
Арестант же тем временем продолжал свою речь, но секретарь ничего более не записывал, а только, вытянув шею, как гусь, старался не проронить ни одного слова.	Meanwhile the prisoner went on talking, but the secretary no longer wrote any of it down, he just craned his neck like a goose, not wanting to miss a single word.
– Ну вот, все и кончилось, – говорил арестованный, благожелательно поглядывая на Пилата, – и я чрезвычайно этому рад. Я советовал бы тебе, игемон, оставить на время дворец и погулять пешком где-нибудь в окрестностях, ну хотя бы в садах на Елеонской горе. Гроза начнется, – арестант повернулся, прищурился на солнце, – позже, к вечеру. Прогулка принесла бы тебе большую пользу, а я с удовольствием сопровождал бы тебя. Мне пришли в голову кое-какие новые мысли, которые могли бы, полагаю, показаться тебе интересными, и я охотно поделился бы ими с тобой, тем более что ты производишь впечатление очень умного человека.	"Well, then, it's all over," said the prisoner, looking kindly at Pilate, "and I'm very glad that it is. I would advise you, Hegemon, to leave the palace for a short while and take a stroll somewhere in the vicinity, perhaps in the gardens on Mount Eleon. There will be a thunderstorm..." the prisoner turned and squinted his eyes at the sun, "...later on, towards evening. The walk would do you a lot of good, and I would be happy to accompany you. Some new ideas have occurred to me which may, I think, be of interest to you, and I would be especially happy to share them with you since you strike me as being a very intelligent man."
Секретарь смертельно побледнел и уронил свиток на пол.	The secretary turned deathly pale and dropped the scroll on the floor.
– Беда в том, – продолжал никем не останавливаемый связанный, – что ты слишком замкнут и окончательно потерял веру в людей. Ведь нельзя же, согласись, поместить всю свою привязанность в собаку. Твоя жизнь скудна, игемон, – и тут говорящий позволил себе улыбнуться.	"The trouble is," continued the bound man, whom no one was stopping, "that you are too isolated and have lost all faith in people. After all, you will agree, one shouldn't lavish all one's attention on a dog. Your life is impoverished, Hegemon," and here the speaker allowed himself a smile.
Секретарь думал теперь только об одном, верить ли ему ушам своим или не верить. Приходилось верить.	The secretary now had only one thought: whether or not to believe his own ears. There was no other choice but to believe.
Тогда он постарался представить себе, в какую именно причудливую форму выльется гнев вспыльчивого прокуратора при этой неслыханной дерзости арестованного. И этого секретарь представить себе не мог, хотя и хорошо знал прокуратора.	Then he tried to imagine in exactly what fanciful way the procurator would express his anger at the prisoner's unprecedented insolence. But the secretary could not imagine this, even though he knew the procurator very well.
Тогда раздался сорванный, хрипловатый голос прокуратора, по-латыни сказавшего:	Then the procurator's hoarse and cracked voice was heard, saying in Latin,
– Развяжите ему руки.	"Untie his hands."
Один из конвойных легионеров стукнул копьем, передал его другому, подошел и снял веревки с арестанта. Секретарь поднял свиток, решил пока что ничего не записывать и ничему не удивляться.	One of the legionaries in the escort tapped his spear, handed it to someone else, and went over and removed the prisoner's bonds. The secretary picked up the scroll, decided not to write anything down for the time being and not to be surprised at anything.
– Сознайся, – тихо по-гречески спросил Пилат, – ты великий врач?	"Tell the truth," said Pilate softly in Greek, "are you a great physician?"
– Нет, прокуратор, я не врач, – ответил арестант, с наслаждением потирая измятую и опухшую багровую кисть руки.	"No, Procurator, I am not a physician," answered the prisoner, rubbing his mangled, swollen, reddened wrists with pleasure.
Круто, исподлобья Пилат буравил глазами арестанта, и в этих глазах уже не было мути, в них появились всем знакомые искры.	Pilate looked probingly at the prisoner from beneath his brows, and his eyes, no longer dull, gave off their familiar sparkle,
– Я не спросил тебя, – сказал Пилат, – ты, может быть, знаешь и латинский язык?	"I did not ask you before," said Pilate, "but do you, perhaps, know Latin too?"
– Да, знаю, – ответил арестант.	"Yes, I do," answered the prisoner.
Краска выступила на желтоватых щеках Пилата, и он спросил по-латыни:	Pilate's yellowish cheeks filled with color, and he asked in Latin,
– Как ты узнал, что я хотел позвать собаку?	"How did you know that I wanted to call my dog?"
– Это очень просто, – ответил арестант по-латыни, – ты водил рукой по воздуху, – арестант повторил жест Пилата, – как будто хотел погладить, и губы...	"That was very simple," replied the prisoner in Latin, "You waved your hand in the air," the prisoner repeated Pilate's gesture—"as if you were petting something, and your lips..."
– Да, – сказал Пилат.	"Yes," said Pilate.
Помолчали, потом Пилат задал вопрос по-гречески:	They were both silent for awhile. Then Pilate asked in Greek,
– Итак, ты врач?	"And so, you are a physician?"
– Нет, нет, – живо ответил арестант, – поверь мне, я не врач.	"No, no," was the prisoner's animated reply, "Believe me, I am not a physician."
– Ну, хорошо. Если хочешь это держать в тайне, держи. К делу это прямого отношения не имеет. Так ты утверждаешь, что не призывал разрушить... или поджечь, или каким-либо иным способом уничтожить храм?	"Well, all right. If you wish to keep it secret, you may do so. It has no direct bearing on the case. So you maintain that you did not incite them to tear down... or burn, or in any other manner destroy the temple?"
– Я, игемон, никого не призывал к подобным действиям, повторяю. Разве я похож на слабоумного?	"I repeat, Hegemon, I did not incite them to any such actions. Do I look like an imbecile?"
– О да, ты не похож на слабоумного, – тихо ответил прокуратор и улыбнулся какой-то страшной улыбкой, – так поклянись, что этого не было.	"Oh, no, you do not look like an imbecile," replied the procurator softly, breaking out in a fearsome smile. "So swear that you did nothing of that kind."
– Чем хочешь ты, чтобы я поклялся? – спросил, очень оживившись, развязанный.	"What would you have me swear by?" asked the unbound prisoner excitedly.
– Ну, хотя бы жизнью твоею, – ответил прокуратор, – ею клясться самое время, так как она висит на волоске, знай это!	"Well, by your life," answered the procurator. "It is most timely that you swear by your life since it is hanging by a thread, understand that."
– Не думаешь ли ты, что ты ее подвесил, игемон? – спросил арестант, – если это так, ты очень ошибаешься.	"You do not think, do you, Hegemon, that you hung it there?" asked the prisoner. "If you do, you are very much mistaken."
Пилат вздрогнул и ответил сквозь зубы:	Pilate shuddered and answered through his teeth,
– Я могу перерезать этот волосок.	"I can cut that thread."
– И в этом ты ошибаешься, – светло улыбаясь и заслоняясь рукой от солнца, возразил арестант, – согласись, что перерезать волосок уж наверно может лишь тот, кто подвесил?	"You are mistaken about that too," retorted the prisoner, smiling brightly and shielding himself from the sun with his hand. "Don't you agree that that thread can only be cut by the one who hung it?"
– Так, так, – улыбнувшись, сказал Пилат, – теперь я не сомневаюсь в том, что праздные зеваки в Ершалаиме ходили за тобою по пятам. Не знаю, кто подвесил твой язык, но подвешен он хорошо. Кстати, скажи: верно ли, что ты явился в Ершалаим через Сузские ворота верхом на осле, сопровождаемый толпою черни, кричавшей тебе приветствия как бы некоему пророку? – тут прокуратор указал на свиток пергамента.	"Yes, yes," said Pilate, smiling. "Now I have no doubt that the idle gawkers of Yershalaim followed at your heels. I do not know who hung up your tongue, but he did a good job. By the way, tell me: is it true that you entered Yershalaim through the Shushan Gate astride a donkey and accompanied by rabble, who shouted their welcome to you as if you were some kind of prophet?" Here the procurator pointed to the scroll of parchment.
Арестант недоуменно поглядел на прокуратора.	The prisoner looked uncomprehendingly at the procurator.
– У меня и осла-то никакого нет, игемон, – сказал он. – Пришел я в Ершалаим точно через Сузские ворота, но пешком, в сопровождении одного Левия Матвея, и никто мне ничего не кричал, так как никто меня тогда в Ершалаиме не знал.	"I have no donkey, Hegemon," he said. "I did enter Yershalaim through the Shushan Gate, but on foot, and accompanied only by Levi Matvei, and no one shouted to me since no one in Yershalaim knew me then."
– Не знаешь ли ты таких, – продолжал Пилат, не сводя глаз с арестанта, – некоего Дисмаса, другого – Гестаса и третьего – Вар-раввана?	"Don't you know these people," continued Pilate, keeping his eyes fixed on the prisoner, "a certain Dismas, Gestas, and Bar-rabban?"
– Этих добрых людей я не знаю, – ответил арестант.	"I do not know those good people," answered the prisoner.
– Правда?	"Is that the truth?"
– Правда.	"Yes, it is."
– А теперь скажи мне, что это ты все время употребляешь слова "добрые люди"? Ты всех, что ли, так называешь?	"And now tell me, why do you keep using the words 'good people?' Do you call everyone that?"
– Всех, – ответил арестант, – злых людей нет на свете.	"Yes, everyone," replied the prisoner. "There are no evil people in the world."
– Впервые слышу об этом, – сказал Пилат, усмехнувшись, – но, может быть, я мало знаю жизнь! Можете дальнейшее не записывать, – обратился он к секретарю, хотя тот и так ничего не записывал, и продолжал говорить арестанту: – В какой-нибудь из греческих книг ты прочел об этом?	"That is the first time I have heard that," said Pilate with a laugh, "but maybe I know little of life! You don't have to write down any more," he said to the secretary, although the latter had not been writing anything down, and then he continued speaking to the prisoner, "Did you read that in some Greek book?"
– Нет, я своим умом дошел до этого.	"No, I came to that conclusion on my own."
– И ты проповедуешь это?	"And that is what you preach?"
– Да.	"Yes."
– А вот, например, кентурион Марк, его прозвали Крысобоем, – он – добрый?	"But what about the centurion Mark, whom they call Ratkiller, is he—a good man?"
– Да, – ответил арестант, – он, правда, несчастливый человек. С тех пор как добрые люди изуродовали его, он стал жесток и черств. Интересно бы знать, кто его искалечил.	"Yes, he is," answered the prisoner, "but he's an unhappy man. Ever since good people disfigured him, he's been cruel and hard. I'm curious to know, who mutilated him?"
– Охотно могу сообщить это, – отозвался Пилат, – ибо я был свидетелем этого. Добрые люди бросались на него, как собаки на медведя. Германцы вцепились ему в шею, в руки, в ноги. Пехотный манипул попал в мешок, и если бы не врубилась с фланга кавалерийская турма, а командовал ею я, – тебе, философ, не пришлось бы разговаривать с Крысобоем. Это было в бою при Идиставизо, в долине Дев.	"I'll gladly tell you," retorted Pilate, "because I was a witness. Good people attacked him the way dogs attack bears. The Germans grabbed him by his neck, arms, and legs. An infantry maniple had been ambushed, and if the cavalry turma under my command had not broken through from the flank, then you, philosopher, would not have had to talk with Ratkiller. It happened in the battle of Idistaviso, in the Valley of the Maidens."
– Если бы с ним поговорить, – вдруг мечтательно сказал арестант, – я уверен, что он резко изменился бы.	"If I could just talk to him," interjected the prisoner wistfully, "I'm sure he would change drastically."
– Я полагаю, – отозвался Пилат, – что мало радости ты доставил бы легату легиона, если бы вздумал разговаривать с кем-нибудь из его офицеров или солдат. Впрочем, этого и не случится, к общему счастью, и первый, кто об этом позаботится, буду я.	"I imagine," rejoined Pilate, "that the legate of the legion would have little cause to rejoice if you took it into your head to talk to one of his officers or soldiers. Fortunately for all of us, however, that will not happen, and I'm the one who will see that it doesn't."
В это время в колоннаду стремительно влетела ласточка, сделала под золотым потолком круг, снизилась, чуть не задела острым крылом лица медной статуи в нише и скрылась за капителью колонны. Быть может, ей пришла мысль, вить там гнездо.	At that moment a swallow darted into the colonnade, flew in a circle under the gilded ceiling, swooped down, its pointed wing almost grazing the face of one of the bronze statues in the niche, and then took cover behind the capital of the column. Perhaps it had decided to build a nest there.
В течение ее полета в светлой теперь и легкой голове прокуратора сложилась формула. Она была такова: игемон разобрал дело бродячего философа Иешуа по кличке Га-Ноцри, и состава преступления в нем не нашел. В частности, не нашел ни малейшей связи между действиями Иешуа и беспорядками, происшедшими в Ершалаиме недавно. Бродячий философ оказался душевнобольным. Вследствие этого смертный приговор Га-Ноцри, вынесенный Малым Синедрионом, прокуратор не утверждает. Но ввиду того, что безумные, утопические речи Га-Ноцри могут быть причиною волнений в Ершалаиме, прокуратор удаляет Иешуа из Ершалаима и подвергает его заключению в Кесарии Стратоновой на Средиземном море, то есть именно там, где резиденция прокуратора.	During the swallow's flight, the following thought was taking shape in the procurator's now bright and clear head: the Hegemon had looked into the case of the vagrant philosopher Yeshua, called Ha-Notsri, and found the criminal charges against him to be unsubstantiated. Specifically, he found no connection whatsoever between Yeshua's actions and the recent disorders in Yershalaim. The vagrant philosopher turned out to be mentally ill. In consequence of which, the procurator does not confirm the death sentence pronounced against Ha-Notsri by the Lesser Sinedrion. However, in view of the fact that Ha-Notsri's insane, Utopian speeches might cause unrest in Yershalaim, the procurator is removing Yeshua from Yershalaim and sentencing him to confinement in Strato's Caesarea on the Mediterranean, that is, the site of the procurator's residence.
Оставалось это продиктовать секретарю.	All he had to do was to dictate it to the secretary.
Крылья ласточки фыркнули над самой головой игемона, птица метнулась к чаше фонтана и вылетела на волю. Прокуратор поднял глаза на арестанта и увидел, что возле того столбом загорелась пыль.	The swallow's wings whirred above the Hegemon's head, the bird made a dash for the basin of the fountain and flew out into freedom. The procurator looked up at the prisoner and saw a column of dust swirling up next to him.
– Все о нем? – спросил Пилат у секретаря.	"Is that all there is against him?" Pilate asked the secretary.
– Нет, к сожалению, – неожиданно ответил секретарь и подал Пилату другой кусок пергамента.	"Unfortunately, no," replied the secretary unexpectedly, and he handed Pilate another piece of parchment.
– Что еще там? – спросил Пилат и нахмурился.	"What else is there, then?" asked Pilate with a frown.
Прочитав поданное, он еще более изменился в лице. Темная ли кровь прилила к шее и лицу или случилось что-либо другое, но только кожа его утратила желтизну, побурела, а глаза как будто провалились.	After he read the parchment, his face changed even more. Either because of the dark blood suffusing his neck and face, or because of something else, his skin lost its yellow cast, turned grayish brown, and his eyes seemed to sink in.
Опять-таки виновата была, вероятно, кровь, прилившая к вискам и застучавшая в них, только у прокуратора что-то случилось со зрением. Так, померещилось ему, что голова арестанта уплыла куда-то, а вместо нее появилась другая. На этой плешивой голове сидел редкозубый золотой венец; на лбу была круглая язва, разъедающая кожу и смазанная мазью; запавший беззубый рот с отвисшей нижней капризною губой. Пилату показалось, что исчезли розовые колонны балкона и кровли Ершалаима вдали, внизу за садом, и все утонуло вокруг в густейшей зелени Капрейских садов. И со слухом совершилось что-то странное, как будто вдали проиграли негромко и грозно трубы и очень явственно послышался носовой голос, надменно тянущий	The blood pouring and pounding into his temples was probably also responsible for what had happened to the procurator's vision. He seemed to see the prisoner's head float off somewhere, and another head appear in its place. On top of this bald head was a gold crown with widely-spaced points. On the forehead was a round sore, eating away at the skin and smeared with ointment. The mouth was sunken and toothless, with a capricious and protruding lower lip. Pilate had the feeling that the rose columns on the balcony had disappeared as had the roofs of Yershalaim in the distance below the garden, and that everything around him had drowned in the thick greenery of the Capreaean gardens. And something strange had happened to his hearing too—trumpets seemed to be sounding softly and menacingly in the distance and a nasal voice was clearly heard, haughtily intoning the
слова: "Закон об оскорблении величества..."	words, "The law pertaining to insults to the sovereign..."
Мысли понеслись короткие, бессвязные и необыкновенные: "Погиб!", потом: "Погибли!.." И какая-то совсем нелепая среди них о каком-то бессмертии, причем бессмертие почему-то вызывало нестерпимую тоску.	Brief, strange, disconnected thoughts sped through his brain, "He is lost! "-then, "We are lost!" And included among them was a totally absurd notion about some sort of immortality, and for some reason this immortality evoked a sense of unbearable anguish.
Пилат напрягся, изгнал видение, вернулся взором на балкон, и опять перед ним оказались глаза арестанта.	Pilate pulled himself together, drove away the vision, directed his gaze back to the balcony, and the eyes of the prisoner again appeared before him.
– Слушай, Га-Ноцри, – заговорил прокуратор, глядя на Иешуа как-то странно: лицо прокуратора было грозно, но глаза тревожны, – ты когда-либо говорил что-нибудь о великом кесаре? Отвечай! Говорил?.. Или... не... говорил? – Пилат протянул слово "не" несколько больше, чем это полагается на суде, и послал Иешуа в своем взгляде какую-то мысль, которую как бы хотел внушить арестанту.	"Listen, Ha-Notsri," began the procurator, looking at Yeshua rather strangely: the procurator's face was menacing, but his eyes were anxious. "Did you ever say anything about the great Caesar? Answer! Did you? Or... did you... not?" Pilate drew out the word "not" a bit longer than was appropriate at a trial, and his eyes transmitted a certain thought to Yeshua, which he seemed to want to suggest to the prisoner.
– Правду говорить легко и приятно, – заметил арестант.	"It is easy and pleasant to tell the truth," observed the prisoner.
– Мне не нужно знать, – придушенным, злым голосом отозвался Пилат, – приятно или неприятно тебе говорить правду. Но тебе придется ее говорить. Но, говоря, взвешивай каждое слово, если не хочешь не только неизбежной, но и мучительной смерти.	"I do not care," retorted Pilate in a choked and angry voice, "whether you find it pleasant or unpleasant to tell the truth. But you will have to tell the truth. And when you speak, weigh every word, unless you want a death that is not only inevitable, but excruciating as well."
Никто не знает, что случилось с прокуратором Иудеи, но он позволил себе поднять руку, как бы заслоняясь от солнечного луча, и за этой рукой, как за щитом, послать арестанту какой-то намекающий взор.	No one knows what had come over the procurator of Judea, but he permitted himself to raise his arm, as if shielding himself from the sun, and, using his hand as a shield, to shoot a meaningful glance at the prisoner.
– Итак, – говорил он, – отвечай, знаешь ли ты некоего Иуду из Кириафа, и что именно ты говорил ему, если говорил, о кесаре?	"And so," he said, "answer the question: do you know a certain Judas from Kerioth, and if so, what exactly did you say to him, if you said anything, about Caesar?"
– Дело было так, – охотно начал рассказывать арестант, – позавчера вечером я познакомился возле храма с одним молодым человеком, который назвал себя Иудой из города Кириафа. Он пригласил меня к себе в дом в Нижнем Городе и угостил...	"It happened like this," began the prisoner willingly, "the day before yesterday in the evening, I met a young man near the temple, who called himself Judas, from the town of Kerioth. He invited me to his house in the Lower City and offered me his hospitality..."
– Добрый человек? – спросил Пилат, и дьявольский огонь сверкнул в его глазах.	"Is he a good man?" asked Pilate, and a diabolical spark flashed in his eyes.
– Очень добрый и любознательный человек, – подтвердил арестант, – он высказал величайший интерес к моим мыслям, принял меня весьма радушно...	"A very good man and eager for knowledge," assented the prisoner. "He expressed a great deal of interest in my ideas, gave me an enthusiastic welcome..."
– Светильники зажег... – сквозь зубы в тон арестанту проговорил Пилат, и глаза его при этом мерцали.	"Lit the candles," said Pilate through his teeth, speaking in the same tone of voice as the prisoner, his eyes glittering.
– Да, – немного удивившись осведомленности прокуратора, продолжал Иешуа, – попросил меня высказать свой взгляд на государственную власть. Его этот вопрос чрезвычайно интересовал.	"Yes," continued Yeshua, somewhat surprised by how well-informed the procurator was. "He asked me to express my views on the power of the state. That question was of great interest to him."
– И что же ты сказал? – спросил Пилат, – или ты ответишь, что ты забыл, что говорил? – но в тоне Пилата была уже безнадежность.	"And what did you say?" asked Pilate. "Or will you reply that you forgot what you said?" But hopelessness already sounded in Pilate's voice.
– В числе прочего я говорил, – рассказывал арестант, – что всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть.	"Among other things," continued the prisoner, "I said that every kind of power is a form of violence against people and that there will come a time when neither the power of the Caesars, nor any other kind of power will exist. Man will enter the kingdom of truth and justice, where no such power will be necessary."
– Далее!	"Go on!"
– Далее ничего не было, – сказал арестант, – тут вбежали люди, стали меня вязать и повели в тюрьму.	"There was nothing more," said the prisoner, "because it was then that they rushed in, tied me up, and took me off to prison."
Секретарь, стараясь не проронить ни слова, быстро чертил на пергаменте слова.	Trying not to miss a word, the secretary quickly scribbled everything down on the parchment.
– На свете не было, нет и не будет никогда более великой и прекрасной для людей власти, чем власть императора Тиверия! – сорванный и больной голос Пилата разросся.	"There is not, never has been, and never will be any greater and finer power on earth than the power of the Emperor Tiberius!" Pilate's broken and ailing voice swelled forth.
Прокуратор с ненавистью почему-то глядел на секретаря и конвой.	For some reason the procurator looked at the secretary and the escort with hatred.
– И не тебе, безумный преступник, рассуждать о ней! – тут Пилат вскричал: – Вывести конвой с балкона! – и, повернувшись к секретарю, добавил: – Оставьте меня с преступником наедине, здесь государственное дело.	"And it is not for you, insane criminal, to debate it!" Pilate then began shouting, "Remove the escort from the balcony!" And turning to the secretary, he added, "Leave me alone with the criminal, this is a matter of state."
Конвой поднял копья и, мерно стуча подкованными калигами, вышел с балкона в сад, а за конвоем вышел и секретарь.	The escort raised their spears and, clacking their heavily soled caligas in unison, marched off the balcony into the garden. The secretary went out after them.
Молчание на балконе некоторое время нарушала только песня воды в фонтане. Пилат видел, как вздувалась над трубочкой водяная тарелка, как отламывались ее края, как падали струйками.	For a short while the only thing that disturbed the silence on the balcony was the song of the water in the fountain. Pilate saw the plate of water swell up over the small pipe, break off at the edges, and fall down in rivulets.
Первым заговорил арестант:	The prisoner was the first to speak,
– Я вижу, что совершилась какая-то беда из-за того, что я говорил с этим юношей из Кириафа. У меня, игемон, есть предчувствие, что с ним случится несчастье, и мне его очень жаль.	"I see that a calamity has occurred because I talked to the young man from Kerioth. I have a premonition, Hegemon, that misfortune will befall him, and I feel very sorry for him."
– Я думаю, – странно усмехнувшись, ответил прокуратор, – что есть еще кое-кто на свете, кого тебе следовало бы пожалеть более, чем Иуду из Кириафа, и кому придется гораздо хуже, чем Иуде! Итак, Марк Крысобой, холодный и убежденный палач, люди, которые, как я вижу, – прокуратор указал на изуродованное лицо Иешуа, – тебя били за твои проповеди, разбойники Дисмас и Гестас, убившие со своими присными четырех солдат, и, наконец, грязный предатель Иуда – все они добрые люди?	"I think," replied the procurator with a strange laugh, "there is someone else in the world you ought to feel sorrier for than Judas of Kerioth, someone whose fate will be far worse than Judas's! And so, Mark Ratkiller, a cold and confirmed executioner, the people, who as I can see," the procurator pointed to Yeshua's disfigured face, "beat you for your preaching, the outlaws Dismas and Gestas, who, along with their gang, killed four soldiers, the filthy traitor Judas-are they all good people?"
– Да, – ответил арестант.	"Yes," answered the prisoner.
– И настанет царство истины?	"And the kingdom of truth will come?"
– Настанет, игемон, – убежденно ответил Иешуа.	"It will, Hegemon," replied Yeshua with conviction.
– Оно никогда не настанет! – вдруг закричал Пилат таким страшным голосом, что Иешуа отшатнулся. Так много лет тому назад в долине дев кричал Пилат своим всадникам слова: "Руби их! Руби их! Великан Крысобой попался!" Он еще повысил сорванный командами голос, выкликая слова так, чтобы их слышали в саду: – Преступник! Преступник! Преступник!	"It will never come!" Pilate shouted in such a terrible voice that Yeshua recoiled. Many years before, in the Valley of the Maidens Pilate had shouted to his cavalrymen in the same voice, "Cut them down! Cut them down! They've got the giant Ratkiller!" He raised his voice-cracked from giving commands—even higher, shouting out the words so they would be heard in the garden: "Criminal! Criminal! Criminal!"
А затем, понизив голос, он спросил:	And then, his voice lowered, he asked,
– Иешуа Га-Ноцри, веришь ли ты в каких-нибудь богов?	"Yeshua Ha-Notsri, do you believe in any gods?"
– Бог один, – ответил Иешуа, – в него я верю.	"There is one God," replied Yeshua. "I believe in Him."
– Так помолись ему! Покрепче помолись! Впрочем, – тут голос Пилата сел, – это не поможет. Жены нет? – почему-то тоскливо спросил Пилат, не понимая, что с ним происходит.	"Then pray to him! Pray as hard as you can! But," here Pilate's voice dropped, "it won't help. Have you no wife?" asked Pilate, sounding somehow depressed, not comprehending what was happening to him.
– Нет, я один.	"No, I'm alone."
– Ненавистный город, – вдруг почему-то пробормотал прокуратор и передернул плечами, как будто озяб, а руки потер, как бы обмывая их, – если бы тебя зарезали перед твоим свиданием с Иудою из Кириафа, право, это было бы лучше.	"Hateful city..." Pilate muttered suddenly, his shoulders hunched as if he were chilled, and he wiped his hands as if he were washing them. "You would have been better off, really, if they had cut your throat before you met Judas of Kerioth."
– А ты бы меня отпустил, игемон, – неожиданно попросил арестант, и голос его стал тревожен, – я вижу, что меня хотят убить.	"Couldn't you let me go, Hegemon?" asked the prisoner suddenly, and his voice became anxious. "I can see that they want to kill me."
Лицо Пилата исказилось судорогой, он обратил к Иешуа воспаленные, в красных жилках белки глаз и сказал:	Pilate's face convulsed in a spasm, he turned the inflamed, bloodshot whites of his eyes toward Yeshua, and said,
– Ты полагаешь, несчастный, что римский прокуратор отпустит человека, говорившего то, что говорил ты? О, боги, боги! Или ты думаешь, что я готов занять твое место? Я твоих мыслей не разделяю! И слушай меня: если с этой минуты ты произнесешь хотя бы одно слово, заговоришь с кем-нибудь, берегись меня! Повторяю тебе: берегись.	"Do you suppose, you poor wretch, that the Roman procurator will release a man who said what you said? O gods, gods! Or do you think that I am prepared to take your place? I do not share your ideas! And listen to me: if after this you say even a word, or try and talk to anyone, beware of me! I repeat: beware!"
– Игемон...	"Hegemon..."
– Молчать! – вскричал Пилат и бешеным взором проводил ласточку, опять впорхнувшую на балкон. – Ко мне! – крикнул Пилат.	"Be quiet!" screamed Pilate, his crazed eyes following the swallow that had flown back onto the balcony. "Come here!" he shouted.
И когда секретарь и конвой вернулись на свои места, Пилат объявил, что утверждает смертный приговор, вынесенный в собрании Малого Синедриона преступнику Иешуа Га-Ноцри, и секретарь записал сказанное Пилатом.	When the secretary and the escort returned to their places, Pilate announced that he was confirming the death sentence passed by the Lesser Sinedrion upon the criminal Yeshua Ha-Notsri, and the secretary copied down what Pilate said.
Через минуту перед прокуратором стоял Марк Крысобой. Ему прокуратор приказал сдать преступника начальнику тайной службы и при этом передать ему распоряжение прокуратора о том, чтобы Иешуа Га-Ноцри был отделен от других осужденных, а также о том, чтобы команде тайной службы было под страхом тяжкой кары запрещено о чем бы то ни было разговаривать с Иешуа или отвечать на какие-либо его вопросы.	A minute later Mark Ratkiller stood before the procurator. The procurator ordered him to hand the criminal over to the chief of the secret service and in doing so to pass on the procurator's orders that Yeshua Ha-Notsri be separated from the other condemned men, and that, in addition, the secret service command be forbidden, under threat of severe punishment, to converse with Yeshua on any subject or to answer, any of his questions.
По знаку Марка вокруг Иешуа сомкнулся конвой и вывел его с балкона.	At a signal from Mark the escort closed ranks around Yeshua and led him off the balcony.
Затем перед прокуратором предстал стройный, светлобородый красавец с орлиными перьями на гребне шлема со сверкающими на груди львиными мордами, , с золотыми же бляшками на портупее меча, в зашнурованной до колен обуви на тройной подошве и в наброшенном на левое плечо багряном плаще. Это был командующий легионом легат.	Next to appear before the procurator was a handsome, blond-bearded man with eagle feathers in the crest of his helmet, gold lion heads gleaming on his chest, gold studs on his sword belt, triple-soled sandals laced up to his knees, and a crimson cloak thrown over his left shoulder. He was the legate in command of the legion.
Его прокуратор спросил о том, где сейчас находится себастийская когорта. Легат сообщил, что себастийцы держат оцепление на площади перед гипподромом, где будет объявлен народу приговор над преступниками.	The procurator asked him where the Sebastian cohort was currently stationed. The legate informed him that they were on cordon duty on the square in front of the hippodrome, where the sentences pronounced on the criminals would be announced to the people.
Тогда прокуратор распорядился, чтобы легат выделил из римской когорты две кентурии. Одна из них, под командою Крысобоя, должна будет конвоировать преступников, повозки с приспособлениями для казни и палачей при отправлении на Лысую Гору, а при прибытии на нее войти в верхнее оцепление. Другая же должна быть сейчас же отправлена на Лысую Гору и начинать оцепление немедленно. Для этой же цели, то есть для охраны Горы, прокуратор попросил легата отправить вспомогательный кавалерийский полк – сирийскую алу.	The procurator then directed the legate to detach two centuries from the Roman cohort. One, under the command of Ratkiller, was to escort the criminals to Bald Mountain along with the wagons carrying the executioners and the equipment for the execution. When the escort reached its destination, it was to join the ranks of the upper cordon. The other century was to be sent to Bald Mountain immediately and to commence formation of a cordon without delay. To assist in this task, that is, the securing of the mountain, the procurator asked that the legate send an auxiliary cavalry regiment—the Syrian ala.
Когда легат покинул балкон, прокуратор приказал секретарю пригласить во дворец президента Синедриона, двух членов его и начальника храмовой стражи Ершалаима, но при этом добавил, что просит устроить так, чтобы до совещания со всеми этими людьми он мог говорить с президентом раньше и наедине.	After the legate left the balcony, the procurator ordered the secretary to invite to the palace the president of the Sinedrion, two of its members, and the head of the temple guard of Yershalaim, but in giving the order, he added his request that he wished to speak to the president in private prior to his meeting with all of them.
Приказания прокуратора были исполнены быстро и точно, и солнце, с какой-то необыкновенною яростью сжигавшее в эти дни Ершалаим, не успело еще приблизиться к своей наивысшей точке, когда на верхней террасе сада у двух мраморных белых львов, стороживших лестницу, встретились прокуратор и исполняющий обязанности президента Синедриона первосвященник иудейский Иосиф Каифа.	The procurator's orders were executed swiftly and precisely, and the sun, which had been scorching Yershalaim with unusual fury in recent days, had still not reached its zenith when, on the upper terrace of the garden, near the two white marble lions guarding the staircase, the procurator met with the president of the Sinedrion and high priest of Judea, Joseph Kaifa.
В саду было тихо. Но, выйдя из-под колоннады на заливаемую солнцем верхнюю площадь сада с пальмами на чудовищных слоновых ногах, площадь, с которой перед прокуратором развернулся весь ненавистный ему Ершалаим с висячими мостами, крепостями и – самое главное – с не поддающейся никакому описанию глыбой мрамора с золотою драконовой чешуею вместо крыши – храмом Ершалаимским, – острым слухом уловил прокуратор далеко и внизу, там, где каменная стена отделяла нижние террасы дворцового сада от городской площади, низкое ворчание, над которым взмывали по временам слабенькие, тонкие не то стоны, не то крики.	It was quiet in the garden. But after emerging from the colonnade onto the sun-drenched upper terrace of the garden with its monstrous, elephant-legged palm trees, the terrace that looked out over the whole city of Yershalaim, which he detested, with its hanging bridges, fortresses, and, most important, the utterly indescribable block of marble with golden dragon scales instead of a roof—the temple of Yershalaim,—the procurator's sharp ears picked up a sound coming from below and far away, from the direction of the stone wall that separated the lower terraces of the palace garden from the city square. It was a low rumbling sound, above which would shoot from time to time feeble, thin, half moans, half screams.
Прокуратор понял, что там на площади уже собралась несметная толпа взволнованных последними беспорядками жителей Ершалаима, что эта толпа в нетерпении ожидает вынесения приговора и что в ней кричат беспокойные продавцы воды.	The procurator knew that there on the square a countless multitude of Yershalaim's inhabitants had already gathered, stirred up by the recent disorders, that the crowds were impatiently awaiting the pronouncement of the sentences, and that restless water-sellers were circulating and shouting out their wares.
Прокуратор начал с того, что пригласил первосвященника на балкон, с тем чтобы укрыться от безжалостного зноя, но	The procurator began by inviting the high priest onto the balcony to escape from the merciless heat, but
Каифа вежливо извинился и объяснил, что сделать этого не может в канун праздника. Пилат накинул капюшон на свою чуть лысеющую голову и начал разговор. Разговор этот шел по-гречески.	Kaifa politely declined, explaining that he could not do that on the eve of a holiday. Pilate pulled his hood over his slightly balding head and began the conversation. It was conducted in Greek.
Пилат сказал, что он разобрал дело Иешуа Га-Ноцри и утвердил смертный приговор.	Pilate said that he had reviewed the case of Yeshua Ha-Notsri and had confirmed the death sentence.
Таким образом, к смертной казни, которая должна совершиться сегодня, приговорены трое разбойников: Дисмас, Гестас, Вар-равван и, кроме того, этот Иешуа Га-Ноцри. Первые двое, вздумавшие подбивать народ на бунт против кесаря, взяты с боем римскою властью, числятся за прокуратором, и, следовательно, о них здесь речь идти не будет. Последние же, Вар-равван и Га-Ноцри, схвачены местной властью и осуждены Синедрионом. Согласно закону, согласно обычаю, одного из этих двух преступников нужно будет отпустить на свободу в честь наступающего сегодня великого праздника пасхи.	Thus, three outlaws, Dismas, Gestas, and Bar-rabban had been condemned to death and were to be executed that day, along with Yeshua Ha-Notsri. The first two, who had conspired to incite the people to rebel against Caesar, had been forcibly detained by Roman authorities and were under the procurator's jurisdiction, and, consequently, no more would be said about them. The last two, Bar-rabban and Ha-Notsri, were apprehended by local authorities and sentenced by the Sinedrion. In accordance with both law and custom, one of these two criminals would have to be released in honor of the great holiday of Passover beginning that day.
Итак, прокуратор желает знать, кого из двух преступников намерен освободить Синедрион: Вар-раввана или Га-Ноцри?	And so, the procurator wanted to know which of the two criminals the Sinedrion intended to free: Bar-rabban or Ha-Notsri?
Каифа склонил голову в знак того, что вопрос ему ясен, и ответил:	Kaifa inclined his head to signify that he understood the question, and replied,
– Синедрион просит отпустить Вар-раввана.	"The Sinedrion asks that Bar-rabban be released."
Прокуратор хорошо знал, что именно так ему ответит первосвященник, но задача его заключалась в том, чтобы показать, что такой ответ вызывает его изумление.	The procurator knew very well that this would be the high priest's answer, but his task was to appear astonished by such a reply.
Пилат это и сделал с большим искусством. Брови на надменном лице поднялись, прокуратор прямо в глаза поглядел первосвященнику с изумлением.	Pilate did this with great skill. The eyebrows on his haughty face arched upwards, and the procurator looked at the high priest with amazement.
– Признаюсь, этот ответ меня удивил, – мягко заговорил прокуратор, – боюсь, нет ли здесь недоразумения.	"I must admit, your reply astonishes me," began the procurator softly. "I fear there may be some misunderstanding here."
Пилат объяснился. Римская власть ничуть не покушается на права духовной местной власти, первосвященнику это хорошо известно, но в данном случае налицо явная ошибка. И в исправлении этой ошибки римская власть, конечно, заинтересована.	Pilate went on to explain. The Roman government did not infringe upon the rights of the local religious authorities, as the high priest well knew, but in this particular instance an obvious mistake seemed to have been made. And, naturally, the Roman government had an interest in correcting that mistake.
В самом деле: преступления Вар-раввана и Га-Ноцри совершенно не сравнимы по тяжести. Если второй, явно сумасшедший человек, повинен в произнесении нелепых речей, смущавших народ в Ершалаиме и других некоторых	In point of fact: the crimes committed by Bar-rabban and by Ha-Notsri were not comparable in terms of seriousness. The latter, clearly a deranged individual, was guilty of making absurd speeches that incited the people of Yershalaim and other
местах, то первый отягощен гораздо значительнее. Мало того, что он позволил себе прямые призывы к мятежу, но он еще убил стража при попытках брать его. Вар-равван несравннено опаснее, нежели Га-Ноцри.	locales, but the former bore a far heavier burden of guilt. Not only had he made direct calls to rebellion, he had even killed a guard in the attempt to arrest him. Bar-rabban. was incomparably more dangerous than Ha-Notsri,
В силу всего изложенного прокуратор просит первосвященника пересмотреть решение и оставить на свободе того из двух осужденных, кто менее вреден, а таким, без сомнения, является Га-Ноцри. Итак?	In view of all the above, the procurator was asking the high priest to review the decision and to release the less dangerous of the two condemned prisoners, which was, without question, Ha-Notsri. And so?...
Каифа сказал тихим, но твердым голосом, что Синедрион внимательно ознакомился с делом и вторично сообщает, что намерен освободить Вар-раввана.	Kaifa said in a quiet but firm voice that the Sinedrion had reviewed the case very thoroughly and again reiterated its intention to free Bar-rabban.
– Как? Даже после моего ходатайства? Ходатайства того, в лице которого говорит римская власть? Первосвященник, повтори в третий раз.	"What? Even after my petition? A petition made by a spokesman of the Roman government? Repeat it, High Priest, for the third time."
– И в третий раз сообщаю, что мы освобождаем Вар-раввана, – тихо сказал Каифа.	"I am informing you for the third time that we are freeing Bar-rabban," said Kaifa quietly.
Все было кончено, и говорить более было не о чем. Га-Ноцри уходил навсегда, и страшные, злые боли прокуратора некому излечить; от них нет средства, кроме смерти. Но не эта мысль поразила сейчас Пилата. Все та же непонятная тоска, что уже приходила на балконе, пронизала все его существо. Он тотчас постарался ее объяснить, и объяснение было странное: показалось смутно прокуратору, что он чего-то не договорил с осужденным, а может быть, чего-то не дослушал.	It was all over, and there was nothing more to be said. Ha-Notsri was departing forever, and there would be no one to cure the procurator's horrible, savage headaches. There would be no remedy for them, except death. But it was not this thought that struck Pilate at that moment. That same incomprehensible anguish, which had come over him on the balcony, pierced his entire being once again. He immediately tried to explain this anguish, and the explanation was strange: the procurator had the dim sense that there was something he had not finished saying to the condemned man, or perhaps something he had not finished listening to.
Пилат прогнал эту мысль, и она улетела в одно мгновение, как и прилетела. Она улетела, а тоска осталась необъясненной, ибо не могла же ее объяснить мелькнувшая как молния и тут же погасшая какая-то короткая другая мысль: "Бессмертие... пришло бессмертие..." Чье бессмертие пришло? Этого не понял прокуратор, но мысль об этом загадочном бессмертии заставила его похолодеть на солнцепеке.	Pilate dismissed that thought, and it flew away as fast as it had flown in. The thought flew away, and the feeling of anguish remained unexplained, for it could not be explained by a second brief thought that flashed like lightning and immediately died out, "Immortality... immortality has come..." Whose immortality has come? The procurator did not understand this, but the thought of that mysterious immortality made him turn cold despite the broiling sun.
– Хорошо, – сказал Пилат, – да будет так.	"Very well then," said Pilate, "So be it."
Тут он оглянулся, окинул взором видимый ему мир и удивился происшедшей перемене. Пропал отягощенный розами куст, пропали кипарисы, окаймляющие верхнюю террасу, и гранатовое дерево, и белая статуя в зелени, да и сама зелень.	Then he looked around, surveyed the world that was visible to him and was amazed at the change that had occurred. The rose bush, laden with flowers, had vanished, as had the cypresses bordering the upper terrace, and the pomegranate tree, and the white statue in the foliage, even the foliage itself.
Поплыла вместо этого всего какая-то багровая гуща, в ней закачались водоросли и двинулись куда-то, а вместе с ними двинулся и сам Пилат. Теперь его уносил, удушая и обжигая, самый страшный гнев, гнев бессилия.	In place of all this floated a crimson sediment in which seaweed began to sway and move somewhere, and Pilate moved along with it. Now he was engulfed by the most terrible rage of all, rage that choked and burned him—the rage of powerlessness.
– Тесно мне, – вымолвил Пилат, – тесно мне!	"I'm suffocating," said Pilate. "Suffocating!"
Он холодною влажною рукою рванул пряжку с ворота плаща, и та упала на песок.	With a cold, damp hand he tore the clasp off the collar of his cloak, and it fell on the sand.
– Сегодня душно, где-то идет гроза, – отозвался Каифа, не сводя глаз с покрасневшего лица прокуратора и предвидя все муки, которые еще предстоят. "О, какой страшный месяц нисан в этом году!"	"It's stifling today, a thunderstorm is brewing," rejoined Kaifa, staring intently at the procurator's reddened face and foreseeing all the torments yet to come. "What a terrible month Nisan has been this year!"
– Нет, – сказал Пилат, – это не оттого, что душно, а тесно мне стало с тобой, Каифа, – и, сузив глаза, Пилат улыбнулся и добавил: – Побереги себя, первосвященник.	"No," said Pilate, "it's not the sultry weather that's making me suffocate, it's you, Kaifa." And, narrowing his eyes, he smiled and added, "Beware, High Priest."
Темные глаза первосвященника блеснули, и, не хуже, чем ранее прокуратор, он выразил на своем лице удивление.	The high priest's dark eyes flashed, and no less artfully than the procurator had earlier, he put a look of astonishment on his face.
– Что слышу я, прокуратор? – гордо и спокойно ответил Каифа, – ты угрожаешь мне после вынесенного приговора, утвержденного тобою самим? Может ли это быть? Мы привыкли к тому, что римский прокуратор выбирает слова, прежде чем что-нибудь сказать. Не услышал бы нас кто-нибудь, игемон?	"What am I hearing, Procurator?" replied Kaifa proudly and calmly. "Are you threatening me over a sentence you confirmed yourself? Can that be? We are accustomed to having the Roman procurator choose his words carefully before he speaks. What if someone overheard us, Hegemon?"
Пилат мертвыми глазами посмотрел на первосвященника и, оскалившись, изобразил улыбку.	Pilate looked at the high priest with dead eyes and bared his teeth in a smile.
– Что ты, первосвященник! Кто же может услышать нас сейчас здесь? Разве я похож на юного бродячего юродивого, которого сегодня казнят? Мальчик ли я, Каифа? Знаю, что говорю и где говорю. Оцеплен сад, оцеплен дворец, так что и мышь не проникнет ни в какую щель! Да не только мышь, не проникнет даже этот, как его... из города Кириафа. Кстати, ты знаешь такого, первосвященник? Да... если бы такой проник сюда, он горько пожалел бы себя, в этом ты мне, конечно, поверишь? Так знай же, что не будет тебе, первосвященник, отныне покоя! Ни тебе, ни народу твоему, – и Пилат указал вдаль направо, туда, где в высоте пылал храм, – это я тебе говорю – Пилат Понтийский, всадник Золотое Копье!	"What are you saying, High Priest! Who could possibly overhear us here? Do I look like the young, vagrant holy fool who will be executed today? Am I a boy, Kaifa? I know what I'm saying and where I'm saying it. The garden is cordoned off and the palace is too, so there's not even a crack for a mouse to squeeze through! And not just a mouse, but that, what's-his-name... from Kerioth. By the way, do you know such a person, High Priest? Yes... if someone like that were to get in here, he would regret it bitterly. You don't doubt what I'm saying, do you, High Priest? Know, then, that from now on you shall have no peace, High Priest! Neither you nor your people," said Pilate, pointing far off to the right, where the temple blazed on the heights. "It is I who am telling you this—Pontius Pilate, Knight of the Golden Spear!"
– Знаю, знаю! – бесстрашно ответил чернобородый Каифа, и глаза его сверкнули. Он вознес руку к небу и продолжал: – Знает народ иудейский, как ты ненавидишь его лютой ненавистью и много мучений ты ему причинишь, но вовсе ты его не погубишь! Защитит его бог! Услышит нас, услышит всемогущий кесарь, укроет нас от губителя Пилата!	"I know, I know," fearlessly replied the black-bearded Kaifa, and his eyes flashed. He raised his hand up to the sky and went on, "The people of Judea know that you hate them with a fierce hatred and will cause them many torments, but you will never destroy them! God will defend them! He will hear us, the almighty Caesar will hear us, and he will protect us from the scourge of Pilate!"
– О нет! – воскликнул Пилат, и с каждым словом ему становилось легче и легче: не нужно было больше притворяться. Не нужно было подбирать слова. – Слишком много ты жаловался кесарю на меня, и настал теперь мой час, Каифа! Теперь полетит весть от меня, да не наместнику в Антиохию и не в Рим, а прямо на Капрею, самому императору, весть о том, как вы заведомых мятежников в Ершалаиме прячете от смерти. И не водою из Соломонова пруда, как хотел я для вашей пользы, напою я тогда Ершалаим! Нет, не водою! Вспомни, как мне пришлось из-за вас снимать со стен щиты с вензелями императора, перемещать войска, пришлось, видишь, самому приехать, глядеть, что у вас тут творится!	"Oh, no!" exclaimed Pilate, feeling more and more at ease with every word he spoke: he did not have to pretend anymore, he did not have to choose his words carefully. "You have made too many complaints against me to Caesar, and now my time has come, Kaifa! Now I shall relay word, not to the governor-general in Antioch, not to Rome, but straight to Capreae, to the Emperor himself, word about how you are shielding known rebels from death. And then it will not be water from Solomon's Pool that I shall give Yershalaim to drink, as I had wanted to do for your benefit! No, it will not be water! Remember how, because of you, I had to take the shields with the imperial insignia off the walls, to transfer troops, and remember how I had to come here myself to see what was going on!
Вспомни мое слово, первосвященник. Увидишь ты не одну когорту в Ершалаиме, нет! Придет под стены города полностью легион Фульмината, подойдет арабская конница, тогда услышишь ты горький плач и стенания. Вспомнишь ты тогда спасенного Вар-раввана и пожалеешь, что послал на смерть философа с его мирною проповедью!	Remember my words: what you will see here, High Priest, will not be one cohort in Yershalaim, oh, no! The entire Lightning Legion will be at the city walls, so will the Arabian cavalry, and then you will hear bitter weeping and groaning! Then you will remember the Bar-rabban you saved and you will regret that you sent to death the philosopher who preached peace!"
Лицо первосвященника покрылось пятнами, глаза горели. Он, подобно прокуратору, улыбнулся, скалясь, и ответил:	The high priest's face had become covered with blotches, his eyes burned. Like the procurator, he smiled, baring his teeth, and replied,
– Веришь ли ты, прокуратор, сам тому, что сейчас говоришь? Нет, не веришь! Не мир, не мир принес нам обольститель народа в Ершалаим, и ты, всадник, это прекрасно понимаешь. Ты хотел его выпустить затем, чтобы он смутил народ, над верою надругался и подвел народ под римские мечи! Но я, первосвященник иудейский, покуда жив, не дам на поругание веру и защищу народ! Ты слышишь, Пилат? – И тут Каифа грозно поднял руку: – Прислушайся, прокуратор!	"Procurator, do you yourself believe what you just said? No, you do not! It was not peace that that rabble-rouser brought to Yershalaim, and you, Knight, know that very well. You wanted to release him so that he would stir the people up, do violence to their religion, and subject them to Roman swords! But I, High Priest of Judea, shall not, so long as I live, allow the faith to be profaned, and I shall protect the people! Do you hear, Pilate?" And here Kaifa raised his hand threateningly, "Take heed, Procurator!"
Каифа смолк, и прокуратор услыхал опять как бы шум моря, подкатывающего к самым стенам сада Ирода великого.	Kaifa fell silent, and again the procurator heard what sounded like the sea rolling up to the walls of the garden of Herod the Great.
Этот шум поднимался снизу к ногам и в лицо прокуратору. А за спиной у него, там, за крыльями дворца, слышались тревожные трубные сигналы, тяжкий хруст сотен ног, железное бряцание, – тут прокуратор понял, что римская пехота уже выходит, согласно его приказу, стремясь на страшный для бунтовщиков и разбойников предсмертный парад.	This noise rose from below up to the procurator's feet and into his face. And behind him, beyond the wings of the palace was heard the anxious blaring of trumpets, the heavy crunch of hundreds of feet, and the clanking of iron. The procurator now realized that the Roman infantry was already moving out, in accordance with his orders, heading toward the pre-execution parade that was so terrifying to outlaws and insurgents.
– Ты слышишь, прокуратор? – тихо повторил первосвященник, – неужели ты скажешь мне, что все это, – тут первосвященник поднял обе руки, и темный капюшон свалился с его головы, – вызвал жалкий разбойник Вар-равван?	"Can you hear, Procurator?" quietly repeated the high priest. "Are you really telling me that all this,"-here the high priest raised both his hands, and the dark hood fell from his head-"was caused by that miserable outlaw Bar-rabban?"
Прокуратор тыльной стороной кисти руки вытер мокрый, холодный лоб, поглядел на землю, потом, прищурившись, в небо, увидел, что раскаленный шар почти над самой его головою, а тень Каифы совсем съежилась у львиного хвоста, и сказал тихо и равнодушно:	The procurator wiped his cold, damp forehead with the back of his wrist and looked down at the ground. Then, squinting up at the sky, he saw that the scorching ball was almost directly overhead, and that Kaifa's shadow by the lion's tail had shrunk away to nothing. He said quietly and indifferently,
– Дело идет к полудню. Мы увлеклись беседою, а между тем надо продолжать.	It's not long till noon. We got carried away by our conversation, but we must proceed."
В изысканных выражениях извинившись перед первосвященником, он попросил его присесть на скамью в тени магнолии и обождать, пока он вызовет остальных лиц, нужных для последнего краткого совещания, и отдаст еще одно распоряжение, связанное с казнью.	After making intricately worded excuses, Pilate asked the high priest to sit down on a bench in the shade of the magnolias and wait while he summoned the others- needed for the brief, final meeting and gave one last order regarding the execution.
Каифа вежливо поклонился, приложив руку к сердцу, и остался в саду, а Пилат вернулся на балкон.	Kaifa made a polite bow, his hand pressed to his heart, and remained in the garden while Pilate returned to the balcony.
Там ожидавшему его секретарю он велел пригласить в сад легата легиона, трибуна когорты, а также двух членов Синедриона и начальника храмовой стражи, ожидавших вызова на нижней террасе сада в круглой беседке с фонтаном. К этому Пилат добавил, что он тотчас выйдет и сам, и удалился внутрь дворца.	There he ordered the waiting secretary to summon to the garden the legate of the legion, the tribune of the cohort, two members of the Sinedrion, and the chief of the temple guard, all of whom were awaiting his summons on the lower terrace in the round gazebo with the fountain. Pilate added that he himself was about to go out to the garden, and then he disappeared inside the palace.
Пока секретарь собирал совещание, прокуратор в затененной от солнца темными шторами комнате имел свидание с каким-то человеком, лицо которого было наполовину прикрыто капюшоном, хотя в комнате лучи солнца и не могли его беспокоить. Свидание это было чрезвычайно кратко. Прокуратор тихо сказал человеку несколько слов, после чего тот удалился, а Пилат через колоннаду прошел в сад.	While the secretary gathered people for the meeting, Pilate was in a darkened room, shuttered against the sun, meeting with a man whose face was half-covered by a hood, even though the sun's rays could not possibly have bothered him in that room. This meeting was extremely brief. The procurator said a few quiet words to the man who then left, and Pilate returned to the garden through the colonnade.
Там в присутствии всех, кого он желал видеть, прокуратор торжественно и сухо подтвердил, что он утверждает смертный приговор Иешуа Га-Ноцри, и официально осведомился у членов Синедриона о том, кого из преступников угодно оставить в живых. Получив ответ, что это – Вар-равван, прокуратор сказал:	There, in the presence of everyone whom he had wished to see, the procurator solemnly and dryly acknowledged his confirmation of Yeshua Ha-Notsri's death sentence, and formally asked the members of the Sinedrion which of the criminals they wished to spare. After receiving the answer that it was Bar-rabban, the procurator said,
– Очень хорошо, – и велел секретарю тут же занести это в протокол, сжал в руке поднятую секретарем с песка пряжку и торжественно сказал: – Пора!	"Very well," and ordered the secretary to enter it in the official record, squeezed the clasp which the secretary had picked up off the sand, and said solemnly, "It is time!"
Тут все присутствующие тронулись вниз по широкой мраморной лестнице между стен роз, источавших одуряющий аромат, спускаясь все ниже и ниже к дворцовой стене, к воротам, выходящим на большую, гладко вымощенную площадь, в конце которой виднелись колонны и статуи Ершалаимского ристалища.	All present then started down the wide marble staircase between the walls of roses that exuded an overpowering scent. They descended lower and lower to the palace wall, to the gates that opened out onto a large, smoothly paved square, at the far end of which could be seen the columns and statues of the Yershalaim hippodrome.
Лишь только группа, выйдя из сада на площадь, поднялась на обширный царящий над площадью каменный помост, Пилат, оглядываясь сквозь прищуренные веки, разобрался в обстановке.	As soon as the group emerged from the garden onto the square and mounted the vast stone platform that dominated it, Pilate surveyed the scene through narrowed eyelids and assessed the situation.
То пространство, которое он только что прошел, то есть пространство от дворцовой стены до помоста, было пусто, но зато впереди себя Пилат площади уже не увидел – ее съела толпа. Она залила бы и самый помост, и то очищенное пространство, если бы тройной ряд себастийских солдат по левую руку Пилата и солдат итурейской вспомогательной когорты по правую – не держал ее.	Although the space he had just traversed, that is, from the palace walls to the platform, was empty, he could no longer see the square directly in front of him because it had been devoured by the crowd. The crowd would have engulfed the platform and the open space as well if it had not been held back by the triple row of Sebastian soldiers on Pilate's left and the soldiers of the Ituraean auxiliary cohort on his right.
Итак, Пилат поднялся на помост, сжимая машинально в кулаке ненужную пряжку и щурясь. Щурился прокуратор не оттого, что солнце жгло ему глаза, нет! Он не хотел почему-то видеть группу осужденных, которых, как он это прекрасно знал, сейчас вслед за ним возводят на помост.	And so, Pilate mounted the platform, clutching the superfluous clasp mechanically in his fist and squinting. But the procurator was not squinting because the sun burned his eyes. No! He was squinting because he did not want to see the condemned men who, as he knew very well, were now being led up onto the platform behind him.
Лишь только белый плащ с багряной подбивкой возник в высоте на каменном утесе над краем человеческого моря, незрячему Пилату в уши ударила звуковая волна: "Га-а-а..." Она началась негромко, зародившись где-то вдали у гипподрома, потом стала громоподобной и, продержавшись несколько секунд, начала спадать. "Увидели меня", – подумал прокуратор. Волна не дошла до низшей точки и неожиданно стала опять вырастать и, качаясь, поднялась выше первой, и на второй волне, как на морском валу вскипает пена, вскипел свист и отдельные, сквозь гром различимые, женские стоны. "Это их ввели на помост... – подумал Пилат, – а стоны оттого, что задавили нескольких женщин, когда толпа подалась вперед".	As soon as the white cloak with the crimson lining appeared atop the stone cliff, high above the edge of the human sea, a wave of. sound— "Ah-h-h-h"—assailed the ears of the unseeing Pilate. It began softly, originating somewhere in the distance near the hippodrome, then attained a thunderous volume, which lasted for several seconds before beginning to subside, "They've seen me," thought the procurator. Rather than ebbing completely, the wave unexpectedly began to swell once again, rising even higher than before, and on top of this second wave, like seething foam on the crest of a breaker, whistles and women's screams were heard above the thunder. "They've been led onto the platform," thought Pilate, "and there are screams because several women were crushed when the crowd surged forward."
Он выждал некоторое время, зная, что никакою силой нельзя заставить умолкнуть толпу, пока она не выдохнет все, что накопилось у нее внутри, и не смолкнет сама.	He waited for a few moments, knowing that no force could silence the crowd until it had released all its pent-up emotions and quieted down by itself.
И когда этот момент наступил, прокуратор выбросил вверх правую руку, и последний шум сдуло с толпы.	And when that moment came, the procurator threw up his right arm, and the noise of the crowd finally subsided.
Тогда Пилат набрал, сколько мог, горячего воздуха в грудь и закричал, и сорванный его голос понесло над тысячами голов:	Then Pilate took as much of the scorching air into his lungs as he could and began to shout. His broken voice carried over the thousands of heads,
– Именем кесаря императора!	"In the name of the Emperor Caesar!..."
Тут в уши ему ударил несколько раз железный рубленый крик – в когортах, взбросив вверх копья и значки, страшно прокричали солдаты:	His ears were immediately assailed by a choppy, metallic din, repeated several times, that came from the soldiers in the cohorts as they threw their spears and insignia up into the air and shouted out in fearsome tones,
– Да здравствует кесарь!	"Hail Caesar!"
Пилат задрал голову и уткнул ее прямо в солнце. Под веками у него вспыхнул зеленый огонь, от него загорелся мозг, и над толпою полетели хриплые арамейские слова:	Pilate craned his neck and looked straight up at the sun. A green flame flared up under his eyelids, setting his brain on fire, and the hoarse Aramaic words flew out over the crowd,
– Четверо преступников, арестованных в Ершалаиме за убийства, подстрекательства к мятежу и оскорбление законов и веры, приговорены к позорной казни – повешению на столбах! И эта казнь сейчас совершится на Лысой Горе! Имена преступников – Дисмас, Гестас, Вар-равван и Га-Ноцри. Вот они перед вами!	"Four criminals, arrested in Yershalaim for murder, incitement to rebellion, and abuse of the laws and the faith, have been sentenced to the shameful death of hanging on posts! And the execution shall take place shortly on Bald Mountain! The names of the criminals are Dismas, Gestas, Bar-rabban, and Ha-Notsri. Here they stand before you!"
Пилат указал вправо рукой, не видя никаких преступников, но зная, что они там, на месте, где им нужно быть.	Pilate pointed to the right, without seeing the prisoners, but knowing that they were there where they were supposed to be.
Толпа ответила длинным гулом как бы удивления или облегчения. Когда же он потух, Пилат продолжал:	The crowd replied with a prolonged roar that seemed to signify either surprise or relief. When it quieted down, Pilate continued,
– Но казнены из них будут только трое, ибо, согласно закону и обычаю, в честь праздника пасхи одному из осужденных, по выбору Малого Синедриона и по утверждению римской власти, великодушный кесарь император возвращает его презренную жизнь!	"But only three of them shall be executed, for, in accordance with law and custom, in honor of the Passover holiday, one of the condemned, as chosen by the Lesser Sinedrion and confirmed by the power of Rome, shall have his contemptible life restored to him by the magnanimous Emperor Caesar!"
Пилат выкрикивал слова и в то же время слушал, как на смену гулу идет великая тишина. Теперь ни вздоха, ни шороха не доносилось до его ушей, и даже настало мгновение, когда Пилату показалось, что все кругом вообще исчезло. Ненавидимый им город умер, и только он один стоит, сжигаемый отвесными лучами, упершись лицом в небо. Пилат еще придержал тишину, а потом начал выкрикивать:	While Pilate was shouting out these words, he was also listening to the deep silence that followed in the wake of the roar. Now not a sigh or a rustle reached his ears, and there was even a moment when it seemed as if everything around him had disappeared completely. The city he detested had died, and he was standing there alone, being scorched by the rays that were shooting down on his upturned face. Pilate held onto the silence for awhile and then began to shout out,
– Имя того, кого сейчас при вас отпустят на свободу...	"The name of the one whose release you are about to witness is..."
Он сделал еще одну паузу, задерживая имя, проверяя, все ли сказал, потому что знал, что мертвый город воскреснет после произнесения имени счастливца и никакие дальнейшие слова слышны быть не могут.	Pilate paused again, holding back the name, making sure that he had said everything he was supposed to, because he knew that once he had pronounced the lucky one's name, the dead city would spring to life and nothing he might say subsequently would be audible.
"Все? – беззвучно шепнул себе Пилат, – все. Имя!"	"Is that everything?" Pilate whispered wordlessly to himself. "Yes, everything. The name!"
И, раскатив букву "р" над молчащим городом, он прокричал:	And, rolling the "r" out over the silent crowd, he cried out,
– Вар-равван!	"Bar-rabban!"
Тут ему показалось, что солнце, зазвенев, лопнуло над ним и залило ему огнем уши. В этом огне бушевали рев, визги, стоны, хохот и свист.	It then seemed to him that the sun began ringing and burst overhead, engulfing his ears in flame. And raging inside this flame were roaring, shrieks, groans, laughter, and whistling.
Пилат повернулся и пошел по мосту назад к ступеням, не глядя ни на что, кроме разноцветных шашек настила под ногами, чтобы не оступиться. Он знал, что теперь у него за спиною на помост градом летят бронзовые монеты, финики, что в воющей толпе люди, давя друг друга, лезут на плечи, чтобы увидеть своими глазами чудо – как человек, который уже был в руках смерти, вырвался из этих рук! Как легионеры снимают с него веревки, невольно причиняя ему жгучую боль в вывихнутых на допросе руках, как он, морщась и охая, все же улыбается бессмысленной сумасшедшей улыбкой.	Pilate turned and walked back along the platform to the steps, looking at nothing but the multicolored tiles beneath his feet, so as not to stumble. He knew that a hail of bronze coins and dates was raining down on the platform behind him, and that people in the roaring crowd were climbing on each other's shoulders, crushing each other, trying to see the miracle with their own eyes—a man who was already in the hands of death, had been torn from its grip! To see the legionaries remove his bonds, unintentionally causing him searing pain in his arms which had been dislocated during his interrogation; to see him grimacing and groaning as he smiled an insane, senseless smile.
Он знал, что в это же время конвой ведет к боковым ступеням трех со связанными руками, чтобы выводить их на дорогу, ведущую на запад, за город, к Лысой Горе. Лишь оказавшись за помостом, в тылу его, Пилат открыл глаза, зная, что он теперь в безопасности – осужденных он видеть уже не мог.	Pilate knew that the escort was now leading the three men with bound hands over to the side stairs in order to bring them out to the road heading west, out of the city, to Bald Mountain. It was only when he was down on the ground, with the platform at his back, that he opened his eyes, knowing that he was safe—the condemned men were out of sight.
К стону начинавшей утихать толпы примешивались теперь и были различимы пронзительные выкрики глашатаев, повторявших одни на арамейском, другие на греческом языках все то, что прокричал с помоста прокуратор. Кроме того, до слуха долетел дробный, стрекочущий и приближающийся конский топот и труба, что-то коротко и весело прокричавшая. Этим звукам ответил сверлящий свист мальчишек с кровель домов улицы, выводящей с базара на гипподромскую площадь, и крики "берегись!".	Blending with the wail of the crowd, which was beginning to die down, were the piercing cries of the various heralds, repeating—some in Aramaic, others in Greek—what the procurator had just proclaimed from the platform. In addition, he could hear the staccato clatter of horses' hooves approaching, and the short, cheerful blast of a trumpet. Echoing these sounds were the sharp whistles of the boys on the rooftops of the street that led from the marketplace to the hippodrome square, and by shouts of "Watch out!"
Солдат, одиноко стоявший в очищенном пространстве площади со значком в руке, тревожно взмахнул им, и тогда прокуратор, легат легиона, секретарь и конвой остановились.	A soldier, standing alone in a cleared part of the square with a badge in his hand, waved at them anxiously, and then the procurator, the legate of the legion, the secretary, and the escort came to a halt.
Кавалерийская ала, забирая все шире рыси, вылетела на площадь, чтобы пересечь ее в сторонке, минуя скопище народа, и по переулку под каменной стеной, по которой стлался виноград, кратчайшей дорогой проскакать к Лысой Горе.	The cavalry ala, picking up speed, galloped out onto the square in order to cut across it diagonally. Bypassing a throng of people, it headed down the lane along the vine-covered stone wall, the shortest route to Bald Mountain.
Летящий рысью маленький, как мальчик, темный, как мулат, командир алы – сириец, равняясь с Пилатом, что-то тонко крикнул и выхватил из ножен меч. Злая вороная взмокшая лошадь шарахнулась, поднялась на дыбы. Вбросив меч в ножны, командир ударил плетью лошадь по шее, выровнял ее и поскакал в переулок, переходя в галоп. За ним по три в ряд полетели всадники в туче пыли, запрыгали кончики легких бамбуковых пик, мимо прокуратора понеслись казавшиеся особо смуглыми под белыми тюрбанами лица с весело оскаленными, сверкающими зубами.	Flying by at a gallop, the commander of the ala, a Syrian, small as a boy and dark as a mulatto, shouted out something in a thin voice as he passed Pilate and drew his sword from its sheath. His vicious, sweaty, raven-black horse shied and reared up on its hind legs. After sheathing his sword, the commander struck his horse across the neck with a whip, steadied it, and rode off down the lane at a gallop. Behind him in a cloud of dust rode the horsemen, in rows of three, the tips of their light bamboo lances bobbing up and down. The faces that streamed past the procurator with gaily bared, flashing teeth looked especially swarthy beneath the white turbans.
Поднимая до неба пыль, ала ворвалась в переулок, и мимо Пилата последним проскакал солдат с пылающей на солнце трубою за спиной.	Raising a cloud of dust, the ala tore down the lane; the last one to ride past Pilate was a soldier with a trumpet, on his back that glowed in the sun.
Закрываясь от пыли рукой и недовольно морща лицо, Пилат двинулся дальше, устремляясь к воротам дворцового сада, а за ним двинулся легат, секретарь и конвой.	Shielding his face from the dust with his hand and frowning with dissatisfaction, Pilate moved on, heading for the gates of the palace garden, and following behind him were the legate of the legion, the secretary, and the escort.
Было около десяти часов утра.	It was about ten o'clock in the morning.
Глава 3. Седьмое доказательство	Chapter 3. The Seventh Proof
– Да, было около десяти часов утра, досточтимый Иван Николаевич, – сказал профессор.	Yes, it was about ten in the morning, my esteemed Ivan Nikolayevich," said the professor.
Поэт провел рукою по лицу, как человек, только что очнувшийся, и увидел, что на Патриарших вечер.	The poet passed his hand over his face like a man who had just revived and discovered that it was evening at Patriarch's Ponds.
Вода в пруде почернела, и легкая лодочка уже скользила по ней, и слышался плеск весла и смешки какой-то гражданки в лодочке. В аллеях на скамейках появилась публика, но опять-таки на всех трех сторонах квадрата, кроме той, где были наши собеседники.	The water in the pond had turned black, and a small rowboat was skimming across it; the splash of an oar could be heard from the boat, along with a woman's giggling. There were now people on the benches along the paths, but once again only on the other three sides of the square, not on the side where our friends were having their chat.
Небо над Москвой как бы выцвело, и совершенно отчетливо была видна в высоте полная луна, но еще не золотая, а белая. Дышать стало гораздо легче, и голоса под липами теперь звучали мягче, по-вечернему.	The sky over Moscow seemed to have paled, and high overhead, shining clearly and distinctly, was a white, not yet golden, full moon. It had become much easier to breathe, and the voices under the linden trees now sounded softer, as often happens in the evening.
"Как же это я не заметил, что он успел сплести целый рассказ?.. – подумал Бездомный в изумлении, – ведь вот уже и вечер! А может, это и не он рассказывал, а просто я заснул и все это мне приснилось?"	"How come I didn't notice that he managed to spin out a whole tale?" thought Bezdomny in amazement. "Why it's already evening! But maybe he didn't really tell it, maybe I just fell asleep and dreamed it all?"
Но надо полагать, что все-таки рассказывал профессор, иначе придется допустить, что то же самое приснилось и Берлиозу, потому что тот сказал, внимательно всматриваясь в лицо иностранца:	But he had to believe that the professor had told the story because otherwise it would mean that Berlioz had dreamed the same thing since the latter, looking attentively into the foreigner's face, said,
– Ваш рассказ чрезвычайно интересен, профессор, хотя он и совершенно не совпадает с евангельскими рассказами.	"Your story is extraordinarily interesting, Professor, even if it bears no relation whatsoever to the gospel accounts."
– Помилуйте, – снисходительно усмехнувшись, отозвался профессор, – уж кто-кто, а вы-то должны знать, что ровно ничего из того, что написано в евангелиях, не происходило на самом деле никогда, и если мы начнем ссылаться на евангелия как на исторический источник... – он еще раз усмехнулся, и Берлиоз осекся, потому что буквально то же самое он говорил Бездомному, идя с тем по Бронной к Патриаршим прудам.	"I beg your pardon," replied the professor, with a condescending smile, "You of all people should know that absolutely nothing written in the gospels ever happened in actual fact, and if we start citing the gospels as an historical source..." He smiled again, and Berlioz stopped short because he had been saying the very same thing to Bezdomny when they were walking down Bronnaya Street on their way to Patriarch's Ponds.
– Это так, – заметил Берлиоз, – но боюсь, что никто не может подтвердить, что и то, что вы нам рассказывали, происходило на самом деле.	"That's true," Berlioz remarked, "but I'm afraid no one can confirm that what you told us actually took place either."
– О нет! Это может кто подтвердить! – начиная говорить ломаным языком, чрезвычайно уверенно ответил профессор и неожиданно таинственно поманил обоих приятелей к себе поближе.	"Oh, no! There is someone who can confirm it!" retorted the professor in broken Russian with total self-assurance and suddenly, with a mysterious air, he motioned the two friends to come closer.
Те наклонились к нему с обеих сторон, и он сказал, но уже без всякого акцента, который у него, черт знает почему, то пропадал, то появлялся:	They both leaned toward him, one on either side, and he said, without any trace of the accent which seemed to fade in and out, the devil knows why,
– Дело в том... – тут профессор пугливо оглянулся и заговорил шепотом, – что я лично присутствовал при всем этом. И на балконе был у Понтия Пилата, и в саду, когда он с Каифой разговаривал, и на помосте, но только тайно, инкогнито, так сказать, так что прошу вас – никому ни слова и полный секрет!.. Тсс!	"The fact is..." at this point the professor looked around nervously and began speaking in a whisper, "I myself witnessed the whole thing. I was there on Pontius Pilate's balcony, and in the garden when he was talking with Kaifa, and on the platform too, but I was there in secret, incognito, so to speak, so I beg you—keep it quiet, and don't breathe a word to a soul! Shhh!"
Наступило молчание, и Берлиоз побледнел.	Silence fell, and Berlioz grew pale.
– Вы... вы сколько времени в Москве? – дрогнувшим голосом спросил он.	"You... you've been in Moscow how long?" he asked, his voice trembling.
– А я только что сию минуту приехал в Москву, – растерянно ответил профессор, и тут только приятели догадались заглянуть ему как следует в глаза и убедились в том, что левый, зеленый, у него совершенно безумен, а правый – пуст, черен и мертв.	"I just this minute arrived," replied the professor absently, and it was only then that the friends had the sense to look straight into his eyes, whereupon they decided that his left eye, the green one, was completely mad, and the right one was vacant, black and dead.
"Вот тебе все и объяснилось! – подумал Берлиоз в смятении, – приехал сумасшедший немец или только что спятил на Патриарших. Вот так история!"	"Well, that explains everything!" thought Berlioz, in confusion, "He's a crazy German who just arrived, or else he just went off his rocker here at Patriarch's Ponds. That's the story!"
Да, действительно, объяснилось все: и страннейший завтрак у покойного философа Канта, и дурацкие речи про подсолнечное масло и Аннушку, и предсказания о том, что голова будет отрублена, и все прочее – профессор был сумасшедший.	Yes, indeed, that did explain everything: the highly bizarre breakfast with the late philosopher Kant, the idiotic talk about Annushka and the sunflower oil, the predictions about a head being cut off, and all the rest of it—the professor was a madman.
Берлиоз тотчас сообразил, что следует делать. Откинувшись на спинку скамьи, он за спиною профессора замигал Бездомному, – не противоречь, мол, ему, – но растерявшийся поэт этих сигналов не понял.	Berlioz knew immediately what had to be done. Leaning back against the bench, he started winking at Bezdomny behind the professor's back, as if to say, "Don't contradict him," but the flustered poet did not understand the signals.
– Да, да, да, – возбужденно говорил Берлиоз, – впрочем, все это возможно! Даже очень возможно, и Понтий Пилат, и балкон, и тому подобное... А вы одни приехали или с супругой?	"Yes, yes, yes," said Berlioz excitedly, "but of course, it's all possible! More than possible, the whole thing, Pontius Pilate, the balcony, and all the rest of it... Did you come here alone or with your wife?"
– Один, один, я всегда один, – горько ответил профессор.	"Alone, alone, I'm always alone," the professor replied bitterly.
– А где же ваши вещи, профессор? – вкрадчиво спрашивал Берлиоз, – в "Метрополе"? Вы где остановились?	"But where are your things, Professor?" Berlioz asked in an insinuating tone. "At the Metropole? Where are you staying?"
– Я? Нигде, – ответил полоумный немец, тоскливо и дико блуждая зеленым глазом по Патриаршим прудам.	"Where am I staying? Nowhere," answered the half-witted German, his green eye wandering sadly and wildly over Patriarch's Ponds.
– Как? А... где же вы будете жить?	"What? But... where will you be living?"
– В вашей квартире, – вдруг развязно ответил сумасшедший и подмигнул.	"In your apartment," replied the madman with sudden familiarity and he winked.
– Я... я очень рад, – забормотал Берлиоз, – но, право, у меня вам будет неудобно... А в "Метрополе" чудесные номера, это первоклассная гостиница...	"I... I would be delighted," stammered Berlioz, "but you would no doubt be uncomfortable at my place... Besides, the rooms at the Metropole are superb, it's a first-class hotel..."
– А дьявола тоже нет? – вдруг весело осведомился больной у Ивана Николаевича.	"And the devil doesn't exist either?" the sick man suddenly inquired cheerily of Ivan Nikolayevich.
– И дьявола...	"And the devil doesn't..."
– Не противоречь! – одними губами шепнул Берлиоз, обрушиваясь за спину профессора и гримасничая.	"Don't contradict him!" mouthed Berlioz in a soundless whisper, as he dove behind the professor's back and made a face.
– Нету никакого дьявола! – растерявшись от всей этой муры, вскричал Иван Николаевич не то, что нужно, – вот наказание! Перестаньте вы психовать.	"There is no devil!" exclaimed Ivan Nikolayevich, blurting out what he shouldn't have because all the nonsense going on had made him flustered. "What a nuisance you are! Stop acting like a loon!"
Тут безумный расхохотался так, что из липы над головами сидящих выпорхнул воробей.	At this point the madman produced such a laugh that a sparrow darted out of the linden tree overhead.
– Ну, уж это положительно интересно, – трясясь от хохота проговорил профессор, – что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет! – он перестал хохотать внезапно и, что вполне понятно при душевной болезни, после хохота впал в другую крайность – раздражился и крикнул сурово: – Так, стало быть, так-таки и нету?	"Well, now, this is really getting interesting," cried the professor, shaking with laughter. "What is it with you? Whatever comes up you say doesn't exist!" Suddenly he stopped laughing, and, as often happens with the mentally ill, he went from laughter to the other extreme: he became irritated and shouted harshly, "So, then, you're quite sure he doesn't exist?"
– Успокойтесь, успокойтесь, успокойтесь, профессор, – бормотал Берлиоз, опасаясь волновать больного, – вы посидите минуточку здесь с товарищем Бездомным, а я только сбегаю на угол, звякну по телефону, а потом мы вас проводим, куда вы хотите. Ведь вы не знаете города...	"Calm down, calm down, calm down, Professor," muttered Berlioz, afraid of exciting the sick man. "Just sit here for a moment with comrade Bezdomny while I run to the corner and make a call, and then we'll take you wherever you want to go. After all, you don't know the city..."
План Берлиоза следует признать правильным: нужно было добежать до ближайшего телефона-автомата и сообщить в бюро иностранцев о том, что вот, мол, приезжий из-за границы консультант сидит на Патриарших прудах в состоянии явно ненормальном. Так вот, необходимо принять меры, а то получается какая-то неприятная чепуха.	It has to be said that Berlioz's plan of action was the correct one: to run to the nearest telephone and inform the office in charge of foreigners that a visiting consultant from abroad was sitting at Patriarch's Ponds in an obviously deranged state. And that measures should be taken to prevent any unpleasantness.
– Позвонить? Ну что же, позвоните, – печально согласился больной и вдруг страстно попросил: – Но умоляю вас на прощанье, поверьте хоть в то, что дьявол существует! О большем я уж вас и не прошу. Имейте в виду, что на это существует седьмое доказательство, и уж самое надежное! И вам оно сейчас будет предъявлено.	"You want to make a call? Fine, go ahead," the sick man said, giving his sad consent and suddenly making an impassioned plea, "But as we part, I implore you, at least believe that the devil exists! I ask no more than that. Keep in mind that for this we have the seventh proof, the most reliable of them all! And you are about to get a demonstration."
– Хорошо, хорошо, – фальшиво-ласково говорил Берлиоз и, подмигнув расстроенному поэту, которому вовсе не улыбалась мысль караулить сумасшедшего немца, устремился к тому выходу с Патриарших, что находится на углу Бронной и Ермолаевского переулка.	"Fine, fine," said Berlioz in an insincerely placating way, and after winking at the dismayed poet, who was by no means enchanted by the idea of guarding the mad German, he made for the exit from Patriarch's Ponds that was located at the corner of Bronnaya Street and Yermolayevsky Lane.
А профессор тотчас же как будто выздоровел и посветлел.	Then suddenly the professor seemed to recover and cheer up.
– Михаил Александрович! – крикнул он вдогонку Берлиозу.	"Mikhail Alexandrovich!" he shouted after Berlioz.
Тот вздрогнул, обернулся, но успокоил себя мыслью, что его имя и отчество известны профессору также из каких-нибудь газет. А профессор прокричал, сложив руки рупором:	Berlioz shuddered and turned around, but comforted himself with the thought that the professor had learned his name and patronymic from reading the newspapers. Cupping his hands like a megaphone, the professor shouted,
– Не прикажете ли, я велю сейчас дать телеграмму вашему дяде в Киев?	"Wouldn't you like me to have a telegram sent to your uncle in Kiev right away?"
И опять передернуло Берлиоза. Откуда же сумасшедший знает о существовании Киевского дяди? Ведь об этом ни в каких газетах, уж наверно, ничего не сказано. Эге-ге, уж не прав ли Бездомный? А ну как документы эти липовые? Ах, до чего странный субъект. Звонить, звонить! Сейчас же звонить! Его быстро разъяснят!	And once again Berlioz was given a jolt. How did the madman know that he had an uncle in Kiev? That certainly hadn't appeared in any newspaper. Perhaps Bezdomny's right after all? And what about those fake documents of his? What an oddball he is! Get to a phone! Get to a phone! Call right away! It won't take them long to figure out who he is!
И, ничего не слушая более, Берлиоз побежал дальше.	And without listening to another word, Berlioz ran off.
Тут у самого выхода на Бронную со скамейки навстречу редактору поднялся в точности тот самый гражданин, что тогда при свете солнца вылепился из жирного зноя. Только сейчас он был уже не воздушный, а обыкновенный, плотский, и в начинающихся сумерках Берлиоз отчетливо разглядел, что усишки у него, как куриные перья, глазки маленькие, иронические и полупьяные, а брючки клетчатые, подтянутые настолько, что видны грязные белые носки.	Just then, at the exit to Bronnaya Street, a man got up from a bench and walked over to the editor. He was none other than the same fellow who earlier, in broad daylight, had materialized out of the dense heat. Only now, he was no longer made of air, but of ordinary flesh and blood, and in the gathering twilight Berlioz could clearly see that his wispy mustache looked like chicken feathers, his beady little eyes looked ironical and half-drunk, and his checked trousers had been yanked up so high you could see his dirty white socks.
Михаил Александрович так и попятился, но утешил себя тем соображением, что это глупое совпадение и что вообще сейчас об этом некогда размышлять.	Mikhail Alexandrovich drew back with a start, but comforted himself with the thought that it was a meaningless coincidence and that now was not the time to think about it anyway.
– Турникет ищете, гражданин? – треснувшим тенором осведомился клетчатый тип, – сюда пожалуйте! Прямо, и выйдете куда надо. С вас бы за указание на четверть литра... поправиться... бывшему регенту! – кривляясь, субъект наотмашь снял жокейский свой картузик.	"Looking for the turnstile, Mister?" inquired the fellow in the checked trousers in a cracked tenor, "Right this way! Go straight ahead and you'll come out at just the right place. How 'bout a little something for showing you the way... enough for a pint... help a former choirmaster get back on his feet!" Squirming and grimacing, he swept off his jockey cap with a theatrical gesture.
Берлиоз не стал слушать попрошайку и ломаку регента, подбежал к турникету и взялся за него рукой. Повернув его, он уже собирался шагнуть на рельсы, как в лицо ему брызнул красный и белый свет: загорелась в стеклянном ящике надпись "Берегись трамвая!".	Berlioz did not stop to listen to the begging and simpering choirmaster, but ran instead to the turnstile and grabbed hold of it with his hand. He turned it and was about to step across the tracks when a red and white light splashed in his face—the words in the glass box lit up: "Caution! Streetcar!"
Тотчас и подлетел этот трамвай, поворачивающий по новопроложенной линии с Ермолаевского на Бронную. Повернув и выйдя на прямую, он внезапно осветился изнутри электричеством, взвыл и наддал.	Just then the streetcar started hurtling toward him as it turned onto the newly-laid stretch of track running from Yermolayevsky Lane to Bronnaya Street. After coming out of the turn onto the straightaway, the streetcar Sit up inside with electric light, let out a roar, and picked up speed.
Осторожный Берлиоз, хоть и стоял безопасно, решил вернуться за рогатку, переложил руку на вертушке, сделал шаг назад. И тотчас рука его скользнула и сорвалась, нога неудержимо, как по льду, поехала по булыжнику, откосом сходящему к рельсам, другую ногу подбросило, и Берлиоза выбросило на рельсы.	Even though, the ever-cautious Berlioz was standing in a perfectly safe place, he decided to return behind the barrier, he shifted his hand on the revolving gate, and took a step backward. Just then his hand slipped and lost its grip, his foot slid uncontrollably, as if on ice, over the cobblestones that led down to the track, his other leg shot up in the air, and he was thrown onto the rails.
Стараясь за что-нибудь ухватиться, Берлиоз упал навзничь, несильно ударившись затылком о булыжник, и успел увидеть в высоте, но справа или слева – он уже не сообразил, – позлащенную луну. Он успел повернуться на бок, бешеным движением в тот же миг подтянув ноги к животу, и, повернувшись, разглядел несущееся на него с неудержимой силой совершенно белое от ужаса лицо женщины-вагоновожатой и ее алую повязку. Берлиоз не вскрикнул, но вокруг него отчаянными женскими голосами завизжала вся улица.	Trying to grab hold of something, Berlioz fell flat on his back and hit the back of his neck lightly against the cobblestones. He just caught a glimpse of the gilded moon high above, but he could not tell whether it was on his right or his left. He managed to turn on his side, and at the same time to draw his legs frantically up to his stomach. When he turned, he saw the absolutely white, horror-stricken face and the crimson armband of the woman streetcar driver bearing down on him with irresistible force. Berlioz did not scream, but the whole street around him began squealing with women's despairing voices.
Вожатая рванула электрический тормоз, вагон сел носом в землю, после этого мгновенно подпрыгнул, и с грохотом и звоном из окон полетели стекла. Тут в мозгу Берлиоза кто-то отчаянно крикнул – "Неужели?.." Еще раз, и в последний раз, мелькнула луна, но уже разваливаясь на куски, и затем стало темно.	The driver pulled on the electric emergency brake, the car pitched forward, then jumped instantaneously, and the glass flew out of the windows, crashing and shattering. Then a voice in Berlioz's brain cried out in despair, "Can this be?" Once again, and for the last time, the moon flashed, but it was already breaking into splinters, and then it became dark.
Трамвай накрыл Берлиоза, и под решетку Патриаршей аллеи выбросило на булыжный откос круглый темный предмет. Скатившись с этого откоса, он запрыгал по булыжникам Бронной.	The streetcar covered Berlioz, and a round dark object was propelled under the railing of Patriarch's Ponds path onto the cobbled slope. After rolling down the slope, it began bouncing over the cobblestones of Bronnaya Street.
Это была отрезанная голова Берлиоза.	It was Berlioz's severed head.
Глава 4. Погоня	Chapter 4. The Chase
Утихли истерические женские крики, отсверлили свистки милиции, две санитарные машины увезли: одна – обезглавленное тело и отрезанную голову в морг, другая – раненную осколками стекла красавицу вожатую, дворники в белых фартуках убрали осколки стекол и засыпали песком кровавые лужи, а Иван Николаевич как упал на скамейку, не добежав до турникета, так и остался на ней.	THE women's hysterical screams died down, the police whistles stopped drilling, and two ambulances drove off, one to the morgue carrying the headless body and severed head, the other—the beautiful streetcar driver who had been injured by the shattered glass. Street cleaners in white aprons cleared away the broken glass and sprinkled sand on the pools of blood, and Ivan Nikolayevich, who had collapsed onto a bench before reaching the turnstile, stayed where he was.
Несколько раз он пытался подняться, но ноги его не слушались – с Бездомным приключилось что-то вроде паралича.	He had tried to get up several times, but his legs would not obey him—Bezdomny seemed to be paralyzed.
Поэт бросился бежать к турникету, как только услыхал первый вопль, и видел, как голова подскакивала на мостовой. От этого он до того обезумел, что, упавши на скамью, укусил себя за руку до крови. Про сумасшедшего немца он, конечно, забыл и старался понять только одно, как это может быть, что вот только что он говорил с Берлиозом, а через минуту – голова...	As soon as he heard the first scream, the poet had rushed to the turnstile and seen the head bouncing over the pavement. This made him so deranged that he collapsed onto a bench and bit his hand till it bled. He had forgotten all about the mad German, naturally, and was trying to make sense out of just one thing: how could it be that he had just been talking to Berlioz and a minute later—the head...
Взволнованные люди пробегали мимо поэта по аллее, что-то восклицая, но Иван Николаевич их слов не воспринимал.	Distraught people kept running down the path past the poet, shouting various things, but Ivan Nikolayevich could not comprehend what they were saying.
Однако неожиданно возле него столкнулись две женщины, и одна из них, востроносая и простоволосая, закричала над самым ухом поэта другой женщине так:	But then, suddenly two women collided with each other right in front of him, and one of them, sharp-nosed and bareheaded, shouted to the other practically in the poet's ear,
– Аннушка, наша Аннушка! С Садовой! Это ее работа! Взяла она в бакалее подсолнечного масла, да литровку-то о вертушку и разбей! Всю юбку изгадила... Уж она ругалась, ругалась! А он-то, бедный, стало быть, поскользнулся да и поехал на рельсы...	"Annushka, our Annushka! She was coming from Sadovaya Street! It's her doing! She got some sunflower oil at the store, then went and smashed a liter of it on the turnstile! Made a mess of her skirt... she swore and swore! And he, poor man, must have slipped and fallen on the rails..."
Из всего выкрикнутого женщиной в расстроенный мозг Ивана Николевича вцепилось одно слово: "Аннушка"...	Of all the words the woman had shouted, only one impressed itself on Ivan Nikolayevich's disordered brain, "Annushka..."
– Аннушка... Аннушка?.. – забормотал поэт, тревожно озираясь, – позвольте, позвольте...	"Annushka... Annushka?" the poet mumbled, turning around anxiously, "Excuse me, excuse me..."
К слову "Аннушка" привязались слова "подсолнечное масло", а затем почему-то "Понтий Пилат". Пилата поэт отринул и стал вязать цепочку, начиная со слова "Аннушка". И цепочка эта связалась очень быстро и тотчас привела к сумасшедшему профессору.	Attached to the word "Annushka" was "sunflower oil" and then, for some reason, "Pontius Pilate." The poet rejected Pilate and began forming a chain, beginning with the word "Annushka." The chain was formed very quickly and led straight to the mad professor.
Виноват! Да ведь он же сказал, что заседание не состоится, потому что Аннушка разлила масло. И, будьте любезны, оно не состоится! Этого мало: он прямо сказал, что Берлиозу отрежет голову женщина?! Да, да, да! Ведь вожатая была женщина?! Что же это такое? А?	He was to blame! Hadn't he said the meeting wouldn't take place because Annushka had spilled the oil? And now, if you please, it won't take place! And that was the least of it: hadn't he said straight out that Berlioz's head would be cut off by a woman? Yes, yes, yes! And the streetcar driver was a woman! What was all this about? Huh?
Не оставалось даже зерна сомнения в том, что таинственный консультант точно знал заранее всю картину ужасной смерти Берлиоза. Тут две мысли пронизали мозг поэта. Первая: "Он отнюдь не сумасшедший! Все это глупости!", и вторая: "Уж не подстроил ли он это сам?!"	There was no longer even a shadow of a doubt that the mysterious consultant had known beforehand, and in exact detail, the entire scenario of Berlioz's horrible death. Two thoughts then penetrated the poet's brain. The first was, "He's certainly no mad man! That's all nonsense!" And the second was, "Could he have engineered the whole thing himself?!"
Но, позвольте спросить, каким образом?!	But how, pray tell, did he do it?!
Э, нет! Это мы узнаем!	"Yes, that's what we'll find out!"
Сделав над собой великое усилие, Иван Николаевич поднялся со скамьи и бросился назад, туда, где разговаривал с профессором. И оказалось, что тот, к счастью, еще не ушел.	Ivan Nikolayevich exerted great effort, got up from the bench and rushed back to where he had been talking with the professor. And, fortunately, it turned out that he was still there.
На Бронной уже зажглись фонари, а над Патриаршими светила золотая луна, и в лунном, всегда обманчивом, свете Ивану Николаевичу показалось, что тот стоит, держа под мышкою не трость, а шпагу.	On Bronnaya Street the streetlights had come on, and a golden moon was shining over Patriarch's Ponds. In the moonlight, which is always deceptive, Ivan Nikolayevich thought he saw the professor standing there, holding a sword, rather than a walking stick under his arm.
Отставной втируша-регент сидел на том самом месте, где сидел еще недавно сам Иван Николаевич. Теперь регент нацепил себе на нос явно не нужное пенсне, в котором одного стекла вовсе не было, а другое треснуло. От этого клетчатый гражданин стал еще гаже, чем был тогда, когда указывал Берлиозу путь на рельсы.	The unctuous retired choirmaster was sitting exactly where Ivan Nikolayevich had been sitting not long before. Now the choirmaster had an obviously useless pince-nez perched on his nose. One lens was cracked, and the other was missing. This made the checked fellow look even more repellent than he had when he was showing Berlioz the way to the tracks.
С холодеющим сердцем Иван приблизился к профессору и, взглянув ему в лицо, убедился в том, что никаких признаков сумасшествия в этом леце нет и не было.	Feeling his heart grow cold, Ivan walked over to the professor and looked him straight in the face. He was convinced that it showed no signs of madness, and never had.
– Сознавайтесь, кто вы такой? – глухо спросил Иван.	"Confess, who are you?" Ivan asked hollowly.
Иностранец насупился, глянул так, как будто впервые видит поэта, и ответил неприязненно:	The foreigner frowned, looked as if he were seeing the poet for the first time, and answered hostilely,
– Не понимай... русский говорить...	"No understand... no speak Russian..."
– Они не понимают! – ввязался со скамейки регент, хотя его никто и не просил объяснять слова иностранца.	"The gentleman doesn't understand you," interjected the choirmaster from the bench, although no one had asked him to explain the foreigner's words.
– Не притворяйтесь! – грозно сказал Иван и почувствовал холод под ложечкой, – вы только что прекрасно говорили по-русски. Вы не немец и не профессор! Вы – убийца и шпион! Документы! – яростно крикнул Иван.	"Don't play games!" said Ivan in a threatening tone and felt a chill in the pit of his stomach. "You were speaking Russian perfectly before. You're not a German and not a professor! You're—a murderer and a spy! Show me your papers!" screamed Ivan in a fury.
Загадочный профессор брезгливо скривил и без того кривой рот и пожал плечами.	The enigmatic professor squeamishly twisted his already twisted mouth and shrugged his shoulders.
– Гражданин! – опять встрял мерзкий регент, – вы что же это волнуете интуриста? За это с вас строжайше взыщется!	"Citizen?" said the loathsome choirmaster, butting in once again, "Why are you disturbing a foreign tourist? You can be severely penalized for that!"
– а подозрительный профессор сделал надменное лицо, повернулся и пошел от Ивана прочь.	And the suspicious professor then put on an arrogant face, turned, and walked away from Ivan.
Иван почувствовал, что теряется. Задыхаясь, он обратился к регенту:	Ivan felt as if he were losing his mind. Gasping, he turned to the choirmaster,
– Эй, гражданин, помогите задержать преступника! Вы обязаны это сделать!	"Hey, citizen, help detain a criminal! It's your duty."
Регент чрезвычайно оживился, вскочил и заорал:	The choirmaster became very animated, leaped off the bench and yelled,
– Который преступник? Где он? Иностранный преступник? – глаза регента радостно заиграли, – этот? Ежели он преступник, то первым делом следует кричать: "Караул!" А то он уйдет. А ну, давайте вместе! Разом! – и тут регент разинул пасть.	"What criminal? Where is he? A foreign criminal?" The choirmaster's beady eyes sparkled mirthfully. "This one here? If he's a criminal, then the first thing to do is shout 'Help!' Or else he'll get away. C'mon, let's do it together! Both at once!" at which point the choirmaster opened his jaws wide.
Растерявшийся Иван послушался шуткаря-регента и крикнул "караул!", а регент его надул, ничего не крикнул.	The flustered Ivan obeyed the buffoonlike choirmaster and shouted "Help!" but the choirmaster fooled him and didn't say a word.
Одинокий, хриплый крик Ивана хороших результатов не принес. Две каких-то девицы шарахнулись от него в сторону, и он услышал слово "пьяный".	Ivan's hoarse and solitary shout accomplished nothing. Two girls recoiled from him, and he heard the word "drunk."
– А, так ты с ним заодно? – впадая в гнев, прокричал Иван, – ты что же это, глумишься надо мной? Пусти!	"Ah, so you're in league with him?" shouted Ivan, becoming enraged, "What are you trying to do, make fun of me? Let me by!"
Иван кинулся вправо, и регент – тоже вправо! Иван – влево, и тот мерзавец туда же.	Ivan went to the right, and the choirmaster followed suit. Ivan went to the left, and the scoundrel did the same.
– Ты нарочно под ногами путаешься? – зверея, закричал Иван, – я тебя самого предам в руки милиции!	"Are you purposely trying to trip me up ?" screamed Ivan, furious. "I'll turn you over to the police too."
Иван сделал попытку ухватить негодяя за рукав, но промахнулся и ровно ничего не поймал. Регент как сквозь землю провалился.	Ivan tried to grab the rascal by the sleeve, but missed and caught hold of nothing. The choirmaster seemed to have vanished into the ground.
Иван ахнул, глянул вдаль и увидел ненавистного неизвестного. Тот был уже у выхода в Патриарший переулок, и притом не один. Более чем сомнительный регент успел присоединиться к нему. Но это еще не все: третьим в этой компании оказался неизвестно откуда взявшийся кот, громадный, как боров, черный, как сажа или грач, и с отчаянными кавалерийскими усами. Тройка двинулась в Патриарший, причем кот тронулся на задних лапах.	Ivan groaned, looked off into the distance and saw the hateful stranger. He was already at the exit to Patriarch's Lane, and he wasn't alone. The more than dubious choirmaster had managed to catch up with him. And that wasn't all: the third member of the company, who had appeared out of nowhere, turned out to be a cat, big as a hog and pitch-black, like a crow, or like soot, and sporting a mustache like a reckless cavalryman's. The threesome set off down Patriarch's Lane, with the cat walking on his hind legs.
Иван устремился за злодеями вслед и тотчас убедился, что догнать их будет очень трудно.	Ivan rushed off in pursuit of the villains and soon realized that catching up with them was going to be very difficult.
Тройка мигом проскочила по переулку и оказалась на Cпиридоновке. Сколько Иван не прибавлял шагу, расстояние между преследуемыми и им ничуть не сокращалось. И не успел поэт опомниться, как после тихой Cпиридоновки очутился у Никитских ворот, где положение его ухудшилось. Тут уже была толчея, Иван налетел на кой-кого из прохожих, был обруган. Злодейская же шайка к тому же здесь решила применить излюбленный бандитский прием – уходить врассыпную.	The threesome tore down the lane in a flash and were on Spiridonovka. No matter how much Ivan quickened his pace, the distance between pursuer and pursued never shortened. Before the poet could realize what was happening, he had left the peaceful Spiridonovka behind, and found himself at Nikitsky Gates where his plight worsened. Here there was a huge crowd, and when Ivan ran into one of the passersby, he was showered with curses. It was here, moreover, that the villainous gang resorted to that favorite outlaw strategy—they split up and went in different directions.
Регент с великой ловкостью на ходу ввинтился в автобус, летящий к Арбатской площади, и ускользнул. Потеряв одного из преследуемых, Иван сосредоточил свое внимание на коте и видел, как этот странный кот подошел к подножке моторного вагона "А", стоящего на остановке, нагло отсадил взвизгнувшую женщину, уцепился за поручень и даже сделал попытку всучить кондукторше гривенник через открытое по случаю духоты окно.	With great agility the choirmaster corkscrewed himself into a moving bus going to Arbat Square, and disappeared. After losing one of the pack, Ivan focused all his attention on the cat. He saw the bizarre feline walk over to the steps of an "A" streetcar that was standing at the stop, rudely push aside a woman who let out a shriek, grab onto the handrail, and even try to thrust a ten-kopeck piece at the conductress through the window, open because of the heat.
Поведение кота настолько поразило Ивана, что он в неподвижности застыл у бакалейного магазина на углу и тут вторично, но гораздо сильнее, был поражен поведением кондукторши. Та, лишь только увидела кота, лезущего в трамвай, со злобой, от которой даже тряслась, закричала:	The cat's behavior so amazed Ivan that he froze in his tracks next to a grocery store on the corner, only then to become even more amazed by the behavior of the conductress. As soon as she saw the cat climbing onto the streetcar, she began shouting with such fury that she shook all over,
– Котам нельзя! С котами нельзя! Брысь! Слезай, а то милицию позову!	"Cats aren't allowed! No passengers with cats! Shoo! Get off, or I'll call the police!"
Ни кондукторшу, ни пассажиров не поразила самая суть дела: не то, что кот лезет в трамвай, в чем было бы еще полбеды, а то, что он собирается платить!	But neither the conductress nor the passengers were amazed by the most important thing of all, namely, that a cat was not merely getting on a streetcar, which wasn't so bad, but that he intended to pay his fare!
Кот оказался не только платежеспособным, но и дисциплинированным зверем. При первом же окрике кондукторши он прекратил наступление, снялся с подножки и сел на остановке, потирая гривенником усы. Но лишь кондукторша рванула веревку и трамвай тронулся, кот поступил как всякий, кого изгоняют из трамвая, но которому все-таки ехать-то надо. Пропустив мимо себя все три вагона, кот вскочил на заднюю дугу последнего, лапой вцепился в какую-то кишку, выходящую из стенки, и укатил, сэкономив, таким образом, гривенник.	The cat turned out to be not only a fare-paying beast, but a disciplined one as well. At the first yell from the conductress, he stopped in his tracks, got off the streetcar, and sat down at the stop, stroking his whiskers with his ten-kopeck piece. But no sooner did the conductress pull the cord and the streetcar start to move, than the cat did just what anyone who has been kicked off a streetcar and still has somewhere to go would do. He let all three cars go by, then jumped onto the coupler in back of the last one, grabbed on to a piece of tubing that stuck out of the back with his paw and sailed off, saving himself ten kopecks in the bargain.
Занявшись паскудным котом, Иван едва не потерял самого главного из трех – профессора. Но, по счастью, тот не успел улизнуть. Иван увидел серый берет в гуще в начале Большой Никитской, или улицы Герцена. В мгновение ока Иван и сам оказался там. Однако удачи не было. Поэт и шагу прибавлял, и рысцой начинал бежать, толкая прохожих, и ни на сантиметр не приблизился к профессору.	Preoccupied with the revolting cat, Ivan almost lost track of the most important one of the three, the professor. But, fortunately, he had not managed to slip away. Ivan caught sight of his gray beret in the midst of the crowd swarming into Bolshaya Nikitskaya or Herzen Street. In the flash of an eye Ivan himself was there, but to no avail. Although he quickened his pace and began running at jogging speed, jostling pedestrians in the process, he never managed to get any closer to the professor.
Как ни был расстроен Иван, все же его поражала та сверхъестественная скорость, с которой происходила погоня. И двадцати секунд не прошло, как после Никитских ворот Иван Николаевич был уже ослеплен огнями на Арбатской площади. Еще несколько секунд, и вот какой-то темный переулок с покосившимися тротуарами, где Иван Николаевич грохнулся и разбил колено. Опять освещенная магистраль – улица Кропоткина, потом переулок, потом Остоженка и еще переулок, унылый, гадкий и скупо освещенный. И вот здесь-то Иван Николаевич окончательно потерял того, кто был ему так нужен. Профессор исчез.	However distraught he was, Ivan Nikolayevich could not help but be struck by the supernatural speed of the chase. Twenty seconds after leaving Nikitsky Gates, he was blinded by the lights on Arbat Square, and a few seconds after that, he was on a dark side street with sloping sidewalks, where he fell with a crash and hit his knee. Again a brightly lit thoroughfare—Kropotkin Street, then a side-street, then Ostozhenka and yet another side street, bleak, nasty, and poorly lit. It was here that Ivan Nikolayevich finally lost the man who was so important to him. The professor had vanished.
Иван Николаевич смутился, но ненадолго, потому что вдруг сообразил, что профессор непременно должен оказаться в доме N 13 и обязательно в квартире 47.	Ivan Nikolayevich grew discouraged, but not for long. It suddenly hit him that the professor would definitely turn up in building No. 13, and without fail in apartment 47.
Ворвавшись в подъезд, Иван Николаевич взлетел на второй этаж, немедленно нашел эту квартиру и позвонил нетерпеливо. Ждать пришлось недолго: открыла Ивану дверь какая-то девочка лет пяти и, ни о чем не справляясь у пришедшего, немедленно ушла куда-то.	Ivan Nikolayevich tore through the entranceway and flew up the stairs to the second floor. He found the apartment immediately and rang the bell impatiently. He did not have to wait long because a little girl of five or so opened the door for him, and then went off without a word.
В громадной, до крайности запущенной передней, слабо освещенной малюсенькой угольной лампочкой под высоким, черным от грязи потолком, на стене висел велосипед без шин, стоял громадный ларь, обитый железом, а на полке над вешалкой лежала зимняя шапка, и длинные ее уши свешивались вниз.	The vast and extremely neglected entrance hall was dimly lit by a tiny corner lamp that hung from a ceiling black with dirt. A bicycle without tires hung on the wall, and on the floor there was an enormous iron-studded chest; on the shelf above the coatrack there was a winter hat, with long drooping earflaps.
За одной из дверей гулкий мужской голос в радиоаппарате сердито кричал что-то стихами.	Behind one of the doors a booming masculine voice was angrily declaiming verses on the radio.
Иван Николаевич ничуть не растерялся в незнакомой обстановке и прямо устремился в коридор, рассуждая так: "Он, конечно, спрятался в ванной". В коридоре было темно. Потыкавшись в стены, Иван увидел слабенькую полоску света внизу под дверью, нашарил ручку и несильно рванул ее. Крючок отскочил, и Иван оказался именно в ванной и подумал о том, что ему повезло.	Ivan Nikolayevich was not in the least bit flustered by these unfamiliar surroundings and headed straight for the hallway, reasoning thus, "Naturally, he's hidden himself in the bathroom." It was dark in the hallway, and as he bumped against the wall, Ivan saw a faint streak of light coming from under the doorway. He grabbed the doorknob and gave it a slight tug. The latch unfastened, and Ivan found himself precisely in the bathroom, and thought what luck that was.
Однако повезло не так уж, как бы нужно было! На Ивана пахнуло влажным, теплом и, при свете углей, тлеющих в колонке, он разглядел большие корыта, висящие на стене, и ванну, всю в черных страшных пятнах от сбитой эмали. Так вот, в этой ванне стояла голая гражданка, вся в мыле и с мочалкой в руках. Она близоруко прищурилась на ворвавшегося Ивана и, очевидно, обознавшись в адском освещении, сказала тихо и весело:	But it wasn't the right kind of luck! The moist warmth of the bath enveloped Ivan, and in the light of the coals smouldering in the water heater, he could see large basins hanging on the wall and a bathtub, pitted with horrible black spots where the enamel had chipped off. There in the tub stood a naked woman, covered in soap and with a loofah in her hands. She squinted nearsightedly at Ivan's intruding figure, and clearly mistaking him for someone else in the hellish light, said softly and cheerily,
– Кирюшка! Бросьте трепаться! Что вы, с ума сошли?.. Федор Иваныч сейчас вернется. Вон отсюда сейчас же! – и махнула на Ивана мочалкой.	"Kiryushka! Quit fooling around! Have you gone out of your mind? Fyodor Ivanovich will be back any minute. Get out of here this instant!"—and she waved her loofah at Ivan.
Недоразумение было налицо, и повинен в нем был, конечно, Иван Николаевич. Но признаться в этом он не пожелал и, воскликнув укоризненно: "Ах, развратница!.." – тут же зачем-то очутился на кухне. В ней никого не оказалось, и на плите в полумраке стояло безмолвно около десятка потухших примусов. Один лунный луч, просочившись сквозь пыльное, годами не вытираемое окно, скупо освещал тот угол, где в пыли и паутине висела забытая икона, из-за киота которой высовывались концы двух венчальных свечей. Под большой иконой висела пришпиленная маленькая – бумажная.	It was an obvious misunderstanding, and Ivan Nikolayevich was, of course, to blame. But not wanting to admit it, he yelled reproachfully, "Whore!..."—and then somehow ended up in the kitchen. There was no one there. Standing silently on top of the stove in the semidarkness were a number of unlit primus stoves. A single ray of moonlight filtered through the dusty window, which had not been cleaned for years, and feebly illumined the corner, where amidst the dust and cobwebs hung a forgotten icon, the stubs of two wedding candles still sticking out of its case. Tacked to the wall beneath the large icon was a small paper one.
Никому не известно, какая тут мысль овладела Иваном, но только, прежде чем выбежать на черный ход, он присвоил одну из этих свечей, а также и бумажную иконку. Вместе с этими предметами он покинул неизвестную квартиру, что-то бормоча, конфузясь при мысли о том, что он только что пережил в ванной, невольно стараясь угадать, кто бы был этот наглый Кирюшка и не ему ли принадлежит противная шапка с ушами.	No one knows what thought possessed Ivan at that moment, only that he grabbed the paper icon and one of the candles before running out the back door. With these objects in hand, he left the strange apartment, mumbling in embarrassment over what had just happened to him in the bathroom, and wondering, despite himself, who the insolent Kiryushka might be and whether the repulsive hat with the earflaps belonged to him.
В пустынном безотрадном переулке поэт оглянулся, ища беглеца, но того нигде не было. Тогда Иван твердо сказал самому себе:	Ivan looked all around for the fugitive in the dreary, deserted back street, but he was nowhere to be seen. Then Ivan said to himself firmly,
– Ну конечно, он на Москве-реке! Вперед!	"But, of course, he's on the Moscow River! Onward!"
Следовало бы, пожалуй, спросить Ивана Николаевича, почему он полагает, что профессор именно на Москве-реке, а не где-нибудь в другом месте. Да горе в том, что спросить-то было некому. Омерзительный переулок был совершенно пуст.	Perhaps Ivan Nikolayevich should have been asked why he thought the professor was on the Moscow River and not somewhere else. But there was, alas, no one to ask him. The foul and odious street was completely deserted.
Через самое короткое время можно было увидеть Ивана Николаевича на гранитных ступенях амфитеатра Москвы-реки.	In no time at all Ivan Nikolayevich could be seen on the granite steps of the amphitheater by the Moscow River.
Сняв с себя одежду, Иван поручил ее какому-то приятному бородачу, курящему самокрутку возле рваной белой толстовки и расшнурованных стоптанных ботинок. Помахав руками, чтобы остыть, Иван ласточкой кинулся в воду. Дух перехватило у него, до того была холодна вода, и мелькнула даже мысль, что не удастся, пожалуй, выскочить на поверхность. Однако выскочить удалось, и, отдуваясь и фыркая, с круглыми от ужаса глазами, Иван Николаевич начал плавать в пахнущей нефтью черной воде меж изломанных зигзагов береговых фонарей.	After taking off his clothes, Ivan entrusted them to a pleasant-looking fellow with a beard who was smoking a hand-rolled cigarette. Next to him was a torn, white Tolstoyan-style shirt and a pair of worn-down, unlaced shoes. Waving his arms in order to cool off, Ivan plunged into the water like a swallow. The water was so cold it took his breath away, and the thought even flashed through his mind that he might not be able to surface. But surface he did, and, puffing and snorting, his eyes bulging with terror, Ivan Nikolayevich began swimming in the black, oil-reeking water between the broken zigzags of light cast by the street-lamps along the bank.
Когда мокрый Иван приплясал по ступеням к тому месту, где осталось под охраной бородача его платье, выяснилось, что похищено не только второе, но и первый, то есть сам бородач. Точно на том месте, где была груда платья, остались полосатые кальсоны, рваная толстовка, свеча, иконка и коробка спичек. Погрозив в бессильной злобе кому-то вдаль кулаком, Иван облачился в то, что было оставлено.	When a wet Ivan came tripping up the steps to the spot where the bearded fellow had been safeguarding his clothes, it soon became clear that not only the latter had been kidnapped, but the former as well, that is, the bearded fellow himself. Where the pile of clothes had been, there was now only a pair of striped long johns, a torn Tolstoyan-style shirt, a candle, a paper icon, and a box of matches. After shaking his fist at someone in the distance in a gesture of feeble outrage, Ivan proceeded to put on what had been left behind.
Тут его стали беспокоить два соображения: первое, это то, что исчезло удостоверение МАССОЛИТа, с которым он никогда не расставался, и, второе, удастся ли ему в таком виде беспрепятственно пройти по Москве? Все-таки в кальсонах... Правда, кому какое дело, а все же не случилось бы какой-нибудь придирки или задержки.	It was then that two thoughts began to plague him: first, his MASSOLIT ID, which he was never without, was gone, and second, would he be able to walk around Moscow the way he was dressed without being stopped? Long underwear was a bit... True, it was nobody's business, but someone might make a fuss or try to stop him.
Иван оборвал пуговицы с кальсон там, где те застегивались у щиколотки, в расчете на то, что, может быть, в таком виде они сойдут за летние брюки, забрал иконку, свечу и спички и тронулся, сказав самому себе:	Ivan tore the ankle buttons off his long johns, thinking that might make them look more like summer trousers. He then gathered up the icon, candle, and matches and set off, saying to himself,
– К Грибоедову! Вне всяких сомнений, он там.	"To Griboyedov! No doubt he's there."
Город уже жил вечерней жизнью. В пыли пролетали, бряцая цепями, грузовики, на платформах коих, на мешках, раскинувшись животами кверху, лежали какие-то мужчины. Все окна были открыты. В каждом из этих окон горел огонь под оранжевым абажуром, и из всех окон, из всех дверей, из всех подворотен, с крыш и чердаков, из подвалов и дворов вырывался хриплый рев полонеза из оперы "Евгений Онегин".	The evening life of the city had already begun. Trucks sped by in clouds of dust, their chains rattling, and on their platforms men lay on sacks, their stomachs sticking up in the air. Everyone's windows were open, and shining in each one was a lamp with an orange shade; from all the windows, doors, gateways, rooftops, attics, cellars, and courtyards came the hoarse strains of the polonaise from the opera Eugene Onegin.
Опасения Ивана Николаевича полностью оправдались: прохожие обращали на него внимание и смеялиись и оборачивались. Вследствие этого он решил покинуть большие улицы и пробираться переулочками, где не так назойливы люди, где меньше шансов, что пристанут к босому человеку, изводя его расспросами о кальсонах, которые упорно не пожелали стать похожими на брюки.	Ivan Nikolayevich's fears were completely justified: passersby took one look at him and laughed and turned to stare. As a result he decided to abandon the main thoroughfares and make his way through the side streets and back alleys where people were less nosy, and there was less chance that a barefoot man would be pestered about long johns that stubbornly refused to look like trousers.
Иван так и сделал и углубился в таинственную сеть Арбатских переулков и начал пробираться под стенками, пугливо косясь, ежеминутно оглядываясь, по временам прячась в подъездах и избегая перекрестков со светофорами, шикарных дверей посольских особняков.	So Ivan plunged into the mysterious network of back alleys around the Arbat. He slinked along the walls, casting fearful glances and turning around every minute. From time to time, he hid in entranceways. He avoided intersections lit up by traffic lights, and the plush doorways of embassy residences.
И на всем его трудном пути невыразимо почему-то мучил вездесущий оркестр, под аккомпанемент которого тяжелый бас пел о своей любви к Татьяне.	Throughout his difficult journey, he was, for some reason, inexpressibly tormented by the omnipresent orchestra accompanying the deep bass who was singing of his love for Tatyana.
Глава 5. Было дело в Грибоедове	Chapter 5. The Incident at Griboyedov
Старинный двухэтажный дом кремового цвета помещался на бульварном кольце в глубине чахлого сада, отделенного от тротуара кольца резною чугунною решеткой. Небольшая площадка перед домом была заасфальтирована, и в зимнее время на ней возвышался сугроб с лопатой, а в летнее время она превращалась в великолепнейшее отделение летнего ресторана под парусиновым тентом.	ON the ring boulevard there was an old cream-colored two-storey house that stood in the depths of a withered garden which was separated from the sidewalk by a carved wrought-iron fence. The small area in front of the house was paved over with asphalt, and in winter a mound of snow with a shovel on top towered above it; in summer it was shaded by a canvas awning and became the outdoor pavilion of a summer restaurant.
Дом назывался "домом Грибоедова" на том основании, что будто бы некогда им владела тетка писателя – Александра Сергеевича Грибоедова. Ну владела или не владела – мы точно не знаем. Помнится даже, что, кажется, никакой тетки-домовладелицы у Грибоедова не было...	The house was called "Griboyedov House" because it was supposed to have been owned at one time by an aunt of the writer Alexander Sergeyevich Griboyedov. Whether she owned it or not, we don't know for sure. I even seem to recall that Griboyedov did not have an aunt who owned property...
Однако дом так называли. Более того, один московский врун рассказывал, что якобы вот во втором этаже, в круглом зале с колоннами, знаменитый писатель читал отрывки из "Горя от ума" этой самой тетке, раскинувшейся на софе, а впрочем, черт его знает, может быть, и читал, не важно это!	However, that was what the house was called. What's more, a certain Moscow prevaricator would relate how the famous writer read excerpts from his Woe from Wit to this very same aunt while she reclined on a sofa in the round colonnaded hall on the second floor. And, the devil knows, maybe he did, but that's not the point!
А важно то, что в настоящее время владел этим домом тот самый МАССОЛИТ, во главе которого стоял несчастный Михаил Александрович Берлиоз до своего появления на Патриарших прудах.	The point is that at the present time the house was owned by that very same MASSOLIT which had been headed by the unfortunate Mikhail Alexandrovich Berlioz before his appearance at Patriarch's Ponds.
С легкой руки членов МАССОЛИТа никто не называл дом "домом Грибоедова", а все говорили просто – "Грибоедов": "Я вчера два часа протолкался у Грибоедова", – "Ну и как?" – "В Ялту на месяц добился". – "Молодец!". Или: "Пойди к Берлиозу, он сегодня от четырех до пяти принимает в Грибоедове..." И так далее.	Following the example of MASSOLIT's members, no one called the place "Griboyedov House," but simply—"Griboyedov": "Yesterday I hung around Griboyedov for two hours." —"Well, so how did you make out?" —"I managed to get a month in Yalta." — "Good for you!" Or, "Go talk to Berlioz, he's seeing people at Griboyedov today from four to five," and so on.
МАССОЛИТ разместился в Грибоедове так, что лучше и уютнее не придумать. Всякий, входящий в Грибоедова, прежде всего знакомился невольно с извещениями разных спортивных кружков и с групповыми, а также индивидуальными фотографиями членов МАССОЛИТа, которыми (фотографиями) были увешаны стены лестницы, ведущей во второй этаж.	MASSOLIT's quarters at Griboyedov were the best and most comfortable imaginable. The first thing a visitor saw upon entering Griboyedov were the notices of various sports clubs, and the individual and group photos of MASSOLIT members which hung on the walls of the staircase leading to the second floor.
На дверях первой же комнаты в этом верхнем этаже виднелась крупная надпись "Рыбно-дачная секция", и тут же был изображен карась, попавшийся на уду.	The first room on the upper floor had a sign on the door in bold letters which said, "Fishing and Dacha Section," accompanied by a picture of a carp jumping into a net.
На дверях комнаты N 2 было написано что-то не совсем понятное: "Однодневная творческая путевка. Обращаться к М. В. Подложной".	The sign on Room No. 2 was not entirely clear, "Creative Day-Trips. See M. V. Podlozhnaya."
Следующая дверь несла на себе краткую, но уже вовсе непонятную надпись: "Перелыгино". Потом у случайного посетителя Грибоедова начинали разбегаться глаза от надписей, пестревших на ореховых теткиных дверях: "Запись в очередь на бумагу у Поклевкиной", "Касса", "Личные расчеты скетчистов"...	The next room had a brief but utterly baffling sign, "Perelygino," and the array of signs that adorned the rest of the aunt's walnut doors would make your eyes swim, "Sign up with Polevkina for supplies," "Cashier. Personal Accounts for Theatrical Sketch Writers..."
Прорезав длиннейшую очередь, начинавшуюся уже внизу в швейцарской, можно было видеть надпись на двери, в которую ежесекундно ломился народ: "Квартирный вопрос".	If one cut through the very long line that began downstairs in the entryhall, one could see the sign, "Housing Concerns," on a door that people were constantly bombarding.
За квартирным вопросом открывался роскошный плакат, на котором изображена была скала, а по гребню ее ехал всадник в бурке и с винтовкой за плечами. Пониже – пальмы и балкон, на балконе – сидящий молодой человек с хохолком, глядящий куда-то ввысь очень-очень бойкими глазами и держащий в руке самопишущее перо. Подпись: "Полнообъемные творческие отпуска от двух недель (рассказ-новелла) до одного года (роман, трилогия). Ялта, Суук-Су, Боровое, Цихидзири, Махинджаури, Ленинград (Зимний дворец)". У этой двери также была очередь, но не чрезмерная, человек в полтораста.	Behind "Housing Concerns" was a lush poster depicting a horseman in a Caucasian cloak riding along the crest of a mountain cliff with a rifle slung over his shoulders. Lower on the poster were palm trees and a balcony, and on the balcony a young man with a cowlick was seated and looking upward into space with incredibly alert eyes while holding a fountain pen in his hand. The caption read, "Creative Package Vacations from two weeks (for a short story or novella) to one year (for a novel or trilogy). Yalta, Suuk-Su, Borovoye, Tsikhidziri, Makhindzhauri, Leningrad (Winter Palace)." This door also had a Sine, but not a very long one, only about one hundred and fifty people.
Далее следовали, повинуясь прихотливым изгибам, подъемам и спускам Грибоедовского дома, – "Правление МАССОЛИТа", "Кассы N 2, 3, 4, 5", "Редакционная коллегия", "Председатель МАССОЛИТа", "Бильярдная", различные подсобные учреждения, наконец, тот самый зал с колоннадой, где тетка наслаждалась комедией гениального племянника.	Then there followed, conforming to the whimsical curves, rises, and falls of Griboyedov House-"MASSOLIT Administration," "Cashiers: Nos. 2, 3, 4, 5," "Editorial Board," "MASSOLIT President," "Billiard Room," various auxiliary offices, and finally, that same colonnaded room where Griboyedov's aunt had enjoyed listening to her brilliant nephew's comedy.
Всякий посетитель, если он, конечно, был не вовсе тупицей, попав в Грибоедова, сразу же соображал, насколько хорошо живется счастливцам – членам МАССОЛИТа, и черная зависть начинала немедленно терзать его. И немедленно же он обращал к небу горькие укоризны за то, что оно не наградило его при рождении литературным талантом, без чего, естественно, нечего было и мечтать овладеть членским МАССОЛИТским билетом, коричневым, пахнущим дорогой кожей, с золотой широкой каймой, – известным всей Москве билетом.	Any visitor who came to Griboyedov immediately realized, unless, of course, he was a complete ninny, how good life was for the fortunates who were members of MASSOLIT. He would soon become green with envy and curse the heavens for not having blessed him at birth with literary talent, without which, naturally, one could not even dream of possessing the brown, gold-bordered MASSOLIT membership card that smelled of expensive leather, and was known to all of Moscow.
Кто скажет что-нибудь в защиту зависти? Это чувство дрянной категории, но все же надо войти и в положение посетителя. Ведь то, что он видел в верхнем этаже, было не все и далеко еще не все. Весь нижний этаж теткиного дома был занят рестораном, и каким рестораном!	Who will say anything in defense of envy? As a feeling it falls into the category of worthless, but even so, one has to put oneself in the position of our visitor. After all, what he saw on the upper floor was merely the icing on the cake. The entire bottom floor of the aunt's house was occupied by a restaurant, and what a restaurant it was!
По справедливости он считался самым лучшим в Москве. И не только потому, что размещался он в двух больших залах со сводчатыми потолками, расписанными лиловыми лошадьми с ассирийскими гривами, не только потому, что на каждом столике помещалась лампа, накрытая шалью, не только потому, что туда не мог проникнуть первый попавшийся человек с улицы, а еще и потому, что качеством своей провизии Грибоедов бил любой ресторан в Москве, как хотел, и что эту провизию отпускали по самой сходной, отнюдь не обременительной цене.	Griboyedov was considered the best restaurant in Moscow and with good reason. Not only because of its layout in two large rooms with vaulted ceilings that were adorned with lilac-colored, Assyrian-maned horses, or because each table had its own shawl-shaded lamp, or because it was exclusive and closed to the general public, but also because it served better-quality food than any restaurant in Moscow and at reasonable, by no means prohibitive, prices as well.
Поэтому нет ничего удивительного в таком хотя бы разговоре, который однажды слышал автор этих правдивейших строк у чугунной решетки Грибоедова:	This explains why the author of these most truthful lines found nothing surprising in the following exchange which he once overheard at Griboyedov's wrought-iron fence:
– Ты где сегодня ужинаешь, Амвросий?	"Where will you be dining today, Amvrosy?"
– Что за вопрос, конечно, здесь, дорогой Фока! Арчибальд Арчибальдович шепнул мне сегодня, что будут порционные судачки а натюрель. Виртуозная штука!	"Why, what a question! Here, of course, my dear Foka! Archibald Archibaldovich let me in on a secret: the a la carte special today is perch au naturel, a real virtuoso dish!"
– Умеешь ты жить, Амвросий! – со вздохом отвечал тощий, запущенный, с карбункулом на шее Фока румяногубому гиганту, золотистоволосому, пышнощекому Амвросию-поэту.	"You know how to live, Amvrosy!" sighed Foka, a skinny and unkempt fellow with a carbuncle on his neck, to Amvrosy, a pudgy-cheeked, rosy-lipped, golden-haired giant of a poet.
– Никакого уменья особенного у меня нету, – возражал Амвросий, – а обыкновенное желание жить по-человечески. Ты хочешь сказать, Фока, что судачки можно встретить и в "Колизее". Но в "Колизее" порция судачков стоит тринадцать рублей пятнадцать копеек, а у нас – пять пятьдесят! Кроме того, в "Колизее" судачки третьедневочные, и, кроме того, еще у тебя нет гарантии, что ты не получишь в "Колизее" виноградной кистью по морде от первого попавшего молодого человека, ворвавшегося с театрального проезда. Нет, я категорически против "Колизея", – гремел на весь бульвар гастроном Амвросий. – Не уговаривай меня, Фока!	"I don't have any special talents," retorted Amvrosy, "just an ordinary desire to live like a human being. Now you'll say, Foka, that you can get perch at the Coliseum. But a serving there costs 13 rubles, 15 kopecks, and here it's only 5, 50! Besides, at the Coliseum the perch is three days old, not to mention the fact that at the Coliseum there's no guarantee you won't get smacked in the kisser with a bunch of grapes by the first young scamp who bursts in from Theater Passage. No, Foka, I'm categorically opposed to the Coliseum," boomed the gourmet Amvrosy for the benefit of the whole boulevard. "Don't try to change my mind!"
– Я не уговариваю тебя, Амвросий, – пищал Фока. – Дома можно поужинать.	"I'm not trying to, Amvrosy," squeaked Foka. "One can also dine at home."
– Слуга покорный, – трубил Амвросий, – представляю себе твою жену, пытающуюся соорудить в кастрюльке в общей кухне дома порционные судачки а натюрель! Ги-ги-ги!.. Оревуар, Фока! – и, напевая, Амвросий устремлялся к веранде под тентом.	"Thank you, no," trumpeted Amvrosy, "I can just imagine your wife, trying to cook perch au naturel in the frying pan of your communal kitchen! Ha-ha-ha! Au revoir, Foka!" And, humming a tune, Amvrosy headed for the canopied veranda.
Эх-хо-хо... Да, было, было!.. Помнят московские старожилы знаменитого Грибоедова! Что отварные порционные судачки! Дешевка это, милый Амвросий! А стерлядь, стерлядь в серебристой кастрюльке, стерлядь кусками, переложенными раковыми шейками и свежей икрой? А яйца-кокотт с шампиньоновым пюре в чашечках?	Ha-ha-ha... Yes, those were the days! Oldtime residents of Moscow still remember the famous Griboyedov! As for the perch au naturel, that was nothing, my dear Amvrosy! What about the sterlet, the sterlet in a silver pan, the sterlet filets layered with crayfish and fresh caviar? And the eggs en cocotte with mushroom puree?
А филейчики из дроздов вам не нравились? С трюфелями? Перепела по-генуэзски? Десять с полтиной! Да джаз, да вежливая услуга! А в июле, когда вся семья на даче, а вас неотложные литературные дела держат в городе, – на веранде, в тени вьющегося винограда, в золотом пятне на чистейшей скатерти тарелочка супа-прентаньер? Помните, Амвросий? Ну что же спрашивать! По губам вашим вижу, что помните. Что ваши сижки, судачки! А дупеля, гаршнепы, бекасы, вальдшнепы по сезону, перепела, кулики? Шипящий в горле нарзан?! Но довольно, ты отвлекаешься, читатель! За мной!..	And didn't you like the filet of thrush? With truffles? The quail a la genoise? Ten rubles fifty! And the jazz, and the gracious service! And in July, when the whole family's away at the dacha and pressing literary matters keep you in the city—out on the veranda in the shades of twisting grapevines, a bowl of soup printanier sitting in a sunspot on the most immaculate tablecloth imaginable? Do you remember, Amvrosy? Well, why ask! I can see by your lips that you do remember. So much for the whitefish and perch! What about the snipe, great snipe, jacksnipe, woodcock in season, quail, and sandpipers? The Narzan water fizzing in your throat?! But enough, your eyes, dear reader, are becoming glazed! Follow me!
В половине одиннадцатого часа того вечера, когда Берлиоз погиб на Патриарших, в Грибоедове наверху была освещена только одна комната, и в ней томились двенадцать литераторов, собравшихся на заседание и ожидавших Михаила Александровича.	At 10:30 p.m., on the evening when Berlioz was killed at Patriarch's Ponds, the lights were on in only one of the upper rooms at Griboyedov, where the twelve writers who had been summoned to a meeting languished, as they waited for Mikhail Alexandrovich to arrive.
Сидящие на стульях, и на столах, и даже на двух подоконниках в комнате правления МАССОЛИТа серьезно страдали от духоты. Ни одна свежая струя не проникала в открытые окна. Москва отдавала накопленный за день в асфальте жар, и ясно было, что ночь не принесет облегчения. Пахло луком из подвала теткиного дома, где работала ресторанная кухня, и всем хотелось пить, все нервничали и сердились.	They were sitting on chairs, table, and even on both windowsills of the MASSOLIT administration room and were suffering intensely from the stifling heat. Not a breath of fresh air came through the open windows. All the heat that had accumulated on Moscow's pavement during the day was being released, and it was clear that the night would bring no relief. The smell of onions wafted up from the basement of the aunt's house, where the restaurant kitchen was, and everyone was thirsty, edgy, and irritable.
Беллетрист Бескудников – тихий, прилично одетый человек с внимательными и в то же время неуловимыми глазами – вынул часы. Стрелка ползла к одиннадцати. Бескудников стукнул пальцем по циферблату, показал его соседу, поэту Двубратскому, сидящему на столе и от тоски болтающему ногами, обутыми в желтые туфли на резиновом ходу.	The fiction writer Beskudnikov—a quiet, neatly dressed man with keen, yet unfocused eyes—took out his watch. The hour hand was creeping towards eleven. Beskudnikov tapped his finger on the dial, and showed it to his neighbor, the poet Dvubratsky, who was sitting at the table and shuffling his yellow rubber-soled shoes out of boredom.
– Однако, – проворчал Двубратский.	"Well, really," muttered Dvubratsky.
– Хлопец, наверно, на Клязьме застрял, – густым голосом отозвалась Настасья Лукинишна Непременова, московская купеческая сирота, ставшая писательницей и сочиняющая батальные морские рассказы под псевдонимом "Штурман Жорж".	"The lad must have gotten held up on the Klyazma," said the thick-voiced Nastasya Lukinishna Nepremenova, an orphan from a Moscow merchant family, who had become a writer and turned out naval battle stories under the pen name "Bosun George."
– Позвольте! – смело заговорил автор популярных скетчей Загривов. – Я и сам бы сейчас с удовольствием на балкончике чайку попил, вместо того чтобы здесь вариться. Ведь заседание-то назначено в десять?	"If I may!" boldly began Zagrivov, an author of popular sketches. "I too would rather be sipping tea on the balcony than stewing around here. Wasn't the meeting called for ten?"
– А сейчас хорошо на Клязьме, – подзудила присутствующих Штурман Жорж, зная, что дачный литераторский поселок Перелыгино на Клязьме – общее больное место. – Теперь уж соловьи, наверно, поют. Мне всегда как-то лучше работается за городом, в особенности весной.	"It's nice on the Klyazma now," said Bosun George, egging everyone on because she knew the writers' colony in Perelygino on the Klyazma was a universal sore spot. "The nightingales are probably singing by now. Somehow I always work better in the country, especially in spring."
– Третий год вношу денежки, чтобы больную базедовой болезнью жену отправить в этот рай, да что-то ничего в волнах не видно, – ядовито и горько сказал новеллист Иероним Поприхин.	"For three years now I've been paying in money, so I can send my wife to that paradise for her Grave's disease, but so far it's no go," said the novelist Hieronymus Poprikhin venomously and bitterly.
– Это уж как кому повезет, – прогудел с подоконника критик Абабков.	"It's just the luck of the draw," rang out the critic Ababkov from the windowsill.
Радость загорелась в маленьких глазках Штурман Жоржа, и она сказала, смягчая свое контральто:	Joy blazed in Bosun George's little eyes, and softening her heavy contralto she said,
– Не надо, товарищи, завидовать. Дач всего двадцать две, и строится еще только семь, а нас в МАССОЛИТе три тысячи.	"No need for envy, comrades. There are twenty-two dachas in all, and only seven more are being built, and there are 3,000 of us in MASSOLIT."
– Три тысячи сто одиннадцать человек, – вставил кто-то из угла.	"3,111," interjected someone from the comer.
– Ну вот видите, – проговорила Штурман, – что же делать? Естественно, что дачи получили наиболее талантливые из нас...	"Well, there you have it," continued the Bosun, "what's to be done? It's natural that the most talented people got dachas..."
– Генералы! – напрямик врезался в склоку Глухарев-сценарист.	"The generals!" cut in the dramatist Glukharyov, joining the fray.
Бескудников, искусственно зевнув, вышел из комнаты.	Beskudnikov gave a theatrical yawn and walked out of the room.
– Одни в пяти комнатах в Перелыгине, – вслед ему сказал Глухарев.	"Five rooms in Perelygino all to himself," said Glukharyov in his wake.
– Лаврович один в шести, – вскричал Денискин, – и столовая дубом обшита!	"Lavrovich has six," exclaimed Deniskin, "and an oak-paneled dining room!"
– Э, сейчас не в этом дело, – прогудел Абабков, – а в том, что половина двенадцатого.	"Right now that's not the issue," rang out Ababkov, "the issue is that it's eleven-thirty."
Начался шум, назревало что-то вроде бунта. Стали звонить в ненавистное Перелыгино, попали не в ту дачу, к Лавровичу, узнали, что Лаврович ушел на реку, и совершенно от этого расстроились. Наобум позвонили в комиссию изящной словесности по добавочному N 930 и, конечно, никого там не нашли.	It got noisy, something like a mutiny was brewing. They put in a call to the hateful Perelygino, got the wrong dacha, namely, Lavrbvich's, where they learned that Lavrovich had gone off to the river. That threw them into a complete muddle. For no reason at all they called the Commission for Belles Lettres (extension 930) and naturally found no one there.
– Он мог бы и позвонить! – кричали Денискин, Глухарев и Квант.	"He could at least have called!" shouted Deniskin, Glukharyov, and Kvant.
Ах, кричали они напрасно: не мог Михаил Александрович позвонить никуда. Далеко, далеко от Грибоедова, в громадном зале, освещенном тысячесвечовыми лампами, на трех цинковых столах лежало то, что еще недавно было Михаилом Александровичем.	Alas, they were shouting in vain: Mikhail Alexandrovich could not call anywhere. Far, far from Griboyedov, in a cavernous room illuminated by 1000-watt bulbs, on three zinc tables lay the remains of what once had been Mikhail Alexandrovich.
На первом – обнаженное, в засохшей крови, тело с перебитой рукой и раздавленной грудной клеткой, на другом – голова с выбитыми передними зубами, с помутневшими открытыми глазами, которые не пугал резчайший свет, а на третьем – груда заскорузлых тряпок.	On the first table lay his naked body, covered in dried blood, with a broken arm and crushed rib cage; on the second lay his head with smashed-in front teeth and glazed, wide-open eyes, undisturbed by the most glaring light; on the third lay a pile of encrusted rags.
Возле обезглавленного стояли: профессор судебной медицины, патологоанатом и его прозектор, представители следствия и вызванный по телефону от больной жены заместитель Михаила Александровича Берлиоза по МАССОЛИТу – литератор Желдыбин.	Standing near the headless body were a professor of forensic medicine, a pathologist and his dissector, members of the investigating team, and the writer Zheldybin, Mikhail Alexandrovich Berlioz's assistant at MASSOLIT, who had been called away from his wife's sickbed.
Машина заехала за Желдыбиным и, первым долгом, вместе со следствием, отвезла его (около полуночи это было) на квартиру убитого, где было произведено опечатание его бумаг, а затем уж все поехали в морг.	A car had gone to get Zheldybin and to take him first (this was around midnight), together with the investigators, to the apartment of the deceased, where the latter's papers were put under seal, and then, to the morgue.
Вот теперь стоящие у останков покойного совещались, как лучше сделать: пришить ли отрезанную голову к шее или выставить тело в Грибоедовском зале, просто закрыв погибшего наглухо до подбородка черным платком?	And now they were all standing around the remains of the deceased, discussing how best to proceed: should they sew the severed head back on the neck or lay the body out in Griboyedov's hall with a black cloth drawn tightly up to the chin?
Да, Михаил Александрович никуда не мог позвонить, и совершенно напрасно возмущались и кричали Денискин, Глухарев и Квант с Бескудниковым. Ровно в полночь все двенадцать литераторов покинули верхний этаж и спустились в ресторан. Тут опять про себя недобрым словом помянули Михаила Александровича: все столики на веранде, натурально, оказались уже занятыми, и пришлось оставаться ужинать в этих красивых, но душных залах.	Yes, Mikhail Alexandrovich was unable to make any calls; so Deniskin, Glukharyov, Kvant, and Beskudnikov ranted and raved in vain. At precisely midnight all twelve writers quit the upper floor and went down to the restaurant. Here again they had cause to think unkindly about Mikhail Alexandrovich: naturally, all the tables on the veranda were already taken, and they were forced to have supper in the beautiful but stuffy rooms inside.
И ровно в полночь в первом из них что-то грохнуло, зазвенело, посыпалось, запрыгало. И тотчас тоненький мужской голос отчаянно закричал под музыку: "Аллилуйя!!" это ударил знаменитый Грибоедовский джаз.	At exactly midnight, something in the first room crashed, followed by ringing, shattering, and thumping sounds. And at once a thin male voice began to shout despairingly to the music, "Hallelujah!"
Покрытые испариной лица как будто засветились, показалось, что ожили на потолке нарисованные лошади, в лампах как будто прибавили свету, и вдруг, как бы сорвавшись с цепи, заплясали оба зала, а за ними заплясала и веранда.	These were the sounds of the renowned Griboyedov jazz ensemble. Sweat-covered faces seemed to light up, the horses painted on the ceiling seemed to come to life, the light in the lamps seemed to glow brighter, and suddenly, as if freed from their chains, both rooms started to dance, with the veranda following suit.
Заплясал Глухарев с поэтессой Тамарой Полумесяц, заплясал Квант, заплясал Жуколов-романист с какой-то киноактрисой в желтом платье. Плясали: Драгунский, Чердакчи, маленький Денискин с гигантской Штурман Джоржем, плясала красавица архитектор Семейкина-Галл, крепко схваченная неизвестным в белых рогожных брюках.	Glukharyov began dancing with the poetess Tamara Polumesyats, Kvant began to dance, as did the novelist Zhukopov, with a movie ac-tress in a yellow dress; Dragunsky, Cherdakchi, tiny Deniskin, and gigantic Bosun George all danced, and the architect Semeikina-Gall, a beauty, danced in the tight embrace of an unknown man in white burlap trousers.
Плясали свои и приглашенные гости, московские и приезжие, писатель Иоганн из Кронштадта, какой-то Витя Куфтик из Ростова, кажется, режиссер, с лиловым лишаем во всю щеку, плясали виднейшие представители поэтического подраздела МАССОЛИТа, то есть Павианов, Богохульский, Сладкий, Шпичкин и Адельфина Буздяк, плясали неизвестной профессии молодые люди в стрижке боксом, с подбитыми ватой плечами, плясал какой-то очень пожилой с бородой, в которой застряло перышко зеленого лука, плясала с ним хилая, доедаемая малокровием девушка в оранжевом шелковом измятом платьице.	The regulars danced and so did their guests, Muscovites and out-of-towners too, the writer Ioann from Kronstadt, someone called Vitya Kuftik from Rostov, who was apparently a director and had a purple birthmark covering his entire cheek; representatives of the poetry subsection of MASSOLIT, that is, Pavianov, Bogokhulsky, Sladky, Spichkin, and Adelfina Buzdyak; young men of dubious profession wearing jackets with shoulder pads; and a very elderly man with a piece of green onion stuck in his beard, who danced with an anemic girl in a crumpled orange dress.
Оплывая потом, официанты несли над головами запотевшие кружки с пивом, хрипло и с ненавистью кричали: "Виноват, гражданин!" Где-то в рупоре голос командовал: "Карский раз! Зубрик два! Фляки господарские!!" Тонкий голос уже не пел, а завывал: "Аллилуйя!". Грохот золотых тарелок в джазе иногда покрывал грохот посуды, которую судомойки по наклонной плоскости спускали в кухню. Словом, ад.	Bathed in sweat, the waiters carried foaming mugs of beer above the dancers' heads, yelling hoarsely and venomously, "Sorry, sir!" Somewhere, orders were being shouted through a megaphone, "One shashlyk! Two zubrovkas! Tripe polonaise!" The thin voice no longer sang but wailed, "Hallelujah!" The crash of the jazz band's bold cymbals was sometimes muffled by the crash the dishes made as the dishwashers sent them down a slide into the kitchen. In a word, hell.
И было в полночь видение в аду. Вышел на веранду черноглазый красавец с кинжальной бородой, во фраке и царственным взором окинул свои владения. Говорили, говорили мистики, что было время, когда красавец не носил фрака, а был опоясан широким кожаным поясом, из-за которого торчали рукояти пистолетов, а его волосы воронова крыла были повязаны алым шелком, и плыл в Караибском море под его командой бриг под черным гробовым флагом с адамовой головой.	And at midnight a vision appeared in hell. A handsome, dark-eyed fellow with a dagger-shaped beard stepped out onto the veranda in full dress and cast an imperial glance over his domain. They said, the mystics did, that there was once a time when this handsome fellow wore a broad leather belt with pistols instead of a tailcoat, and tied his raven hair with red-silk, and the brig he commanded sailed the Caribbean under a black flag with skull and crossbones.
Но нет, нет! Лгут обольстители-мистики, никаких Караибских морей нет на свете, и не плывут в них отчаянные флибустьеры, и не гонится за ними корвет, не стелется над волною пушечный дым. Нет ничего, и ничего и не было! Вон чахлая липа есть, есть чугунная решетка и за ней бульвар... И плавится лед в вазочке, и видны за соседним столиком налитые кровью чьи-то бычьи глаза, и страшно, страшно... О боги, боги мои, яду мне, яду!..	But no, no! The seductive mystics lie, the Garibbeans of this world are gone—desperate marauders do not sail across them, chased by corvettes, and cannon smoke does not hang low over the waves. There is nothing, and there never was anything! The stunted linden tree over there is all there is, and the iron fence, and the boulevard beyond it... And the ice melting in the little bowl, and someone's bloodshot bulllike eyes at a neighboring table, and it's awful, awful... O gods, my gods, give me poison, poison!
И вдруг за столиком вспорхнуло слово: "Берлиоз!!" Вдруг джаз развалился и затих, как будто кто-то хлопнул по нему кулаком. "Что, что, что, что?!!" – "Берлиоз!!!". И пошли вскакивать, пошли вскакивать.	And suddenly the name "Berlioz" fluttered up from a table. The band broke off abruptly and fell silent, as if punched with a fist. "What, what, what, what?"-"Berlioz!!!" And people jumped up and started screaming...
Да, взметнулась волна горя при страшном известии о Михаиле Александровиче. Кто-то суетился, кричал, что необходимо сейчас же, тут же, не сходя с места, составить какую-то коллективную телеграмму и немедленно послать ее.	Indeed, a wave of grief surged up in response to the terrible news about Mikhail Alexandrovich. Someone ran around yelling that a collective telegram had to be composed right then and there, before anyone could leave, and sent off right away.
Но какую телеграмму, спросим мы, и куда? И зачем ее посылать? В самом деле, куда? И на что нужна какая бы то ни было телеграмма тому, чей расплющенный затылок сдавлен сейчас в резиновых руках прозектора, чью шею сейчас колет кривыми иглами профессор? Погиб он, и не нужна ему никакая телеграмма. Все кончено, не будем больше загружать телеграф.	But what kind of a telegram, may we ask, and where should it be sent? And why send it? And indeed, where? And what use is a telegram to a man whose flattened occiput was at that very minute being squeezed by the dissector's rubber gloves and whose neck a professor is probing with curved needles? He is dead and has no need of telegrams. It's all over, so let's not burden the telegraph system.
Да, погиб, погиб... Но мы то ведь живы!	Yes, he's dead, he's dead... But we are alive!
Да, взметнулась волна горя, но подержалась, подержалась и стала спадать, и кой-кто уже вернулся к своему столику и – сперва украдкой, а потом и в открытую – выпил водочки и закусил. В самом деле, не пропадать же куриным котлетам де-воляй? Чем мы поможем Михаилу Александровичу? Тем, что голодными останемся? Да ведь мы-то живы!	Yes, a wave of grief did arise and lasted for a time, but then it began to subside and one fellow had already returned to his table and, furtively at first, but then openly downed some vodka and taken a bite to eat. And indeed, why waste supreme de volaille? How can we help Mikhail Alexandrovich? By staying hungry? After all, we are alive!
Натурально, рояль закрыли на ключ, джаз разошелся, несколько журналистов уехали в свои редакции писать некрологи. Стало известно, что приехал из морга Желдыбин. Он поместился в кабинете покойного наверху, и тут же прокатился слух, что он и будет замещать Берлиоза. Желдыбин вызвал к себе из ресторана всех двенадцать членов правления, и в срочно начавшемся в кабинете Берлиоза заседании приступили к обсуждению неотложных вопросов об убранстве колонного Грибоедовского зала, о перевозе тела из морга в этот зал, об открытии доступа в него и о прочем, связанном с прискорбным событием.	Naturally, the piano was locked shut, the band went home, and several of the journalists went off to their offices to write obituaries. Word spread that Zheldybin had returned from the morgue. He ensconced himself in the upstairs office of the deceased, which started the rumor that he would be Berlioz's replacement. Zheldybin summoned all twelve members of the board from the restaurant, and at the meeting which began immediately in Berlioz's office they moved to discuss a number of urgent matters: decorations for the colonnaded Griboyedov hall, transport of the body from the morgue to the hall, the establishment of visiting hours, and various other things connected with the regrettable occurence.
А ресторан зажил своей обычной ночной жизнью и жил бы ею до закрытия, то есть до четырех часов утра, если бы не произошло нечто, уже совершенно из ряду вон выходящее и поразившее ресторанных гостей гораздо больше, чем известие о гибели Берлиоза.	Meanwhile, the restaurant resumed its usual nighttime routine, which would have gone on until closing time, that is, 4 a.m., if something had not happened that was truly out of the ordinary and made a much bigger impression on the patrons than the news of Berlioz's death.
Первыми заволновались лихачи, дежурившие у ворот Грибоедовского дома. Слышно было, как один из них, приподнявшись на козлах прокричал:	The first to become agitated were the cabdrivers on call at the entrance to Griboyedov. One of them climbed up on the coach box and was heard to cry,
– Тю! Вы только поглядите!	"Wow! Take a look at that!"
Вслед за тем, откуда ни возьмись, у чугунной решетки вспыхнул огонечек и стал приближаться к веранде. Сидящие за столиками стали приподниматься и всматриваться и увидели, что вместе с огонечком шествует к ресторану белое привидение. Когда оно приблизилось к самому трельяжу, все как закостенели за столиками с кусками стерлядки на вилках и вытаращив глаза. Швейцар, вышедший в этот момент из дверей ресторанной вешалки во двор, чтобы покурить, затоптал папиросу и двинулся было к привидению с явной целью преградить ему доступ в ресторан, но почему-то не сделал этого и остановился, глуповато улыбаясь.	It was then that a small light suddenly flashed near the wrought-iron fence and began moving toward the veranda. People who were seated got up to have a look and saw that a white apparition was accompanying the small light as it moved toward the restaurant. When it got as far as the trellis, everyone stiffened in their chairs, bits of sterlet stuck on their forks and their eyes opened wide. The doorman, who at that moment had emerged from the restaurant coatroom in order to go out into the courtyard for a smoke, stamped out his cigarette and was about to move toward the apparition with the intention of barring its entrance to the restaurant. But, instead of doing this, he stopped, for some reason, a foolish smile on his face.
И привидение, пройдя в отверстие трельяжа, беспрепятственно вступило на веранду. Тут все увидели, что это – никакое не привидение, а Иван Николаевич Бездомный – известнейший поэт.	Thus the apparition passed through the opening in the trellis and stepped unimpeded onto the veranda. Then everyone saw that it was no apparition at all, but Ivan Nikolayevich Bezdomny—an extremely well-known poet.
Он был бос, в разодранной беловатой толстовке, к коей на груди английской булавкой была приколота бумажная иконка со стершимся изображением неизвестного святого, и в полосатых белых кальсонах. В руке Иван Николаевич нес зажженную венчальную свечу. Правая щека Ивана Николаевича была свеже изодрана. Трудно даже измерить глубину молчания, воцарившегося на веранде. Видно было, как у одного из официантов пиво течет из покосившейся набок кружки на пол.	He was barefoot and dressed in white striped long johns and a torn, once-white Tolstoyan peasant blouse which had a paper icon with the faded picture of an unknown saint pinned to its front with a safety pin. He was carrying a lighted wedding candle in one hand. There was a fresh scratch on his right cheek. It would be hard to measure the depth of the silence that reigned on the veranda. Beer could be seen spilling onto the floor from a mug that one of the waiters was holding sideways.
Поэт поднял свечу над головой и громко сказал:	The poet raised his candle over his head and said in a loud voice,
– Здорово, други! – после чего заглянул под ближайший столик и воскликнул тоскливо: – Нет, его здесь нет!	"Greetings, friends!" after which he glanced under the nearest table and exclaimed in anguish, "No, he isn't here!"
Послышались два голоса. Бас сказал безжалостно:	Two voices were heard, A basso said pitilessly,
– Готово дело. Белая горячка.	"A clear-cut case. The DT's."
А второй, женский, испуганный, произнес слова:	The second, a frightened woman's voice, said,
– Как же милиция-то пропустила его по улицам в таком виде?	"How could the police let him out on the street looking like that?"
Это Иван Николаевич услыхал и отозвался:	Ivan Nikolayevich heard that and replied,
– Дважды хотели задержать, в скатертном и здесь, на Бронной, да я махнул через забор и, видите, щеку изорвал! – тут Иван Николаевич поднял свечу и вскричал: – Братья по литературе! (Осипший голос его окреп и стал горячей.) Слушайте меня все! Он появился! Ловите же его немедленно, иначе он натворит неописуемых бед!	"They tried to stop me twice, in Skatertny Lane and here, on Bronnaya Street, but I jumped over a fence and, as you see, scraped my cheek!" Here Ivan Nikolayevich raised the candle and cried out, "Brothers in literature!" (His hoarse voice grew strong and impassioned.) "Listen to me everyone! He has appeared! Catch him immediately or else he will do indescribable harm!"
– Что? Что? Что он сказал? Кто появился? – понеслись голоса со всех сторон.	"What? What? What did he say? Who has appeared?" came voices from all sides.
– Консультант! – ответил Иван, – и этот консультант сейчас убил на Патриарших Мишу Берлиоза.	"The consultant!" answered Ivan, "And he's the one who killed Misha Berlioz at Patriarch's Ponds."
Здесь из внутреннего зала повалил на веранду народ, вокруг Иванова огня сдвинулась толпа.	At this point people from the inner room began to pour out onto the veranda and a crowd gathered around Ivan's candle.
– Виноват, виноват, скажите точнее, – послышался над ухом Ивана тихий и вежливый голос, – скажите, как это убил? Кто убил?	"Sorry! Give us more details," said a soft and polite voice above Ivan Nikolayevich's ear. "Tell us, how was he killed, and who killed him?"
– Иностранный консультант, профессор и шпион! – озираясь, отозвался Иван.	"A foreign consultant, a professor and a spy!" replied Ivan, looking all around.
– А как его фамилия? – тихо спросили на ухо.	"And what's his name?" people whispered in his ear.
– То-то фамилия! – в тоске крикнул Иван, – кабы я знал фамилию! Не разглядел я фамилию на визитной карточке... Помню только первую букву "Ве", на "Ве" фамилия! Какая же это фамилия на "Ве"? – схватившись рукою за лоб, сам у себя спросил Иван и вдруг забормотал: – Ве, ве, ве! Ва... Во... Вашнер? Вагнер? Вайнер? Вегнер? Винтер? – волосы на голове Ивана стали ездить от напряжения.	"That's the problem!" Ivan cried in anguish, "If only I knew his name! I couldn't make out the name on his visiting card... I only remember it began with 'W'! But what was the name beginning with 'W'?" Ivan asked himself, clutching his forehead. Suddenly he began to mumble, "W, W, W! Wa... Wo... Washner? Wagner? Weiner? Wegner? Winter?" Ripples ran through his hair from the tension he was under.
– Вульф? – жалостно выкрикнула какая-то женщина.	"Wolf?" a woman cried out sympathetically.
Иван рассердился.	Ivan got angry.
– Дура! – прокричал он, ища глазами женщину. – Причем здесь Вульф? Вульф ни в чем не виноват! Во, во... Нет! Так не вспомню! Ну вот что, граждане: звоните сейчас в милицию, чтобы выслали пять мотоциклетов с пулеметами, профессора ловить. Да не забудьте сказать, что с ним еще двое: какой-то длинный, клетчатый... пенсне треснуло... и кот черный, жирный. А я пока что обыщу Грибоедова... Я чую, что он здесь!	"Fool!" he yelled, trying to locate the woman. "What's Wolf got to do with it? Wolf is beside the point! Wo, Wo... No! I just can't remember! But this is the main thing, citizens: call the police right away and tell them to send five motorcycles armed with machine guns to catch the professor. And don't forget to mention he's got two accomplices: a tall fellow in checks... with a cracked pince-nez... and a fat black cat. Mean-While I'll go search Griboyedov... I have a feeling he's here!"
Иван впал в беспокойство, растолкал окружающих, начал размахивать свечой, заливая себя воском, и заглядывать под столы.	Ivan became agitated, pushed aside the crowd of onlookers, began waving his candle around, covering himself with wax, and then peering under the tables.
Тут послышалось слово: "Доктора!" – и чье-то ласковое мясистое лицо, бритое и упитанное, в роговых очках, появилось перед Иваном.	At this point a voice called out, "Get a doctor!" and there appeared in front of Ivan a tender, fleshy, clean-shaven, well-fed face with horn-rimmed glasses.
– Товарищ Бездомный, – заговорило это лицо юбилейным голосом, – успокойтесь! Вы расстроены смертью всеми нами любимого Михаила Александровича... нет, просто Миши Берлиоза. Мы все это прекрасно понимаем. Вам нужен покой. Сейчас товарищи проводят вас в постель, и вы забудетесь...	"Comrade Bezdomny;" said the face in a voice suited to anniversary celebrations, "Calm down! You're upset over the death of our beloved Mikhail Alexandrovich... Misha Berlioz, to us. We all understand perfectly. You need rest. Now your comrades are going to take you to bed, and you'll go to sleep."
– Ты, – оскалившись, перебил Иван, – понимаешь ли, что надо поймать профессора? А ты лезешь ко мне со своими глупостями! Кретин!	"You," interrupted Ivan, baring his teeth, "Don't you understand that the professor must be caught? And here you are weaseling up to me with your nonsense! Cretin!"
– Товарищ Бездомный, помилуйте, – ответило лицо, краснея, пятясь и уже раскаиваясь, что ввязалось в это дело.	"Comrade Bezdomny, forgive me," he replied, turning red and edging away, already regretting that he had gotten involved in the affair.
– Нет, уж кого-кого, а тебя я не помилую, – с тихой ненавистью сказал Иван Николаевич.	"No, I'll forgive anyone but you," said Ivan Nikolayevich with calm hatred.
Судорога исказила его лицо, он быстро переложил свечу из правой руки в левую, широко размахнулся и ударил участливое лицо по уху.	A spasm contorted his face, he quickly switched the candle from his right hand to his left, took a broad swing, and punched the sympathetic face on its ear.
Тут догадались броситься на Ивана – и бросились. Свеча погасла, и очки, соскочившие с лица, были мгновенно растоптаны. Иван испустил страшный боевой вопль, слышный к общему соблазну даже на бульваре, и начал защищаться. Зазвенела падающая со столов посуда, закричали женщины.	At this point they decided to take Ivan by force, and they did. The candle went out, and his glasses fell off and were immediately trampled. Ivan let out a terrible battle cry which was heard to everyone's titillation even on the boulevard. Then Ivan began to defend himself. Dishes clattered to the floor, women began to scream.
Пока официанты вязали поэта полотенцами, в раздевалке шел разговор между командиром брига и швейцаром.	While the waiters were tying the poet up with towels, the commander of the brig was conversing with the doorman in the coatroom.
– Ты видел, что он в подштанниках? – холодно спрашивал пират.	"You saw, didn't you, that he was in his underwear?" asked the pirate coldly.
– Да ведь, Арчибальд Арчибальдович, – труся, отвечал швейцар, – как же я могу их не допустить, если они – член МАССОЛИТа?	"But, Archibald Archibaldovich," replied the doorman timidly, "how could I not admit the gentleman if he is a member of MASSOLIT?"
– Ты видел, что он в подштанниках? – повторял пират.	"But you saw he was in his underwear?" the pirate repeated.
– Помилуйте, Арчибальд Арчибальдович, – багровея, говорил швейцар, – что же я могу поделать? Я сам понимаю, на веранде дамы сидят.	"For pity's sake, Archibald Archibaldovich," the doorman said, turning crimson, "What could I do? I know there are ladies on the veranda..."
– Дамы здесь ни при чем, дамам это все равно, – отвечал пират, буквально сжигая швейцара глазами, – а это милиции не все равно! Человек в белье может следовать по улицам Москвы только в одном случае, если он идет в сопровождении милиции, и только в одно место – в отделение милиции! А ты, если ты швейцар, должен знать, что, увидев такого человека, ты должен, не медля ни секунды, начинать свистеть. Ты слышишь? Слышишь что происходит на веранде?	"The ladies are not the issue, they don't care," replied the pirate, his eyes literally setting the doorman on fire, "but the police do care! A man in his underwear can tramp around Moscow only if he's in police custody, and only if he's going to one place—the police station! And you as a doorman should know that when you see such a man, you should begin blowing your whistle without a moment's delay. Do you hear me? Do you hear what's happening on the veranda?"
Тут ополоумевший швейцар услыхал с веранды уханье, бой посуды и женские крики.	Here the half-crazed doorman could hear the oohs and ahs, crashing dishes, and women's shrieks coming from the veranda.
– Ну что с тобой сделать за это? – спросил флибустьер.	"Well, how should you be punished for what you did?" asked the pirate.
Кожа на лице швейцара приняла тифозный оттенок, а глаза помертвели. Ему померещилось, что черные волосы, теперь причесанные на пробор, покрылись огненным шелком. Исчезли пластрон и фрак, и за ременным поясом возникла ручка пистолета. Швейцар представил себя повешенным на фор-марса-рее. Своими глазами увидел он свой собственный высунутый язык и безжизненную голову, упавшую на плечо, и даже услыхал плеск волны за бортом. Колени швейцара подогнулись. Но тут флибустьер сжалился над ним и погасил свой острый взор.	The skin on the doorman's face took on a typhoid tinge and his eyes became dead. The pirate's black hair, now parted down the middle, seemed to be covered with fiery silk. Gone were his dress shirt and dinner jacket, and sticking out of his leather belt was the butt of a pistol. The doorman imagined himself hanging from the foremast. With his own eyes he saw his tongue hanging out and his lifeless head slumped on his shoulder, and he could even hear the waves splashing against the side of the ship. His knees gave way from under him. But just then, the pirate took pity on him and extinguished his piercing gaze.
– Смотри, Николай! Это в последний раз. Нам таких швейцаров в ресторане и даром не надо. Ты в церковь сторожем поступи. – Проговорив это, командир скомандовал точно, ясно, быстро: – Пантелея из буфетной. Милиционера. Протокол. Машину. В психиатрическую. – И добавил: – Свисти!	"Watch out, Nikolai! This is the last time. We don't need that kind of a doorman in this restaurant. Go be a watchman in a church." Having said this, the commander gave quick, precise, clear orders: "Get Pantelei from the pantry. Call a policeman. Write a report. Order a car. Send it to the asylum." And he added, "Blow your whistle!"
Через четверть часа чрезвычайно пораженная публика не только в ресторане, но и на самом бульваре и в окнах домов, выходящих в сад ресторана, видела, как из ворот Грибоедова Пантелей, швейцар, милиционер, официант и поэт Рюхин выносили спеленатого, как куклу, молодого человека, который, заливаясь слезами, плевался, норовя попасть именно в Рюхина, и кричал на весь бульвар:	A quarter of an hour later a flabbergasted crowd—not only inside the restaurant, but outside on the boulevard and in the windows of the buildings overlooking the restaurant pavilion— watched as Pantelei, the doorman, a policeman, a waiter, and the poet Ryukhin came out of Griboyedov's gates, carrying a young man swaddled like a doll, with tears running down his face, who tried to spit on Ryukhin, and was screaming the length of the boulevard,
– Сволочь! Сволочь!	"Bastard! Bastard!"
Шофер грузовой машины со злым лицом заводил мотор. Рядом лихач горячил лошадь, бил ее по крупу сиреневыми вожжами, кричал:	The driver of the van had a malicious look on his face as he started the motor. Alongside him a cabdriver urged on his horse, beating her hindquarters with lilac-colored reins, and shouting,
– А вот на беговой! Я возил в психическую!	"I'll go fast! I've taken guys to the nuthouse before!"
Кругом гудела толпа, обсуждая невиданное происшествие; словом, был гадкий, гнусный, соблазнительный, свинский скандал, который кончился лишь тогда, когда грузовик унес на себе от ворот Грибоедова несчастного Ивана Николаевича, милиционера, Пантелея и Рюхина.	The crowd buzzed as they discussed this unprecedented event. In short, it was a filthy, vile, titillating, beastly scandal which ended only when the van carting off the unfortunate Ivan Nikolayevich, the policeman, Pantelei, and Ryukhin drove away from the gates of Griboyedov.
Глава 6. Шизофрения, как и было сказано	VI Schizophrenia, as Predicted
Когда в приемную знаменитой психиатрической клиники, недавно отстроенной под Москвой на берегу реки, вошел человек с острой бородкой и облаченный в белый халат, была половина второго ночи. Трое санитаров не спускали глаз с Ивана Николаевича, сидящего на диване. Тут же находился и крайне взволнованный поэт Рюхин. Полотенца, которыми был связан Иван Николаевич, лежали грудой на том же диване. Руки и ноги Ивана Николаевича были свободны.	IT was one-thirty in the morning when a man with a small pointed beard and a white coat entered the reception room of the famous psychiatric clinic that had recently been built outside of Moscow on the banks of the river. Three male nurses were keeping a vigilant eye on Ivan Nikolayevich who was sitting on the couch. The distraught poet Ryukhin was also present. The towels which had been used to tie Ivan Nikolayevich up were lying in a heap on the couch. Ivan Nikolayevich's arms and legs were free.
Увидев вошедшего, Рюхин побледнел, кашлянул и робко сказал:	When he saw the man walk in, Ryukhin turned pale, coughed, and said in a timid voice,
– Здравствуйте, доктор.	"Hello, Doctor."
Доктор поклонился Рюхину, но, кланяясь, смотрел не на него, а на Ивана Николаевича.	The doctor bowed to Ryukhin but in doing so, looked not at him, but at Ivan Nikolayevich.
Тот сидел совершенно неподвижно, со злым лицом, сдвинув брови, и даже не шевельнулся при входе врача.	The latter was sitting completely still, with his eyebrows raised and an angry expression on his face. He did not stir even when the doctor walked in.
– Вот, доктор, – почему-то таинственным шепотом заговорил Рюхин, пугливо оглядываясь на Ивана Николаевича, – известный поэт Иван Бездомный... вот, видите ли... мы опасаемся, не белая ли горячка...	"Doctor," began Ryukhin in a kind of conspiratorial whisper, looking timidly over at Ivan Nikolayevich, "this is the prominent poet Ivan Bezdomny... well, as you can see... we're afraid it might be a case of delirium tremens..."
– Сильно пил? – сквозь зубы спросил доктор.	"Has he been drinking heavily?" asked the doctor through his teeth.
– Нет, выпивал, но не так, чтобы уж...	"No, he did drink, but not enough to..."
– Тараканов, крыс, чертиков или шмыгающих собак не ловил?	"Has he been trying to catch cockroaches, rats, little devils, or running dogs?"
– Нет, – вздрогнув, ответил Рюхин, – я его вчера видел и сегодня утром. Он был совершенно здоров...	"No," replied Ryukhin with a shudder. "I saw him yesterday and this morning too. He was completely fine..."
– А почему в кальсонах? С постели взяли?	"And why is he in his underwear? Did they get him out of bed?"
– Он, доктор, в ресторан пришел в таком виде...	"That, doctor, is the way he arrived at the restaurant."
– Ага, ага, – очень удовлетворенно сказал доктор, – а почему ссадины? Дрался с кем-нибудь?	"Aha, aha," said the doctor with great satisfaction. "And why the cuts and bruises? Did he get in a fight with somebody?"
– Он с забора упал, а потом в ресторане ударил одного... И еще кое-кого...	"He fell off a fence, and then he hit someone in the restaurant... and there was someone else too..."
– Так, так, так, – сказал доктор и, повернувшись к Ивану, добавил: – Здравствуйте!	"I see, I see, I see," said the doctor, and turning to Ivan, he added, "Hello!"
– Здорово, вредитель! – злобно и громко ответил Иван.	"Hello, you wrecker!" replied Ivan in a loud, angry voice.
Рюхин сконфузился до того, что не посмел поднять глаза на вежливого доктора. Но тот ничуть не обиделся, а привычным, ловким жестом снял очки, приподняв полу халата, спрятал их в задний карман брюк, а затем спросил у Ивана:	Ryukhin felt so embarrassed that he could not even look at the polite doctor. But the latter was not in the least offended. He removed his glasses in a practiced, graceful manner, and after lifting the hem of his smock, he put the glasses in the back pocket of his trousers. He then asked Ivan,
– Сколько вам лет?	"How old are you?"
– Подите вы все от меня к чертям, в самом деле! – грубо закричал Иван и отвернулся.	"All of you can go to the devil!" Ivan bellowed rudely and turned away.
– Почему же вы сердитесь? Разве я сказал вам что-нибудь неприятное?	"But why are you angry? Have I said something unpleasant to you?"
– Мне двадцать три года, – возбужденно заговорил Иван, – и я подам жалобу на вас всех. А на тебя в особенности, гнида! – отнесся он отдельно к Рюхину.	"I'm twenty-three," said Ivan excitedly, "and I'm going to file a complaint against all of you. You in particular, scum!" he said, addressing Ryukhin separately.
– А на что же вы хотите пожаловаться?	"And what is it you wish to complain about?"
– На то, что меня, здорового человека, схватили и силой приволокли в сумасшедший дом! – в гневе ответил Иван.	"That I, a healthy man, was seized and dragged by force to a madhouse!" Ivan replied angrily.
Здесь Рюхин всмотрелся в Ивана и похолодел: решительно никакого безумия не было у того в глазах. Из мутных, как они были в Грибоедове, они превратились в прежние, ясные.	Here Ryukhin took a good look at Ivan and turned cold: there was absolutely no sign of madness in his eyes. They had looked lackluster at Griboyedov, but now their customary clarity had returned.
"Батюшки! – испуганно подумал Рюхин, – да он и впрямь нормален? Вот чепуха какая! Зачем же мы, в самом деле, сюда-то его притащили? Нормален, нормален, только рожа расцарапана..."	"My goodness!" thought Ryukhin in fright, "Can it be that he is completely normal? What nonsense this is! Whatever possessed us to drag him here? He's normal, normal, only his mug's been scratched up..."
– Вы находитесь, – спокойно заговорил врач, присаживаясь на белый табурет на блестящей ноге, – не в сумасшедшем доме, а в клинике, где вас никто не станет задерживать, если в этом нет надобности.	Sitting down on a gleaming white stool, the doctor began calmly, "You happen to be in a clinic, not an asylum, where no one will keep you if it is unnecessary."
Иван Николаевич покосился недоверчиво, но все же пробурчал:	Ivan Nikolayevich looked mistrustfully out of the corner of his eye but nonetheless muttered,
– Слава те господи! Нашелся наконец хоть один нормальный среди идиотов, из которых первый – балбес и бездарность Сашка!	"The Lord be praised! Finally there's one normal person among all the idiots, chief of whom is that booby and hack Sashka!"
– Кто этот Сашка-бездарность? – осведомился врач.	"Who is this Sashka-hack?" inquired the doctor.
– А вот он, Рюхин! – ответил Иван и ткнул грязным пальцем в направлении Рюхина.	"He's right here," answered Ivan, pointing a dirty finger in Ryukhin's direction.
Тот вспыхнул от негодования.	Ryukhin flared up in indignation,
"Это он мне вместо спасибо! – горько подумал он, – за то, что я принял в нем участие! Вот уж, действительно, дрянь!"	"That's what I get instead of thanks!" he thought bitterly, "All because I was concerned about him! There's a bastard for you!"
– Типичный кулачок по своей психологии, – заговорил Иван Николаевич, которому, очевидно, приспичило обличать Рюхина, – и притом кулачок, тщательно маскирующийся под пролетария. Посмотрите на его постную физиономию и сличите с теми звучными стихами, который он сочинил к первому числу! Хе-хе-хе... "Взвейтесь!" да "развейтесь!"... А вы загляните к нему внутрь – что он там думает... вы ахнете! – и Иван Николаевич зловеще рассмеялся.	"He has a typical kulak mentality," began Ivan Nikolayevich, who obviously felt an urge to expose Ryukhin, "and even worse, a kulak who tries very hard to masquerade as a proletarian. Look at his glum face and compare it to the sonorous verses he concocted for New Year's! Heh-heh-heh... 'Soar!' and 'Unfurl'... then take a look inside him and see what he's thinking in there... and you'll gasp!" And Ivan Nikolayevich let out a sinister laugh.
Рюхин тяжело дышал, был красен и думал только об одном, что он отогрел у себя на груди змею, что он принял участие в том, кто оказался на поверку злобным врагом. И главное, и поделать ничего нельзя было: не ругаться же с душевнобольным?!	Ryukhin was red, breathing heavily, and thinking of only one thing, that he had nursed a viper to his breast and shown kindness to someone who turned out to be a vicious enemy when put to the test. And worst of all, there was nothing he could do—you could hardly exchange insults with a madman, could you?!
– А почему вас, собственно, доставили к нам? – спросил врач, внимательно выслушав обличения Бездомного.	"And why were you brought here?" asked the doctor after he had listened attentively to Bezdomny's accusations.
– Да черт их возьми, олухов! Схватили, связали какими-то тряпками и поволокли в грузовике!	"May they rot in hell, the blockheads! They grabbed me, tied me up in rags, and dragged me off in a truck!"
– Позвольте вас спросить, вы почему в ресторан пришли в одном белье?	"May I ask you why you went to the restaurant in your underwear?"
– Ничего тут нету удивительного, – ответил Иван, – пошел я купаться на Москву-реку, ну и попятили мою одежу, а эту дрянь оставили! Не голым же мне по Москве идти? Надел что было, потому что спешил в ресторан к Грибоедову.	"There's nothing surprising in that," Ivan answered, "I went for a swim in the Moscow River, and someone took my clothes and left me this junk! I couldn't very well walk around Moscow naked! I put on what was available because I was in a hurry to get to the restaurant at Griboyedov."
Врач вопросительно посмотрел на Рюхина, и тот хмуро пробормотал:	The doctor gave Ryukhin a quizzical look, and the latter mumbled gloomily,
– Ресторан так называется.	"That's the name of the restaurant."
– Ага, – сказал врач, – а почему так спешили? Какое-нибудь деловое свидание?	"I see," said the doctor, "and why were you in such a hurry? Did you have a business meeting?"
– Консультанта я ловлю, – ответил Иван Николаевич и тревожно оглянулся.	"I was trying to catch the consultant," answered Ivan Nikolayevich, looking around anxiously.
– Какого консультанта?	"What consultant?"
– Вы Берлиоза знаете? – спросил Иван многозначительно.	"Do you know Berlioz?" asked Ivan pointedly.
– Это... композитор?	"You mean the composer?"
Иван расстроился.	Ivan became flustered.
– Какой там композитор? Ах да, да нет! Композитор – это однофамилец Миши Берлиоза!	"What does the composer have to do with it? Oh, I see. No, not the composer! He has the same name as Misha Berlioz!"
Рюхину не хотелось ничего говорить, но пришлось объяснить.	Ryukhin did not want to say anything but was forced to give an explanation.
– Секретаря МАССОЛИТа Берлиоза сегодня вечером задавило трамваем на Патриарших.	"Berlioz, the secretary of MASSOLIT, was run over by a streetcar this evening at Patriarch's Ponds."
– Не ври ты, чего не знаешь! – рассердился на Рюхина Иван, – я, а не ты был при этом! Он его нарочно под трамвай пристроил!	"Don't lie about things you don't know anything about!" said Ivan, angry at Ryukhin, "You weren't there but I was! He deliberately set it up so he'd fall under the streetcar!"
– Толкнул?	"Did he push him?"
– Да при чем здесь "толкнул"? – сердясь на общую бестолковость, воскликнул Иван, – такому и толкать не надо! Он такие штуки может выделывать, что только держись! Он заранее знал, что Берлиоз попадет под трамвай!	"What does 'pushing' have to do with it," Ivan exclaimed, furious at how dense everyone was. "Someone like that doesn't have to push! He can do things that would make your flesh crawl! He knew in advance that Berlioz would fall under a streetcar!"
– А кто-нибудь, кроме вас, видел этого консультанта?	"And did anyone besides you see this consultant?"
– То-то и беда, что только я и Берлиоз.	"That's the trouble, only me and Berlioz."
– Так. Какие же меры вы приняли, чтобы поймать этого убийцу? – тут врач повернулся и бросил взгляд женщине в белом халате, сидящей за столом в сторонке.	"I see. And what did you do to catch this murderer?" At this point the doctor turned around and glanced over at the woman in a white coat who was sitting at a table off to the side.
Та вынула лист и стала заполнять пустые места в его графах.	She took out a sheet of paper and began filling in the blank spaces in the columns.
– Меры вот какие. Взял я на кухне свечечку...	"Here's what I did. I took a small candle from the kitchen..."
– Вот эту? – спросил врач, указывая на изломанную свечку, лежащую на столе рядом с иконкой перед женщиной.	"This one here?" asked the doctor, pointing to the broken candle that was lying next to the icon on the table in front of the woman.
– Эту самую, и...	"Yes, and..."
– А иконка зачем?	"Why the icon?"
– Ну да, иконка... – Иван покраснел, – иконка-то больше всего и испугала, – он опять ткнул пальцем в сторону Рюхина, – но дело в том, что он, консультант, он, будем говорить прямо... с нечистой силой знается... и так просто его не поймаешь.	"Well, the icon..." Ivan turned red, "The icon was what scared them most of all," he poked a finger in Ryukhin's direction again, "but the fact is that he, the consultant, that is, let's speak frankly... he's in league with evil powers... so you won't have an easy time catching him."
Санитары почему-то вытянули руки по швам и глаз не сводили с Ивана.	For some reason the attendants stood stiffly at attention and did not take their eyes off Ivan.
– Да-с, – продолжал Иван, – знается! Тут факт бесповоротный. Он лично с Понтием Пилатом разговаривал. Да нечего на меня так смотреть! Верно говорю! Все видел – и балкон и пальмы. Был, словом, у Понтия Пилата, за это я ручаюсь.	"Yes," Ivan continued, "he's in league with evil powers! That's an incontrovertible fact. He personally conversed with Pontius Pilate. And there's no reason to look at me like that! It's true, I tell you! He saw it all—the balcony and the palm trees. He was there with Pontius Pilate, you have my word on it."
– Ну-те, ну-те...	"I see, go on..."
– Ну вот, стало быть, я иконку на грудь пришпилил и побежал...	"So I, well, pinned the icon on my chest and ran after him..."
Вдруг часы ударили два раза.	At this point the clock struck 2 a.m.
– Эге-ге! – воскликнул Иван и поднялся с дивана, – два часа, а я с вами время теряю! Я извиняюсь, где телефон?	"Uh oh!" exclaimed Ivan and got up from the couch, "it's 2 a.m., and here I am wasting time talking with you! Excuse me, where's the phone?"
– Пропустите к телефону, – приказал врач санитарам.	"Let him use the phone," the doctor ordered the attendants.
Иван ухватился за трубку, а женщина в это время тихо спросила у Рюхина:	Ivan grabbed the receiver while the woman asked Ryukhin in a whisper,
– Женат он?	"Is he married?"
– Холост, – испуганно ответил Рюхин.	"No, single," Ryukhin replied, frightened.
– Член профсоюза?	"A member of the union?"
– Да.	"Yes."
– Милиция? – закричал Иван в трубку, – милиция? Товарищ дежурный, распорядитесь сейчас же, чтобы выслали пять мотоциклетов с пулеметами для поимки иностранного консультанта. Что? Заезжайте за мною, я сам с вами поеду... Говорит поэт Бездомный из сумасшедшего дома... Как ваш адрес? – шепотом спросил Бездомный у доктора, прикрывая трубку ладонью, – а потом опять закричал в трубку: – Вы слушаете?	"Is this the police?" Ivan screamed into the receiver, "Is this the police? Comrade dispatcher, see to it that five armed motorcycles are sent on the double to catch the foreign consultant. What? Come get me and I'll go with you... This is the poet Bezdomny speaking from the asylum... What's your address?" whispered Bezdomny to the doctor, cupping his hand over the receiver. Then he again screamed into the phone, "Do you hear me?
Алло!.. Безобразие! – вдруг завопил Иван и швырнул трубку в стену. Затем он повернулся к врачу, протянул ему руку, сухо сказал "до свидания" и собрался уходить.	Hello!... What an outrage!" Suddenly, Ivan let out a wail and threw the phone against the wall. Then he turned to the doctor, extended his hand, said a chilly "good-bye" and started to leave.
– Помилуйте, куда же вы хотите идти? – заговорил врач, вглядываясь в глаза Ивана, – глубокой ночью, в белье... Вы плохо чувствуете себя, останьтесь у нас!	"Excuse me," said the doctor, looking Ivan in the eye, "where do you wish to go in the middle of the night in your underwear? You're not well, stay here with us!"
– Пропустите-ка, – сказал Иван санитарам, сомкнувшимся у дверей. – Пустите вы или нет? – страшным голосом крикнул поэт.	"Let me by" said Ivan to the attendants who were blocking the doors. "Are you going to let me by or not?" screamed the poet in an awful voice.
Рюхин задрожал, а женщина нажала кнопку в столике, и на его стеклянную поверхность выскочила блестящая коробочка и запаянная ампула.	Ryukhin shuddered, and the woman pressed a button on the table, whereupon a small shiny box and a sealed ampule popped out on its glass surface.
– Ах так?! – дико и затравленно озираясь, произнес Иван, – ну ладно же! Прощайте... – и головою вперед он бросился в штору окна.	"So that's how it is?!" said Ivan looking around wildly, like a hunted animal. "OK then! Good-bye!!" and he dove headlong at the blind covering the window.
Грохнуло довольно сильно, но стекло за шторою не дало ни трещины, и через мгновение Иван забился в руках у санитаров. Он хрипел, пытался кусаться, кричал:	A fairly loud crash was heard, but the glass behind the blind didn't even crack, and Ivan was soon thrashing about in the attendants' arms. He became hoarse, tried to bite, and screamed,
– Так вот вы какие стеклышки у себя завели!.. Пусти! Пусти!	"So that's the kind of windows you have here! Let me go! Let me go!"
Шприц блеснул в руках у врача, женщина одним взмахом распорола ветхий рукав толстовки и вцепилась в руку с неженской силой. Запахло эфиром. Иван ослабел в руках четырех человек, и ловкий врач воспользовался этим моментом и вколол иглу в руку Ивану. Ивана подержали еще несколько секунд, и потом опустили на диван.	A hypodermic syringe flashed in the doctor's hands, and in a single motion the woman ripped open the bedraggled sleeve of Ivan's Tolstoyan shirt and grabbed his arm with unfeminine strength. There was a smell of ether, Ivan grew weak in the arms of the four attendants, and the agile doctor took advantage of the moment and plunged the needle into Ivan's arm. They held on to Ivan a few seconds longer and then lowered him onto the couch.
– Бандиты! – прокричал Иван и вскочил с дивана, но был водворен на него опять. Лишь только его отпустили, он опять было вскочил, но обратно уже сел сам. Он помолчал, диковато озираясь, потом неожиданно зевнул, потом улыбнулся со злобой.	"Bandits!" shouted Ivan and jumped up from the couch, but was deposited on it again. As soon as they let go of him, he was about to jump up again, but this time he sat back down himself. He fell silent for a moment, looking around wildly, then yawned suddenly, then grinned maliciously.
– Заточили все-таки, – сказал он, зевнул еще раз, неожиданно прилег, голову положил на подушку, кулак по-детски под щеку, забормотал уже сонным голосом, без злобы: – Ну и очень хорошо... Сами же за все и поплатитесь. Я предупредил, а там как хотите! Меня же сейчас более всего интересует Понтий Пилат... Пилат... – тут он закрыл глаза.	"So they've locked me up after all," he said, yawned again, and then suddenly lay down, putting his head on the pillow and his fist under his cheek like a child. In a sleepy voice, free of malice, he mumbled, "Well, and very good too... You'll pay for what you've done. I warned you, so now do as you wish!... Right now what interests me most is Pontius Pilate... Pilate..." and here he closed his eyes.
– Ванна, сто семнадцатую отдельную и пост к нему, – распорядился врач, надевая очки. Тут Рюхин опять вздрогнул: бесшумно открылись белые двери, за ними стал виден коридор, освещенный синими ночными лампами. Из коридора выехала на резиновых колесиках кушетка, на нее переложили затихшего Ивана, и он уехал в коридор, и двери за ним замкнулись.	"A bath, Room 117—private—and post a guard," ordered the doctor while putting on his glasses. At this point Ryukhin shuddered again; the white doors opened noiselessly onto a corridor lit by blue night lights. A rubber-wheeled gurney rolled into the room from the corridor, and the sedated Ivan was transferred to it and wheeled down the corridor, the doors closing behind him.
– Доктор, – шепотом спросил потрясенный Рюхин, – он, значит, действительно болен?	"Doctor," whispered the shaken Ryukhin, "is he really sick?"
– О да, – ответил врач.	"Oh, yes," replied the doctor.
– А что же это такое с ним? – робко спросил Рюхин.	"But what's the matter with him?" Ryukhin asked timidly.
Усталый врач поглядел на Рюхина и вяло ответил:	The weary doctor looked at him and replied listlessly,
– Двигательное и речевое возбуждение... Бредовые интерпретации... Случай, по-видимому, сложный... Шизофрения, надо полагать. А тут еще алкоголизм...	"Speech and motor excitation... delirious episodes... clearly a complicated case... Schizophrenia, one must assume. And alcoholism too..."
Рюхин ничего не понял из слов доктора, кроме того, что дела Ивана Николаевича, видно, плоховаты, вздохнул и спросил:	Ryukhin did not understand anything the doctor said except that Ivan Nikolayevich was obviously in a bad way. He sighed and asked,
– А что это он все про какого-то консультанта говорит?	"And what was all that about a consultant?"
– Видел, наверно, кого-то, кто поразил его расстроенное воображение. А может быть, галлюцинировал...	"He probably saw someone who excited his disturbed imagination. Or perhaps he was hallucinating..."
Через несколько минут грузовик уносил Рюхина в Москву. Светало, и свет еще не погашенных на шоссе фонарей был уже не нужен и неприятен. Шофер злился на то, что пропала ночь, гнал машину что есть сил, и ее заносило на поворотах.	A few minutes later the truck was carrying Ryukhin back to Moscow. It was getting light, and the streetlights along the highway cast a glow that was both unnecessary and unpleasant. The driver was angry that the night had been wasted, and he drove the truck so hard that it skidded on the turns.
Вот и лес отвалился, остался где-то сзади, и река ушла куда-то в сторону, навстречу грузовику сыпалась разная разность: какие-то заборы с караульными будками и штабеля дров, высоченные столбы и какие-то мачты, а на мачтах нанизанные катушки, груды щебня, земля, исполосованная каналами, – словом, чувствовалось, что вот-вот она, Москва, тут же, вон за поворотом, и сейчас навалится и охватит.	Then the forest fell away and remained in the background, the river disappeared to the side, and a highly varied panorama came out to meet the truck: fences with sentry boxes, stacks of wood, towering poles and masts threaded with spools, piles of crushed stone, land slashed by canals—in short, one had the feeling that it, Moscow, was lying in wait just around the next bend, and was about to fall on one and engulf one.
Рюхина трясло и швыряло, какой-то обрубок, на котором он поместился, то и дело пытался выскользнуть из-под него.	Ryukhin was having a bumpy ride, since the stump he was sitting on kept trying to slide out from under him.
Ресторанные полотенца, подброшенные уехавшими ранее в троллейбусе милиционером и Пантелеем, ездили по всей платформе. Рюхин пытался было их собрать, но, прошипев почему-то со злобой: "Да ну их к черту! Что я, в самом деле, как дурак верчусь?.." – отшвырнул их ногой и перестал на них глядеть.	The towels from the restaurant, which the policeman and Pantelei had tossed into the truck before leaving earlier on the trolleybus, were sliding all over the floor of the truck. Ryukhin had started to try and pick them up, but for some reason he hissed in fury, "The devil with them! Why am I making an ass of myself?"-and he kicked the towels aside and stopped looking at them.
Настроение духа у едущего было ужасно. Становилось ясным, что посещение дома скорби оставило в нем тяжелейший след. Рюхин старался понять, что его терзает. Коридор с синими лампами, прилипший к памяти? Мысль о том, что худшего несчастья, чем лишение разума, нет на свете? Да, да, конечно, и это. Но это – так ведь, общая мысль. А вот есть что-то еще. Что же это? Обида, вот что. Да, да, обидные слова, брошенные Бездомным прямо в лицо. И горе не в том, что они обидные, а в том, что в них заключается правда.	The passenger was in a terrible mood. It was obvious that his visit to the insane asylum had had a most oppressive effect on him. He was trying to understand what was tormenting him. Was it the corridor with the blue lights that had stuck his mind? Was it the thought that there was nothing worse in the world than to lose your mind? Yes, yes, of course, it was that too. But that, after all, was a universal response. There must be something else. But what was it? It was the insult, that was it. Yes, yes, the insulting words that Bezdomny had thrown in his face. And the worst thing was not that they were insulting, but that they were true.
Поэт не глядел уже по сторонам, а, уставившись в грязный трясущийся пол, стал что-то бормотать, ныть, глодая самого себя.	The poet had stopped looking off to the sides, and staring at the dirty, rattling floor of the truck, he began muttering and whining, gnawing away at himself.
Да, стихи... Ему – тридцать два года! В самом деле, что же дальше? – И дальше он будет сочинять по нескольку стихотворений в год. – До старости? – Да, до старости. – Что же принесут ему эти стихотворения? Славу? "Какой вздор! Не обманывай-то хоть сам себя. Никогда слава не придет к тому, кто сочиняет дурные стихи. Отчего они дурные? Правду, правду сказал! – безжалостно обращался к самому себе Рюхин, – не верю я ни во что из того, что пишу!.."	Yes, his poetry... He was thirty-two! What did lie ahead? He would go on composing a few poems a year. Until he was old? Yes, until he was old. What would these poems bring him? Fame? "What nonsense! At least don't deceive yourself. Fame never comes to someone who writes bad poetry. But why are my poems bad? It was true what he said, true!"—Ryukhin showed himself no mercy—"I don't believe in anything I've ever written!"
Отравленный взрывом неврастении, поэт покачнулся, пол под ним перестал трястись. Рюхин поднял голову и увидел, что он давно уже в Москве и, более того, что над Москвой рассвет, что облако подсвечено золотом, что грузовик его стоит, застрявши в колонне других машин у поворота на бульвар, и что близехонько от него стоит на постаменте металлический человек, чуть наклонив голову, и безразлично смотрит на бульвар.	Poisoned by this attack of neurasthenia, the poet gave a lurch as the floor beneath him stopped shaking. Ryukhin raised his head and saw that he had long since arrived in Moscow, and, moreover, that a new day was dawning over the city, that the cloud above was outlined in gold, that his truck was stuck in a column of traffic at the turn onto the boulevard, and that close by there was a metal man on a pedestal, his head slightly bent, looking indifferently at the boulevard.
Какие-то странные мысли хлынули в голову заболевшему поэту. "Вот пример настоящей удачливости... – тут Рюхин встал во весь рост на платформе грузовика и руку поднял, нападая зачем-то на никого не трогающего чугунного человека, –	Strange thoughts poured into the stricken poet's head. "There's an example of real luck..." Here Ryukhin stood up in the truck and raised his fist in an attack against the cast-iron man who wasn't harming anyone.
какой бы шаг он ни сделал в жизни, что бы ни случилось с ним, все шло ему на пользу, все обращалось к его славе! Но что он сделал? Я не постигаю... Что-нибудь особенное есть в этих словах: "Буря мглою..."? Не понимаю!.. Повезло, повезло! – вдруг ядовито заключил Рюхин и почувствовал, что грузовик под ним шевельнулся,	"Whatever step he took in life, whatever happened to him, everything worked to his advantage, everything added to his fame! But what did he do? I don't get it... What's so special about the words: 'Storm with mist the heavens covers...'? I don't understand!... He was lucky, lucky, that's all!" Ryukhin concluded with sudden venom, just as he felt the truck stir beneath him.
– стрелял, стрелял в него этот белогвардеец и раздробил бедро и обеспечил бессмертие..."	"He was shot, shot by that white guard, who smashed his hip and guaranteed his immortality..."
Колонна тронулась. Совершенно больной и даже постаревший поэт не более чем через две минуты входил на веранду Грибоедова. Она уже опустела. В углу допивала какая-то компания, и в центре ее суетился знакомый конферансье в тюбетейке и с бокалом "Абрау" в руке.	The column of traffic began to move. Not more than two minutes later, the poet, utterly ill and visibly older, was stepping onto the veranda of Griboyedov. It had already cleared out. There was a group in the corner, finishing up their drinks, presided over by a master of ceremonies Ryukhin knew who was wearing an embroidered skullcap and holding a glass of Abrau champagne in his hand.
Рюхин, обремененный полотенцами, был встречен Арчибальдом Арчибальдовичем очень приветливо и тотчас избавлен от проклятых тряпок. Не будь Рюхин так истерзан в клинике и на грузовике, он, наверно, получил бы удовольствие, рассказывая о том, как все было в лечебнице, и украшая этот рассказ выдуманными подробностями. Но сейчас ему было не до того, да и как ни мало был наблюдателен Рюхин, – теперь, после пытки в грузовике, он впервые остро вгляделся в пирата и понял, что тот хоть и задает вопросы о Бездомном и даже восклицает "Ай-яй-яй!", но, по сути дела, совершенно равнодушен к судьбе Бездомного и ничуть его не жалеет. "И молодец! И правильно!" – с цинической, самоуничтожающей злобой подумал Рюхин и, оборвав рассказ о шизофрении, попросил:	Ryukhin, laden with towels, was met politely by Archibald Archibaldovich and immediately relieved of the accursed rags. Had Ryukhin not had such an agonizing time at the clinic and in the truck, he probably would have enjoyed recounting what had happened at the hospital, embellishing the story with a few details of his own invention. But now he wasn't in the mood for it and however unobservant Ryukhin was, now, after the torture in the truck, he looked sharply into the pirate's face for the first time and realized that despite his inquiries about Bezdomny and even his exclamations of "How awful!" he was at heart completely indifferent to Bezdomny's fate and did not even feel sorry for him, "Good man! That's right!" thought Ryukhin with cynical, self-lacerating malice. Cutting short his story about schizophrenia, he asked,
– Арчибальд Арчибальдович, водочки бы мне...	"Archibald Archibaldovich, may I have a little vodka?"
Пират сделал сочувствующее лицо, шепнул:	The pirate put on a sympathetic face and whispered,
– Понимаю... сию минуту... – и махнул официанту.	"I understand... right away," and he signalled a waiter.
Через четверть часа Рюхин, в полном одиночестве, сидел, скорчившись над рыбцом, пил рюмку за рюмкой, понимая и признавая, что исправить в его жизни уже ничего нельзя, а можно только забыть.	A quarter of an hour later Ryukhin was sitting all by himself, hunched over a plate of carp, downing glass after glass. He was coming to realize and to acknowledge that he could not rectify anything in his life, he could only forget.
Поэт истратил свою ночь, пока другие пировали, и теперь понимал, что вернуть ее нельзя. Стоило только поднять голову от лампы вверх к небу, чтобы понять, что ночь пропала безвозвратно. Официанты, торопясь, срывали скатерти со столов. У котов, шнырявших возле веранды, был утренний вид. На поэта неудержимо наваливался день.	The poet had wasted his night while others were feasting and now he realized it could never be brought back. He had only to raise his head from the table lamp up to the sky to realize that the night was gone forever. The waiters were hurriedly pulling the tablecoths off the tables. The cats nosing about the veranda had a morning look about them. Day was bearing down on the poet with full force.
Глава 7. Нехорошая квартирка	Chapter 7. The Evil Apartment
Если бы в следующее утро Степе Лиходееву сказали бы так: "Степа! Тебя расстреляют, если ты сию минуту не встанешь!" – Степа ответил бы томным, чуть слышным голосом: "Расстреливайте, делайте со мною, что хотите, но я не встану".	If on the following morning anyone had said to Styopa Likhodeyev, "Styopa! You'll be shot if you don't get up this minute!" Styopa would have replied in a numb, faintly audible voice, "Shoot me, do whatever you like to me, but I'm not getting up."
Не то что встать, – ему казалось, что он не может открыть глаз, потому что, если он только это сделает, сверкнет молния и голову его тут же разнесет на куски. В этой голове гудел тяжелый колокол, между глазными яблоками и закрытыми веками проплывали коричневые пятна с огненно-зеленым ободком, и в довершение всего тошнило, причем казалось, что тошнота эта связана со звуками какого-то назойливого патефона.	It wasn't just a matter of getting up—he didn't even think he could open his eyes, because if he did, lightning would strike and blast his head to bits. A heavy bell was clanging inside his head, brown spots with fiery-green rims were floating between his eyeballs and his closed lids, and to cap things off, he felt nauseated, and his nausea seemed to be related to the sounds coming from a persistent phonograph.
Степа старался что-то припомнить, но припоминалось только одно – что, кажется, вчера и неизвестно где он стоял с салфеткой в руке и пытался поцеловать какую-то даму, причем обещал ей, что на другой день, и ровно в полдень, придет к ней в гости. Дама от этого отказывалась, говоря: "Нет, нет, меня не будет дома!" – а Степа упорно настаивал на своем: "А я вот возьму да и приду!"	Styopa was trying to remember something, but the only thing he could remember was that yesterday—he didn't know where—he had been standing, napkin in hand, trying to kiss a lady and promising he would visit her the next day at noon on the dot. The lady had refused him, saying, "Don't, don't, I won't be home!"—but Styopa had been insistent, "I think I'll just come anyway!"
Ни какая это была дама, ни который сейчас час, ни какое число, ни какого месяца – Степа решительно не знал и, что хуже всего, не мог понять, где он находится. Он постарался выяснить хотя бы последнее и для этого разлепил слипшиеся веки левого глаза. В полутьме что-то тускло отсвечивало. Степа наконец узнал трюмо и понял, что он лежит навзничь у себя на кровати, то есть на бывшей ювелиршиной кровати, в спальне. Тут ему так ударило в голову, что он закрыл глаз и застонал.	Who this lady was, what time it was now, or what the day or month— Styopa hadn't the slightest idea. Even worse, he couldn't remember where he was. That, at least, he tried to figure out by ungluing the lids of his left eye. In the semidarkness something glowed dimly. Styopa finally recognized the mirror, and realized he was in his own room, lying flat on his back on his own bed, that is, in the bedroom on the bed that used to belong to the jeweller's widow. At this point his head started to pound so badly that he closed his eyes and began groaning.
Объяснимся: Степа Лиходеев, директор театра Варьете, очнулся утром у себя в той самой квартире, которую он занимал пополам с покойным Берлиозом, в большом шестиэтажном доме, покоем расположенном на Садовой улице.	Let us explain: Styopa Likhodeyev, the director of the Variety Theater, regained consciousness that morning in the apartment that he shared with the late Mikhail Alexandrovich Berlioz in a large six-storey building on Sadovaya Street.
Надо сказать, что квартира эта – N 50 – давно уже пользовалась если не плохой, то, во всяком случае, странной репутацией. Еще два года тому назад владелицей ее была вдова ювелира де Фужере. Анна Францевна де Фужере, пятидесятилетняя почтенная и очень деловая дама, три комнаты из пяти сдавала жильцам: одному, фамилия которого была, кажется, Беломут, и другому – с утраченной фамилией.	It should be said that the apartment—No. 50—had long had, if not a bad, then at least an odd reputation. Two years before it had belonged to the widow of the jeweller de Fougeret. Anna Frantsevna de Fougeret, a very businesslike and respectable woman of fifty, let out three of her five rooms to lodgers. One of them was apparently named Belomut— the other's name has been lost.
И вот два года тому назад начались в квартире необъяснимые происшествия: из этой квартиры люди начали бесследно исчезать.	And it was two years ago that inexplicable things began happening in the apartment: people started disappearing without a trace.
Однажды в выходной день явился в квартиру милиционер, вызвал в переднюю второго жильца (фамилия которого утратилась) и сказал, что того просят на минутку зайти в отделение милиции в чем-то расписаться. Жилец приказал Анфисе, преданной и давней домашней работнице Анны Францевны, сказать, в случае если ему будут звонить, что он вернется через десять минут, и ушел вместе с корректным милиционером в белых перчатках. Но не вернулся он не только через десять минут, а вообще никогда не вернулся. Удивительнее всего то, что, очевидно, с ним вместе исчез и милиционер.	Once, on a day off, a policeman appeared, summoned the second lodger (whose name has been lost) into the front hall, and said that he had been asked to come down to the police station for a minute in order to sign something. The lodger told Anfisa, Anna Frantsevna's longtime, devoted housekeeper, to tell anyone who called that he would be back in ten minutes, whereupon he went off with the policeman who was correctly attired in white gloves. Not only did he not return in ten minutes, he never returned at all. And the most astonishing thing was that the policeman evidently disappeared along with him.
Набожная, а откровеннее сказать – суеверная, Анфиса так напрямик и заявила очень расстроенной Анне Францевне, что это колдовство и что она прекрасно знает, кто утащил и жильца и милиционера, только к ночи не хочет говорить.	The pious and, to be blunt, superstitious Anfisa came right out and told the distressed Anna Frantsevna that it was witchcraft pure and simple, and that she knew exactly who it was that had spirited away both the lodger and the policeman, only she didn't want to say because it was almost nighttime.
Ну, а колдовству, как известно, стоит только начаться, а там уж его ничем не остановишь. Второй жилец исчез, помнится, в понедельник, а в среду как сквозь землю провалился Беломут, но, правда, при других обстоятельствах. Утром за ним заехала, как обычно, машина, чтобы отвезти его на службу, и отвезла, но назад никого не привезла и сама больше не вернулась.	Well, as everyone knows, once witchcraft gets started, there's no stopping it. The second lodger disappeared, I recall, on a Monday, and on Wednesday Belomut vanished as if he had fallen through the earth, albeit in different circumstances.
Горе и ужас мадам Беломут не поддаются описанию. Но, увы, и то и другое было непродолжительно.	In the morning a car came to take him to work as usual, and the car did leave with him, but it did not bring anyone back, and never returned again.
В ту же ночь, вернувшись с Анфисой с дачи, на которую Анна Францевна почему-то спешно поехала, она не застала уже гражданки Беломут в квартире. Но этого мало: двери обеих комнат, которые занимали супруги Беломут, оказались запечатанными.	Madame Belomut's grief and horror defied description. But both, alas, were of short duration. On the night when she and Anfisa returned from her dacha, where Anna Frantsevna had hurried off to for some reason, she discovered that Belomut's wife was no longer in the apartment. And what is more, the two rooms occupied by the Belomuts had both been sealed.
Два дня прошли кое-как. На третий же день страдавшая все это время бессонницей Анна Францевна опять-таки спешно уехала на дачу... Нужно ли говорить, что она не вернулась!	Two days passed somehow. On the third, a sleepless Anna Frantsevna again left hurriedly for her dacha... It hardly needs to be said that she did not return either!
Оставшаяся одна Анфиса, наплакавшись вволю, легла спать во втором часу ночи. Что с ней было дальше, неизвестно, но рассказывали жильцы других квартир, что будто бы в N 50-м всю ночь слышались какие-то стуки и будто бы до утра в окнах горел электрический свет. Утром выяснилось, что и Анфисы нет!	Left all alone, Anfisa cried her eyes out and then went to bed after one in the morning. What happened to her after that is a mystery, but the residents of the other apartments said they thought they had heard knocking sounds in No. 50 all night long and they thought the lights were on until daybreak. In the morning it turned out that Anfisa was missing too!
Об исчезнувших и о проклятой квартире долго в доме рассказывали всякие легенды, вроде того, например, что эта сухая и набожная Анфиса будто бы носила на своей иссохшей груди в замшевом мешочке двадцать пять крупных бриллиантов, принадлежащих Анне Францевне. Что будто бы в дровяном сарае на той самой даче, куда спешно ездила Анна Францевна, обнаружились сами собой какие-то несметные сокровища в виде тех же бриллиантов, а также золотых денег царской чеканки... И прочее в этом же роде. Ну, чего не знаем, за то не ручаемся.	All kinds of tales circulated in the building about the accursed apartment and the people who had disappeared. For example, according to one of them, the dry and pious Anfisa had allegedly worn a chamois pouch on her emaciated breast which contained twenty-five large diamonds that had belonged to Anna Frantsevna. According to another story, the dacha which Anna Frantsevna had hurriedly visited allegedly had a woodshed where priceless valuables were found, including those same diamonds as well as tsarist gold coins... And there were other such stories. But we cannot vouch for what we do not know.
Как бы то ни было, квартира простояла пустой и запечатанной только неделю, а затем в нее вселились – покойный Берлиоз с супругой и этот самый Степа тоже с супругой. Совершенно естественно, что, как только они попали в окаянную квартиру, и у них началось черт знает что. Именно, в течение одного месяца пропали обе супруги. Но эти не бесследно. Про супругу Берлиоза рассказывали, что будто бы ее видели в Харькове с каким-то балетмейстером, а супруга Степы якобы обнаружилась на Божедомке, где, как болтали, директор Варьете, используя свои бесчисленные знакомства, ухитрился добыть ей комнату, но с одним условием, чтобы духу ее не было на Садовой улице...	In any event, the apartment stood vacant and under seal for only a week, and then who moved in but the late Berlioz and his wife and the aforementioned Styopa and his wife. Not unexpectedly, as soon as they settled into the accursed apartment, devilish things started happening to them, too. In the space of a month, both wives disappeared. But not without a trace. Berlioz's wife was said to have been seen in Kharkov with a ballet master, and Styopa's wife supposedly turned up on Bozhedomka Street, where, word had it, the director of the Variety Theater had used his many connections to get her a room, on the condition that she never set foot on Sadovaya Street again...
Итак, Степа застонал. Он хотел позвать домработницу Груню и потребовать у нее пирамидону, но все-таки сумел сообразить, что это глупости... Что никакого пирамидону у Груни, конечно, нету. Пытался позвать на помощь Берлиоза, дважды простонал: "Миша... Миша...", но, как сами понимаете, ответа не получил. В квартире стояла полнейшая тишина.	And so, Styopa groaned. He wanted to call Grunya the maid and ask her for some Pyramidon, but he was sufficiently in touch with reality to realize that was pointless, since she naturally would not have any Pyramidon. He tried calling Berlioz for help, groaning two times, "Misha, Misha," but as you yourself can understand, he got no reply. The most total silence reigned in the apartment.
Пошевелив пальцами ног, Степа догадался, что лежит в носках, трясущейся рукою провел по бедру, чтобы определить, в брюках он или нет, и не определил.	After wiggling his toes, Styopa could tell that he was still in his socks. He palpated his thigh with a trembling hand to determine if he had his trousers on, but he couldn't be sure.
Наконец, видя, что он брошен и одинок, что некому ему помочь, решил подняться, каких бы нечеловеческих усилий это ни стоило.	Finally, seeing that he was abandoned and alone and that there was no one to help him, he decided to get up, whatever the superhuman effort it cost.
Степа разлепил склеенные веки и увидел, что отражается в трюмо в виде человека с торчащими в разные стороны волосами, с опухшей, покрытою черной щетиною физиономией, с заплывшими глазами, в грязной сорочке с воротником и галстуком, в кальсонах и в носках.	Styopa unglued his eyelids, looked in the mirror and saw a man with hair sticking up all over his head, with swollen eyelids in a bloated face covered with black stubble; the man was wearing a dirty shirt with a collar and tie, long johns, and socks.
Таким он увидел себя в трюмо, а рядом с зеркалом увидел неизвестного человека, одетого в черное и в черном берете.	That was how he saw himself in the mirror, and next to the mirror he saw a man he did not know who was dressed in black and wearing a black beret.
Степа сел на кровать и сколько мог вытаращил налитые кровью глаза на неизвестного.	Styopa sat down on the bed and tried as hard as he could to focus his bloodshot eyes on the stranger.
Молчание нарушил этот неизвестный, произнеся низким, тяжелым голосом и с иностранным акцентом следующие слова:	It was he who broke the silence, intoning in a low, somber voice with a foreign accent,
– Добрый день, симпатичнейший Степан Богданович!	"Good day, most kind Stepan Bogdanovich!"
Произошла пауза, после которой, сделав над собой страшнейшее усилие, Степа выговорил:	There was a pause, after which Styopa made a huge effort and said,
– Что вам угодно? – и сам поразился, не узнав своего голоса. Слово "что" он произнес дискантом, "вам" – басом, а "угодно" у него совсем не вышло.	"What do you want?" He was shocked not to recognize his own voice. The word "what" came out in a treble, "you" in a bass, and "want" did not come out at all.
Незнакомец дружелюбно усмехнулся, вынул большие золотые часы с алмазным треугольником на крышке, позвонил одиннадцать раз и сказал:	The stranger gave a friendly smile, took out a large gold watch with a diamond triangle on the cover, listened to it ring eleven times and then said,
– Одиннадцать! И ровно час, как я дожидаюсь вашего пробуждения, ибо вы назначили мне быть у вас в десять. Вот и я!	"Eleven o'clock! I've been waiting for you to wake up for exactly an hour because you told me to be here at ten. And here I am!"
Степа нащупал на стуле рядом с кроватью брюки, шепнул:	Styopa felt for his trousers on the chair next to the bed and whispered,
– Извините... – надел их и хрипло спросил: – Скажите, пожалуйста, вашу фамилию?	"Excuse me...," put on his trousers, and asked hoarsely, "Would you kindly tell me your name?"
Говорить ему было трудно. При каждом слове кто-то втыкал ему иголку в мозг, причиняя адскую боль.	It was hard for him to talk. With every word he spoke, someone stuck a needle in his brain, causing him hellish pain.
– Как? Вы и фамилию мою забыли? – тут неизвестный улыбнулся.	"What? You've forgotten my name too?" Here the stranger smiled.
– Простите... – прохрипел Степа, чувствуя, что похмелье дарит его новым симптомом: ему показалось, что пол возле кровати ушел куда-то и что сию минуту он головой вниз полетит к чертовой матери в преисподнюю.	"Sorry..." croaked Styopa, sensing that his hangover was blessing him with a new symptom: the floor by the bed seemed to him to have vanished somewhere, and he was just on the verge of flying headfirst down to the devil's mother in the underworld.
– Дорогой Степан Богданович, – заговорил посетитель, проницательно улыбаясь, – никакой пирамидон вам не поможет. Следуйте старому мудрому правилу, – лечить подобное подобным. Единственно, что вернет вас к жизни, это две стопки водки с острой и горячей закуской.	"My dear Stepan Bogdanovich," said the visitor with a piercing smile, "pyramidon will not help you. Follow the wise old rule: cure like with like. The only thing that will restore you to life is two shots of vodka with some hot and spicy hors d'oeuvres."
Степа был хитрым человеком и, как ни был болен, сообразил, что раз уж его застали в таком виде, нужно признаваться во всем.	However sick he was, Styopa was shrewd enough to know that once he had been found in such a state, it was better to admit to everything.
– Откровенно сказать... – начал он, еле ворочая языком, – вчера я немножко...	"To be honest," he began, barely able to move his tongue, "yesterday I may have had a bit too..."
– Ни слова больше! – ответил визитер и отъехал с креслом в сторону.	"Not another word!" the visitor replied, moving his armchair over to the side.
Степа, тараща глаза, увидел, что на маленьком столике сервирован поднос, на коем имеется нарезанный белый хлеб, паюсная икра в вазочке, белые маринованные грибы на тарелочке, что-то в кастрюльке и, наконец, водка в объемистом ювелиршином графинчике. Особенно поразило Степу то, что графин запотел от холода. Впрочем, это было понятно – он помещался в полоскательнице, набитой льдом. Накрыто, словом, было чисто, умело.	Styopa, his eyes bulging, saw a small table and a tray, covered with sliced white bread, pressed caviar in a glass bowl, white marinated mushrooms on a plate, something in a saucepan and finally, vodka in a mammoth decanter that had belonged to the jeweller's wife. Styopa was particularly struck by the fact that the decanter was sweating with frost, which was understandable since it had been placed in a shallow bowl packed with ice. In a word, the table was set flawlessly, impeccably.
Незнакомец не дал Степиному изумлению развиться до степени болезненной и ловко налил ему полстопки водки.	The stranger prevented Styopa's astonishment from assuming morbid proportions by deftly pouring him half a glass of vodka.
– А вы? – пискнул Степа.	"Won't you have some?" squeaked Styopa.
– С удовольствием!	"With pleasure!"
Прыгающей рукой поднес Степа стопку к устам, а незнакомец одним духом проглотил содержимое своей стопки. Прожевывая кусок икры, Степа выдавил из себя слова:	Styopa raised his glass to ,his lips with a wobbly hand while the stranger downed the contents of his in a single gulp. As he was munching on some caviar, Styopa managed to get out the words,
– А вы что же... закусить?	"Wouldn't you like some hors d'oeuvres?"
– Благодарствуйте, я не закусываю никогда, – ответил незнакомец и налил по второй. Открыли кастрюльку – в ней оказались сосиски в томате.	"Thank you, I never eat hors d'oeuvres," the stranger replied and poured a second round. They uncovered the saucepan and found sausages in tomato sauce.
И вот проклятая зелень перед глазами растаяла, стали выговариваться слова, и, главное, Степа кое-что припомнил. Именно, что дело вчера было на Сходне, на даче у автора скетчей Хустова, куда этот Хустов и возил Степу в таксомоторе. Припомнилось даже, как нанимали этот таксомотор у "Метрополя", был еще при этом какой-то актер не актер... с патефоном в чемоданчике. Да, да, да, это было на даче! Еще, помнится, выли собаки от этого патефона. Вот только дама, которую Степа хотел поцеловать, осталась неразъясненной... черт ее знает, кто она... кажется, в радио служит, а может быть, и нет.	And soon the accursed greenness which had been floating in front of Styopa's eyes melted away, words started to come out, and most important of all, Styopa began remembering things: namely, that yesterday he had been in Skhodnya at the dacha of the sketch writer Khustov and had been taken there in a taxicab by Khustov himself. He even remembered that they had hired the taxicab at the Metropole and that some actor had been there too, or maybe he wasn't an actor... with a portable phonograph. Yes, yes, yes, it had all happened at the dacha! Then he recalled that the dogs had howled because of the phonograph. Only the lady whom Styopa had wanted to kiss remained a mystery... the devil only knew who she was... maybe she worked in radio, maybe not.
Вчерашний день, таким образом, помаленьку высветлялся, но Степу сейчас гораздо более интересовал день сегодняшний и, в частности, появление в спальне неизвестного, да еще с закуской и водкой. Вот что недурно было бы разъяснить!	Thus the events of the previous day gradually became clearer, although at the moment the present day interested Styopa more, especially the stranger in his bedroom, with vodka and hors d'oeuvres to boot. It would be a good idea to clear that up!
– Ну, что же, теперь, я надеюсь, вы вспомнили мою фамилию?	"Well, I hope you can remember my name now?"
Но Степа только стыдливо улыбнулся и развел руками.	But Styopa merely smiled shamefacedly and shrugged.
– Однако! Я чувствую, что после водки вы пили портвейн! Помилуйте, да разве это можно делать!	"Really! I have the feeling that you drank port after vodka! Forgive me, but how could you do such a thing!"
– Я хочу вас попросить, чтоб это осталось между нами, – заискивающе сказал Степа.	"May I ask that this go no further?" said Styopa obsequiously.
– О, конечно, конечно! Но за Хустова я, само собой разумеется, не ручаюсь.	"Of course, of course! But, naturally, I can't speak for Khustov."
– А вы разве знаете Хустова?	"Do you know Khustov, too?"
– Вчера в кабинете у вас я видел мельком этого индивидуума, но достаточно одного беглого взгляда на его лицо, чтобы понять, что он – сволочь, склочник, приспособленец и подхалим.	"I saw the man briefly in your office yesterday, but one quick look at his face was enough to convince me that he's a bastard, a wrecker, a toady and a yes-man."
"Совершенно верно!" – подумал Степа, пораженный таким верным, точным и кратким определением Хустова.	"Absolutely true!" thought Styopa, who was struck by the accuracy, precision, and pithiness of this characterization of Khustov.
Да, вчерашний день лепился из кусочков, но все-таки тревога не покидала директора Варьете. Дело в том, что в этом вчерашнем дне зияла преогромная черная дыра.	So, although the previous day was reassembling itself, piece by piece, the director of the Variety still felt anxious. There was still a huge, gaping hole to be accounted for..
Вот этого самого незнакомца в берете, воля ваша, Степа в своем кабинете вчера никак не видал.	And there was no way that Styopa could have seen the stranger in the beret in his office yesterday
– Профессор черной магии Воланд, – веско сказал визитер, видя Степины затруднения, и рассказал все по порядку.	"Professor of black magic, Woland," said the visitor weightily, seeing Styopa's consternation, and he gave him a precise account of what had happened.
Вчера днем он приехал из-за границы в Москву, немедленно явился к Степе и предложил свои гастроли в Варьете. Степа позвонил в московскую областную зрелищную комиссию и вопрос этот согласовал (Степа побледнел и заморгал глазами), подписал с профессором Воландом контракт на семь выступлений (Степа открыл рот), условился, что Воланд придет к нему для уточнения деталей в десять часов утра сегодня... Вот Воланд и пришел!	He had arrived in Moscow from abroad yesterday and had gone to see Styopa immediately to propose a performance at the Variety Theater. Styopa had phoned the Moscow Regional Entertainment Commission to receive approval (Styopa grew pale and blinked his eyes), signed a contract with Professor Woland for seven performances (Styopa's mouth opened) and arranged for Woland to come by this morning at ten o'clock to iron out the details... And so Woland had come!
Придя, был встречен домработницей Груней, которая объяснила, что сама она только что пришла, что она приходящая, что Берлиоза дома нет, а что если визитер желает видеть Степана Богдановича, то пусть идет к нему в спальню сам. Степан Богданович так крепко спит, что разбудить его она не берется. Увидев, в каком состоянии Степан Богданович, артист послал Груню в ближайший гастроном за водкой и закуской, в аптеку за льдом и...	When he arrived he was met by the maid Grunya, who explained that she came in daily and had only just arrived herself, that Berlioz was not at home, and that if the visitor wished to see Stepan Bogdanovich, then he could go into his bedroom himself. Stepan Bogdanovich was such a sound sleeper that she would not try to wake him up. Seeing the condition Stepan Bogdanovich was in, the artiste sent Grunya to the nearest specialty store for vodka and hors d'oeuvres, to the drugstore for ice and...
– Позвольте с вами рассчитаться, – проскулил убитый Степа и стал искать бумажник.	"Let me settle up with you," whispered the crushed Styopa as he tried to find his wallet.
– О, какой вздор! – воскликнул гастролер и слушать ничего больше не захотел.	"Oh, don't be silly!" exclaimed the guest artiste and would hear nothing more of it.
Итак, водка и закуска стали понятны, и все же на Степу было жалко взглянуть: он решительно не помнил ничего о контракте и, хоть убейте, не видел вчера этого Воланда. Да, Хустов был, а Воланда не было.	And so, the vodka and hors d'oeuvres were accounted for, but even so, it was still painful to look at Styopa: he had absolutely no recollection of a contract and could have sworn that he had not seen this Woland fellow yesterday. Yes, Khustov had been there, but Woland had not.
– Разрешите взглянуть на контракт, – тихо попросил Степа.	"May I have a look at the contract," asked Styopa softly.
– Пожалуйста, пожалуйста...	"By all means, by all means..."
Степа взглянул в бумагу и закоченел. Все было на месте. Во-первых, собственноручная Степина залихватская подпись! Косая надпись сбоку рукою финдиректора Римского с разрешением выдать артисту Воланду в счет следуемых ему за семь выступлений тридцати пяти тысяч рублей десять тысяч рублей. Более того: тут же расписка Воланда в том, что он эти десять тысяч уже получил!	Styopa took a look at the paper and froze. Everything was in order. First, there was Styopa's own dashing signature! And then a note written slantwise in the margin in the financial director Rimsky's hand, authorizing an advance payment to Woland of ten thousand rubles from the thirty-five thousand due him for seven appearances. Finally, there was Woland's signature confirming his receipt of the ten thousand ruble advance!
"Что же это такое?!" – подумал несчастный Степа, и голова у него закружилась. Начинаются зловещие провалы в памяти?! Но, само собою, после того, как контракт был предъявлен, дальнейшие выражения удивления были бы просто неприличны. Степа попросил у гостя разрешения на минуту отлучиться и, как был в носках, побежал в переднюю к телефону. По дороге он крикнул в направлении кухни:	"What is all this?!" thought the miserable Styopa, and his head began to spin. Was he beginning to have ominous memory lapses? But, it goes without saying, after he had been shown the contract, any further expression of surprise would be simply impolite. Styopa asked his guest's permission to step out for a moment and, as he was, in his socks, he ran to the phone in the front hall. On the way he shouted in the direction of the kitchen,
– Груня!	"Grunya!"
Но никто не отозвался. Тут он взглянул на дверь в кабинет Берлиоза, бывшую рядом с передней, и тут, как говорится, остолбенел. На ручке двери он разглядел огромнейшую сургучную печать на веревке.	But nobody answered. Here he glanced at the door to Berlioz's study, which was close to the front hall, and at that point, he was, as they say, struck dumb. There was a huge wax seal hanging on a string attached to the door handle.
"Здравствуйте! – рявкнул кто-то в голове у Степы. – Этого еще недоставало!" И тут Степины мысли побежали уже по двойному рельсовому пути, но, как всегда бывает во время катастрофы, в одну сторону и вообще черт знает куда. Головную Степину кашу трудно даже передать. Тут и чертовщина с черным беретом, холодной водкой и невероятным контрактом, – а тут еще ко всему этому, не угодно ли, и печать на двери! То есть кому хотите сказать, что Берлиоз что-то натворил, – не поверит, ей-ей, не поверит! Однако печать, вот она! Да-с...	"Oh, great!" roared a voice in Styopa's head. "That's all I need!" And at this point Styopa's thoughts began racing down two tracks, but as always happens in a catastrophe, they were both going in the same direction, and only the devil knows where they were headed. It is hard even to convey the confusion that reigned in Styopa's head. First there was the devilish character with the black beret, the cold vodka, and the improbable contract, and now, if you please, to top it all off, a seal on the door! If you told anyone that Berlioz had done something bad, no one would believe it, truly, no one would believe it! But a seal is a seal! Yes indeed...
И тут закопошились в мозгу у Степы какие-то неприятнейшие мыслишки о статье, которую, как назло, недавно он всучил Михаилу Александровичу для напечатания в журнале. И статья, между нами говоря, дурацкая! И никчемная, и деньги-то маленькие...	And here some highly unpleasant little thoughts began stirring in Styopa's brain regarding an article which, as luck would have it, he had recently foisted on Mikhail Alexandrovich for publication in his journal. And just between us, it was a stupid article! And pointless too, and it paid a pittance...
Немедленно вслед за воспоминанием о статье прилетело воспоминание о каком-то сомнительном разговоре, происходившем, как помнится, двадцать четвертого апреля вечером тут же, в столовой, когда Степа ужинал с Михаилом Александровичем. То есть, конечно, в полном смысле слова разговор этот сомнительным назвать нельзя (не пошел бы Степа на такой разговор), но это был разговор на какую-то ненужную тему. Совершенно свободно можно было бы, граждане, его и не затевать. До печати, нет сомнений, разговор этот мог считаться совершеннейшим пустяком, но вот после печати...	The recollection of the article triggered another recollection, of a questionable conversation which had taken place here in the dining room on the evening of April 24th when Styopa was having supper with Mikhail Alexandrovich. That is, of course, one would never call the conversation "questionable" in the full sense of the word (Styopa would never have entered into such a conversation), but it had been a conversation on a needless topic. It would have been just as easy, citizens, for him not to have engaged in it at all. Before the seal appeared, that conversation could doubtlessly have been considered totally inconsequential, but after the seal...
"Ах, Берлиоз, Берлиоз! – вскипало в голове у Степы. – Ведь это в голову не лезет!"	"Oh, Berlioz, Berlioz!" Styopa's brain was seething. "The thought would never have entered my head!"
Но горевать долго не приходилось, и Степа набрал номер в кабинете финдиректора Варьете Римского. Положение Степы было щекотливое: во-первых, иностранец мог обидеться на то, что Степа проверяет его после того, как был показан контракт, да и с финдиректором говорить было чрезвычайно трудно. В самом деле, ведь не спросишь его так:	But this was not the time for prolonged grief, and Styopa dialed the office number of Rimsky, the financial director of the Variety Theater. Styopa was in a delicate situation: first of all, the foreigner might be offended that Styopa was checking up on him after he had shown him the contract, and besides, it was extraordinarily hard for him to broach the subject to the financial director. After all, he could hardly come right out and ask,
"Скажите, заключал ли я вчера с профессором черной магии контракт на тридцать пять тысяч рублей?" Так спрашивать не годится!	"Tell me, did I sign a contract yesterday for thirty-five thousand rubles with a professor of black magic?" That would hardly do!
– Да! – послышался в трубке резкий, неприятный голос Римского.	"Yes!" sounded Rimsky's sharp, unpleasant voice in the receiver.
– Здравствуйте, Григорий Данилович, – тихо заговорил Степа, – это Лиходеев. Вот какое дело... гм... гм... у меня сидит этот... э... артист Воланд... Так вот... я хотел спросить, как насчет сегодняшнего вечера?..	"Hello, Grigory Danilovich," said Styopa softly, "this is Likhodeyev. This is the situation... umm... umm... I have this, uh, artiste Woland here and I, uh... I wanted to ask about this evening?"
– Ах, черный маг? – отозвался в трубке Римский, – афиши сейчас будут.	"Oh, the fellow who does black magic?" echoed Rimsky's voice in the receiver, "The posters will be ready right away."
– Ага, – слабым голосом сказал Степа, – ну, пока...	"OK," said Styopa in a weak voice, "Well, bye then."
– А вы скоро придете? – спросил Римский.	"Will you be in soon?" asked Rimsky.
– Через полчаса, – ответил Степа и, повесив трубку, сжал горячую голову руками. Ах, какая выходила скверная штука! Что же это с памятью, граждане? А?	"In half an hour," Styopa replied and, hanging up the phone, he pressed his hands to his burning head. Oh, what a nasty business it all was! And what, citizens, was happening to his memory? Huh?
Однако дольше задерживаться в передней было неудобно, и Степа тут же составил план: всеми мерами скрыть свою невероятную забывчивость, а сейчас первым долгом хитро выспросить у иностранца, что он, собственно, намерен сегодня показывать во вверенном Степе Варьете?	However, it was becoming awkward to stay in the hall any longer, and Styopa devised a plan on the spot: do everything necessary to conceal his incredible forgetfulness, and now, first of all, subtly pump the foreigner for information regarding the kind of act he intended to perform that night in Styopa's Variety Theater.
Тут Степа повернулся от аппарата и в зеркале, помещавшемся в передней, и давно не вытираемом ленивой Груней, отчетливо увидел какого-то странного субъекта – длинного, как жердь, и в пенсне (ах, если бы здесь был Иван Николаевич! Он узнал бы этого субъекта сразу!). А тот отразился и тотчас пропал. Степа в тревоге поглубже заглянул в переднюю, и вторично его качнуло, ибо в зеркале прошел здоровеннейший черный кот и также пропал.	As Styopa turned away from the phone, he looked in the hall mirror, which the lazy Grunya had not cleaned for some time, and distinctly saw a weird-looking fellow—thin as a lath and wearing a pince-nez (oh, if only Ivan Nikolayevich had been there! He would have recognized the fellow right away!). His reflection appeared and disappeared in an instant. Anxious, Styopa peered into the depths of the hallway and reeled a second time, for he saw a hefty black cat pass by in the mirror and also disappear.
У Степы оборвалось сердце, он пошатнулся.	Styopa's heart skipped a beat, he lost his balance.
"Что же это такое? – подумал он, – уж не схожу ли я с ума? Откуда эти отражения?!" – он заглянул в переднюю и испуганно закричал:	"What's going on?" he thought, "Could I be losing my mind? Where are these reflections coming from?!" He peered into the hall and shouted in fright,
– Груня! Какой тут кот у нас шляется? Откуда он? И кто-то еще??	"Grunya! What's that cat doing in our house? Where did he come from? And who's the fellow with him?"
– Не беспокойтесь, Степан Богданович, – отозвался голос, но не Грунин, а гостя из спальни, – кот этот мой. Не нервничайте. А Груни нет, я услал ее в Воронеж, так она жаловалась, что вы у нее отпуск зажилили.	"Don't be upset, Stepan Bogdanovich," a voice sounded, not Grunya's, but that of the guest in the bedroom. "That cat belongs to me. Don't be nervous. And Grunya isn't here, I sent her to Voronezh. She was complaining that you hadn't let her go on vacation for a long time."
Слова эти были настолько неожиданными и нелепыми, что Степа решил, что ослышался. В полном смятении он рысцой побежал в спальню и застыл на пороге. Волосы его шевельнулись, и на лбу появилась россыпь мелкого пота.	These words were so unexpected and absurd that Styopa decided he had not heard them correctly. In a state of total confusion, he trotted back to the bedroom and froze in the doorway. His hair stood on end, and fine drops of sweat appeared on his brow.
Гость пребывал в спальне уже не один, а в компании. Во втором кресле сидел тот самый тип, что померещился в передней. Теперь он был ясно виден: усы-перышки, стеклышко пенсне поблескивает, а другого стеклышка нет. Но оказались в спальне вещи и похуже: на ювелиршином пуфе в развязной позе развалился некто третий, именно – жутких размеров черный кот со стопкой водки в одной лапе и вилкой, на которую он успел поддеть маринованный гриб, в другой.	His guest was no longer alone in the bedroom but had been joined by a retinue. Sitting in the other chair was the same oddball who seemed to have appeared in the hall. Now he was clearly visible: a feathery mustache, one lens of his pince-nez glistening and the other missing entirely. But there were worse things to be seen in the bedroom: sprawled in a relaxed pose on the pouffe that had once belonged to the jeweller's wife was a third creature, namely, a black cat of horrific proportions with a glass of vodka in one paw and in the other a fork on which he had speared a pickled mushroom.
Свет, и так слабый в спальне, и вовсе начал меркнуть в глазах Степы. "Вот как, оказывается, сходят с ума!" – подумал он и ухватился за притолоку.	The light, dim as it was in the bedroom, began to fade altogether in Styopa's eyes. "So this is what it's like to go crazy!" he thought and grabbed onto the door frame.
– Я вижу, вы немного удивлены, дражайший Степан Богданович? – осведомился Воланд у лязгающего зубами Степы, – а между тем удивляться нечему. Это моя свита.	"Do I note a touch of surprise, my dearest Stepan Bogdanovich?" Woland inquired of Styopa whose teeth were chattering, "But there is nothing to be surprised about. This is my retinue."
Тут кот выпил водку, и Степина рука поползла по притолоке вниз.	At this point the cat drank down his vodka, and Styopa's hand began to slip down the door frame.
– И свита эта требует места, – продолжал Воланд, – так что кое-кто из нас здесь лишний в квартире. И мне кажется, что этот лишний – именно вы!	"And my retinue needs space," Woland continued, "which means that one of us in this apartment is superfluous. And I think that someone is—you!"
– Они, они! – козлиным голосом запел длинный клетчатый, во множественном числе говоря о Степе, – вообще они в последнее время жутко свинячат. Пьянствуют, вступают в связи с женщинами, используя свое положение, ни черта не делают, да и делать ничего не могут, потому что ничего не смыслят в том, что им поручено.	"It's them, it's them," crooned the thin checked man in a bleating voice, referring to Styopa in the plural. "In general, they've been acting like swine lately. They get drunk, use their position to have affairs with women, don't do a damn thing, and can't do anything because they don't know the first thing about their jobs.
Начальству втирают очки!	They hoodwink their bosses!"
– Машину зря гоняет казенную! – наябедничал и кот, жуя гриб.	"And he runs the official car ragged!" tattled the cat while chewing on a mushroom.
И тут случилось четвертое, и последнее, явление в квартире, когда Степа, совсем уже сползший на пол, ослабевшей рукой царапал притолоку.	And at this point, the fourth, and last, phenomenon occurred in the apartment, just as Styopa, who had already slid down to the floor, was clutching feebly at the door frame.
Прямо из зеркала трюмо вышел маленький, но необыкновенно широкоплечий, в котелке на голове и с торчащим изо рта клыком, безобразящим и без того невиданно мерзкую физиономию. И при этом еще огненно-рыжий.	Right out of the mirror stepped a short, but unusually broad-shouldered man. He was wearing a bowler hat and had a fang sticking out of his mouth, which made his already loathsome face look even uglier. To top it all off, he had fiery-red hair.
– Я, – вступил в разговор этот новый, – вообще не понимаю, как он попал в директора, – рыжий гнусавил все больше и больше, – он такой же директор, как я архиерей!	"I," the newcomer joined in the conversation, "don't really understand how he ended up a director," the redhead's voice became more and more nasal, "He's as much a director as I'm a bishop!"
– Ты не похож на архиерея, Азазелло, – заметил кот, накладывая себе сосисек на тарелку.	"You don't look like a bishop, Azazello," noted the cat as he piled his plate with sausages.
– Я это и говорю, – прогнусил рыжий и, повернувшись к Воланду, добавил почтительно: – Разрешите, мессир, его выкинуть ко всем чертям из Москвы?	"That's just what I'm saying," said the redhead through his nose, and turning to Woland, he added respectfully, "May I have permission, Messire, to throw him out of Moscow straight to hell?"
– Брысь!! – вдруг рявкнул кот, вздыбив шерсть.	"Shoo!!" roared the cat suddenly, his fur standing on end.
И тогда спальня завертелась вокруг Степы, и он ударился о притолоку головой и, теряя сознание, подумал: "Я умираю..."	And then the bedroom began to spin around Styopa, he hit his head on the door frame, and as he was losing consciousness, he thought, "I'm dying..."
Но он не умер. Открыв слегка глаза, он увидел себя сидящим на чем-то каменном. Вокруг него что-то шумело. Когда он раскрыл глаза как следует, он понял, что шумит море, и что даже больше того, – волна покачивается у самых его ног, и что, короче говоря, он сидит на самом конце мола, и что под ним голубое сверкающее море, а сзади – белый город на горах.	But he did not die. He opened his eyes slightly and saw that he was sitting on something made of stone. A sound could be heard nearby. When he opened his eyes properly, he realized that it was the sound of the sea and that a wave was, in fact, breaking at his very feet, that, to be brief, he was sitting at the end of a jetty, and that a blue sky was sparkling above him, and behind him was a white city nestled in the hills.
Не зная, как поступают в таких случаях, Степа поднялся на трясущиеся ноги и пошел по молу к берегу.	Not knowing the proper behavior in such circumstances, Styopa raised himself on his shaky legs and set off down the jetty to the shore.
На молу стоял какой-то человек, курил, плевал в море. На Степу он поглядел дикими глазами и перестал плевать.	A man was standing on the jetty, smoking a cigarette and spitting into the sea. He gave Styopa a strange look and stopped spitting.
Тогда Степа отколол такую штуку: стал на колени перед неизвестным курильщиком и произнес:	Then Styopa resorted to the following maneuver: he dropped on his knees in front of the unknown smoker and said,
– Умоляю, скажите, какой это город?	"Please tell me, what city is this?"
– Однако! – сказал бездушный курильщик.	"Are you kidding?!" said the heartless smoker.
– Я не пьян, – хрипло ответил Степа, –со мной что-то случилось, я болен... Где я? Какой это город?..	"I'm not drunk," Styopa replied hoarsely, "Something's happened to me... I'm sick... Where am I? What city is this?"
– Ну, Ялта...	"Well, Yalta..."
Степа тихо вздохнул, повалился на бок, головою стукнулся о нагретый камень мола. Сознание покинуло его.	Styopa sighed softly, fell over on his side and struck his head against the warm stone of the jetty. He lost consciousness.
Глава 8. Поединок между профессором и поэтом	Chapter 8. The Duel between the Professor and the Poet
Как раз в то время, когда сознание покинуло Степу в Ялте, то есть около половины двенадцатого дня, оно вернулось к Ивану Николаевичу Бездомному, проснувшемуся после глубокого и продолжительного сна. Некоторое время он соображал, каким это образом он попал в неизвестную комнату с белыми стенами, с удивительным ночным столиком из какого-то светлого металла и с белой шторой, за которой чувствовалось солнце.	At precisely the time when Styopa lost consciousness in Yalta, that is to say, around 11:30 a.m., Ivan Nikolayevich Bezdomny regained it as he awakened from a long, deep sleep. He spent some time trying to figure out how he had ended up in this unfamiliar room with white walls, an amazing night table made out of bright metal, and a white window shade that was keeping out the sun.
Иван тряхнул головой, убедился в том, что она не болит, и вспомнил, что он находится в лечебнице. Эта мысль потянула за собою воспоминание о гибели Берлиоза, но сегодня оно не вызвало у Ивана сильного потрясения. Выспавшись, Иван Николаевич стал поспокойнее и соображать начал яснее. Полежав некоторое время неподвижно в чистейшей, мягкой и удобной пружинной кровати, Иван увидел кнопку звонка рядом с собою. По привычке трогать предметы без надобности, Иван нажал ее. Он ожидал какого-то звона или явления вслед за нажатием кнопки, но произошло совсем другое.	Ivan shook his head, realized that it did not ache any more, and remembered that he was in a hospital. This, in turn, brought back the memory of Berlioz's death, but today Ivan was not as strongly affected by it. After a good night's sleep, Ivan Nikolayevich was calmer and had begun to think more clearly. He lay motionless for a while on his immaculate, soft, comfortable spring-cushioned bed, and then noticed the bell button by his side. Due to his habit of touching things on impulse, Ivan pressed it. He expected to hear something ring or to have someone appear after he pressed the button, but something quite different happened.
В ногах Ивановой кровати загорелся матовый цилиндр, на котором было написано: "Пить". Постояв некоторое время, цилиндр начал вращаться до тех пор, пока не выскочила надпись: "Няня". Само собою разумеется, что хитроумный цилиндр поразил Ивана. Надпись "Няня" сменилась надписью "Вызовите доктора".	At the foot of Ivan's bed a frosted-glass cylinder lit up that said, "DRINK." After staying put for a while the cylinder began to turn until the word "NURSE" appeared. It goes without saying that the ingenious cylinder made quite an impression on Ivan. The word "NURSE" was replaced by "CALL THE DOCTOR."
– Гм... – молвил Иван, не зная, что делать с этим цилиндром дальше. Но тут повезло случайно: Иван нажал кнопку второй раз на слове "Фельдшерица". Цилиндр тихо прозвенел в ответ, остановился, потух, и в комнату вошла полная симпатичная женщина в белом чистом халате и сказала Ивану:	"Hmm..." murmured Ivan, not knowing what else to do with the cylinder. But then he had a stroke of luck: he pressed the button a second time at the word "DOCTOR'S ASSISTANT." The cylinder rang softly in reply, stopped, and then went blank. A stout kind-looking woman in a clean white robe came into the room and said to Ivan,
– Доброе утро!	"Good morning!"
Иван не ответил, так как счел это приветствие в данных условиях неуместным. В самом деле, засадили здорового человека в лечебницу, да еще делают вид, что это так и нужно!	Ivan did not answer because he considered the greeting inappropriate under the circumstances. They had, in fact, put a perfectly sane man in the hospital, and yet were still pretending that it was the right thing to do!
Женщина же тем временем, не теряя благодушного выражения лица, при помощи одного нажима кнопки, увела штору вверх, и в комнату через широкопетлистую и легкую решетку, доходящую до самого пола, хлынуло солнце. За решеткой открылся балкон, за ним берег извивающейся реки и на другом ее берегу – веселый сосновый бор.	Meanwhile, without changing her kindly expression, the woman pressed the button once to raise the shade, and the sun streamed into the room through a light, widely spaced grille that extended down to the very floor. Beyond the grille there was a balcony, and beyond that, the banks of a winding river with a cheery pine forest on its opposite shore.
– Пожалуйте ванну брать, – пригласила женщина, и под руками ее раздвинулась внутренняя стена, за которой оказалось ванное отделение и прекрасно оборудованная уборная.	"Time for your bath," said the woman invitingly, and beneath her hands, the interior wall moved aside, revealing a bath compartment and a splendidly equipped bathroom and lavatory.
Иван, хоть и решил с женщиной не разговаривать, не удержался и, видя, как вода хлещет в ванну широкой струей из сияющего крана, сказал с иронией:	Although Ivan had resolved not to talk to the woman, he broke down when he saw the water rushing into the bathtub from the gleaming tap, and said ironically,
– Ишь ты! Как в "Метрополе"!	"My, my! Just like at the Metropole!"
– О нет, – с гордостью ответила женщина, – гораздо лучше. Такого оборудования нет нигде и за границей. Ученые и врачи специально приезжают осматривать нашу клинику. У нас каждый день интуристы бывают.	"Oh, no," answered the woman with pride, "much better. Even abroad you can't find equipment like this. Doctors and scientists come here especially to inspect our clinic. We have foreign visitors here every day."
При слове "интурист" Ивану тотчас же вспомнился вчерашний консультант. Иван затуманился, поглядел исподлобья и сказал:	When he heard the words "foreign visitor" Ivan immediately recalled the consultant from the day before. His mood darkened and he scowled and said,
– Интуристы... До чего же вы все интуристов обожаете! А среди них, между прочим, разные попадаются. Я, например, вчера с таким познакомился, что любо-дорого!	"Foreign visitors... How impressed you all are with foreign visitors! But they come in many different varieties. Take the one I met yesterday, for example, he was a real charmer!"
И чуть было не начал рассказывать про Понтия Пилата, но сдержался, понимая, что женщине эти рассказы ни к чему, что все равно помочь она ему не может.	He was on the verge of telling the woman about Pontius Pilate, but he restrained himself when he realized that it wouldn't mean anything to her, and she wouldn't be able to help him anyway.
Вымытому Ивану Николаевичу тут же было выдано решительно все, что необходимо мужчине после ванны: выглаженная рубашка, кальсоны, носки. Но этого мало: отворив дверь шкафика, женщина указала внутрь его и спросила:	After his bath, Ivan Nikolayevich was given everything a man needs after a bath: a freshly ironed shirt, long underwear, socks. But that wasn't all: after opening the closet, the woman pointed inside and asked,
– Что желаете надеть – халатик или пижамку?	"What would you like to wear—a bathrobe or pajamas?"
Прикрепленный к новому жилищу насильственно, Иван едва руками не всплеснул от развязности женщины и молча ткнул пальцем в пижаму из пунцовой байки.	Since he had been attached to his new abode by force, Ivan nearly clasped his hands in dismay at the woman's free-and-easy attitude, and he pointed silently to a pair of red flannel pajamas.
После этого Ивана Николаевича повели по пустому и беззвучному коридору и привели в громаднейших размеров кабинет. Иван, решив относиться ко всему, что есть в этом на диво оборудованном здании, с иронией, тут же мысленно окрестил кабинет "фабрикой-кухней".	After that Ivan Nikolayevich was led down an empty and soundless corridor into an office of immense proportions. Having made up his mind to respond to everything in this marvelously appointed building with irony, Ivan mentally christened the office the "factory-kitchen."
И было за что. Здесь стояли шкафы и стеклянные шкафики с блестящими никелированными инструментами. Были кресла необыкновенно сложного устройства, какие-то пузатые лампы с сияющими колпаками, множество склянок, и газовые горелки, и электрические провода, и совершенно никому не известные приборы.	And with good reason. It had cupboards and glass cabinets with shiny nickel-plated instruments, there were chairs of unusually complex construction, potbellied lamps with gleaming shades, a multitude of vials and gas burners and electric wires and gadgets that would mystify absolutely anyone.
В кабинете за Ивана принялись трое – две женщины и один мужчина, все в белом. Первым долгом Ивана отвели в уголок, за столик, с явною целью кое-что у него повыспросить.	In the office Ivan was attended to by three people—two women and one man, all wearing white. First, Ivan was led over to a small table in the corner with the obvious intent of getting some information out of him.
Иван стал обдумывать положение. Перед ним было три пути. Чрезвычайно соблазнял первый: кинуться на эти лампы и замысловатые вещицы, и всех их к чертовой бабушке перебить и таким образом выразить свой протест за то, что он задержан зря. Но сегодняшний Иван уже значительно отличался от Ивана вчерашнего, и первый путь показался ему сомнительным: чего доброго, они укоренятся в мысли, что он буйный сумасшедший. Поэтому первый путь Иван отринул. Был второй: немедленно начать повествование о консультанте и Понтии Пилате. Однако вчерашний опыт подсказывал, что этому рассказу не верят или понимают его как-то извращенно. Поэтому Иван и от этого пути отказался, решив избрать третий: замкнуться в гордом молчании.	Ivan began to consider his situation. He had three choices. The first choice was especially tempting: he could lunge at the lamps and the intricate gadgets and smash them all to hell, and thus protest their holding him for no reason. But the Ivan of today was dramatically different from the Ivan of yesterday, and this first choice seemed dubious to him: it might even strengthen their conviction that he was a raving lunatic. And so, Ivan rejected this first choice and considered the second: give an immediate account of the consultant and Pontius Pilate. However, yesterday's experience had shown that people either did not believe this story or they distorted its meaning. And so Ivan decided against the second choice and opted for the third: seek refuge in proud silence.
Полностью этого осуществить не удалось и, волей-неволей, пришлось отвечать, хоть и скупо и хмуро, на целый ряд вопросов.	As it turned out, however, this was not fully possible since, willy-nilly, he ended up answering, albeit curtly and sulkily, a whole series of questions.
И у Ивана выспросили решительно все насчет его прошлой жизни, вплоть до того, когда и как он болел скарлатиною, лет пятнадцать тому назад.	Ivan was questioned about absolutely everything relating to his past life, including such things as his scarlet fever fifteen years ago.
Исписав за Иваном целую страницу, перевернули ее, и женщина в белом перешла к расспросам о родственниках Ивана. Началась какая-то канитель: кто умер, когда да отчего, не пил ли, не болел ли венерическими болезнями, и все в таком же роде. В заключение попросили рассказать о вчерашнем происшествии на Патриарших прудах, но очень не приставали, сообщению о Понтии Пилате не удивлялись.	After filling up a whole page on Ivan, they turned it over, and the woman in white proceeded to questions about Ivan's relatives. It was a lengthy business: who died, when and how, did the deceased drink or have venereal diseases, and all that sort of thing. They concluded by asking for an account of what had happened yesterday at Patriarch's Ponds, but they did not badger him, nor did they show any surprise at what he said about Pontius Pilate.
Тут женщина уступила Ивана мужчине, и тот взялся за него по-иному и ни о чем уже не расспрашивал. Он измерил температуру Иванова тела, посчитал пульс, посмотрел Ивану в глаза, светя в них какою-то лампой. Затем на помощь мужчине пришла другая женщина, и Ивана кололи, но не больно, чем-то в спину, рисовали у него ручкой молоточка какие-то знаки на коже груди, стучали молоточками по коленям, отчего ноги Ивана подпрыгивали, кололи палец и брали из него кровь, кололи в локтевом сгибе, надевали на руки какие-то резиновые браслеты...	At this point the woman turned Ivan over to the man, and he took Ivan through another kind of exam altogether and asked him no questions at all. He took Ivan's temperature, measured his pulse, and looked into his eyes with some sort of light. Then another woman came to assist the man, and they injected something, painlessly, into Ivan's back, made tracings on his chest with the handle of a small mallet, tapped his knees, so that his legs jerked up, pricked his finger and took some blood, stuck a needle into the crook of his arm, and put rubber bracelets on his arms...
Иван только горько усмехался про себя и размышлял о том, как все это глупо и странно получилось. Подумать только! Хотел предупредить всех об опасности, грозящей от неизвестного консультанта, собирался его изловить, а добился только того, что попал в какой-то таинственный кабинет затем, чтобы рассказывать всякую чушь про дядю Федора, пившего в Вологде запоем. Нестерпимо глупо!	Ivan just smiled bitterly to himself and reflected on the stupidity and grotesqueness of it all. Imagine! He had just wanted to warn everybody about how dangerous the foreign consultant was, and try to catch him, and the only thing he had accomplished was to end up in some mysterious office where he had to tell a lot of rubbish about his Uncle Fyodor, who had been a chronic drunk in Vologda. Intolerable stupidity!
Наконец Ивана отпустили. Он был препровожден обратно в свою комнату, где получил чашку кофе, два яйца в смятку и белый хлеб с маслом.	Finally they let Ivan go. He was taken back to his room where he was given a cup of coffee, two soft-boiled eggs, and white bread and butter.
Съев и выпив все предложенное, Иван решил дожидаться кого-то главного в этом учреждении и уж у этого главного добиться и внимания к себе, и справедливости.	After he had eaten and drunk everything, Ivan decided to wait for one of the top brass of the establishment to show up who would finally listen to him and treat him fairly.
И он дождался его, и очень скоро после своего завтрака. Неожиданно открылась дверь в комнату Ивана, и в нее вошло множество народа в белых халатах. Впереди всех шел тщательно, по-актерски обритый человек лет сорока пяти, с приятными, но очень пронзительными глазами и вежливыми манерами. Вся свита оказывала ему знаки внимания и уважения, и вход его получился поэтому очень торжественным. "Как Понтий Пилат!" – подумалось Ивану.	And show up he did, very shortly after Ivan's breakfast. Suddenly the door opened, and in walked a bunch of people in white coats. At the head of them all came a man of forty-five or so, who was as cleanly shaven as an actor and had pleasant but very penetrating eyes and a polite manner. The entire entourage showed him attention and respect, and his entrance was therefore a very solemn affair. "Just like Pontius Pilate!" thought Ivan.
Да, это был, несомненно, главный. Он сел на табурет, а все остались стоять.	Yes, this was unquestionably the head man. He sat down on a stool, while all the others remained standing.
– Доктор Стравинский, – представился усевшийся Ивану и поглядел на него дружелюбно.	"Doctor Stravinsky," the seated man introduced himself to Ivan and looked amiably at him.
– Вот, Александр Николаевич, – негромко сказал кто-то в опрятной бородке и подал главному кругом исписанный Иванов лист.	"Here, Alexander Nikolayevich," someone with a neatly trimmed goatee said softly, and handed the head man Ivan's sheet, which was covered with writing on both sides.
"Целое дело сшили!" – подумал Иван. А главный привычными глазами пробежал лист, пробормотал: "Угу, угу..." И обменялся с окружающими несколькими фразами на малоизвестном языке.	"They've put together a whole case!" thought Ivan. The head man cast an experienced eye over the sheet of paper, mumbling "Uh-huh, uh-huh" and exchanging some words in a little-known language with the people around him.
"И по-латыни, как Пилат, говорит..." – печально подумал Иван. Тут одно слово заставило его вздрогнуть, и это было слово "шизофрения" – увы, уже вчера произнесенное проклятым иностранцем на Патриарших прудах, а сегодня повторенное здесь профессором Стравинским.	"And he even speaks Latin, just like Pilate..." thought Ivan sadly. Here one word made him shudder, and that was the word "schizophrenia"— which had, alas, been uttered yesterday by the damned foreigner at Patriarch's Ponds and was repeated here today by Professor Stravinsky.
"И ведь это знал!" – тревожно подумал Иван.	"And he knew that, too!" Ivan thought anxiously.
Главный, по-видимому, поставил себе за правило соглашаться со всем и радоваться всему, что бы ни говорили ему окружающие, и выражать это словами "Славно, славно...".	The head man had obviously made it a policy to agree with and be delighted by everything the people around him said, and to express his delight with the words, "Splendid, splendid..."
– Славно! – сказал Стравинский, возвращая кому-то лист, и обратился к Ивану: – Вы – поэт?	"Splendid," said Stravinsky, returning the sheet to someone, and addressing Ivan, "You are a poet?"
– Поэт, – мрачно ответил Иван и впервые вдруг почувствовал какое-то необъяснимое отвращение к поэзии, и вспомнившиеся ему тут же собственные его стихи показались почему-то неприятными.	"Yes, a poet," replied Ivan gloomily and for the first time he felt a sudden and inexplicable aversion to poetry, and the poems of his which came to mind seemed somehow distasteful.
Морща лицо, он, в свою очередь, спросил у Стравинского:	Wrinkling his face, Ivan responded by asking Stravinsky,
– Вы – профессор?	"And you are a professor?"
На это Стравинский предупредительно-вежливо наклонил голову.	To this Stravinsky gave an obligingly polite nod.
– И вы – здесь главный? – продолжал Иван.	"And are you the person in charge here?" Ivan continued.
Стравинский и на это поклонился.	Stravinsky nodded again.
– Мне с вами нужно поговорить, – многозначительно сказал Иван Николаевич.	"I must speak with you," said Ivan Nikolayevich in a meaningful way.
– Я для этого и пришел, – отозвался Стравинский.	"That's why I'm here," replied Stravinsky.
– Дело вот в чем, – начал Иван, чувствуя, что настал его час, – меня в сумасшедшие вырядили, никто не желает меня слушать!..	"This is the situation," began Ivan, feeling that his hour had come, "They've decided that I'm crazy, and no one wants to listen to me!"
– О нет, мы выслушаем вас очень внимательно, – серьезно и успокоительно сказал Стравинский, – и в сумасшедшие вас рядить ни в коем случае не позволим.	"Oh, no, we'll give you our full attention," said Stravinsky earnestly and soothingly, "and we certainly won't let anyone say you're crazy."
– Так слушайте же: вчера вечером я на Патриарших прудах встретился с таинственною личностью, иностранцем не иностранцем, который заранее знал о смерти Берлиоза и лично видел Понтия Пилата.	"Then listen: yesterday evening at Patriarch's Ponds I met a mysterious person, perhaps a foreigner, perhaps not, who knew about Berlioz's death before it happened and who knew Pontius Pilate personally."
Свита безмолвно и не шевелясь слушала поэта.	The entourage listened to the poet in silence, without moving a muscle.
– Пилата? Пилат, это – который жил при Иисусе Христе? – щурясь на Ивана, спросил Стравинский.	"Pilate? The Pilate who lived in the time of Jesus Christ?" asked Stravinsky, narrowing his eyes at Ivan.
– Тот самый.	"Yes, the very same."
– Ага, – сказал Стравинский, – а этот Берлиоз погиб под трамваем?	"I see," said Stravinsky, "and this Berlioz was killed under a streetcar?"
– Вот же именно его вчера при мне и зарезало трамваем на Патриарших, причем этот самый загадочный гражданин...	"Yes, he was the man I saw cut in two by a streetcar at Patriarch's Ponds yesterday when this most mysterious fellow..."
– Знакомый Понтия Пилата? – спросил Стравинский, очевидно, отличавшийся большой понятливостью.	"The one who knew Pontius Pilate?" asked Stravinsky, whose powers of comprehension were obviously very high.
– Именно он, – подтвердил Иван, изучая Стравинского, – так вот он сказал заранее, что Аннушка разлила подсолнечное масло... А он и поскользнулся как раз на этом месте! Как вам это понравится? – многозначительно осведомился Иван, надеясь произвести большой эффект своими словами.	"Precisely," confirmed Ivan, studying Stravinsky, "As I was saying, he knew ahead of time that Annushka had spilt the sunflower oil... And it was there on that very spot that he slipped and fell! How do you like that?" Ivan asked meaningfully, hoping that his words would produce a big effect.
Но эффекта не последовало, и Стравинский очень просто задал следующий вопрос:	But they did no such thing, and Stravinsky simply asked the following question,
– А кто же эта Аннушка?	"And who is this Annushka?"
Этот вопрос немного расстроил Ивана, лицо его передернуло.	This question disconcerted Ivan somewhat, and he grimaced.
– Аннушка здесь совершенно не важна, – проговорил он, нервничая, – черт ее знает, кто она такая. Просто дура какая-то с Садовой. А важно то, что он заранее, понимаете ли, заранее знал о подсолнечном масле! Вы меня понимаете?	"Annushka is of no importance in this matter," he said nervously. "The devil knows who she is. Just some foolish woman from Sadovaya Street. Don't you understand, the important thing is that he knew in advance about the sunflower oil! Do you understand me?"
– Отлично понимаю, – серьезно ответил Стравинский и, коснувшись колена поэта, добавил: – Не волнуйтесь и продолжайте.	"I understand you perfectly," Stravinsky replied in a serious tone and, touching the poet's knee, he added, "Don't get excited, go on."
– Продолжаю, – сказал Иван, стараясь попасть в тон Стравинскому и зная уже по горькому опыту, что лишь спокойствие поможет ему, – так вот, этот страшный тип, а он врет, что он консультант, обладает какою-то необыкновенной силой... Например, за ним погонишься, а догнать его нет возможности. А с ним еще парочка, и тоже хороша, но в своем роде: какой-то длинный в битых стеклах и, кроме того, невероятных размеров кот, самостоятельно ездящий в трамвае. Кроме того, – никем не перебиваемый Иван говорил все с большим жаром и убедительностью, – он лично был на балконе у Понтия Пилата, в чем нет никакого сомнения. Ведь это что же такое? А? Его надо немедленно арестовать, иначе он натворит неописуемых бед.	"I will," said Ivan, trying to imitate Stravinsky's tone and knowing from bitter experience that staying calm was the only thing that would help him. "So this horrible character, who is lying, by the way, about being a consultant, possesses some kind of extraordinary power... For example, if you chase him, you can't ever catch him. And he's got quite a pair with him who have their own special charm: a tall guy with broken eyeglasses, and a tremendously huge cat who rides streetcars by himself. What's more," Ivan spoke with greater fervor and conviction when no one was interrupting him, "he was on Pontius Pilate's balcony himself, no doubt about it! What do you make of that? Huh? He should be arrested right away or else he'll cause indescribable harm."
– Так вот вы и добиваетесь, чтобы его арестовали? Правильно я вас понял? – спросил Стравинский.	"So you are trying to have him arrested? Have I understood you correctly?" asked Stravinsky.
"Он умен, – подумал Иван, – надо признаться, что среди интеллигентов тоже попадаются на редкость умные. Этого отрицать нельзя!" – и ответил:	"He's clever," thought Ivan, "You have to admit, there are some smart people even among the intelligentsia. No denying that!" and he replied,
– Совершенно правильно! И как же не добиваться, вы подумайте сами! А между тем меня силою задержали здесь, тычут в глаза лампой, в ванне купают, про дядю Федю чего-то расспрашивают!.. А его уж давно на свете нет! Я требую, чтобы меня немедленно выпустили.	"Absolutely correctly! Judge for yourself, what else is there to do! But meanwhile they're holding me here by force, shining lights in my eyes, washing me in tubs, and asking me questions about my Uncle Fyodor! And he's been dead for years! I demand to be released immediately."
– Ну что же, славно, славно! – отозвался Стравинский, – вот все и выяснилось. Действительно, какой же смысл задерживать в лечебнице человека здорового? Хорошо-с. Я вас сейчас же выпишу отсюда, если вы мне скажете, что вы нормальны. Не докажете, а только скажете. Итак, вы нормальны?	"Well, splendid, splendid!" replied Stravinsky, "It's all clear now. And, really, what sense is there in keeping a sane man in the hospital? So, I'll release you immediately if you tell me you're normal. You don't have to prove it, just say it. So, then, are you normal?"
Тут наступила полная тишина, и толстая женщина, утром ухаживавшая за Иваном, благоговейно поглядела на профессора, а Иван еще раз подумал: "Положительно умен".	There was complete silence. The fat woman who had taken care of Ivan that morning looked at the professor with pious respect, and again Ivan thought, "Very clever."
Предложение профессора ему очень понравилось, однако прежде чем ответить, он очень и очень подумал, морща лоб, и, наконец, сказал твердо:	The professor's offer was very attractive, but before answering, Ivan thought very hard, wrinkled his brow, and finally said firmly,
– Я – нормален.	"Yes, I am normal."
– Ну вот и славно, – облегченно воскликнул Стравинский, – а если так, то давайте рассуждать логически. Возьмем ваш вчерашний день, – тут он повернулся, и ему немедленно подали иванов лист. – В поисках неизвестного человека, который отрекомендовался вам как знакомый Понтия Пилата, вы вчера произвели следующие действия, – тут Стравинский стал загибать длинные пальцы, поглядывая то в лист, то на Ивана, – повесили на грудь иконку. Было?	"Well, that's splendid," Stravinsky exclaimed with relief, "and if you are, let's reason this out logically. Take yesterday, for example," at this point he turned and was immediately handed Ivan's sheet, "while trying to find a stranger, who told you he was an acquaintance of Pontius Pilate, you did the following," here Stravinsky began bending his long fingers, looking first at the chart, then at Ivan. "You hung an icon on your chest. Is that right?"
– Было, – хмуро согласился Иван.	"Yes," Ivan agreed sullenly.
– Сорвались с забора, повредили лицо? Так? Явились в ресторан с зажженной свечой в руке, в одном белье и в ресторане побили кого-то. Привезли вас сюда связанным. Попав сюда, вы звонили в милицию и просили прислать пулеметы. Затем сделали попытку выброситься из окна. Так? Спрашивается: возможно ли, действуя таким образом, кого-либо поймать или арестовать? И если вы человек нормальный, то вы сами ответите: никоим образом. Вы желаете уйти отсюда? Извольте-с. Но позвольте вас спросить, куда вы направитесь отсюда?	"You fell off a fence and hurt your face. Right? Appeared at a restaurant with a lighted candle in your hand, wearing only underwear, and then hit one of the people in the restaurant. You were tied up and brought here. Once you got here, you called the police and asked them to send machine guns. Then you tried to throw yourself out the window. Is that right? Now I ask you: is it possible to catch anyone or arrest them by acting that way? And if you're a normal person, you can answer that yourself: no it isn't. Do you wish to leave here? Be my guest. But may I ask where you will go?"
– Конечно, в милицию, – ответил Иван уже не так твердо и немного теряясь под взглядом профессора.	"To the police of course," replied Ivan, but not so firmly as before and losing his composure a bit beneath the professor's gaze.
– Непосредственно отсюда?	"Straight from here?"
– Угу.	"I guess so."
– А на квартиру к себе не заедете? – быстро спросил Стравинский.	"And won't you stop off at your apartment?" asked Stravinsky quickly.
– Да некогда тут заезжать! Пока я по квартирам буду разъезжать, он улизнет!	"No, there's no time for that! While I'm going to apartments, he'll get away!"
– Так. А что же вы скажете в милиции в первую очередь?	"I see. And what's the first thing you will tell the police?"
– Про Понтия Пилата, – ответил Иван Николаевич, и глаза его подернулись сумрачной дымкой.	"About Pontius Pilate," answered Ivan Nikolayevich, and his eyes clouded over.
– Ну, вот и славно! – воскликнул покоренный Стравинский и, обратившись к тому, что был с бородкой, приказал: – Федор Васильевич, выпишите, пожалуйста, гражданина Бездомного в город. Но эту комнату не занимать, постельное белье можно не менять. Через два часа гражданин Бездомный опять будет здесь. Ну что же, – обратился он к поэту, – успеха я вам желать не буду, потому что в успех этот ни на йоту не верю. До скорого свидания! – и он встал, а свита его шевельнулась.	"Well, a splendid idea!" exclaimed Stravinsky agreeably, and turning to the fellow with the goatee, he gave the order, "Fyodor Vasilyevich, please issue a release for citizen Bezdomny so that he can return to the city. But leave his room unoccupied and don't change the sheets. Citizen Bezdomny will be back here in two hours. Well," he turned to the poet, "I won't wish you success because I don't for a minute believe you'll have any. See you soon!" And he stood up while his entourage began to stir.
– На каком основании я опять буду здесь? – тревожно спросил Иван.	"Why do you think I'll be back?" Ivan asked anxiously.
Стравинский как будто ждал этого вопроса, немедленно уселся опять и заговорил:	Stravinsky seemed to be waiting for that question because he resumed his seat and began talking.
– На том основании, что, как только вы явитесь в кальсонах в милицию и скажете, что виделись с человеком, лично знавшим Понтия Пилата, – как моментально вас привезут сюда, и вы снова окажетесь в этой же самой комнате.	"Because as soon as you appear at the police station in your long underwear and say that you met a man who was personally acquainted with Pontius Pilate—they'll have you back here in an instant, and you'll find yourself in this very same room."
– При чем тут кальсоны? – растерянно оглядываясь, спросил Иван.	"What does my underwear have to do with it?" asked Ivan, looking around in distress.
– Главным образом Понтий Пилат. Но и кальсоны также. Ведь казенное же белье мы с вас снимем и выдадим вам ваше одеяние. А доставлены вы были к нам в кальсонах. А между тем на квартиру к себе вы заехать отнюдь не собирались, хоть я и намекнул вам на это. Далее последует Пилат... И дело готово!	"The main problem is Pontius Pilate. But the underwear doesn't help. We'll have to remove your hospital clothes and give you back your own. And you were brought here in long underwear. And you had no intention of stopping off at your apartment although I hinted that you should do so. Then comes Pilate... and the case is complete!"
Тут что-то странное случилось с Иваном Николаевичем. Его воля как будто раскололась, и он почувствовал, что слаб, что нуждается в совете.	At this point something strange happened to Ivan Nikolayevich. His will seemed to give way, and he felt that he was weak, that he needed advice.
– Так что же делать? – спросил он на этот раз уже робко.	"So what should I do?" he asked, but timidly this time.
– Ну вот и славно! – отозвался Стравинский, – это резоннейший вопрос. Теперь я скажу вам, что, собственно, с вами произошло. Вчера кто-то вас сильно напугал и расстроил рассказом про Понтия Пилата и прочими вещами. И вот вы, изнервничавшийся, издерганный человек, пошли по городу, рассказывая про Понтия Пилата. Совершенно естественно, что вас принимают за сумасшедшего. Ваше спасение сейчас только в одном – в полном покое. И вам непременно нужно остаться здесь.	"Now that's splendid!" Stravinsky replied. "A most reasonable question. Now I shall tell you what really happened to you. Someone gave you a real fright yesterday and upset you with that story about Pontius Pilate and other things. And so you, a morbidly sensitive and nervous individual, went around the city talking about Pilate. It's completely natural that you should be taken for a madman. Only one thing can save you now—and that's complete rest. You definitely need to stay here."
– Но его необходимо поймать! – уже моляще воскликнул Иван.	"But he has to be caught!" exclaimed Ivan imploringly.
– Хорошо-с, но самому-то зачем же бегать? Изложите на бумаге все ваши подозрения и обвинения против этого человека. Ничего нет проще, как переслать ваше заявление куда следует, и если, как вы полагаете, мы имеем дело с преступником, все это выяснится очень скоро. Но только одно условие: не напрягайте головы и старайтесь поменьше думать о Понтии Пилате. Мало ли чего можно рассказать! Не всему же надо верить.	"Fine, but why do you have to run after him yourself? Write down all your suspicions and accusations against this man on a piece of paper. There's nothing simpler than to send your statement to the proper authorities and if, as you claim, we are dealing with a criminal, that will soon be apparent. But there's one condition: don't overstrain yourself, and try to think less about Pontius Pilate, All sorts of stories can be told! Not all of them have to be believed."
– Понял! – решительно заявил Иван, – прошу выдать мне бумагу и перо.	"I understand!" Ivan announced decisively, "Please give me some paper and a pen."
– Выдайте бумагу и коротенький карандаш, – приказал Стравинский толстой женщине, а Ивану сказал так: – Но сегодня советую не писать.	"Give him some paper and a short pencil," was Stravinsky's order to the fat woman, and to Ivan he said this, "I advise you not to write today."
– Нет, нет, сегодня же, непременно сегодня, – встревоженно вскричал Иван.	"No, no, it has to be today, absolutely today," Ivan squealed in agitation.
– Ну хорошо. Только не напрягайте мозг. Не выйдет сегодня, выйдет завтра.	"Well, all right. Only don't overtire your brain. If it doesn't work out today, it will tomorrow."
– Он уйдет!	"He'll escape!"
– О нет, – уверенно возразил Стравинский, – он никуда не уйдет, ручаюсь вам. И помните, что здесь у нас вам всемерно помогут, а без этого у вас ничего не выйдет. Вы меня слышите? – вдруг многозначительно спросил Стравинский и завладел обеими руками Ивана Николаевича. Взяв их в свои, он долго, в упор глядя в глаза Ивану, повторял: – Вам здесь помогут... Вы слышите меня?.. Вам здесь помогут... вам здесь помогут... Вы получите облегчение. Здесь тихо, все спокойно. Вам здесь помогут...	"Oh no," Stravinsky retorted confidently. "He won't go anywhere, I assure you. And remember that here we shall assist you in every way that we can, and without that nothing you do will work out. Do you hear me?" Stravinsky asked abruptly, lending special significance to his words, and grabbing hold of both Ivan Nikolayevich's hands. As he held them in his own, he stared long and intensely into Ivan's eyes and repeated, "You'll be helped here... do you hear me?... You'll be helped here... you'll get relief. It's quiet here, everything is peaceful... You'll be helped here..."
Иван Николаевич неожиданно зевнул, выражение лица его смягчилось.	Ivan Nikolayevich unexpectedly yawned, and his expression softened.
– Да, да, – тихо сказал он.	"Yes, yes," he said quietly.
– Ну вот и славно! – по своему обыкновению заключил беседу Стравинский и поднялся, – до свиданья! – он пожал руку Ивану и, уже выходя, повернулся к тому, что был с бородкой, и сказал: – Да, а кислород попробуйте... и ванны.	"Now that's splendid!" concluded Stravinsky in his usual fashion and got up. "Good-bye!" He shook Ivan's hand, and as he was walking out of the room, he turned to the man with the goatee and said, "Yes, and try oxygen... and baths."
Через несколько мгновений перед Иваном не было ни Стравинского, ни свиты. За сеткой в окне, в полуденном солнце, красовался радостный и весенний бор на другом берегу, а поближе сверкала река.	A few moments later Ivan was alone, without Stravinsky or his entourage. Beyond the window grille the joyous and vernal wood on the opposite bank looked radiant, and nearer by, the river sparkled in the noonday sun.
Глава 9. Коровьевские штуки	Chapter 9. Korovyev's Tricks
Никанор Иванович Босой, председатель жилищного товарищества дома N 302-бис по Садовой улице в Москве, где проживал покойный Берлиоз, находился в страшнейших хлопотах, начиная с предыдущей ночи со среды на четверг.	Nikanor Ivanovich Bosoi, chairman of the house committee of 302B Sadovaya Street in Moscow, the residence of the late Berlioz, found himself inundated with problems, which had started during the night between Wednesday and Thursday.
В полночь, как мы уже знаем, приехала в дом комиссия, в которой участвовал Желдыбин, вызывала Никанора Ивановича, сообщила ему о гибели Берлиоза и вместе с ним отправилась в квартиру N 50.	At midnight, as we already know, Zheldybin arrived as part of a commission which summoned Nikanor Ivanovich, informed him of Berlioz's death, and then went with him to apartment No. 50.
Там было произведено опечатание рукописей и вещей покойного. Ни Груни, приходящей домработницы, ни легкомысленного Степана Богдановича в это время в квартире не было. Комиссия объявила Никанору Ивановичу, что рукописи покойного ею будут взяты для разборки, что жилплощадь покойного, то есть три комнаты (бывшие ювелиршины кабинет, гостиная и столовая), переходят в распоряжение жилтоварищества, а вещи покойного подлежат хранению на указанной жилплощади, впредь до объявления наследников.	There the papers and belongings of the deceased were put under seal. Neither Grunya, the maid, nor the frivolous Stepan Bogdanovich was in the apartment at the time. The commission told Nikanor Ivanovich that they would remove the deceased's papers in order to sort them out, that the deceased's living space, that is to say, his three rooms (the study, living room, and dining room that had once belonged to the jeweller's widow) would revert to the house committee, and that the deceased's belongings would be kept where they were under seal until notification of the heirs.
Весть о гибели Берлиоза распространилась по всему дому с какою-то сверхъестественной быстротою, и с семи часов утра четверга к Босому начали звонить по телефону, а затем и лично являться с заявлениями, в которых содержались претензии на жилплощадь покойного. И в течение двух часов Никанор Иванович принял таких заявлений тридцать две штуки.	News of Berlioz's death spread throughout the building with supernatural speed, and Bosoi started getting calls at seven o'clock Thursday morning. Then people began showing up in person to submit claims for the vacated rooms. Within two hours Nikanor Ivanovich had received thirty-two such claims.
В них заключались мольбы, угрозы, кляузы, доносы, обещания произвести ремонт на свой счет, указания на несносную тесноту и невозможность жить в одной квартире с бандитами. В числе прочего было потрясающее по своей художественной силе описание похищения пельменей, уложенных непосредственно в карман пиджака, в квартире N 31, два обещания покончить жизнь самоубийством и одно признание в тайной беременности.	They contained pleas, threats, slanderous gossip, denunciations, offers to undertake renovations at their own expense, references to unbearable overcrowding, and the impossibility of sharing an apartment with bandits. Included too was an artistically powerful and gripping account of someone stealing pelmeni from apartment No. 31 and stuffing them into a jacket pocket, plus two threats of suicide and one confession of a secret pregnancy.
Никанора Ивановича вызывали в переднюю его квартиры, брали за рукав, что-то шептали, подмигивали и обещали не остаться в долгу.	Nikanor Ivanovich was constantly being called out into the hall of his apartment, grabbed by the sleeve, whispered to, winked at, and promised a little something for his efforts.
Мука эта продолжалась до начала первого часа дня, когда Никанор Иванович просто сбежал из своей квартиры в помещение управления у ворот, но когда увидел он, что и там его подкарауливают, убежал и оттуда. Кое-как отбившись от тех, что следовали за ним по пятам через асфальтовый двор, Никанор Иванович скрылся в шестом подъезде и поднялся в пятый этаж, где и находилась эта поганая квартира N 50.	This torment lasted until noontime when Nikanor Ivanovich simply fled from his apartment and went to the office at the main entrance, but when he saw people were on the lookout for him there as well, he took off again. After managing somehow to escape the people who chased him across the asphalt courtyard, he took refuge in entranceway No. 6 and then climbed upstairs to the fifth floor and that vile apartment No. 50.
Отдышавшись на площадке, тучный Никанор Иванович позвонил, но ему никто не открыл. Он позвонил еще раз и еще раз и начал ворчать и тихонько ругаться. Но и тогда не открыли. Терпение Никанора Ивановича лопнуло, и он, достав из кармана связку дубликатов ключей, принадлежащих домоуправлению, властной рукою открыл дверь и вошел.	After catching his breath on the landing, the corpulent Nikanor Ivanovich rang the bell, but no one came to the door. He rang a second time, and a third, and began grumbling and cursing under his breath. Even then no one answered. Finally he lost his patience, took a bunch of duplicate keys belonging to the housing administration out of his pocket, opened the door authoritatively, and walked in.
– Эй, домработница! – прокричал Никанор Иванович в полутемной передней. – Как тебя? Груня, что ли? Тебя нету?	"Hey there, maid!" Nikanor Ivanovich shouted in the semidark hallway. "What's your name? Grunya, is it? Are you there?"
Никто не отозвался.	No one replied.
Тогда Никанор Иванович вынул из портфеля складной метр, затем освободил дверь кабинета от печати и шагнул в кабинет.	Then Nikanor Ivanovich took a folding ruler out of his briefcase, removed the seal from the study door, and stepped inside the room.
Шагнуть-то он шагнул, но остановился в изумлении в дверях и даже вздрогнул.	Or, rather, he was just starting to step inside when he stopped in amazement in the doorway, and even gave a shudder.
За столом покойного сидел неизвестный, тощий и длинный гражданин в клетчатом пиджачке, в жокейской шапочке и в пенсне... ну, словом, тот самый.	Sitting at the deceased's desk was a stranger, tall and emaciated and wearing a checked jacket, jockey cap, and pince-nez... well, in short, you know who.
– Вы кто такой будете, гражданин? – испуганно спросил Никанор Иванович.	"And who might you be, citizen?" asked Nikanor Ivanovich in a frightened voice.
– Ба! Никанор Иванович, – заорал дребезжащим тенором неожиданный гражданин и, вскочив, приветствовал председателя насильственным и внезапным рукопожатием. Приветствие это ничуть не обрадовало Никанора Ивановича.	"Hullo! Nikanor Ivanovich," the unexpected citizen called out in a quavering tenor, and leaping to his feet, he greeted the chairman with an abrupt and forceful handshake. Nikanor Ivanovich was hardly enthralled by this welcome.
– Я извиняюсь, – заговорил он подозрительно, – вы кто такой будете? Вы – лицо официальное?	"Excuse me," he began suspiciously, "but who exactly are you? Are you here in an official capacity?"
– Эх, Никанор Иванович! – задушевно воскликнул неизвестный. – Что такое официальное лицо или неофициальное? Все это зависит от того, с какой точки зрения смотреть на предмет, все это, Никанор Иванович, зыбко и условно. Сегодня я неофициальное лицо, а завтра, глядишь, официальное! А бывает и наоборот, Никанор Иванович. И еще как бывает!	"Ah, Nikanor Ivanovich!" the stranger exclaimed confidingly. "How do you define official and unofficial? All that depends on your point of view. All that is arbitrary and relative. Today I'm unofficial, but tomorrow I might be official! And vice versa, of course, or even something worse."
Рассуждение это ни в какой степени не удовлетворило председателя домоуправления. Будучи по природе вообще подозрительным человеком, он заключил, что разглагольствующий перед ним гражданин – лицо именно неофициальное, а пожалуй, и праздное.	This kind of reasoning gave no satisfaction whatsoever to the chairman of the house committee. A suspicious person by nature, he decided that the bombastic citizen was certainly unofficial, and maybe even superfluous.
– Да вы кто такой будете? Как ваша фамилия? – все суровее спрашивал председатель и даже стал наступать на неизвестного.	"So who are you? What's your name?" the chairman asked with increasing severity, and even began to bear down on the stranger.
– Фамилия моя, – ничуть не смущаясь суровостью, отозвался гражданин, – ну, скажем, Коровьев. Да не хотите ли закусить, Никанор Иванович? Без церемоний! А?	"My name is," replied the citizen, unperturbed by the severity of tone, "...well, let's say, Korovyev. And wouldn't you like a bite to eat, Nikanor Ivanovich? No need for ceremony! Huh?"
– Я извиняюсь, – уже негодуя, заговорил Никанор Иванович, – какие тут закуски! (Нужно признаться, хоть это и неприятно, что Никанор Иванович был по натуре несколько грубоват). – На половине покойника сидеть не разрешается! Вы что здесь делаете?	"I beg your pardon," began Nikanor Ivanovich, by now indignant, "but what in hell does a bite to eat have to do with this!" (However unpleasant it may be, one must admit that Nikanor Ivanovich was by nature somewhat rude.) "You have no right to be in the deceased's quarters! What are you doing here?"
– Да вы присаживайтесь, Никанор Иванович, – нисколько не теряясь, орал гражданин и начал юлить, предлагая председателю кресло.	"And won't you sit down, Nikanor Ivanovich," cried the citizen, without losing his composure, and making a great display of offering the chairman a seat.
Совершенно освирепев, Никанор Иванович отверг кресло и завопил:	Absolutely enraged, Nikanor Ivanovich refused to sit down and shouted,
– Да кто вы такой?	"Who are you anyway?"
– Я, изволите ли видеть, состою переводчиком при особе иностранца, имеющего резиденцию в этой квартире, – отрекомендовался назвавший себя Коровьевым и щелкнул каблуком рыжего нечищенного ботинка.	"I serve, if you please, as an interpreter for the foreign visitor currently residing in this apartment," explained the fellow who called himself Korovyev, as he clicked the heel of his scuffed, red shoe.
Никанор Иванович открыл рот. Наличность какого-то иностранца, да еще с переводчиком, в этой квартире явилась для него совершеннейшим сюрпризом, и он потребовал объяснений.	Nikanor Ivanovich's mouth fell open. The presence of a foreigner in the apartment, and with an interpreter no less, came as a complete surprise to him, and he demanded an explanation.
Переводчик охотно объяснился. Иностранный артист господин Воланд был любезно приглашен директором Варьете Степаном Богдановичем Лиходеевым провести время своих гастролей, примерно недельку, у него в квартире, о чем он еще вчера написал Никанору Ивановичу, с просьбой прописать иностранца временно, покуда сам Лиходеев съездит в Ялту.	The interpreter was happy to oblige. The foreign artiste, Mr. Woland, had been graciously invited by the director of the Variety Theater, Stepan Bogdanovich Likhodeyev, to stay in his apartment for the duration of his tour, approximately a week, and yesterday Stepan Bogdanovich had written to Nikanor Ivanovich to that effect with a request that he issue the foreigner a temporary residence permit since he, Likhodeyev, was going to Yalta.
– Ничего он мне не писал, – в изумлении сказал председатель.	"He didn't write me anything," said the astonished chairman.
– А вы поройтесь у себя в портфеле, Никанор Иванович, – сладко предложил Коровьев.	"Just take a look in your briefcase, Nikanor Ivanovich," Korovyev suggested sweetly.
Никанор Иванович, пожимая плечами, открыл портфель и обнаружил в нем письмо Лиходеева.	Nikanor Ivanovich shrugged and opened his briefcase and immediately found Likhodeyev's letter inside.
– Как же это я про него забыл? – тупо глядя на вскрытый конверт, пробормотал Никанор Иванович.	"How could I have forgotten?" mumbled Nikanor Ivanovich, gazing dully at the already opened envelope.
– То ли бывает, то ли бывает, Никанор Иванович! – затрещал Коровьев, – рассеянность, рассеянность, и переутомление, и повышенное кровяное давление, дорогой наш друг Никанор Иванович! Я сам рассеян до ужаса. Как-нибудь за рюмкой я вам расскажу несколько фактов из моей биографии, вы обхохочетесь!	"It happens sometimes, it happens sometimes," cackled Korovyev. "Absentmindedness, absentmindedness and over-exhaustion, and high blood pressure, my dear friend Nikanor Ivanovich! I am horribly absentminded myself. We'll have a drink sometime, and I'll tell you a few facts from my life story, you'll die laughing!"
– Когда же Лиходеев едет в Ялту?!	"When precisely is Likhodeyev going to Yalta?"
– Да он уже уехал, уехал! – закричал переводчик, – он, знаете ли, уж катит! Уж он черт знает где! – и тут переводчик замахал руками, как мельничными крыльями.	"Why he's already gone, gone," shrieked the interpreter. "He's already rolling along, yes indeed! He's already the devil knows where!" and here the interpreter waved his arms like a windmill.
Никанор Иванович заявил, что ему необходимо лично повидать иностранца, но в этом получил от переводчика отказ: никак невозможно. Занят. Дрессирует кота.	Nikanor Ivanovich said that he had to see the foreigner in person, but the interpreter denied him that request. It was impossible. He was too busy. Training the cat.
– Кота, ежели угодно, могу показать, – предложил Коровьев.	"I can show you the cat, if you wish," offered Korovyev.
От этого, в свою очередь, отказался Никанор Иванович, а переводчик тут же сделал председателю неожиданное, но весьма интересное предложение.	Nikanor Ivanovich, in turn, declined this offer. The interpreter then made him an unexpected, but most intriguing proposition.
Ввиду того, что господин Воланд нипочем не желает жить в гостинице, а жить он привык просторно, то вот не сдаст ли жилтоварищество на недельку, пока будут продолжаться гастроли Воланда в Москве, ему всю квартирку, то есть и комнаты покойного?	In view of the fact that Mr. Woland did not wish to live in a hotel, and since he was used to having a lot of room, wouldn't it be possible for the house committee to rent him the entire apartment, including the rooms that belonged to the deceased, for the week of Woland's performance in Moscow?
– Ведь ему безразлично, покойнику, – шепотом сипел Коровьев, – ему теперь, сами согласитесь, Никанор Иванович, квартира эта ни к чему?	"After all, it's hardly a matter of concern to him, to the deceased," hissed Korovyev in a whisper. "You will agree, won't you, Nikanor Ivanovich, that he has no further use for this apartment?"
Никанор Иванович в некотором недоумении возразил, что, мол, иностранцам полагается жить в "Метрополе", а вовсе не на частных квартирах...	Somewhat confused, Nikanor Ivanovich protested that foreigners were supposed to stay at the Metropole and not in private apartments...
– Говорю вам, капризен, как черт знает что! – зашептал Коровьев, – ну не желает!	"I tell you, he's fussy as the devil!" whispered Korovyev. "He just doesn't want to!
Не любит он гостиниц! Вот они где у меня сидят, эти интуристы! – интимно пожаловался Коровьев, тыча пальцем в свою жилистую шею, – верите ли, всю душу вымотали! Приедет... и или нашпионит, как последний сукин сын, или же капризами замучит: и то ему не так, и это не так!.. А вашему товариществу, Никанор Иванович, полнейшая выгода и очевидный профит. А за деньгами он не постоит, – Коровьев оглянулся, а затем шепнул на ухо председателю: – Миллионер!	Doesn't like hotels! I've had it up to here with these foreign visitors!" Korovyev complained confidentially, poking a finger at his veiny neck. "Believe me, they run you ragged! They come here, and they either snoop around like a son of a bitch, or they wear you out with their whims: this isn't right, that isn't right... Besides, Nikanor Ivanovich, your committee has everything to gain and nothing to lose. He doesn't begrudge any expense." Korovyev glanced around, and then whispered in the chairman's ear, "He's a millionaire!"
В предложении переводчика заключался ясный практический смысл, предложение было очень солидное, но что-то удивительно несолидное было и в манере переводчика говорить, и в его одежде, и в этом омерзительном, никуда не годном пенсне. Вследствие этого что-то неясное томило душу председателя, и все-таки он решил принять предложение. Дело в том, что в жилтовариществе был, увы, преизрядный дефицит. К осени надо было закупать нефть для парового отопления, а на какие шиши – неизвестно. А с интуристовыми деньгами, пожалуй, можно было и вывернуться. Но деловой и осторожный Никанор Иванович заявил, что ему прежде всего придется увязать этот вопрос с интуристским бюро.	The interpreter's proposition made a lot of practical sense. It was a very solid proposal, but there was something decidedly unsolid about his manner of speaking, his attire, and that sickening, totally useless pince-nez. As a result, a vague sense of uneasiness troubled the chairman's soul, but he decided to accept the offer anyway. The fact of the matter was that the house committee had incurred, alas, an enormous deficit. They had to buy heating oil for the fall, and where the money would come from was a mystery. Maybe the foreign visitor's money would get them out of the hole. Even so, the businesslike and cautious Nikanor Ivanovich said that he would first have to clear the matter with the Intourist Office.
– Я понимаю, – вскричал Коровьев, – как же без увязки, обязательно. Вот вам телефон, Никанор Иванович, и немедленно увязывайте. А насчет денег не стесняйтесь, – шепотом добавил он, увлекая председателя в переднюю к телефону, – с кого же и взять, как не с него! Если б вы видели, какая у него вилла в Ницце! Да будущим летом, как поедете за границу, нарочно заезжайте посмотреть – ахнете!	"I understand!" screeched Korovyev. "How could you not sort things out! It's essential! Here's the telephone, Nikanor Ivanovich, why don't you sort them out right away. And don't be embarrassed to ask for money," he added in a whisper, as he drew the chairman toward the phone in the hall. "Who can you get money from if not from him! If you could only see the villa he has in Nice! Next summer when you go abroad, make sure you go and have a look—you'll faint!"
Дело с интуристским бюро уладилось по телефону с необыкновенной, поразившей председателя, быстротою. Оказалось, что там уже знают о намерении господина Воланда жить в частной квартире Лиходеева и против этого ничуть не возражают.	All the arrangements with the Intourist Office were made over the phone with a swiftness that amazed the chairman. It turned out that they already knew about Mr. Woland's plans to stay in Likhodeyev's private apartment, and they had no objections whatsoever.
– Ну и чудно! – орал Коровьев.	"Marvelous!" cried Korovyev.
Несколько ошеломленный его трескотней, председатель заявил, что жилтоварищество согласно сдать на неделю квартиру N 50 артисту Воланду с платой по... – Никанор Иванович замялся немножко и сказал:	A bit dazed by his constant chatter, the chairman said that the house committee agreed to rent apartment No. 50 for a week to the artiste Woland at the rate of... Nikanor Ivanovich stammered somewhat and said,
– По пятьсот рублей в день.	"Five hundred rubles a day."
Тут Коровьев окончательно поразил председателя. Воровски подмигнув в сторону спальни, откуда слышались мягкие прыжки тяжелого кота, он просипел:	At this point Korovyev really bowled the chairman over. Winking roguishly in the direction of the bedroom, where the cushioned leaps of a heavy cat could be heard, he hissed,
– За неделю это выходит, стало быть, три с половиной тысячи?	"That comes to thirty-five hundred for the week, right?"
Никанор Иванович подумал, что он прибавит к этому: "Ну и аппетитик же у вас, Никанор Иванович!" – но Коровьев сказал совсем другое:	Nikanor Ivanovich quite expected him to add, "You've got quite an appetite, don't you, Nikanor Ivanovich!" but again Korovyev surprised him.
– Да разве это сумма! Просите пять, он даст.	"You call that money! Ask for five thou, he'll pay it."
Растерянно ухмыльнувшись, Никанор Иванович и сам не заметил, как оказался у письменного стола покойника, где Коровьев с величайшей быстротой и ловкостью начертал в двух экземплярах контракт. После этого он слетал с ним в спальню и вернулся, причем оба экземпляра оказались уже размашисто подписанными иностранцем. Подписал контракт и председатель. Тут Коровьев попросил расписочку на пять...	Nikanor Ivanovich gave a confused grin and failed to notice that he was standing next to the deceased's writing desk, where Korovyev was drawing up two copies of a contract with great speed and agility. Next, he whisked them into the bedroom and returned with both copies signed in the foreigner's scrawling hand. The chairman signed the contract too. Here Korovyev asked for a receipt for the five thousand...
– Прописью, прописью, Никанор Иванович!.. Тысяч рублей, – и со словами, как-то не идущими к серьезному делу: – Эйн, цвей, дрей! – выложил председателю пять новеньких банковских пачек.	"Write it out, Nikanor Ivanovich, write it out! Five thousand rubles..." And then, in a manner ill-suited to the seriousness of the occasion, he said, "eins, zwei, drei!" as he counted out five stacks of fresh banknotes for the chairman.
Произошло подсчитывание, пересыпаемое шуточками и прибаутками Коровьева, вроде "денежка счет любит", "свой глазок – смотрок" и прочего в том же роде.	This was done to the accompaniment of Korovyev's little jokes and quips, such as, "A penny saved is a penny earned," "A fool and his money are soon parted," and other things of that sort.
Пересчитав деньги, председатель получил от Коровьва паспорт иностранца для временной прописки, уложил его, и контракт, и деньги в портфель, и, как-то не удержавшись, стыдливо попросил контрамарочку...	After re-counting the money, the chairman took the foreigner's passport from Korovyev in order to make out a temporary residence permit, and then put it, along with the contract and the money, into his briefcase. Unable to control himself, he bashfully asked for a free pass to the show...
– О чем разговор! – взревел Коровьев, – сколько вам билетиков, Никанор Иванович, двенадцать, пятнадцать?	"Why, of course!" bellowed Korovyev. "How many tickets would you like, Nikanor Ivanovich, twelve, fifteen?"
Ошеломленный председатель пояснил, что контрамарок ему нужна только парочка, ему и Пелагее Антоновне, его супруге.	The dumbfounded chairman explained that he needed only two tickets, for himself and his wife, Pelageya Antonovna.
Коровьев тут же выхватил блокнот и лихо выписал Никанору Ивановичу контрамарочку на две персоны в первом ряду. И эту контрамарочку переводчик левой рукой ловко всучил Никанору Ивановичу, а правой вложил в другую руку председателя толстую хрустнувшую пачку. Метнув на нее взгляд, Никанор Иванович густо покраснел и стал ее отпихивать от себя.	Korovyev grabbed a notepad and jauntily wrote out a pass for two in the front row. As the interpreter thrust the free pass at Nikanor Ivanovich with his left hand, he used his right to press a fat wad of crisp bills into the chairman's other hand. The latter took one look at them, blushed hard, and tried to push them away.
– Этого не полагается... – бормотал он.	"We're not supposed to..." he muttered.
– И слушать не стану, – зашептал в самое ухо его Коровьев, – у нас не полагается, а у иностранцев полагается. Вы его обидите, Никанор Иванович, а это неудобно. Вы трудились...	"I won't take no for an answer," Korovyev whispered in his ear. "We're not supposed to, but foreigners are. You'll offend him, Nikanor Ivanovich, and that would be unfortunate. After all the trouble you went to..."
– Строго преследуется, – тихо-претихо прошептал председатель и оглянулся.	"It's strictly enforced," the chairman whispered in the softest of tones and looked furtively around.
– А где же свидетели? – шепнул в другое ухо Коровьев, – я вас спрашиваю, где они? Что вы?	"But where are the witnesses?" Korovyev whispered in his other ear. "I ask you, where are they? What's your problem?"
И тут случилось, как утверждал впоследствии председатель, чудо: пачка сама вползла к нему в портфель.	And it was then, as the chairman insisted afterwards, that the miracle took place: the wad of bills crawled into his briefcase all on its own.
А затем председатель, какой-то расслабленный и даже разбитый, оказался на лестнице. Вихрь мыслей бушевал у него в голове. Тут вертелась и вилла в Ницце, и дрессированный кот, и мысль о том, что свидетелей действительно не было, и что Пелагея Антоновна обрадуется контрамарке. Это были бессвязные мысли, но в общем приятные.	Then, in a weakened and even disoriented state, the chairman found himself on the staircase. A jumble of thoughts whirled around in his head: the villa in Nice, the trained cat, the thought that there had in-deed been no witnesses and that Pelageya Antonovna would be thrilled about the free pass. They were disjointed thoughts, but pleasant on the whole.
И тем не менее где-то какая-то иголочка в самой глубине души покалывала председателя. Это была иголочка беспокойства.	And still, the chairman felt a pinprick somewhere in the depths of his soul. A pinprick of disquietude.
Кроме того, тут же на лестнице председателя, как удар, хватила мысль: "А как же попал в кабинет переводчик, если на дверях была печать?! И как он, Никанор Иванович, об этом не спросил?" Некоторое время председатель, как баран, смотрел на ступеньки лестницы, но потом решил плюнуть на это и не мучить себя замысловатым вопросом.	A thought hit him like a blow on the head, right there on the staircase, "How did the interpreter get into the study if there was a seal on the door?!" And why hadn't he, Nikanor Ivanovich, asked about that? For a while the chairman gazed goggle-eyed at the stairs like a sheep, but then he decided to forget the whole thing and not to torture himself over something so complicated...
Лишь только председатель покинул квартиру, из спальни донесся низкий голос:	No sooner had the chairman left the apartment, than a low voice came from the bedroom,
– Мне этот Никанор Иванович не понравился. Он выжига и плут. Нельзя ли сделать так, чтобы он больше не приходил?	"I didn't like that Nikanor Ivanovich. He's a skinflint and a swindler. Can't we make sure he doesn't come round here again?"
– Мессир, вам стоит это приказать!.. – отозвался откуда-то Коровьев, но не дребезжащим, а очень чистым и звучным голосом.	"Messire, your wish is my command!" Korovyev replied from somewhere, but in a pure and resonant voice, not a quavering one.
И сейчас же проклятый переводчик оказался в передней, навертел там номер и начал почему-то очень плаксиво говорить в трубку:	And immediately the accursed interpreter appeared in the hall, dialed a number, and began to whine into the phone,
– Алло! Считаю долгом сообщить, что наш председатель жилтоварищества дома номер триста два-бис по Садовой, Никанор Иванович Босой, спекулирует валютой.	"Hello! I consider it my duty to inform you that our house committee chairman here at 302B Sadovaya Street, Nikanor Ivanovich Bosoi, is speculating in foreign currency.
В данный момент в его квартире номер тридцать пять в вентиляции, в уборной, в газетной бумаге четыреста долларов. Говорит жилец означенного дома из квартиры номер одиннадцать Тимофей Квасцов. Но заклинаю держать в тайне мое имя. Опасаюсь мести вышеизложенного председателя.	At the present moment there are four hundred dollars wrapped in newspaper in the ventilator shaft of his toilet in apartment No. 35. My name is Timofei Kvastsov, and I live in apartment No. 11 in the same building. But I ask that you not reveal my name. I am afraid that the aforementioned chairman will try to get even."
И повесил трубку, подлец.	Then he hung up, the scoundrel!
Что дальше происходило в квартире N 50, неизвестно, но известно, что происходило у Никанора Ивановича. Запершись у себя в уборной на крючок, он вытащил из портфеля пачку, навязанную переводчиком, и убедился в том, что в ней четыреста рублей. Эту пачку Никанор Иванович завернул в обрывок газеты и засунул в вентиляционный ход.	What happened next in apartment No. 50 is unknown, but what happened next in Nikanor Ivanovich's apartment is known. The chairman locked himself in the toilet and took out of his briefcase the packet of bills that had been forced on him by the interpreter, and checked to make sure that it contained four hundred rubles. He then wrapped the packet in a piece of newspaper and stuffed it into the ventilator shaft.
Через пять минут председатель сидел за столом в своей маленькой столовой. Супруга его принесла из кухни аккуратно нарезанную селедочку, густо посыпанную зеленым луком. Никанор Иванович налил лафитничек водки, выпил, налил второй, выпил, подхватил на вилку три куска селедки... и в это время позвонили, а Пелагея Антоновна внесла дымящуюся кастрюлю, при одном взгляде на которую сразу можно было догадаться, что в ней, в гуще огненного борща, находится то, чего вкуснее нет в мире, – мозговая кость.	Five minutes later the chairman was sitting at the table in his small dining room. From the kitchen his wife brought him a plate of neatly sliced herring smothered with chopped scallions. Nikanor Ivanovich poured himself a small carafe of vodka, drank it down, poured another, drank that down, speared three pieces of herring on his fork... and at that moment the doorbell rang. Pelageya Antonovna had just brought in a steaming saucepan, one glance at which was enough to guess that the pan contained, in the very thick of the piping hot borshch, the most delicious thing in the world, a marrow bone.
Проглотив слюну, Никанор Иванович заворчал, как пес:	His mouth watering, Nikanor Ivanovich began howling like a dog,
– А чтоб вам провалиться! Поесть не дадут. Не пускай никого, меня нету, нету. Насчет квартиры скажи, чтобы перестали трепаться. Через неделю будет заседание...	"Damn you to hell! They won't even let you eat. Don't let anyone in, I'm not here, I'm not here. If it's about the apartment, tell them to stop hounding me. There'll be a meeting in a week..."
Супруга побежала в переднюю, а Никанор Иванович разливательной ложкой поволок из огнедышащего озера – ее, кость, треснувшую вдоль. И в эту минуту в столовую вошли двое граждан, а с ними почему-то очень бледная Пелагея Антоновна. При взгляде на граждан побелел и Никанор Иванович и поднялся.	His wife ran into the entry hall, while Nikanor Ivanovich dipped a ladle into the fire-breathing lake and fished out the bone, which was cracked lengthwise. At that moment two men walked into the dining room, accompanied by a very pale Pelageya Antonovna. One look at the men and Nikanor Ivanovich turned pale too, and got up from the table.
– Где сортир? – озабоченно спросил первый, который был в белой косоворотке.	"Where's the toilet?" asked the first man with an air of concern. He was wearing a white Russian-style shirt.
На обеденном столе что-то стукнуло (это Никанор Иванович уронил ложку на клеенку).	Something knocked against the dining table (it was Nikanor Ivanovich who had dropped his spoon on the oilcloth).
– Здесь, здесь, – скороговоркой ответила Пелагея Антоновна.	"Over here, here," babbled Pelageya Antonovna.
И пришедшие немедленно устремились в коридор.	And the visitors headed straight into the hall.
– А в чем дело? – тихо спросил Никанор Иванович, следуя за пришедшими, – у нас ничего такого в квартире не может быть... А у вас документики... я извиняюсь...	"What's this all about?" asked Nikanor Ivanovich, trailing behind the men. "Nothing like that could be in our apartment... And can I see your ID... excuse me..."
Первый на ходу показал Никанору Ивановичу документик, а второй в эту же минуту оказался стоящим на табуретке в уборной, с рукою, засунутой в вентиляционный ход. В глазах у Никанора Ивановича потемнело, газету сняли, но в пачке оказались не рубли, а неизвестные деньги, не то синие, не то зеленые, и с изображением какого-то старика. Впрочем, все это Никанор Иванович разглядел неясно, перед глазами у него плавали какие-то пятна.	The first man handed Nikanor Ivanovich his ID, and the second one proceeded to stand up on a stool in the toilet and thrust his hand into the ventilator shaft. Nikanor Ivanovich's eyes grew dim. They removed the newspaper, but the package turned out to contain not rubles, but some unknown currency that was blue-green in color and had a picture on it of an old man. Nikanor Ivanovich saw all this in a haze, however— spots were swimming in front of his eyes.
– Доллары в вентиляции, – задумчиво сказал первый и спросил Никанора Ивановича мягко и вежливо: – Ваш пакетик?	"There are dollars in the ventilator shaft," said the first man thoughtfully. In a soft and polite voice he asked Nikanor Ivanovich, "Does this packet belong to you?"
– Нет! – ответил Никанор Иванович страшным голосом, – подбросили враги!	"No!" replied Nikanor Ivanovich in a terrified voice. "My enemies planted it there."
– Это бывает, – согласился тот, первый, и опять-таки мягко добавил: – Ну что же, надо остальные сдавать.	"That does sometimes happen," agreed the first man and added, again softly, "But you'll have to hand over the rest of it too."
– Нету у меня! Нету, богом клянусь, никогда в руках не держал! – отчаянно вскричал председатель.	"I don't have any! Nothing at all! I swear to God, I've never even touched the stuff!" screamed the chairman in desperation.
Он кинулся к комоду, с грохотом вытащил ящик, а из него портфель, бессвязно при этом выкрикивая:	He rushed over to the bureau, pulled out a creaky drawer and took out his briefcase, all the while crying out disconnected phrases,
– Вот контракт... переводчик-гад подбросил... Коровьев... в пенсне!	"Here's the contract... that filthy interpreter planted it there... Korovyev... the guy with the pince-nez!"
Он открыл портфель, глянул в него, сунул в него руку, посинел лицом и уронил портфель в борщ. В портфеле ничего не было: ни Степиного письма, ни контракта, ни иностранцева паспорта, ни денег, ни контрамарки. Словом, ничего, кроме складного метра.	He opened the briefcase, looked inside, and thrust his hand in. His face turned blue and he dropped the briefcase into the borshch. There was nothing in the briefcase: neither Styopa's letter, nor the contract, nor the foreigner's passport, nor the money, nor the free pass. In short, nothing but the folding ruler.
– Товариши! – неистово закричал председатель, – держите их! У нас в доме нечистая сила!	"Comrades!" shouted the chairman in a fury. "Take them into custody! There are evil powers in this building!"
И тут уж неизвестно что померещилось Пелагее Антоновне, но только она, всплеснув руками, вскричала:	No one knows what came over Pelageya Antonovna at that point, but she waved her arms and shouted,
– Покайся, Иваныч! Тебе скидка выйдет!	"Confess, Ivanovich! You'll get off easier!"
С глазами, налитыми кровью, Никанор Иванович занес кулаки над головой жены, хрипя:	Nikanor Ivanovich's eyes became bloodshot, and he raised his fists over his wife's head, shouting hoarsely,
– У, дура проклятая!	"Oh, you damned fool!"
Тут он ослабел и опустился на стул, очевидно, решив покориться неизбежному.	Then he felt weak and sank into a chair, evidently deciding to bow to the inevitable.
В это время Тимофей Кондратьевич Квасцов на площадке лестницы припадал к замочной скважине в дверях квартиры председателя то ухом, то глазом, изнывая от любопытства.	In the meantime, out on the landing, Timofei Kondratyevich Kvastsov was putting first his ear and then his eye to the keyhole of the chairman's apartment, dying of curiosity.
Через пять минут жильцы дома, находившиеся во дворе, видели, как председатель в сопровождении еще двух лиц проследовал прямо к воротам дома. Рассказывали, что на Никаноре Ивановиче лица не было, что он пошатывался, проходя, как пьяный, и что-то бормотал.	Five minutes later the residents of the building who were in the courtyard at the time saw the chairman being led to the entrance-gates by two men. It was reported that Nikanor Ivanovich looked terrible, tottered like a drunk as he passed by, and was mumbling something.
А еще через час неизвестный гражданин явился в квартиру номер одиннадцать, как раз в то время, когда Тимофей Кондратьевич рассказывал другим жильцам, захлебываясь от удовольствия, о том, как замели председателя, пальцем выманил из кухни Тимофея Кондратьевича в переднюю, что-то ему сказал и вместе с ним пропал.	An hour later an unknown man appeared in apartment No. 11 just as Timofei Kondratyevich was choking with glee and telling the other residents how the chairman had been carted off to jail. The stranger beckoned with his finger for Timofei Kondratyevich to come out of the kitchen and into the hall. He said something to him, and then they both vanished.
Глава 10. Вести из Ялты	Chapter 10. News from Yalta
В то время, как случилось несчастье с Никанором Ивановичем, недалеко от дома N 302-бис, на той же Садовой, в кабинете финансового директора Варьете Римского находились двое: сам Римский и администратор Варьете Варенуха.	At the same time as disaster struck Nikanor Ivanovich, not far from 302B, on that same Sadovaya Street, two men sat in the office of the financial director of the Variety Theater: Rimsky himself and Varenukha, the theater manager.
Большой кабинет на втором этаже театра двумя окнами выходил на Садовую, а одним, как раз за спиною финдиректора, сидевшего за письменным столом, в летний сад Варьете, где помещались прохладительные буфеты, тир и открытая эстрада. Убранство кабинета, помимо письменного стола, заключалось в пачке старых афиш, висевших на стене, маленьком столике с графином воды, четырех креслах и в подставке в углу, на которой стоял запыленный давний макет какого-то обозрения. Ну, само собой разумеется, что, кроме того, была в кабинете небольших размеров потасканная, облупленная несгораемая касса, по левую руку Римского, рядом с письменным столом.	Two windows of the large second-floor office looked out on Sadovaya Street, and another, behind the financial director, who was sitting at his desk, looked out on the Variety's summer garden, where there were soft-drink stands, a shooting gallery, and an open-air stage. Apart from the desk, the office furnishings included a bunch of old theater bills hanging on the wall, a small table with a carafe of water, four armchairs, and a dusty, time-worn scale model of some stage revue set up on a stand in the corner. Well, it goes without saying that the office also contained a small fireproof safe, battered and chipped, which stood on Rimsky's left, next to the desk.
Сидящий за столом Римский с самого утра находился в дурном расположении духа, а Варенуха, в противоположность ему, был очень оживлен и как-то особенно беспокойно деятелен. Между тем выхода его энергии не было.	Rimsky, who was sitting at the desk, had been in a foul mood since morning. Varenukha, on the other hand, was very animated and somehow especially restless and energetic. For the time being he had no outlet for his nervous energy.
Варенуха прятался сейчас в кабинете у финдиректора от контрамарочников, которые отравляли ему жизнь, в особенности в дни перемены программы. А сегодня как раз и был такой день.	Varenukha had taken refuge in the financial director's office in order to escape from the free-ticket hounds who poisoned his existence, especially on days when there was a change of program. And today was just such a day.
Лишь только начинал звенеть телефон, Варенуха брал трубку и лгал в нее:	As soon as the phone began to ring, Varenukha picked up the receiver and lied into it,
– Кого? Варенуху? Его нету. Вышел из театра.	"Who? Varenukha? He's not here. He's left the theater."
– Позвони ты, пожалуйста, Лиходееву еще раз, – раздраженно сказал Римский.	"Call Likhodeyev again, please," said Rimsky in irritation.
– Да нету его дома. Я уже Карпова посылал. Никого нету в квартире.	"He's not home. I already sent Karpov over. There's no one in his apartment."
– Черт знает что такое, – шипел Римский, щелкая на счетной машинке.	"The devil knows what's going on," hissed Rimsky, clicking his adding machine.
Дверь открылась, и капельдинер втащил толстую пачку только что напечатанных дополнительных афиш. На зеленых листах крупными красными буквами было напечатано:	The door opened, and an usher came in dragging a thick stack of additional theater bills hot off the press.
Сегодня и ежедневно в театре Варьете	Printed in large red letters on green sheets of paper was:
сверх программы:	Today and Every Day at the Variety Theater an Added Attraction:
Профессор Воланд	PROFESSOR WOLAND
Сеансы черной магии с полным ее разоблачением	Performs Black Magic with an EXPOSÉ in Full
Варенуха, отойдя от афиши, наброшенной им на макет, полюбовался на нее и приказал капельдинеру немедленно пустить все экземпляры в расклейку.	Varenukha stepped back from the playbill, which he had draped over the scale model, admired it, and ordered the usher to paste them up everywhere.
– Хорошо, броско, – заметил Варенуха по уходе капельдинера.	"It looks good, eye-catching," noted Varenukha as the usher was leaving.
– А мне до крайности не нравится эта затея, – злобно поглядывая на афишу сквозь роговые очки, ворчал Римский, – и вообще я удивляюсь, как ему разрешили это поставить!	"Well, I don't like this venture at all," grumbled Rimsky, gazing angrily at the playbill through his horn-rimmed glasses. "And, I'm amazed they've allowed him to perform at all!"
– Нет, Григорий Данилович, не скажи, это очень тонкий шаг. Тут вся соль в разоблачении.	"No, Grigory Danilovich, don't say that, it was a very shrewd move. The whole point of it is the expose."
– Не знаю, не знаю, никакой тут соли нет, и всегда он придумает что-нибудь такое! Хоть бы показал этого мага. Ты-то его видел? Откуда он его выкопал, черт его знает!	"I don't know, I don't know, it has no point at all, as far as I'm concerned, and besides, Styopa's always dreaming up things like this! If only he'd let us have a look at the magician. Have you seen him? Where the hell did they dig him up?"
Выяснилось, что Варенуха, так же как и Римский, не видел мага. Вчера Степа ("как сумасшедший", по выражению Римского) прибежал к финдиректору с написанным уже черновиком договора, тут же велел его переписать и выдать деньги. И маг этот смылся, и никто его не видел, кроме самого Степы.	It was obvious that neither Varenukha nor Rimsky had seen the magician. Yesterday Styopa ("like a madman," to quote Rimsky) had run in to see the financial director with the draft of a contract, ordered him to draw it up and to authorize payment. And, the magician had disappeared, and no one had seen him except Styopa.
Римский вынул часы, увидел, что они показывают уже пять минут третьего, и совершенно остервенился. В самом деле! Лиходеев звонил примерно в одиннадцать часов, сказал, что придет через полчаса, и не только не пришел, но и из квартиры исчез!	Rimsky took out his watch, saw it was five after two, and became positively enraged. This was the limit! Likhodeyev had called around eleven and said that he would be there in half an hour. Not only had he not come, he had disappeared from his apartment!
– У меня же дело стоит! – уже рычал Римский, тыча пальцем в груду неподписанных бумаг.	"I've got work to do!" snarled Rimsky, poking his finger at a pile of unsigned papers.
– Уж не попал ли он, как Берлиоз, под трамвай? – говорил Варенуха, держа у уха трубку, в которой слышались густые, продолжительные и совершенно безнадежные сигналы.	"Maybe he's fallen under a streetcar, like Berlioz?" said Varenukha, holding the receiver to his ear and listening to the deep, prolonged, and utterly hopeless ringing.
– А хорошо было бы... – чуть слышно сквозь зубы сказал Римский.	"Wouldn't be so bad," said Rimsky through his teeth, in barely audible tones.
В этот самый момент вошла в кабинет женщина в форменной куртке, в фуражке, в черной юбке и в тапочках. Из маленькой сумки на поясе женщина вынула беленький квадратик и тетрадь и спросила:	At that very moment a woman walked into the office, wearing a uniform jacket, a cap, a black skirt, and sneakers. She removed a small white square and a notebook from her waist-pouch and asked,
– Где тут Варьете? Сверхмолния вам. Распишитесь.	"Is this the Variety? Express telegram for you. Sign please."
Варенуха чиркнул какую-то закорючку в тетради у женщины, и лишь только дверь за той захлопнулась, вскрыл квадратик.	Varenukha left a scrawl in the woman's notebook, and as soon as the door closed behind her, he opened the square.
Прочитав телеграмму, он поморгал глазами и передал квадратик Римскому.	After reading the telegram, he blinked, and handed it to Rimsky.
В телеграмме было напечатано следующее: "Ялты Москву Варьете сегодня половину двенадцатого угрозыск явился шатен ночной сорочке брюках без сапог психический назвался Лиходеевым директором Варьете молнируйте Ялтинский розыск где директор Лиходеев".	The telegram read as follows, "Yalta-Moscow. Variety. Today eleven-thirty Criminal Investigation Department appeared nightshirt-trouser-. clad brown-haired psycho allegedly Likhodeyev Director Variety Wire Yalta CID whereabouts Director Likhodeyev."
– Здравствуйте, я ваша тетя! – воскликнул Римский и добавил: – Еще сюрприз!	"Yeah, sure, and I'm your Aunt Mary!" exclaimed Rimsky, and added, "One more surprise!"
– Лжедмитрий, – сказал Варенуха и заговорил в трубку телефона: – Телеграф? Счет Варьете. Примите сверхмолнию... Вы слушаете? "Ялта, угрозыск... Лиходеев Москве финдиректор Римский"...	"A False Dmitri," said Varenukha and he began speaking into the phone, "Telegraph office? Charge to Variety. Take a telegram... Are you listening? 'Yalta Criminal Investigation Department... Director Likhodeyev Moscow Financial Director Rimsky.' "
Независимо от сообщения о Ялтинском самозванце, Варенуха опять принялся по телефону разыскивать Степу где попало и, натурально, нигде его не нашел.	Taking no heed of the communiqué about the Yalta impostor, Varenukha again picked up the phone to try to find out where Styopa was and, naturally, he could not locate him anywhere.
Как раз тогда, когда Варенуха, держа в руках трубку, раздумывал о том, куда бы ему еще позвонить, вошла та самая женщина, что принесла и первую молнию, и вручила Варенухе новый конвертик. Торопливо вскрыв его, Варенуха прочитал напечатанное и свистнул.	Just as he was holding the receiver in his hand, trying to figure out where to call next, the same woman who had brought the first telegram reappeared and handed him a new envelope. Varenukha opened it in haste, read what was written, and whistled.
– Что еще? – нервно дернувшись, спросил Римский.	"What now?" asked Rimsky, twitching nervously.
Варенуха молча подал ему, телеграмму и финдиректор увидел в ней слова: "Умоляю верить брошен Ялту гипнозом Воланда молнируйте угрозыску подтверждение личности Лиходеев".	Varenukha handed him the telegram in silence, and the financial director read the following words: "Please believe transported Yalta Woland's hypnosis wire CID confirmation identity Likhodeyev."
Римский и Варенуха, касаясь друг друга головами, перечитывали телеграмму, а перечитав, молча уставились друг на друга.	Rimsky and Varenukha, their heads touching, reread the telegram, and when they finished, they stared at each other in silence.
– Граждане! – вдруг рассердилась женщина, – расписывайтесь, а потом уж будете молчать сколько угодно! Я ведь молнии разношу.	"Citizens!" said the woman angrily. "Sign for it and then you can be quiet for as long as you want! I've got telegrams to deliver."
Варенуха, не спуская глаз с телеграммы, криво расчеркнулся в тетради, и женщина исчезла.	Varenukha, still staring at the telegram, scribbled something in the notebook, and the woman disappeared.
– Ты же с ним в начале двенадцатого разговаривал по телефону? – в полном недоумении заговорил администратор.	"Weren't you talking to him on the phone just after eleven?" asked the director in complete bewilderment.
– Да смешно говорить! – пронзительно закричал Римский, – разговаривал или не разговаривал, а не может он быть сейчас в Ялте! Это смешно!	"Oddly enough, yes!" cried Rimsky in piercing tones. "But whether I talked to him or not is irrelevant, he can't possibly be in Yalta now! That's absurd!"
– Он пьян... – сказал Варенуха.	"He's drunk," said Varenukha.
– Кто пьян? – спросил Римский, и опять оба уставились друг на друга.	"Who's drunk?" asked Rimsky, and again they both stared at each other.
Что телеграфировал из Ялты какой-то самозванец или сумасшедший, в этом сомнений не было; но вот что было странно: откуда же Ялтинский мистификатор знает Воланда, только вчера приехавшего в Москву? Откуда он знает о связи между Лиходеевым и Воландом?	That an impostor or lunatic had sent a telegram from Yalta was beyond doubt. What was odd, though, was how the Yalta jokester could have known about Woland, who had arrived in Moscow only yesterday. How could he know about the connection between Likhodeyev and Woland?
– "Гипнозом..." – повторял Варенуха слово из телеграммы, – откуда же ему известно о Воланде? – он поморгал глазами и вдруг вскричал решительно: – Да нет, чепуха, чепуха, чепуха!	"Hypnosis..." said Varenukha, repeating the word in the telegram. "How did he hear about Woland?" He crinkled up his eyes and suddenly announced decisively, "No, this is nonsense, nonsense, nonsense!"
– Где он остановился, этот Воланд, черт его возьми? – спросил Римский.	"Where the devil is this Woland staying?" asked Rimsky.
Варенуха немедленно соединился с интуристским бюро и, к полному удивлению Римского, сообщил, что Воланд остановился в квартире Лиходеева. Набрав после этого номер Лиходеевской квартиры, Варенуха долго слушал, как густо гудит в трубке. Среди этих гудков откуда-то издалека послышался тяжкий, мрачный голос, пропевший: "...скалы, мой приют..." – и Варенуха решил, что в телефонную сеть откуда-то прорвался голос из радиотеатра.	Varenukha got in touch with the Intourist Office immediately and reported, to Rimsky's complete surprise, that Woland was staying in Likhodeyev's apartment. He then dialed Likhodeyev's apartment and listened to the phone ring repeatedly and insistently. In between rings he could hear from somewhere far away a deep, somber voice singing, "the cliffs, my refuge..." and Varenukha decided that a voice from some radio station had somehow cut into the telephone circuit.
– Не отвечает квартира, – сказал Варенуха, кладя трубку на рычаг, – попробовать разве позвонить еще...	"There's no answer at the apartment," said Varenukha, hanging up the phone. "Perhaps I should try again..."
Он не договорил. В дверях появилась все та же женщина, и оба, и Римский и Варенуха, поднялись ей навстречу, а она вынула из сумки уже не белый, а какой-то темный листок.	He didn't finish his sentence. The same woman appeared in the door again, and both Rimsky and Varenukha got up to meet her, but this time it was a dark sheet of paper that she removed from her bag, rather than a small white square.
– Это уже становится интересно, – процедил сквозь зубы Варенуха, провожая взглядом поспешно уходящую женщину. Первый листком овладел Римский.	"This is beginning to get interesting," said Varenukha through his teeth, staring after the woman as she made a quick exit. Rimsky was the first to get hold of the sheet.
На темном фоне фотографической бумаги отчетливо выделялись черные писаные строки:	Against the dark background of the photographic paper, one could clearly make out black, handwritten lines:
"Доказательство мой почерк моя подпись молнируйте подтверждение установите секретное наблюдение Воландом. Лиходеев".	"Proof my handwriting my signature Wire confirmation put Woland under secret surveillance. Likhodeyev."
За двадцать лет своей деятельности в театрах Варенуха видал всякие виды, но тут он почувствовал, что ум его застилается как бы пеленою, и он ничего не сумел произнести, кроме житейской и притом совершенно нелепой фразы:	During his twenty years in the theater Varenukha had seen a lot of things, but now he felt as if a shroud were covering his brain, and he was unable to say anything except the trite and, moreover, utterly absurd phrase,
– Этого не может быть!	"This can't be!"
Римский же поступил не так. Он поднялся, открыл дверь, рявкнул в нее курьерше, сидящей на табуретке:	Rimsky, on the other hand, reacted differently. He got up, opened the door, and roared at the messenger girl sitting on the stool outside,
– Никого, кроме почтальонов, не впускать! – и запер кабинет на ключ.	"Don't let anyone in unless they have mail to deliver!"—and locked the door.
Затем он достал из письменного стола кипу бумаг и начал тщательно сличать жирные, с наклоном влево, буквы в фотограмме с буквами в Степиных резолюциях и в его же подписях, снабженных винтовой закорючкой. Варенуха, навалившись на стол, жарко дышал в щеку Римского.	Then he took a pile of papers out of his desk and began a careful comparison of the bold, backward-slanting letters in the photogram and the letters in Styopa's memoranda and in his signatures, which were embellished with a spiral flourish. Varenukha leaned over the desk and breathed hotly on Rimsky's cheek.
– Это его почерк, – наконец твердо сказал финдиректор, а Варенуха отозвался, как эхо: – Его.	"It's his handwriting, all right," the financial director finally pronounced, and Varenukha echoed him, "His, indeed."
Вглядевшись в лицо Римского, администратор подивился перемене, происшедшей в этом лице. И без того худой финдиректор как будто еще более похудел и даже постарел, а глаза его в роговой оправе утратили свою обычную колючесть, и появилась в них не только тревога, но даже и печаль.	When Varenukha looked into Rimsky's face, he was amazed by the change that had taken place. The already thin financial director seemed to have gotten even thinner and to have aged, and the eyes behind his horn-rimmed glasses had lost their customary sharpness, and expressed not only alarm, but sorrow as well.
Варенуха проделал все, что полагается человеку в минуты великого изумления. Он и по кабинету пробежался, и дважды вздымал руки, как распятый, и выпил целый стакан желтоватой воды из графина, и восклицал:	Varenukha did everything you expect someone to do who is in a state of shock: he ran around the office and raised his arms up twice, like someone crucified, drank a whole glass of yellowish water from the carafe, and exclaimed,
– Не понимаю! Не по-ни-ма-ю!	"I don't understand! I don't understand! I do not under-stand!"
Римский же смотрел в окно и напряженно о чем-то думал. Положение финдиректора было очень затруднительно. Требовалось тут же, не сходя с места, изобрести обыкновенные объяснения явлений необыкновенных.	Rimsky stared out the window, thinking intensely about something. The financial director was in a very difficult position: he had to devise, right on the spot, an ordinary explanation for out-of-the-ordinary happenings.
Прищурившись, финдиректор представил себе Степу в ночной сорочке и без сапог влезающим сегодня около половины двенадцатого в какой-то невиданный сверхбыстроходный самолет, а затем его же, Степу, и тоже в половине двенадцатого, стоящим в носках на аэродроме в Ялте... черт знает что такое!	The financial director narrowed his eyes and tried to imagine Styopa, shoeless and in a nightshirt, getting on some unheard-of, super-fast plane at around 11:30 in the morning and then, also at 11:30, the same Styopa standing in his socks at the airport in Yalta... The devil knew how!
Может быть, не Степа сегодня говорил с ним по телефону из собственной своей квартиры? Нет, это говорил Степа! Ему ли не знать Степиного голоса! Да если бы сегодня и не Степа говорил, то ведь не далее чем вчера, под вечер, Степа из своего кабинета явился в этот самый кабинет с этим дурацким договором и раздражал финдиректора своим легкомыслием. Как это он мог уехать или улететь, ничего не сказав в театре? Да если бы и улетел вчера вечером, к полудню сегодняшнего дня не долетел бы. Или долетел бы?	Maybe it wasn't Styopa who called him from his apartment? No, it was Styopa! As if he didn't know Styopa's voice! And even if it hadn't been Styopa on the phone that morning, it was certainly Styopa who appeared in his office as recently as yesterday evening, bringing that foolish contract and annoying the financial director with his thoughtlessness. How could he have left town or taken a plane without telling the theater? And even if he had taken a plane last night, he couldn't have gotten there by noon today. Or could he?
– Сколько километров до Ялты? – спросил Римский.	"How many kilometers is it to Yalta?" asked Rimsky.
Варенуха прекратил свою беготню и заорал: – Думал! Уже думал! До Севастополя по железной дороге около полутора тысяч километров. Да до Ялты накинь еще восемьдесят километров. Но по воздуху, конечно, меньше.	Varenukha stopped his running about and shouted, "I thought of that! I already thought of that! By train to Sevastopol it's about 1500 kilometers. And it's another eighty kilometers from there to Yalta. But, by air, of course, it's less."
Гм... Да... Ни о каких поездах не может быть и разговора. Но что же тогда? Истребитель? Кто и в какой истребитель пустит Степу без сапог? Зачем? Может быть, он снял сапоги, прилетев в Ялту? То же самое: зачем? Да и в сапогах в истребитель его не пустят! Да и истребитель тут ни при чем. Ведь писано же, что явился в угрозыск в половине двенадцатого дня, а разговаривал он по телефону в Москве... позвольте-ка... тут перед глазами Римского возник циферблат его часов...	Hm... Yes... Trains were out of the question. But what then? A fighter plane? Who would let Styopa on a fighter plane without shoes? Why? Maybe he took off his shoes when he arrived in Yalta. Again: why? Besides, they wouldn't have let him on a fighter plane even with shoes! And what did a fighter plane have to do with it? Still, they had it in writing that he appeared at the Criminal Investigation Department at 11:30 in the morning, but he was talking on the phone in Moscow... wait a minute... at that point the face of Rimsky's watch suddenly appeared before his eyes...
Он припоминал, где были стрелки. Ужас! Это было в двадцать минут двенадцатого.	He remembered where the hands had been. God! It had been 11:20.
Так что же это выходит? Если предположить, что мгновенно после разговора Степа кинулся на аэродром и достиг его за пять, скажем, минут, что, между прочим, тоже немыслимо, то выходит, что самолет, снявшись тут же, в пять минут покрыл более тысячи километров? Следовательно, в час он покрывает более двенадцати тысяч километров!!! Этого не может быть, а значит, его нет в Ялте.	So where does that leave us? If we assume that Styopa left for the airport right after our conversation and got there in, say, five minutes, which, by the way, is also inconceivable, then we are left to conclude that the plane took off right on the spot and covered more than 1000 kilometers in just five minutes?! Meaning that it traveled at more than 1200 kilometers per hour!! That's impossible, so he can't be in Yalta.
Что же остается? Гипноз? Никакого такого гипноза, чтобы швырнуть человека за тысячу километров, на свете нету! Стало быть, ему мерещится, что он в Ялте! Ему-то, может быть, и мерещится, а Ялтинскому угрозыску тоже мерещится? Ну, нет, извините, этого не бывает!... Но ведь телеграфируют они оттуда?	What other explanation was there? Hypnosis? There was no hypnosis in the world that could propel someone more than 1000 kilometers! So is he only imagining that he's in Yalta? He's imagining it, perhaps, and the Yalta CID is imagining it too?! No, you'll have to excuse me, but things like that don't happen. But hadn't they sent a wire from there?
Лицо финдиректора было буквально страшно. Ручку двери снаружи в это время крутили и дергали, и слышно было, как курьерша за дверями отчаянно кричала:	The financial director's face looked literally horror-struck. Meanwhile, the doorknob was being pulled and twisted from the outside, and the messenger girl was heard shouting desperately,
– Нельзя! Не пущу! Хоть зарежьте!! Заседание!	"You can't go in! I won't let you! Even if you kill me! There's a meeting!"
Римский, сколько мог, овладел собою, взял телефонную трубку и сказал в нее:	Rimsky did his utmost to control himself, picked up the phone, and said,
– Дайте сверхсрочный разговор с Ялтой.	"Connect me with Yalta, it's urgent."
"Умно!" – мысленно воскликнул Варенуха.	"Smart!" Varenukha exclaimed to himself.
Но разговор с Ялтой не состоялся. Римский положил трубку и сказал:	But the call to Yalta did not go through. Rimsky hung up the phone and said,
– Как назло, линия испортилась.	"The line's out of order, as if out of spite."
Видно было, что порча линии его почему-то особенно сильно расстроила и даже заставила задуматься. Подумав немного, он опять взялся за трубку одной рукой, а другой стал записывать то, что говорил в трубку:	It was obvious that the faulty line had a particularly devastating effect on Rimsky and even made him reflective. After musing for a while, he again picked up the receiver with one hand and with the other began writing down what he was saying into the phone.
– Примите сверхмолнию. Варьете. Да. Ялта. Угрозыск. Да. "Сегодня около половины двенадцатого Лиходеев говорил мною телефону Москве, точка. После этого на службу не явился и разыскать его телефонам не можем, точка. Почерк подтверждаю, точка. Меры наблюдения указанным артистом принимаю. Финдиректор Римский".	"Take an express telegram. Variety. Yes. Yalta. Criminal Investigation Department. Yes. Today around 11:30 Likhodeyev phoned me in Moscow. Stop. After that missed work and cannot be located by phone. Stop. Handwriting confirmed. Stop. Steps taken to put said artiste under surveillance. Financial Director Rimsky.'"
"Очень умно!" – подумал Варенуха, но не успел подумать как следует, как в голове у него пронеслось слово: "Глупо! Не может быть он в Ялте!"	"Very smart!" thought Varenukha, but before he could think it properly these words echoed in his head, "It's stupid! He can't be in Yalta!"
Римский же тем временем сделал следующее: аккуратно сложил все полученные телеграммы и копию со своей в пачку, пачку вложил в конверт, заклеил его, надписал на нем несколько слов и вручил его Варенухе, говоря.	Meanwhile, Rimsky did the following: he neatly folded all the telegrams that had been received, put them in a packet along with a copy of the telegram he had sent, put the packet into an envelope, sealed it, wrote something on it, and then handed it to Varenukha saying,
– Сейчас же, Иван Савельевич, лично отвези. Пусть там разбирают.	"Ivan Savelyevich, take this over in person right away. Let them figure it out."
"А вот это действительно умно!" – подумал Варенуха и спрятал конверт в свой портфель. Затем он еще раз на всякий случай навертел на телефоне номер Степиной квартиры, прислушался и радостно и таинственно замигал и загримасничал. Римский вытянул шею.	"Now that's really smart!" thought Varenukha, and he stuffed the envelope into his briefcase. Then, just in case, he dialed Styopa's apartment again, listened, winked joyously and mysteriously, and smirked. Rimsky stretched his neck to listen.
– Артиста Воланда можно попросить? – сладко спросил Варенуха.	"May I speak to the artiste Woland?" Varenukha asked sweetly.
– Они заняты, – ответила трубка дребезжащим голосом, – а кто спрашивает?	"They're busy," a crackling voice replied, "Who may I say is calling?"
– Администратор Варьете Варенуха.	"The manager of the Variety Theater, Varenukha."
– Иван Савельевич? – радостно вскричала трубка, – страшно рад слышать ваш голос! Как ваше здоровье?	"Ivan Savelyevich?" the receiver exclaimed joyously. "I'm terribly happy to hear your voice! How's your health?"
– Мерси, – изумленно ответил Варенуха, – а с кем я говорю?	"Merci" the astonished Varenukha replied. "And who am I speaking to?" "
– Помощник, помощник его и переводчик Коровьев, – трещала трубка, – весь к вашим услугам, милейший Иван Савельевич! Распоряжайтесь мной как вам будет угодно. Итак?	The assistant, his assistant and interpreter, Korovyev," crackled the receiver. "I'm at your service, my dear Ivan Savelyevich! Tell me how I can be of help to you. Well?"
– Простите, что, Степана Богдановича Лиходеева сейчас нету дома?	"Excuse me, but is Stepan Bogdanovich Likhodeyev not at home?"
– Увы, нету! Нету! – кричала трубка, – уехал. – А куда?	"Alas, no! He's not!" shouted the receiver. "He's gone." "Where to?"
– За город кататься на машине.	"He went for a drive outside of town.
– К... как? Ка... кататься? А когда же он вернется?	"Wha... what's that? A dr... drive? And when will he be back?"
– А сказал, подышу свежим воздухом и вернусь!	"He said, I'm just going out for some fresh air and I'll be right back!"
– Так... – растерянно сказал Варенуха, – мерси. Будьте добры передать месье Воланду, что выступление его сегодня в третьем отделении.	"I see..." said Varenukha, completely at a loss. "Merci. Be so kind as to tell Monsieur Woland that he will be appearing today in the third part of the program."
– Слушаю. Как же. Непременно. Срочно. Всеобязательно. Передам, – отрывисто стукала трубка.	"I will indeed. But of course. Without fail. Right away. To be sure. I'll tell him," tapped out the receiver abruptly.
– Всего доброго, – удивляясь, сказал Варенуха.	"All the best," said the astonished Varenukha.
– Прошу принять, – говорила трубка, – мои наилучшие, наигорячейшие приветы и пожелания! Успехов! Удач! Полного счастья. Всего!	"Please accept," said the receiver, "my best, my warmest wishes and regards! I wish you success! Good luck! Complete happiness. Everything!"
– Ну, конечно! Я же говорил! – возбужденно кричал администратор, – никакая не Ялта, а он уехал за город!	"Well, of course! It's just what I said!" cried the manager excitedly. "He didn't go to any Yalta, he just went for a ride in the country!"
– Ну, если это так, – бледнея от злобы, заговорил финдиректор, – то уж это действительно свинство, которому нет названия!	"If that's the case," said the financial director, turning pale with rage, "words can't describe what a swine he is!"
Тут администратор подпрыгнул и закричал так, что Римский вздрогнул:	Here the manager jumped up and let out such a shout that Rimsky shuddered.
– Вспомнил! Вспомнил! В Пушкино открылась чебуречная "Ялта"! Все понятно! Поехал туда, напился и теперь оттуда телеграфирует!	"I just remembered! I just remembered! There's a Crimean restaurant just opened up in Pushkino called the 'Yalta.' That solves everything! He must have gone there, had too much to drink, and started sending us telegrams!"
– Ну, уж это чересчур, – дергаясь щекой, ответил Римский, и в глазах его горела настоящая тяжелая злоба, – ну что ж, дорого ему эта прогулка обойдется, – тут он вдруг споткнулся и нерешительно добавил: – Но как же, ведь угрозыск...	"This is really too much," replied Rimsky, his cheek twitching and his eyes blazing with real fury. "Well, he'll pay a heavy price for this little jaunt!..." He suddenly broke off and added hesitantly, "But what about the Criminal Investigation Department..."
– Это вздор! Его собственные шуточки, – перебил экспансивный администратор и спросил: – А пакет-то везти?	"That's absurd! More of his little games," interjected the affable Varenukha, who then asked, "So should I take this packet over anyway?"
– Обязательно, – ответил Римский.	"Absolutely," answered Rimsky.
И опять открылась дверь, и вошла та самая... "Она!" – почему-то с тоской подумал Римский. И оба встали навстречу почтальонше.	Again the door opened, and in walked the same woman... "She's back!" thought Rimsky with inexplicable anguish. And both of them stood up to meet her.
На этот раз в телеграмме были слова:	This time the telegram read as follows,
"Спасибо подтверждение срочно пятьсот угрозыск мне завтра вылетаю Москву Лиходеев".	"Thanks confirmation send me ASAP 500 rubles CID flying Moscow tomorrow Likhodeyev."
– Он с ума сошел... – слабо сказал Варенуха.	"He's lost his mind," said Varenukha weakly.
Римский же позвенел ключом, вынул из ящика несгораемой кассы деньги, отсчитал пятьсот рублей, позвонил, вручил курьеру деньги и послал его на телеграф.	But Rimsky jingled his key, took some money out of the safe, counted out 500 rubles, rang for the messenger, gave him the money and sent him off to the telegraph office.
– Помилуй, Григорий Данилович, – не веря своим глазам, проговорил Варенуха, – по-моему, ты зря деньги посылаешь.	"Good heavens, Grigory Danilovich," said Varenukha, not believing his eyes. "If you ask my opinion, you're throwing the money away."
– Они придут обратно, – отозвался Римский тихо, – а вот он сильно ответит за этот пикничок, – и добавил, указывая на портфель Варенухи: – Поезжай, Иван Савельевич, не медли.	"It'll come back," Rimsky replied softly, "and that little outing will cost him plenty." Then he added, pointing to Varenukha's briefcase, "Get going, Ivan Savelyevich, don't delay."
И Варенуха с портфелем выбежал из кабинета.	And Varenukha ran out of the office with the briefcase.
Он спустился в нижний этаж, увидел длиннейшую очередь возле кассы, узнал от кассирши, что та через час ждет аншлага, потому что публика прямо валом пошла, лишь только увидела дополнительную афишу, велел кассирше загнуть и не продавать тридцать лучших мест в ложах и партере, выскочив из кассы, тут же на ходу отбился от назойливых контрамарочников и нырнул в свой кабинетик, чтобы захватить кепку. В эту минуту затрещал телефон.	When he went downstairs, he saw an extremely long line at the box office and learned from the cashier that she expected to be sold out within the hour because the public had come in droves after seeing the additional playbills. Varenukha told the cashier to set aside thirty of the best seats in the orchestra and loges and then rushed out of the box office. After fighting off the obnoxious free-pass seekers, he ducked into his office to grab his cap. At that moment the phone rang.
– Да! – крикнул Варенуха.	"Yes!" shouted Varenukha.
– Иван Савельевич? – осведомилась трубка препротивным гнусавым голосом.	"Ivan Savelyevich?" inquired the receiver in a loathsome nasal twang.
– Его нет в театре! – крикнул было Варенуха, но трубка тотчас его перебила:	"He's not in the theater!" Varenukha was about to shout back, but the receiver immediately cut him off,
– Не валяйте дурака, Иван Савельевич, и слушайте. Телеграммы эти никуда не носите и никому не показывайте.	"Don't play the fool, Ivan Savelyevich, just listen. Don't take those telegrams anywhere, and don't show them to anyone."
– Кто это говорит? – взревел Варенуха, – прекратите, гражданин, эти штуки! Вас сейчас же обнаружат! Ваш номер?	"Who is this speaking?" roared Varenukha. "Stop playing games, citizen! You'll be exposed! What's your number?"
– Варенуха, – отозвался все тот же гадкий голос, – ты русский язык понимаешь? Не носи никуда телеграммы.	"Varenukha," sounded the same loathsome voice. "Do you understand Russian? Do not take those telegrams anywhere."
– А, так вы не унимаетесь? – закричал администратор в ярости, – ну смотрите же! Поплатитесь вы за это, – он еще прокричал какую-то угрозу, но замолчал, потому что почувствовал, что в трубке его никто уже не слушает.	"So, you're not going to stop?" shouted the manager in a frenzy. "Well, you better watch out! You'll pay for this!" He shouted yet another threat, but then stopped because he sensed that there was no longer anyone listening to him on the line.
Тут в кабинетике как-то быстро стало темнеть. Варенуха выбежал, захлопнув за собою дверь и через боковой ход устремился в летний сад.	At this point, the office somehow suddenly began to get dark. Varenukha ran out, slammed the door behind him, and hurried out to the summer garden through the side door.
Администратор был возбужден и полон энергии. После наглого звонка он не сомневался в том, что хулиганская шайка проделывает скверные шуточки и что эти шуточки связаны с исчезновением Лиходеева. Желание изобличить злодеев душила администратора, и, как это ни странно, в нем зародилось предвкушение чего-то приятного. Так бывает, когда человек стремится стать центром внимания, принести куда-нибудь сенсационное сообщение.	The manager was agitated and full of energy. After the impudent phone call he was convinced that a band of hooligans was playing nasty tricks, and that the tricks had something to do with Likhodeyev's disappearance. A desire to unmask the villains overcame the manager and, strange as it may seem, he began to experience a sense of pleasant anticipation. This happens when someone is seeking to be the center of attention, the bearer of sensational news.
В саду ветер дунул в лицо администратору и засыпал ему глаза песком, как бы преграждая путь, как бы предостерегая. Хлопнула во втором этаже рама так, что чуть не вылетели стекла, в вершинах кленов и лип тревожно прошумело, потемнело и посвежело. Администратор протер глаза и увидел, что над Москвой низко ползет желтобрюхая грозовая туча. Вдали густо заворчало.	In the garden the wind blew in the manager's face and got sand in his eyes, as if it were trying to bar his way or give him a warning. A window on the second floor banged so hard that the glass almost flew out, the tops of the maples and lindens rustled uneasily. It got dark and turned cooler. The manager rubbed his eyes and saw a yellowbellied thundercloud crawling low over Moscow. A muffled growl was heard in the distance.
Как ни торопился Варенуха, неодолимое желание потянуло его забежать на секунду в летнюю уборную, чтобы на ходу проверить, одел ли монтер в сетку лампу.	Although Varenukha was in a hurry, an irresistible urge compelled him to run into the outside toilet for a second to check if the electrician had put netting over the light.
Пробежав мимо тира, Варенуха попал в густую заросль сирени, в которой стояло голубоватое здание уборной. Монтер оказался аккуратным человеком, лампа под крышей в мужском отделении была уже обтянута металлической сеткой, но огорчило администратора то, что даже в предгрозовом потемнении можно было разобрать, что стены уже исписаны углем и карандашом.	He ran past the shooting gallery and into the thick clump of lilac bushes which sheltered the pale-blue lavatory facility. The electrician turned out to have been efficient, for the lamp under the eaves of the men's room was already encased in wire mesh, but the manager was upset to see that even in the pre-storm darkness, pencil and charcoal graffiti were visible on the walls.
– Ну, что же это за!... – начал было администратор и вдруг услышал за собою голос, мурлыкнувший:	"What is this..." began the manager, when suddenly a voice behind him purred,
– Это вы, Иван Савельевич?	"Is that you, Ivan Savelyevich?"
Варенуха вздрогнул, обернулся и увидел перед собою какого-то небольшого толстяка, как показалось, с кошачьей физиономией.	Varenukha shuddered, turned around and saw a short, fat fellow with what seemed to be a cat's face.
– Ну я, – неприязненно ответил Варенуха.	"It is," came Varenukha's hostile reply.
– Очень, очень приятно, – пискливым голосом отозвался котообразный толстяк и вдруг, развернувшись, ударил Варенуху по уху так, что кепка слетела с головы администратора и бесследно исчезла в отверстии сидения.	"How very, very nice," said the catlike fat man in a squeaky voice, and then he suddenly whirled around and gave the manager such a smack on the ear that his cap flew off his head and disappeared into the toilet without a trace.
От удара толстяка вся уборная осветилась на мгновение трепетным светом, и в небе отозвался громовой удар. Потом еще раз сверкнуло, и перед администратором возник второй – маленький, но с атлетическими плечами, рыжий, как огонь, один глаз с бельмом, рот с клыком.	The blow flooded the whole lavatory with tremulous light for an instant, and a clap of thunder sounded overhead. Then the light flashed again, and another figure appeared before the manager—he was short and had fiery-red hair, the shoulders of an athlete, a walleye, and a fang.
Этот второй, будучи, очевидно, левшой съездил администратору по другому уху. В ответ опять-таки грохнуло в небе, и на деревянную крышу уборной обрушился ливень.	This second fellow, apparently a lefty, landed a blow to the manager's other ear. The sky thundered again in reply, and a downpour hit the wooden roof of the lavatory.
– Что вы, товари... – прошептал ополоумевший администратор, сообразил тут же, что слово "товарищи" никак не подходит к бандитам, напавшим на человека в общественной уборной, прохрипел: – гражда... – смекнул, что и это название они не заслуживают, и получил третий страшный удар неизвестно от кого из двух, так что кровь из носу хлынула на толстовку.	"What are you doing, com..." whispered the half-crazed manager, only then realizing that the word "comrades" was hardly appropriate for thugs attacking a man in a public restroom. After croaking out "citiz...," he realized they didn't deserve that name either and received a third horrible blow, he didn't know who from, which made his nose bleed and spattered the fat man.
– Что у тебя в портфеле, паразит? – пронзительно закричал похожий на кота, – телеграммы? А тебя предупредили по телефону, чтобы ты их никуда не носил? Предупреждали, я тебя спрашиваю?	"What have you got in the briefcase, you parasite?" screamed the catlike figure in a piercing voice. "Telegrams? Weren't you warned over the phone not to take them anywhere? I'm asking you, weren't you?"
– Предупрежди... дали... дили... – задыхаясь ответил администратор.	"I was war... war... warned," spluttered the manager, gasping for breath.
– А ты все-таки побежал? Дай сюда портфель, гад! – тем самым гнусавым голосом, что был слышен в телефоне, крикнул второй и выдрал портфель из трясущихся рук Варенухи.	"But you ran off anyway? Hand over the briefcase, scum!" shrieked the other one in the same nasal twang that had been heard over the phone, whereupon he pulled the briefcase out of Varenukha's trembling hands.
И оба подхватили администратора под руки, выволокли его из сада и понеслись с ним по Садовой. Гроза бушевала с полной силой, вода с грохотом и воем низвергалась в канализационные отверстия, всюду пузырилось, вздувались волны, с крыш хлестало мимо труб, из подворотен бежали пенные потоки. Все живое смылось с Садовой, и спасти Ивана Савельевича было некому. Прыгая в мутных реках и освещаясь молниями, бандиты в одну секунду доволокли полуживого администратора до дома N 302-бис, влетели с ним в подворотню, где к стенке жались две босоногие женщины, свои туфли и чулки держащие в руках. Затем кинулись в шестой подъезд, и близкий к безумию Варенуха был вознесен в пятый этаж и брошен на пол в хорошо знакомой ему полутемной передней квартиры Степы Лиходеева.	And the two of them grabbed the manager under the arms, dragged him out of the garden and hauled him down Sadovaya Street. The thunderstorm was raging with full fury, water groaned and droned and gushed into the sewers, bubbled and swelled in waves, lashed down from the roofs past the drainpipes, poured through the gateways in foaming streams. Every living being had been washed away from Sadovaya Street, and there was no one to save Ivan Savelyevich. It took the thugs only a second to leap through the turbid waters in the glare of the lightning and drag the manager to No. 302B. As they flew in the gateway with him, two barefoot women were huddled against the wall, clutching their shoes and stockings in their hands. The thugs then headed for entrance No. 6, and Varenukha, close to madness, was hauled up to the fifth floor and tossed into the familiar semidark hallway of Styopa Likhodeyev's apartment.
Тут оба разбойника сгинули, а вместо них появилась в передней совершенно нагая девица – рыжая, с горящими фосфорическими глазами.	Here the two hoodlums vanished, and in their place appeared a girl who was stark naked. She had red hair and burning phosphorescent eyes.
Варенуха понял, что это-то и есть самое страшное из всего, что приключилось с ним, и, застонав, отпрянул к стене. А девица подошла вплотную к администратору и положила ладони рук ему на плечи. Волосы Варенухи поднялись дыбом, потому что даже сквозь холодную, пропитанную водой ткань толстовки он почувствовал, что ладони эти еще холоднее, что они холодны ледяным холодом.	Realizing that this was the worst thing to have happened to him, Varenukha let out a groan and backed into the wall. But the girl walked right up to the manager and laid the palms of her hands on his shoulders. The manager's hair stood on end because he could sense, even through the cold, soaking fabric of his peasant shirt, that those palms were colder still, cold as ice.
– Дай-ка я тебя поцелую, – нежно сказала девица, и у самых его глаз оказались сияющие глаза. Тогда Варенуха лишился чувств и поцелуя не ощутил.	"Come let me give you a kiss," said the girl tenderly, her shining eyes coming right up to his. Varenukha lost consciousness and did not feel the kiss.
Глава 11. Раздвоение Ивана	XI Ivan is Split in Two
Бор на противоположном берегу реки, еще час назад освещенный майским солнцем, помутнел, размазался и растворился.	The wood on the opposite shore of the river which, just an hour ago, had been shining in the May sun, now grew blurry and dim and then dissolved.
Вода сплошной пеленой валила за окном. В небе то и дело вспыхивали нити, небо лопалось, комнату больного заливало трепетным пугающим светом.	A veil of water hung outside the window. Threads of lightning kept flashing in the sky, the heavens split open, and a fearsome, flickering light flooded the sick man's room.
Иван тихо плакал, сидя на кровати и глядя на мутную, кипящую в пузырях реку. При каждом ударе грома он жалобно вскрикивал и закрывал лицо руками. Исписанные Иваном листки валялись на полу; их сдуло ветром, влетевшим в комнату перед началом грозы.	Ivan cried softly as he sat on his bed and looked out at the turbid, frothing, bubbling river. With every clap of thunder he let out a piteous cry and covered his face in his hands. Sheets of paper covered with Ivan's writing lay on the floor. They had been blown about by the wind, which had swept through the room before the storm began.
Попытки поэта сочинить заявление насчет страшного консультанта не привели ни к чему. Лишь только он получил от толстой фельдшерицы, которую звали Прасковьей Федоровной, огрызок карандаша и бумагу, он деловито потер руки и торопливо пристроился к столику. Начало он вывел довольно бойко:	The poet's attempts to compose a report on the terrible consultant had come to nothing. As soon as he received a pencil stub and some paper from the stout nurse, whose name was Praskovya Fyodorovna, he had rubbed his hands together in a businesslike fashion and hastily set to work at the bedside table. He had dashed off a smart beginning,
"В милицию. Члена МАССОЛИТа Ивана Николаевича Бездомного. Заявление. Вчера вечером я пришел с покойным М. А. Берлиозом на Патриаршие пруды..."	"To the police. From Ivan Nikolayevich Bezdomny, member of MASSOLIT. Report. Yesterday evening I arrived at Patriarch's Ponds with the deceased Berlioz..."
И сразу поэт запутался, главным образом из-за слова "покойным". С места выходила какая-то безлепица: как это так – пришел с покойным? Не ходят покойники! Действительно, чего доброго, за сумасшедшего примут!	And the poet immediately became confused, largely due to the word "deceased." It made everything sound absurd from the start: how could he have arrived somewhere with the deceased? Dead men don't walk! They really will think I'm a madman!
Подумав так, Иван Николаевич начал исправлять написанное. Вышло следующее: "...с М. А. Берлиозом, впоследствии покойным...". И это не удовлетворило автора. Пришлось применить третью редакцию, а та оказалась еще хуже первых двух: "...Берлиозом, который попал под трамвай..." – а здесь еще прицепился этот никому не известный композитор-однофамилец, и пришлось вписать: "...не композитором..."	Such thoughts made him start revising. The second version came out as follows, "...with Berlioz, later deceased..." That didn't satisfy the author either. He had to write a third version, and that came out even worse than the other two, "...with Berlioz, who fell under a streetcar..." What was irksome here was the obscure composer who was Berlioz's namesake; he felt compelled to add, "...not the composer..."
Намучавшись с этими двумя Берлиозами, Иван все зачеркнул и решил начать сразу с чего-то очень сильного, чтобы немедленно привлечь внимание читающего, и написал, что кот садился в трамвай, а потом вернулся к эпизоду с отрезанной головой.	Tormented by these two Berliozes, Ivan crossed everything out and decided to begin with a strong opening that would immediately get the reader's attention. He began with a description of the cat boarding the streetcar, and then went back to the episode of the severed head.
Голова и предсказание консультанта привели его к мысли о Понтии Пилате, и для вящей убедительности Иван решил весь рассказ о прокураторе изложить полностью с того самого момента, как тот в белом плаще с кровавым подбоем вышел в колоннаду иродова дворца.	The head and the consultant's prediction made him think of Pontius Pilate, and in order to make the report more convincing, he decided to include the whole story about the procurator, starting with the moment when he came out onto the colonnade of Herod's palace dressed in a white robe with a blood-red lining.
Иван работал усердно и перечеркивал написанное, и вставлял новые слова, и даже попытался нарисовать Понтия Пилата, а затем кота на задних лапах. Но и рисунки не помогли, и чем дальше – тем путанее и непонятнее становилось заявление поэта.	Ivan worked hard, crossing out what he had written and adding new words. He even tried to do drawings of Pontius Pilate, and of the cat on its hind legs. But the drawings didn't help either, and the more the poet worked, the more confused and incomprehensible his report became.
К тому времени, как появилась издалека пугающая туча с дымящимися краями и накрыла бор и дунул ветер, Иван почувствовал, что обессилел, что с заявлением ему не совладать, не стал поднимать разлетевшихся листков и тихо и горько заплакал.	By the time an ominous stormcloud with smoking edges had appeared from the distance and enveloped the woods, and the wind had blown the papers off the table, Ivan felt drained of energy and unable to cope with the report. Making no effort at all to pick up the scattered pages, he burst into silent and bitter tears.
Добродушная фельдшерица Прасковья Федоровна навестила поэта во время грозы, встревожилась, видя, что он плачет, закрыла штору, чтобы молнии не пугали больного, листки подняла с полу и с ними побежала за врачом.	The kind-hearted nurse, Praskovya Fyodorovna, came by to check on Ivan during the storm and was upset to see him crying. She closed the blinds so that the lightning would not frighten him, picked up the papers from the floor, and ran off with them to get the doctor.
Тот явился, сделал укол в руку Ивана и уверил его, что он больше плакать не будет, что теперь все пройдет, все изменится и все забудется.	The doctor appeared, gave Ivan an injection in his arm and assured him that he would stop crying, that now everything would pass, everything would change and all would be forgotten.
Врач оказался прав. Вскоре заречный бор стал прежним. Он вырисовался до последнего дерева под небом, рассчистившимся до прежней полной голубизны, а река успокоилась. Тоска начала покидать Ивана тотчас после укола, и теперь поэт лежал спокойно и глядел на радугу, раскинувшуюся по небу.	The doctor turned out to be right. The wood across the river started to look as it had before. It stood out sharply, down to the last tree, beneath the sky which had been restored to its former perfect blueness, and the river grew calm. Ivan's anguish began to diminish right after the injection, and now the poet lay peacefully, gazing at the rainbow spread across the sky.
Так продолжалось до вечера, и он даже не заметил, как радуга растаяла и как загрустило и полиняло небо, как почернел бор.	Things stayed this way until evening, and he never even noticed when the rainbow evaporated, the sky faded and grew sad, and the wood turned black.
Напившись горячего молока, Иван опять прилег и сам подивился тому, как изменились его мысли. Как-то смягчился в памяти проклятый бесовский кот, не пугала более отрезанная голова, и, покинув мысль о ней, стал размышлять Иван о том, что, по сути дела, в клинике очень неплохо, что Стравинский умница и знаменитость и что иметь с ним дело чрезвычайно приятно. Вечерний воздух к тому же и сладостен и свеж после грозы.	Ivan drank some hot milk, lay down again, and was himself surprised at how his thoughts had changed. The image of the demonic, accursed cat had somehow softened in his memory, the severed head no longer frightened him, and when Ivan stopped thinking about the head, he began to reflect on how the clinic wasn't so bad, everything considered, and how Stravinsky was a clever fellow and a celebrity and extremely pleasant to have dealings with. And, besides, the evening air was sweet and fresh after the storm.
Дом скорби засыпал. В тихих коридорах потухли матовые белые лампы, и вместо них согласно распорядку зажглись слабые голубые ночники, и все реже за дверями слышались осторожные шажки фельдшериц на резиновых половиках коридора.	The asylum was falling asleep. The frosted white lights in the quiet corridors went out, and in accordance with regulations, the faint blue night-lights came on, and the cautious steps of the nurses were heard less frequently on the rubber matting in the corridor outside the door.
Теперь Иван лежал в сладкой истоме и поглядывал то на лампочку под абажуром, льющую с потолка смягченный свет, то на луну, выходящую из-за черного бора, и беседовал сам с собою.	Now Ivan lay in a state of sweet lethargy, gazing now at the shaded lamp, which cast a mellow light down from the ceiling, now at the moon, which was emerging from the black wood. He was talking to himself.
– Почему, собственно, я так взволновался из-за того, что Берлиоз попал под трамвай? – рассуждал поэт. – В конечном счете, ну его в болото! Кто я, в самом деле, кум ему или сват? Если как следует провентилировать этот вопрос, выходит, что я, в сущности, даже и не знал-то по настоящему покойника. В самом деле, что мне о нем было известно? Да ничего, кроме того, что он был лыс и красноречив до ужаса. И далее, граждане, – продолжал свою речь Иван, обращаясь к кому-то, – разберемся вот в чем: чего это я, объясните, взбесился на этого загадочного консультанта, мага и профессора с пустым и черным глазом? К чему вся нелепая погоня за ним в подштанниках и со свечкой в руках, а затем и дикая Петрушка в ресторане?	"Why did I get so upset over Berlioz falling under a streetcar?" the poet reasoned. "In the final analysis, let him rot! What am I to him, anyway, kith or kin? If we examine the question properly, it turns out that I, essentially, didn't really know the deceased. What did I actually know about him? Nothing, except that he was bald and horribly eloquent. And so, citizens," continued Ivan, addressing an invisible audience, "let us examine the following: explain, if you will, why I got so furious at that mysterious consultant, magician, and professor with the black, vacant eye? What was the point of that whole absurd chase, with me in my underwear, carrying a candle? And what about that grotesque scene in the restaurant?"
– Но-но-но, – вдруг сурово сказал где-то, не то внутри, не то над ухом, прежний Иван Ивану новому, – про то, что голову Берлиозу-то отрежет, ведь он все-таки знал заранее? Как же не взволноваться?	"But, but, but..." said the old Ivan to the new Ivan, addressing him in a stern voice from somewhere inside his head or behind his ear, "but didn't he know in advance that Berlioz's head would be cut off? How could you not get upset?"
– О чем, товарищи, разговор! – возражал новый Иван ветхому, прежнему Ивану, – что здесь дело нечисто, это понятно даже ребенку. Он личность незаурядная и таинственная на все сто. Но ведь в этом-то самое интересное и есть! Человек лично был знаком с Понтием Пилатом, чего же вам еще интереснее надобно? И вместо того, чтобы поднимать глупейшую бузу на Патриарших, не умнее ли было бы вежливо расспросить о том, что было далее с Пилатом и этим арестованным Га-Ноцри?	"What is there to discuss, comrades!" retorted the new Ivan to the broken-down old Ivan. "Even a child can see that there is something sinister about all this. He is, no doubt about it, a mysterious and exceptional personality. But that's what makes it so interesting! The fellow was personally acquainted with Pontius Pilate, what could be more interesting than that? And instead of making that ridiculous scene at Patriarch's Ponds, wouldn't it have been better to have asked him politely about what happened next to Pilate and the prisoner Ha-Notsri?
А я черт знает чем занялся! Важное, в самом деле, происшествие – редактора журнала задавило! Да что от этого, журнал, что ли, закроется? Ну, что ж поделаешь: человек смертен и, как справедливо сказано было, внезапно смертен. Ну, царство небесное ему! Ну, будет другой редактор и даже, может быть, еще красноречивее прежнего.	But instead, I got obsessed with the devil knows what! Is it such an earth-shattering event—that an editor got run over! Does it mean the magazine will have to close down? So, what can you do? Man is mortal and, as was said so fittingly, sometimes suddenly so. Well, God rest his soul! There'll be a new editor, and maybe he'll be even more eloquent than the last one."
Подремав немного, Иван новый ехидно спросил у старого Ивана:	After dozing off for awhile, the new Ivan asked the old Ivan spitefully,
– Так кто же я такой выхожу в этом случае?	"So how do I look in all this?"
– Дурак! – отчетливо сказал где-то бас, не принадлежащий ни одному из Иванов и чрезвычайно похожий на бас консультанта.	"Like a fool!" a bass voice pronounced distinctly, a voice which did not come from either one of the Ivans and was amazingly reminiscent of the consultant's bass.
Иван, почему-то не обидевшись на слово "дурак", но даже приятно изумившись ему, усмехнулся и в полусне затих. Сон крался к Ивану, и уже померещилась ему и пальма на слоновой ноге, и кот прошел мимо – не страшный, а веселый, и, словом, вот-вот накроет сон Ивана, как вдруг решетка беззвучно поехала в сторону, и на балконе возникла таинственная фигура, прячущаяся от лунного света, и погрозила Ивану пальцем.	For some reason Ivan did not take offense at the word "fool," but was pleasantly surprised by it, smiled, and fell into a half-sleep. Sleep was creeping up on Ivan, and he could already see a palm tree on an elephantlike trunk, and a cat went by—not a fearsome one, but a jolly one, and, in short, sleep was about to engulf him when suddenly the window grille moved aside noiselessly, and a mysterious figure, who was trying to hide from the moonlight, appeared on the balcony, and shook a warning finger at Ivan.
Иван без всякого испуга приподнялся на кровати и увидел, что на балконе находится мужчина. И этот мужчина, прижимая палец к губам, прошептал:	Not feeling the least bit afraid, Ivan raised himself in bed and saw that there was a man on the balcony. And this man pressed his finger to his lips and whispered,
– Тссс!	"Shh!"
Глава 12. Черная магия и ее разоблачение	Chapter 12. Black Magic and Its Expose
Маленький человек в дырявом желтом котелке и с грушевидным малиновым носом, в клетчатых брюках и лакированных ботинках выехал на сцену Варьете на обыкновенном двухколесном велосипеде. Под звуки фокстрота он сделал круг, а затем испустил победный вопль, от чего велосипед поднялся на дыбы. Проехавшись на одном заднем колесе, человек перевернулся вверх ногами, ухитрился на ходу отвинтить переднее колесо и пустить его за кулисы, а затем продолжал путь на одном колесе, вертя педали руками.	Alittle man with a pear-shaped, raspberry-colored nose, wearing checked trousers, patent-leather shoes, and a yellow bowler hat full of holes, rode out onto the stage of the Variety Theater on an ordinary two-wheeled bicycle. He made a circle to the accompaniment of a foxtrot, and then let out a triumphant hoot as he made his bicycle stand up on end. While riding on just the back wheel, the man turned upside down and managed, at the same time, to unscrew the front wheel and send it offstage. He then continued his ride on the one wheel, pedalling with his hands.
На высокой металлической мачте с седлом наверху и с одним колесом выехала полная блондинка в трико и юбочке, усеянной серебряными звездами, и стала ездить по кругу. Встречаясь с ней, человек издавал приветственные крики и ногой снимал с головы котелок.	Next appeared a buxom blonde in tights and a short skirt speckled with silver stars, who circled around on a unicycle, perched on top of a long metal pole. As they passed each other, the man shouted out greetings and tipped his hat to her with his foot.
Наконец, прикатил малютка лет восьми со старческим лицом и зашнырял между взрослыми на крошечной двухколеске, к которой был приделан громадный автомобильный гудок.	The last to come out was a child of about eight with an old man's face, who darted in between the two adults on a tiny two-wheeler outfitted with a huge automobile horn.
Сделав несколько петель, вся компания под тревожную дробь барабана из оркестра подкатилась к самому краю сцены, и зрители первых рядов ахнули и откинулись, потому что публике показалось, что вся тройка со своими машинами грохнется в оркестр.	After making several loops, the entire company pedalled up to the very edge of the stage to the accompaniment of an anxious drumroll from the orchestra. The spectators seated in the front rows gasped and pulled back in their seats, for it seemed as if all three performers were about to come crashing down into the orchestra with their cycles.
Но велосипеды остановились как раз в тот момент, когда передние колеса уже грозили соскользнуть в бездну на головы музыкантам. Велосипедисты с громким криком "Ап!" соскочили с машин и раскланялись, причем блондинка посылала публике воздушные поцелуи, а малютка протрубил смешной сигнал на своем гудке.	But the bicycles stopped short, just as their front wheels threatened to skid off into the orchestra pit and onto the musicians' heads. With a loud cry of "Oop," the cyclists jumped off their bikes and bowed, and the blonde threw kisses to the audience, while the child made a funny noise on his horn.
Рукоплескания потрясли здание, голубой занавес пошел с двух сторон и закрыл велосипедистов, зеленые огни с надписью "выход" у дверей погасли, и в паутине трапеций под куполом, как солнце, зажглись белые шары. Наступил антракт перед последним отделением.	The theater shook with applause, and the pale-blue curtain drew together from both sides, hiding the cyclists from view. The green lights of the exit signs went out, and in the web of the trapezes under the dome, the white globes of the house lights began to blaze like the sun. It was the intermission before the final part of the program.
Единственным человеком, которого ни в коей мере не интересовали чудеса велосипедной техники семьи Джулли, был Григорий Данилович Римский. В полном одиночестве он сидел в своем кабинете, кусая тонкие губы, и по лицу его то и дело проходила судорога. К необыкновенному исчезновению Лиходеева присоединилось совершенно непредвиденное исчезновение администратора Варенухи.	The only person to have no interest whatsoever in the wonders of the Giulli family's cycling technique was Grigory Danilovich Rimsky, He was sitting all alone in his office, biting his thin lips, and his face kept twitching convulsively. Likhodeyev's strange disappearance was now compounded by the utterly unforeseen disappearance of the manager Varenukha.
Римскому было известно, куда он ушел, но он ушел и... не пришел обратно! Римский пожимал плечами и шептал сам себе:	Rimsky knew where he had gone, but he had gone there and... not come back! Rimsky hunched his shoulders and whispered to himself,
– Но за что?!	"But why?"
И, странное дело: такому деловому человеку, как финдиректор, проще всего, конечно, было позвонить туда, куда отправился Варенуха, и узнать, что с тем стряслось, а между тем он до десяти часов вечера не мог принудить себя сделать это.	And what is odd is that it would have been simpler than anything for a man as businesslike as the financial director to call the place where Varenukha had gone and find out what had happened to him. However, ten o'clock was approaching, and he still couldn't bring himself to do it.
В десять же, совершив над собою форменное насилие, Римский снял трубку с аппарата и тут убедился в том, что телефон его мертв. Курьер доложил, что и остальные аппараты в здании испортились. Это, конечно, неприятное, но не сверхъестественное событие почему-то окончательно потрясло финдиректора, но в то же время и обрадовало: отвалилась необходимость звонить.	At ten Rimsky took himself firmly in hand and picked up the receiver, only then to discover that his phone was dead. The messenger boy reported that the other phones in the building were also out of order. This admittedly unpleasant but hardly supernatural occurrence completely unnerved the financial director and yet delighted him as well: he wouldn't have to make the call.
В то время, как над головой финдиректора вспыхнула и замигала красная лампочка, возвещая начало антракта, вошел курьер и сообщил, что приехал иностранный артист. Финдиректора почему-то передернуло, и, став уж совсем мрачнее тучи, он отправился за кулисы, чтобы принимать гастролера, так как более принимать было некому.	Just as the red light signalling the start of intermission began to flicker above the financial director's head, the messenger boy came in and announced that the foreign artiste had arrived. For some reason this made the financial director wince with pain. Turning darker than a stormcloud, he headed backstage to receive the guest artiste, there being no one left but him to do so.
В большую уборную из коридора, где уже трещали сигнальные звонки, под разными предлогами заглядывали любопытные. Тут были фокусники в ярких халатах и в чалмах, конькобежец в белой вязаной куртке, бледный от пудры рассказчик и гример.	Those who were curious were using various pretexts to peer into the large dressing room off the corridor where the bells signalling the end of intermission were already ringing. Among them were conjurers in bright robes and turbans, a roller skater in a white knitted jacket, a storyteller whose face was pale with powder, and a make-up man.
Прибывшая знаменитость поразила всех своим невиданным по длине фраком дивного покроя и тем, что явилась в черной полумаске. Но удивительнее всего были двое спутников черного мага: длинный клетчатый в треснувшем пенсне и черный жирный кот, который, войдя в уборную на задних лапах, совершенно непринужденно сел на диван, щурясь на оголенные гримировальные лампионы.	The visiting celebrity astounded everyone with his unusually long and splendidly cut tailcoat, and by the fact that he was wearing a black eye mask. But even more amazing were the black magician's two companions: a tall fellow in checks with a broken pince-nez and a fat black cat, who walked into the dressing room on his hind paws and then proceeded to make himself comfortable on the couch, squinting at the naked bulbs on the makeup mirror.
Римский постарался изобразить на лице улыбку, от чего оно сделалось кислым и злым, и раскланялся с безмолвным магом, сидящим рядом с котом на диване. Рукопожатия не было. Зато развязный клетчатый сам отрекомендовался финдиректору, назвав себя "ихний помощник". Это обстоятельство удивило финдиректора, и опять-таки неприятно: в контракте решительно ничего не упоминалось ни о каком помощнике.	Trying to put a smile on his face, which only made it look sour and mean, Rimsky bowed to the silent magician, who was sitting on the couch next to the cat. No one shook hands, but the overly familiar fellow in checks introduced himself as "their assistant." This surprised the financial director and unpleasantly so, since there had been absolutely nothing in the contract about any assistant.
Весьма принужденно и сухо Григорий Данилович осведомился у свалившегося ему на голову клетчатого о том, где аппаратура артиста.	Dryly and very tensely, Grigory Danilovich asked the fellow in checks, who had fallen on him out of the blue, where the artiste's equipment was.
– Алмаз вы наш небесный, драгоценнейший господин директор, – дребезжащим голосом ответил помощник мага, – наша аппаратура всегда при нас. Вот она! Эйн, цвей, дрей! – и, повертев перед глазами Римского узловатыми пальцами, внезапно вытащил из-за уха у кота собственные Римского золотые часы с цепочкой, которые до этого были у финдиректора в жилетном кармане под застегнутым пиджаком и с продетой в петлю цепочкой.	"Why, our most precious Director, our diamond from heaven, how quaint you are, " answered the magician's assistant in a quavering voice. "Our equipment is always with us. Here it is! Eins, zwei, drei!" He then wiggled his gnarled fingers in front of Rimsky's eyes and suddenly pulled out Rimsky's gold watch and chain from behind the cat's ear. Up until now it had been in the financial director's vest pocket, underneath his buttoned jacket, with its chain looped through the buttonhole.
Римский невольно ухватился за живот, присутствующие ахнули, а гример, заглядывающий в дверь, одобрительно крякнул.	Rimsky grabbed his stomach involuntarily, the onlookers gasped, and the makeup man, who was peering in through the door, clucked approvingly.
– Ваши часики? Прошу получить, – развязно улыбаясь, сказал клетчатый и на грязной ладони подал растерянному Римскому его собственность.	"Could this be your watch? Please take it, " said the fellow in checks, smiling in an overly familiar way as he handed the flustered Rimsky his property on a grubby palm.
– С таким в трамвай не садись, – тихо и весело шепнул рассказчик гримеру.	"You wouldn't want to get on a streetcar with the likes of him, " whispered the storyteller gaily to the makeup man.
Но кот отмочил штуку почище номера с чужими часами. Неожиданно поднявшись с дивана, он на задних лапах подошел к подзеркальному столику, передней лапой вытащил пробку из графина, налил воды в стакан, выпил ее, водрузил пробку на место и гримировальной тряпкой вытер усы.	But then the cat pulled a trick that was even more skillful than the one with Rimsky's watch. Suddenly rising from the couch, he walked on his hind paws to the table under the mirror, pulled the stopper out of the carafe, poured some vodka into a glass, drank it, put the stopper back in place, and then wiped his whiskers off with a makeup rag.
Тут никто даже и не ахнул, только рты раскрыли, а гример восхищенно шепнул:	This time no one even gasped, mouths simply opened wide, and the makeup man whispered ecstatically,
– Ай, класс!	"Now, that's first-class!"
В это время в третий раз тревожно загремели звонки, и все, возбужденные и предвкушающие интересный номер, повалили из уборной вон.	At this point the third bell rang, and everyone, keyed up and anticipating an exciting act, rushed out of the dressing room.
Через минуту в зрительном зале погасли шары, вспыхнула и дала красноватый отблеск на низ занавеса рампа, и в освещенной щели занавеса предстал перед публикой полный, веселый как дитя человек с бритым лицом, в помятом фраке и несвежем белье. Это был хорошо знакомый всей Москве конферансье Жорж Бенгальский.	A minute later the lights dimmed in the auditorium, and the footlights came on, casting a reddish glow on the bottom of the curtain. A stout fellow, clean-shaven and cheerful as a baby, wearing rumpled tails and soiled linen, appeared through the brightly lit opening in the curtain and stood before the audience. This was the master of ceremonies, George Bengalsky, well known to all of Moscow.
– Итак, граждане, – заговорил Бенгальский, улыбаясь младенческой улыбкой, – сейчас перед вами выступит... – тут Бенгальский прервал сам себя и заговорил с другими интонациями: – Я вижу, что количество публики к третьему отделению еще увеличилось. У нас сегодня половина города! Как-то на днях встречаю я приятеля и говорю ему: "Отчего не заходишь к нам? Вчера у нас была половина города". А он мне отвечает: "А я живу в другой половине!" – Бенгальский сделал паузу, ожидая, что произойдет взрыв смеха, но так как никто не засмеялся, то он продолжал: – ...Итак, выступит знаменитый иностранный артист мосье Воланд с сеансом черной магии! Ну, мы-то с вами понимаем, – тут Бенгальский улыбнулся мудрой улыбкой, – что ее вовсе не существует на свете и что она не что иное, как суеверие, а просто маэстро Воланд в высокой степени владеет техникой фокуса, что и будет видно из самой интересной части, то есть разоблачения этой техники, а так как мы все как один и за технику, и за ее разоблачение, то попросим господина Воланда!	"And so, citizens, " began Bengalsky, smiling a babylike grin, "now I would like to present... " Here he interrupted himself and began speaking in a different tone, "I see that our audience has increased for the third part of the program. Half the city is here with us today! Just recently I met a friend and said to him, 'Why don't you come and see us? Yesterday half the city was here.' And he says, 'But I live in the other half!' Bengalsky paused, expecting a burst of laughter, but when none came, he continued, "And so, I would like to present the famous foreign artiste, Monsieur Woland, in a performance of black magic! Of course, you and I know, " here Bengalsky smiled a knowing smile, "that there is no such thing in the world as black magic, and it is nothing other than superstition and that Maestro Woland is simply a master of conjuring technique, a fact which will become obvious in the most interesting part of his performance, that is, when he reveals the secrets behind his technical skill. And so, since we all applaud both expertise and its exposé, let us welcome Mr. Woland!"
Произнеся всю эту ахинею, Бенгальский сцепил обе руки ладонь к ладони и приветственно замахал ими в прорез занавеса, от чего тот, тихо шумя, и разошелся в стороны.	After delivering this whole spiel, Bengalsky pressed his palms together and waved them in welcoming fashion at the opening in the curtain, whereupon it drew apart with a soft rustle.
Выход мага с его длинным помощником и котом, вступившим на сцену на задних лапах, очень понравился публике.	The entrance of the magician with his tall assistant and his cat, who came out on stage on his hind paws, made a big hit with the audience.
– Кресло мне, – негромко приказал Воланд, и в ту же секунду, неизвестно как и откуда, на сцене появилось кресло, в которое и сел маг. – Скажи мне, любезный Фагот, – осведомился Воланд у клетчатого гаера, носившего, по-видимому, и другое наименование, кроме "Коровьев", – как по-твоему, ведь московское народонаселение значительно изменилось?	"An armchair, if you will," Woland commanded softly, and that very second an armchair appeared on stage out of nowhere, and the magician sat down. "Tell me, dear Fagot," inquired Woland of the buffoon in checks, who obviously had another name besides Korovyev, "have the Muscovites changed, in your opinion, in any significant way?"
Маг поглядел на затихшую, пораженную появлением кресла из воздуха публику.	The magician looked out over the hushed audience, which was still stunned by the chair's sudden appearance out of thin air.
– Точно так, мессир, – негромко ответил Фагот-Коровьев.	"Indeed they have, Messire," was Fagot-Korovyev's soft reply.
– Ты прав. Горожане сильно изменились, внешне, я говорю, как и сам город, впрочем. О костюмах нечего уж и говорить, но появились эти... как их... трамваи, автомобили...	"You are right. They have changed a great deal... on the outside, I mean, as has the city, by the way. Apart from the obvious changes in dress, there are now these... what are they called... streetcars, automobiles..."
– Автобусы, – почтительно подсказал Фагот.	"Buses," Fagot chimed in, respectfully.
Публика внимательно слушала этот разговор, полагая, что он является прелюдией к магическим фокусам. Кулисы были забиты артистами и рабочими сцены, и между их лицами виднелось напряженное, бледное лицо Римского.	The audience listened attentively to this conversation, thinking it was the prelude to the magic tricks. In the crowd of performers and stage hands backstage, Rimsky's pale, tense face could be seen.
Физиономия Бенгальского, приютившегося сбоку сцены, начала выражать недоумение. Он чуть-чуть приподнял бровь и, воспользовавшись паузой, заговорил:	Bengalsky, who had moved to the side of the stage, began to look bewildered. He raised his eyebrows slightly and, taking advantage of the pause, said,
– Иностранный артист выражает свое восхищение Москвой, выросшей в техническом отношении, а также и москвичами, – тут Бенгальский дважды улыбнулся, сперва партеру, а потом галерее.	"The foreign artiste is expressing his delight with Moscow, which has advanced technologically, and with its inhabitants as well." Here Bengalsky smiled twice, first at the orchestra, and then at the gallery.
Воланд, Фагот и кот повернули головы в сторону конферансье.	Woland, Fagot, and the cat turned their heads toward the master of ceremonies.
– Разве я выразил восхищение? – спросил маг у Фагота.	"Did I really express delight?" the magician asked Fagot.
– Никак нет, мессир, вы никакого восхищения не выражали, – ответил тот.	"No, indeed, Messire, you expressed no delight whatsoever," was Fagot's reply.
– Так что же говорит этот человек?	"So what is this man talking about?"
– А он попросту соврал! – звучно, на весь театр сообщил клетчатый помошник и, обратясь к Бенгальскому, прибавил: – Поздравляю вас, гражданин, соврамши!	"He simply lied!" pronounced the assistant in checks, booming out his words to the entire theater, and turning to Bengalsky, he added, "My compliments, citizen, on your lies."
С галерки плеснуло смешком, а Бенгальский вздрогнул и выпучил глаза.	Laughter broke out in the gallery, and Bengalsky shuddered, his eyes bulging,
– Но меня, конечно, не столько интересуют автобусы, телефоны и прочая...	"But I, of course, am not so much interested in buses, telephones, and such..."
– Аппаратура! – подсказал клетчатый.	"Apparatus!" prompted the fellow in checks.
– Совершенно верно, благодарю, – медленно говорил маг тяжелым басом, – сколько гораздо более важный вопрос: изменились ли эти горожане внутренне?	"Exactly so, thank you," said the magician slowly, in a deep bass. "A much more important question is: have the Muscovites changed on the inside?"
– Да, это важнейший вопрос, сударь.	"Indeed, sir, that is a most important question."
В кулисах стали переглядываться и пожимать плечами, Бенгальский стоял красный, а Римский был бледен. Но тут, как бы отгадав начавшуюся тревогу, маг сказал:	Backstage, people began exchanging looks and shrugging their shoulders; Bengalsky stood red-faced, and Rimsky was pale, But at this point the magician seemed to sense the growing alarm and said,
– Однако мы заговорились, дорогой Фагот, а публика начинает скучать. Покажи нам для начала что-нибудь простенькое.	"However, we've gotten carried away, dear Fagot, and the audience is beginning to get bored. Show us something simple for starters."
Зал облегченно шевельнулся. Фагот и кот разошлись в разные стороны по рампе. Фагот щелкнул пальцами, залихватски крикнул:	The audience stirred with relief. Fagot and the cat walked along the footlights to opposite ends of the stage. Fagot snapped his fingers and shouted cavalierly,
– Три, четыре! – поймал из воздуха колоду карт, стасовал ее и лентой пустил коту. Кот ленту перехватил и пустил ее обратно. Атласная змея фыркнула, Фагот раскрыл рот, как птенец, и всю ее, карту за картой, заглотал.	"Three, four!" He then pulled a deck of cards out of thin air, shuffled it, and tossed it like a ribbon to the cat. The latter caught the ribbon of cards and threw it back. The satin snake gave a snort, Fagot opened his mouth wide, like a fledgling, and swallowed all of it, card after card.
После этого кот раскланялся, шаркнув правой задней лапой, и вызвал неимоверный аплодисмент.	After that the cat made a bow, shuffled his right hind paw, and received thunderous applause.
– Класс, класс! – восхищенно кричали за кулисами.	"First-class! First-class!" people cried rapturously from backstage.
А Фагот тыкнул пальцем в партер и объявил:	Fagot pointed his finger at the orchestra section and announced,
– Колода эта таперича, уважаемые граждане, находится в седьмом ряду у гражданина Парчевского, как раз между трехрублевкой и повесткой о вызове в суд по делу об уплате алиментов гражданке Зельковой.	"The deck of cards is now, my esteemed citizens, in row seven in citizen Parchevsky's possession, that is, lodged just in between a three-ruble note and a summons to appear in court for non-payment of alimony to citizeness Zelkova."
В партере зашевелились, начали привставать, и, наконец, какой-то гражданин, которого, точно, звали Парчевским, весь пунцовый от изумления, извлек из бумажника колоду и стал тыкать ею в воздух, не зная, что с нею делать.	People in the orchestra began to stir and rise from their seats, and finally a man, whose name was, in fact, Parchevsky, and who had turned red with astonishment, retrieved the deck of cards from his wallet and, not knowing what else to do with it, began poking it in the air.
– Пусть она останется у вас на память! – прокричал Фагот. – Недаром же вы говорили вчера за ужином, что кабы не покер, то жизнь ваша в Москве была бы совершенно несносна.	"Keep it as a souvenir!" yelled Fagot. "You weren't kidding yesterday when you said at supper that if it weren't for poker, your life in Moscow would be totally unbearable."
– Стара штука, – послышалось с галерки, – этот в партере из той же компании.	"That's an old trick," shouted someone from the balcony. "The guy in the orchestra is part of the act."
– Вы полагаете? – заорал Фагот, прищуриваясь на галерею, – в таком случае, и вы в одной шайке с нами, потому что колода у вас в кармане!	"You think so?" bellowed Fagot, narrowing his eyes at the balcony. "In that case, you're part of the act too, because now the deck is in your pocket!"
На галерке произошло движение, и послышался радостный голос:	There was a stir in the balcony, and a joyous voice rang out,
– Верно! У него! Тут, тут... Стой! Да это червонцы!	"It's true! He does have it! Here, here... but wait! They're ten-ruble notes!"
Сидящие в партере повернули головы. На галерее какой-то смятенный гражданин обнаружил у себя в кармане пачку, перевязанную банковским способом и с надписью на обложке: "Одна тысяча рублей".	The spectators in the orchestra turned their heads. In the balcony a perplexed citizen had found a packet of bills in his pocket, wrapped the way they are at the bank, with the words "One Thousand Rubles" written on top.
Соседи навалились на него, а он в изумлении ковырял ногтем обложку, стараясь дознаться, настоящие ли это червонцы или какие-нибудь волшебные.	His neighbors descended upon him, while he, flabbergasted, picked at the wrapper with his nail, trying to ascertain whether the notes were real or make-believe.
– Ей богу, настоящие! Червонцы! – кричали с галерки радостно.	"By God, they're real! Ten-ruble notes!" came joyous shouts from the balcony.
– Сыграйте и со мной в такую колоду, – весело попросил какой-то толстяк в середине партера.	"Play me a game with a pack like that," said a fat man merrily, who was seated in the center of the orchestra.
– Авек плезир! – отозвался Фагот, – но почему же с вами одним? Все примут горячее участие! – и скомандовал: – Прошу глядеть вверх!... Раз! – в руке у него показался пистолет, он крикнул: – Два! – Пистолет вздернулся кверху. Он крикнул: – Три! – сверкнуло, бухнуло, и тотчас же из-под купола, ныряя между трапециями, начали падать в зал белые бумажки.	"Avec plaisir!" replied Fagot, "but why just you? Everyone will take part!" And he gave a command, "Everybody look up please!" "One!" A pistol appeared in his hand. "Two," he shouted. The pistol jerked upwards. "Three!" he shouted. There was a flash, a bang, and suddenly white pieces of paper began to rain down onto the hall, falling from the dome ceiling, and diving in between the trapezes.
Они вертелись, их разносило в стороны, забивало на галерею, откидывало в оркестр и на сцену. Через несколько секунд денежный дождь, все густея, достиг кресел, и зрители стали бумажки ловить.	They whirled all around, scattered off to the sides, pelted the balcony, piled into the orchestra pit and onto the stage. Within seconds, growing thicker as it fell, the rain of bills had reached the seats, and the audience began catching them.
Поднимались сотни рук, зрители сквозь бумажки глядели на освещенную сцену и видели самые верные и праведные водяные знаки. Запах тоже не оставлял никаких сомнений: это был ни с чем по прелести не сравнимый запах только что отпечатанных денег. Сперва веселье, а потом изумленье охватило весь театр. Всюду гудело слово "червонцы, червонцы", слышались вскрикиванья "ах, ах!" и веселый смех. Кое-кто уже ползал в проходе, шаря под креслами. Многие стояли на сиденьях, ловя вертлявые, капризные бумажки.	Hundreds of hands went up, people held the bills up to the light from the stage and found watermarks that were perfectly genuine and authentic. The smell of the bills also left no room for doubt: it was the incomparably delectable smell of newly minted money. First merriment and then astonishment swept the theater. It was all abuzz with the words "ten-ruble notes," "ten-ruble notes," and happy laughter was heard and shouts of "ah, ah!" Some people were already crawling in the aisles, looking under the seats, and many were standing on top of their seats, trying to catch the capriciously twirling bills.
На лицах милиции помаленьку стало выражаться недоумение, а артисты без церемонии начали высовываться из кулис.	The faces of the policemen began to look more and more bewildered, and performers piled out from backstage.
В бельэтаже послышался голос: "Ты чего хватаешь? Это моя! Ко мне летела!" И другой голос: "Да ты не толкайся, я тебя сам так толкану!" И вдруг послышалась плюха. Тотчас в бельэтаже появился шлем милиционера, из бельэтажа кого-то повели.	In the dress circle a voice was heard saying, "What's that you're grabbing? That's mine! It was coming toward me!" Another voice yelled, "Don't push me or I'll push you back!" And suddenly a slap was heard, whereupon a policeman's helmet appeared in the dress circle and someone was taken away.
Вообще возбуждение возрастало, и неизвестно, во что бы все это вылилось, если бы Фагот не прекратил денежный дождь, внезапно дунув в воздух.	The general excitement grew in intensity, and no one knows how it all would have ended if Fagot had not put a stop to the shower of rubles by suddenly blowing into the air.
Двое молодых людей, обменявшись многозначительным веселым взглядом, снялись с мест и прямехонько направились в буфет. В театре стоял гул, у всех зрителей возбужденно блестели глаза. Да, да, неизвестно, во что бы все это вылилось, если бы Бенгальский не нашел в себе силы и не шевельнулся бы. Стараясь покрепче овладеть собой, он по привычке потер руки и голосом наибольшей звучности заговорил так:	Two young men exchanged a happy and meaningful glance, got up from their seats and headed straight for the buffet. The theater was abuzz, and all eyes gleamed with excitement. Yes, yes, who knows how it all would have ended if Bengalsky had not summoned up the strength to do something. Making an effort to regain his composure, he rubbed his hands together in his customary way, and his voice resonated loudly,
– Вот, граждане, мы с вами видели случай так называемого массового гипноза. Чисто научный опыт, как нельзя лучше доказывающий, что никаких чудес и магии не существует. Попросим же маэстро Воланда разоблачить нам этот опыт. Сейчас, граждане, вы увидите, как эти, якобы денежные, бумажки исчезнут так же внезапно, как и появились.	"Citizens, we have just witnessed an example of so-called mass hypnosis. A purely scientific experiment, designed to prove beyond a doubt that there are no miracles and that magic does not exist. Let's ask Maestro Woland to show us how the experiment was done. Now, citizens, you shall see how these paper bills that seem to be money will disappear as suddenly as they appeared."
Тут он зааплодировал, но в совершенном одиночестве, и на лице при этом у него играла уверенная улыбка, но в глазах этой уверенности отнюдь не было, и скорее в них выражалась мольба.	Here he began to clap, but no one joined in. As he clapped, a confident smile played on his face, but that same confidence was not reflected in his eyes. They, on the contrary, were full of entreaty.
Публике речь Бенгальского не понравилась. Наступило полное молчание, которое было прервано клетчатым Фаготом.	The audience did not like Bengalsky's speech. A total silence ensued which was then broken by the checked Fagot.
– Это опять-таки случай так называемого вранья, – объявил он громким козлиным тенором, – бумажки, граждане, настоящие!	"Yet another example of what we call balderdash," he announced in a loud braying tenor. "The paper bills, citizens, are real money!"
– Браво! – отрывисто рявкнул бас где-то в высоте.	"Bravo!" a bass bellowed out from somewhere on high.
– Между прочим, этот, – тут Фагот указал на Бенгальского, – мне надоел. Суется все время, куда его не спрашивают, ложными замечаниями портит сеанс! Что бы нам такое с ним сделать?	"And by the way," said Fagot, pointing at Bengalsky, "this fellow is getting to be a bore. He keeps butting in when nobody asks him to and spoiling the performance with his bogus comments! What should we do with him?"
– Голову ему оторвать! – сказал кто-то сурово на галерке.	"Tear off his head!" came a stern voice from the balcony.
– Как вы говорите? Ась? – тотчас отозвался на это безобразное предложение Фагот, – голову оторвать? Это идея! Бегемот! – закричал он коту, – делай! Эйн, цвей, дрей!	"What did you say? What was that?" said Fagot, responding to the ugly suggestion. "Tear off his head? Now that's an idea! Behemoth!" he screamed to the cat, "Do it! Eins, zwei, drei!!"
И произошла невиданная вещь. Шерсть на черном коте встала дыбом, и он раздирающе мяукнул. Затем сжался в комок и, как пантера, махнул прямо на грудь Бенгальскому, а оттуда перескочил на голову. Урча, пухлыми лапами кот вцепился в жидкую шевелюру конферансье и, дико взвыв, в два поворота сорвал эту голову с полной шеи.	Then an incredible thing happened. The cat's black fur stood on end, and he let out a spine-tingling "meow." Then he shrunk into a ball, and like a panther, lunged straight at Bengalsky's chest, and from there leapt onto his head. With a low growl, the cat stuck his chubby paws into the emcee's greasy hair, and with a savage howl, tore the head off its thick neck in two twists.
Две с половиной тысячи человек в театре вскрикнули как один. Кровь фонтанами из разорванных артерий на шее ударила вверх и залила и манишку и фрак. Безглавое тело как-то нелепо загребло ногами и село на пол. В зале послышались истерические крики женщин. Кот передал голову Фаготу, тот за волосы поднял ее и показал публике, и голова эта отчаянно крикнула на весь театр:	The two and a half thousand people in the theater screamed in unison. Fountains of blood spurted from the severed arteries in the neck and poured down the emcee's shirt front and tailcoat. The headless body's legs buckled absurdly, and it plopped onto the floor. The hysterical screams of women were heard. The cat handed the head to Fagot, who lifted it up by the hair and showed it to the audience, and the head cried out desperately to the whole theater,
– Доктора!	"Get a doctor!"
– Ты будешь в дальнейшем молоть всякую чушь? – грозно спросил Фагот у плачущей головы.	"Are you going to keep on talking rubbish?" Fagot inquired of the weeping head in threatening tones.
– Не буду больше! – прохрипела голова.	"I won't anymore!" rasped the head.
– Ради бога, не мучьте его! – вдруг, покрывая гам, прозвучал из ложи женский голос, и маг повернул в сторону этого голоса лицо.	"Stop torturing him, for God's sake!" shouted a woman in the loge. The magician turned in her direction.
– Так что же, граждане, простить его, что ли? – спросил Фагот, обращаясь к залу.	"So, ladies and gentlemen, should we forgive him?" asked Fagot, addressing the audience.
– Простить! Простить! – раздались вначале отдельные и преимущественно женские голоса, а затем они слились в один хор с мужскими.	"Yes, forgive him, forgive him!" shouted individual and, for the most part, female voices which then joined with male voices to form a single chorus.
– Как прикажете, мессир? – спросил Фагот у замаскированного.	"What is your command, Messire?" asked Fagot of the man in the mask.
– Ну что же, – задумчиво отозвался тот, – они – люди как люди. Любят деньги, но ведь это всегда было... Человечество любит деньги, из чего бы те ни были сделаны, из кожи ли, из бумаги ли, из бронзы или из золота. Ну, легкомысленны... ну, что ж... и милосердие иногда стучится в их сердца... обыкновенные люди... в общем, напоминают прежних... квартирный вопрос только испортил их... – и громко приказал: – Наденьте голову.	"Well," the latter replied pensively, "they are like people anywhere. They love money, but that has always been true... People love money, no matter what it is made of, leather, paper, bronze, or gold. And they are thoughtless... but, then again, sometimes mercy enters their hearts... they are ordinary people... On the whole, they remind me of their predecessors... only the housing shortage has had a bad effect on them..." And in a loud voice he commanded, "Put his head back on."
Кот, прицелившись поаккуратнее, нахлобучил голову на шею, и она точно села на свое место, как будто никуда и не отлучалась.	Taking care to make sure it was on right, the cat plopped the head back in place, and it sat on the neck as if it had never left. And, most important, not even a scar was left on the neck.
И главное, даже шрама на шее никакого не осталось. Кот лапами обмахнул фрак Бенгальского и пластрон, и с них исчезли следы крови. Фагот поднял сидящего Бенгальского на ноги, сунул ему в карман фрака пачку червонцев и выпроводил со сцены со словами:	The cat swept his paws over Bengalsky's shirtfront and tailcoat, and the bloodstains vanished. Fagot lifted the seated Bengalsky to his feet, stuck a packet of ten-ruble bills into his coat pocket and directed him off stage with the words,
– Катитесь отсюда! Без вас веселей.	"Get lost! It's more fun without you."
Бессмысленно оглядываясь и шатаясь, конферансье добрел только до пожарного поста, и там с ним сделалось худо. Он жалобно вскрикнул:	Swaying and looking around in a daze, the emcee made it only as far as- the fire extinguisher, and there he got sick. He cried in woe,
– Голова моя, голова!	"My head, my head!"
В числе прочих к нему бросился Римский. Конферансье плакал, ловил в воздухе что-то руками, бормотал:	Rimsky was among those who rushed over to him. The emcee cried, grabbed at the air with his hands, and mumbled,
– Отдайте мою голову! Голову отдайте! Квартиру возьмите, картины возьмите, только голову отдайте!	"Give me back my head! Give me back my head! Take my apartment, take my pictures, only give me back my head!"
Курьер побежал за врачом. Бенгальского пробовали уложить на диван в уборной, но он стал отбиваться, сделался буен. Пришлось вызывать карету. Когда несчастного конферансье увезли, Римский побежал обратно на сцену и увидел, что на ней происходят новые чудеса. Да, кстати, в это ли время или немножко раньше, но только маг, вместе со своим полинялым креслом, исчез со сцены, причем надо сказать, что публика совершенно этого не заметила, увлеченная теми чрезвычайными вещами, которые развернул на сцене Фагот.	A messenger ran for a doctor. People urged Bengalsky to lie down on a couch in the dressing room, but he fought them off and got rowdy. An ambulance had to be called. When the unfortunate emcee had been carted off, Rimsky ran back to the stage, only to find new miracles in progress. And, by the way, it was either then, or a short time before that, that the magician and his faded armchair disappeared from the stage—something which the audience failed to notice, totally absorbed as it was in the extraordinary things Fagot was doing on stage.
А Фагот, спровадив пострадавшего конферансье, объявил публике так:	After dispatching the ailing emcee, Fagot made the following announcement,
– Таперича, когда этого надоедалу сплавили, давайте откроем дамский магазин!	"Now that we've gotten rid of that bore, let's open a store for the ladies!"
И тотчас пол сцены покрылся персидскими коврами, возникли громадные зеркала, с боков освещенные зеленоватыми трубками, а меж зеркал витрины, и в них зрители в веселом ошеломлении увидели разных цветов и фасонов парижские женские платья. Это в одних витринах, а в других появились сотни дамских шляп, и с перышками, и без перышек, и с пряжками, и без них, сотни же туфель – черных, белых, желтых, кожаных, атласных, замшевых, и с ремешками, и с камушками.	Suddenly the stage floor was covered with Persian rugs, huge mirrors appeared, illuminated along the sides by elongated green bulbs, and between the mirrors were glass display cases where the audience, in a state of happy bedazzlement, beheld Parisian frocks in various colors and styles. These were in some of the cases, and in others were hundreds of hats, with feathers and without, and hundreds of shoes, with buckles and without—black, white, yellow, leather, satin, suede, shoes with straps and shoes with gems.
Между туфель появились футляры духов, горы сумочек из антилоповой кожи, из замши, из шелка, а между ними – целые груды чеканных золотых продолговатых футлярчиков, в которых бывает губная помада.	Containers of perfume appeared among the shoes, as well as mountains of chamois, satin, and silk handbags with piles of elongated, embossed gold lipstick cases scattered in between them.
Черт знает откуда взявшаяся рыжая девица в вечернем черном туалете, всем хорошая девица, кабы не портил ее причудливый шрам на шее, заулыбалась у витрин хозяйской улыбкой.	The devil only knows where the red-haired girl in the black evening dress came from, who was standing by the display cases with a proprietary smile, her beauty marred only by a strange scar on her neck.
Фагот, сладко ухмыляясь, объявил, что фирма совершенно бесплатно производит обмен старых дамских платьев и обуви на парижские модели и парижскую же обувь. То же самое он добавил относительно сумочек, духов и прочего.	With a saccharine smile, Fagot announced to the women in the audience that the store would exchange their old clothes and shoes for Parisian styles and Parisian shoes. He added that the same sort of exchange would apply to handbags and the like.
Кот начал шаркать задней лапой, передней и в то же время выделывая какие-то жесты, свойственные швейцарам, открывающим дверь.	The cat scraped his hind paw and, simultaneously, gestured with his front paw, the way doormen do upon opening the door.
Девица хоть и с хрипотцой, но сладко запела, картавя, что-то малопонятное, но, судя по женским лицам в партере, очень соблазнительное:	Sweetly, albeit with a touch of throatiness, the redhead began to recite words which were baffling but seductive, judging by the women's faces in the orchestra,
– Герлэн, шанель номер пять, мицуко, нарсис нуар, вечерние платья, платья коктейль...	"Guerlain, Chanel No. 5, Mitsouko, Narcisse Noir, evening gowns, cocktail dresses.
Фагот извивался, кот кланялся, девица открывала стеклянные витрины.	Fagot twisted and squirmed, the cat bowed, and the girl opened the glass cases.
– Прошу! – орал Фагот, – без всякого стеснения и церемоний!	"Be our guests!" bellowed Fagot. "No need to be shy or stand on ceremony!"
Публика волновалась, но идти на сцену пока никто не решался. Но наконец какая-то брюнетка вышла из десятого ряда партера и, улыбаясь так, что ей, мол, решительно все равно и в общем наплевать, прошла и по боковому трапу поднялась на сцену.	The audience was excited, but no one, as yet, made any move to go up on stage. Finally, a brunette stepped out of the tenth row of the orchestra and, smiling as if to say she had nothing better to do, came down the aisle and walked up the side stairs to the stage.
– Браво! – вскричал Фагот, – приветствую первую посетительницу! Бегемот, кресло! Начнем с обуви, мадам.	"Bravo!" cried Fagot. "Greetings to our first customer! Behemoth, bring the lady a chair! Shall we begin with shoes, Madame!"
Брюнетка села в кресло, и Фагот тотчас вывалил на ковер перед нею целую груду туфель.	The brunette sat down in the chair, whereupon Fagot laid out a whole pile of shoes on the carpet in front of her.
Брюнетка сняла свою правую туфлю, примерила сиреневую, потопала в ковер, осмотрела каблук.	She took off her right shoe, tried on a lilac one, tapped her foot on the carpet, and examined the heel.
– А они не будут жать? – задумчиво спросила она.	"Won't they pinch?" she asked thoughtfully.
На это Фагот обиженно воскликнул: – Что вы, что вы! – и кот от обиды мяукнул.	"Madame, Madame!" exclaimed Fagot in offended tones, and the cat gave an insulted meow.
– Я беру эту пару, мосье, – сказала брюнетка с достоинством, надевая и вторую туфлю.	"I'll take this pair, Monsieur," said the brunette with dignity as she put on the other shoe.
Старые туфли брюнетки были выброшены за занавеску, и туда же проследовала и сама она в сопровождении рыжей девицы и Фагота, несшего на плечиках несколько модельных платьев.	The brunette's old shoes were thrown behind the curtain, and she herself headed in that direction, accompanied by the redhead and Fagot, who was carrying hangers draped with an assortment of dresses in different styles.
Кот суетился, помогал и для пущей важности повесил себе на шею сантиметр.	The cat fussed about, offered assistance, and hung a tape measure around his neck in order to look more important.
Через минуту из-за занавески вышла брюнетка в таком платье, что по всему партеру прокатился вздох. Храбрая женщина, до удивительности похорошевшая, остановилась у зеркала, повела обнаженными плечами, потрогала волосы на затылке и изогнулась, стараясь заглянуть себе за спину.	A minute later the brunette came out from behind the curtain wearing a dress that made the entire orchestra section gasp. The brave woman, whose appearance had improved amazingly, stopped in front of the mirror, straightened her bare shoulders, touched the hair at the back of her neck, and twisted around, trying to get a look at herself from the rear.
– Фирма просит вас принять это на память, – сказал Фагот и подал брюнетке открытый футляр с флаконом.	"The firm asks you to accept this as a memento," said Fagot, handing her an open box with a bottle of perfume inside.
– Мерси, – надменно ответила брюнетка и пошла по трапу в партер. Пока она шла, зрители вскакивали, прикасались к футляру.	"Merci," the brunette answered haughtily, and she went back down to her seat. As she walked up the aisle, people jumped up, trying to touch the box.
И вот тут прорвало начисто, и со всех сторон на сцену пошли женщины. В общем возбужденном говоре, смешках и вздохах послышался мужской голос: "Я не позволю тебе!" – и женский: "Деспот и мещанин, не ломайте мне руку!" Женщины исчезали за занавеской, оставляли там свои платья и выходили в новых. На табуретках с золочеными ножками сидел целый ряд дам, энергично топая в ковер заново обутыми ногами.	And at this point all hell broke loose, women came onto the stage from all directions. Above the general din of excited chatter, laughter and sighs, a man's voice was heard saying, "I won't let you!" and a woman's voice reposting, "Tyrant, philistine! Don't break my arm!" Women disappeared behind the curtain, left their dresses there and came out wearing new ones. An entire row of ladies sat on gilt-legged stools, energetically tapping the carpet with their newly shod feet.
Фагот становился на колени, орудовал роговой надевалкой, кот, изнемогая под грудами сумочек и туфель, таскался от витрины к табуретам и обратно, девица с изуродованной шеей то появлялась, то исчезала и дошла до того, что уж полностью стала тарахтеть по-французски, и удивительно было то, что ее с полуслова понимали все женщины, даже те из них, что не знали ни одного французского слова.	Fagot was down on his knees, assisting with a metal shoehorn; the cat was wearing himself out, trudging back and forth between the display cases and the stools, weighted down with piles of handbags and shoes; the redhead with the disfigured neck would appear and disappear, and it got to the point where she was chattering away exclusively in French, and amazingly, the women understood everything she said, even those who did not know a word of French.
Общее изумление вызвал мужчина, затесавшийся на сцену. Он объявил, что у супруги его грипп и что он поэтому просит передать ей что-нибудь через него.	There was general astonishment when a man made his way onto the stage and announced that his wife had influenza, and that he was there to ask for something on her behalf.
В доказательство же того, что он действительно женат, гражданин был готов предъявить паспорт. Заявление заботливого мужа было встречено хохотом, Фагот проорал, что верит, как самому себе, и без паспорта, и вручил гражданину две пары шелковых чулок, кот от себя добавил футлярчик с помадой.	To prove that he was married, the man was ready to show his passport. The declaration of the concerned husband provoked laughter, Fagot yelled that he believed him completely, even without a passport, and handed him two pairs of silk stockings. The cat, for his part, threw in a lipstick case.
Опоздавшие женщины рвались на сцену, со сцены текли счастливицы в бальных платьях, в пижамах с драконами, в строгих визитных костюмах, в шляпочках, надвинутых на одну бровь.	The women who were latecomers rushed onto the stage, while the lucky ones poured off it dressed in ball gowns, lounging pajamas with dragons, severely cut suits, and hats tilted over the eyebrow.
Тогда Фагот объявил, что за поздним временем магазин закрывается до завтрашнего вечера ровно через одну минуту, и неимоверная суета поднялась на сцене. Женщины наскоро, без всякой примерки, хватали туфли. Одна, как буря, ворвалась за занавеску, сбросила там свой костюм и овладела первым, что подвернулось, – шелковым, в громадных букетах, халатом и, кроме того, успела подцепить два футляра духов.	Then Fagot announced that due to the late hour, in exactly one minute the store would be closing until tomorrow evening. There was an incredible uproar on stage. Women snatched up shoes in haste, without even trying them on. One woman swept behind the curtain like a tempest, tore off her clothes and grabbed the first thing in sight—a silk robe with a huge floral design, and for good measure, she grabbed two bottles of perfume too.
Ровно через минуту грянул пистолетный выстрел, зеркала исчезли, провалились витрины и табуретки, ковер растаял в воздухе так же, как и занавеска. Последней исчезла высоченная гора старых платьев и обуви, и стала сцена опять строга, пуста и гола.	Exactly a minute later a shot rang out, the mirrors disappeared, the display cases and stools vanished, and the carpet melted into thin air along with the curtain. The last thing to disappear was the mountain of old dresses and shoes, and the stage again became stark, empty and bare.
И вот здесь в дело вмешалось новое действующее лицо.	And then a new character got involved in the act.
Приятный звучный и очень настойчивый баритон послышался из ложи N 2:	A pleasant, resonant, and very persistent baritone was heard coming from Box No. 2.
– Все-таки желательно, гражданин артист, чтобы вы незамедлительно разоблачили бы перед зрителями технику ваших фокусов, в особенности фокус с денежными бумажками. Желательно также и возвращение конферансье на сцену. Судьба его волнует зрителей.	"Just the same, citizen artiste, it would be much appreciated if you would reveal to the audience the techniques you use in your magic, especially the trick with the paper bills. The return of the emcee to the stage would also be appreciated. The audience is worried about his fate."
Баритон принадлежал не кому иному, как почетному гостю сегодняшнего вечера Аркадию Аполлоновичу Семплеярову, председателю акустической комиссии московских театров.	The baritone belonged to none other than Arkady Apollonovich Sempleyarov, a guest of honor at that evening's performance, and the chairman of the Acoustics Commission for Moscow Theaters.
Аркадий Аполлонович помещался в ложе с двумя дамами: пожилой, дорого и модно одетой, и другой – молоденькой и хорошенькой, одетой попроще.	Arkady Apollonovich was seated in a box with two ladies: one older, expensively and stylishly dressed, and the other young, pretty, and dressed more simply.
Первая из них, как вскоре выяснилось при составлении протокола, была супругой Аркадия Аполлоновича, а вторая – дальней родственницей его, начинающей и подающей надежды актрисой, приехавшей из Саратова и проживающей в квартире Аркадия Аполлоновича и его супруги.	The former was Arkady Apollonovich's wife, as the official report of the proceedings would later reveal, and the latter was a distant relative of his, an aspiring young actress, who had arrived from Saratov, and was staying with Arkady Apollonovich and his wife in their apartment.
– Пардон! – отозвался Фагот, – я извиняюсь, здесь разоблачать нечего, все ясно.	"Pardon!" retorted Fagot. "I beg your pardon, but there is nothing to reveal here. Everything is clear."
– Нет, виноват! Разоблачение совершенно необходимо. Без этого ваши блестящие номера оставят тягостное впечатление. Зрительская масса требует объяснения.	"No, I'm sorry! An expose is absolutely imperative. Otherwise your brilliant act will leave a painful impression. The audience demands an explanation."
– Зрительская масса, – перебил Семплеярова наглый гаер, – как будто ничего не заявляла? Но, принимая во внимание ваше глубокоуважаемое желание, Аркадий Аполлонович, я, так и быть, произведу разоблачение. Но для этого разрешите еще один крохотный номерок?	"The audience," said the impudent buffoon, interrupting Sempleyarov, "seems to have said nothing, right? But in deference to your wishes, I shall begin the expose in a moment. However, for that purpose will you allow me to present one final little number?"
– Отчего же, – покровительственно ответил Аркадий Аполлонович, – но непременно с разоблачением!	"Why not," replied Arkady Apollonovich in a condescending tone, "but make sure it comes with an expose!"
– Слушаюсь, слушаюсь. Итак, позвольте вас спросить, где вы были вчера вечером, Аркадий Аполлонович?	"Of course, of course. Well then, Arkady Apollonovich, may I ask you where you were yesterday evening?"
При этом неуместном и даже, пожалуй, хамском вопросе лицо Аркадия Аполлоновича изменилось, и весьма сильно изменилось.	Upon hearing, this inappropriate and, possibly, even rude question, Arkady Apollonovich's face changed dramatically.
– Аркадий Аполлонович вчера вечером был на заседании акустической комиссии, – очень надменно заявила супруга Аркадия Аполлоновича, – но я не понимаю, какое отношение это имеет к магии.	"Yesterday evening Arkady Apollonovich was at a meeting of the Acoustics Commission," declared Arkady Apollonovich's wife very haughtily, "but I don't understand what this has to do with magic."
– Уй, мадам! – подтвердил Фагот, – натурально, вы не понимаете. Насчет же заседания вы в полном заблуждении. Выехав на упомянутое заседание, каковое, к слову говоря, и назначено-то вчера не было, Аркадий Аполлонович отпустил своего шофера у здания акустической комиссии на Чистых прудах (весь театр затих), а сам в автобусе поехал на Елоховскую улицу в гости к артистке разъездного районного театра Милице Андреевне Покобатько и провел у нее в гостях около четырех часов.	"Qui madame!" confirmed Fagot. "Naturally, you don't! As for the meeting, you're completely mistaken. Arkady Apollonovich left for the alleged meeting, which, to set the record straight, was not scheduled for yesterday, and then when he got to Chistye Prudy, where' the Acoustics Commission meets, he let his driver go (the whole audience grew hushed) and went by bus to Yelokhovsky Street to pay a visit to Militsa Andreyevna Pokobatko, an actress in a touring regional company, and he stayed there for about four hours."
– Ой! – страдальчески воскликнул кто-то в полной тишине.	"Oh!" came an anguished cry in the hushed silence.
Молодая же родственница Аркадия Аполлоновича вдруг расхохоталась низким и страшным смехом.	Arkady Apollonovich's young relative suddenly let out a low-pitched, terrifying laugh.
– Все понятно! – воскликнула она, – и я давно уже подозревала это. Теперь мне ясно, почему эта бездарность получила роль Луизы!	"That explains everything!" she exclaimed. "And I've had my suspicions for a long time. Now I know why that third-rater got the part of Luisa!"
И, внезапно размахнувшись коротким и толстым лиловым зонтиком, она ударила Аркадия Аполлоновича по голове.	And then she suddenly waved her short, stubby, lilac umbrella and hit Arkady Apollonovich over the head.
Подлый же Фагот, и он же Коровьев, прокричал:	The vile Fagot, alias Korovyev, cried out,
– Вот, почтенные граждане, один из случаев разоблачения, которого так назойливо добивался Аркадий Аполлонович!	"Here you have, respected citizens, the kind of expose which Arkady Apollonovich so persistently asked for!"
– Как смела ты, негодяйка, коснуться Аркадия Аполлоновича? – грозно спросила супруга Аркадия Аполлоновича, поднимаясь в ложе во весь свой гигантский рост.	"You wretched woman, how dare you lay a hand on Arkady Apollonovich!" threatened his spouse, rising up to her full height in the box.
Второй короткий прилив сатанинского смеха овладел молодой родственницей.	The young relative was seized with another fit of satanic laughter.
– Уж кто-кто, – ответила она, хохоча, – а уж я-то смею коснуться! – и второй раз раздался сухой треск зонтика, отскочившего от головы Аркадия Аполлоновича.	"If anyone can lay a hand on him, I certainly can," she answered through her laughter, and again her umbrella was heard, cracking Arkady Apollonovich over the head.
– Милиция! Взять ее! – таким страшным голосом прокричала супруга Семплеярова, что у многих похолодели сердца.	"Police! Arrest her!" shrieked Madame Sempleyarov in such a terrifying voice that it made many people's blood run cold.
А тут еще кот выскочил к рампе и вдруг рявкнул на весь театр человеческим голосом:	And at this point the cat leapt up to the footlights and roared out to the theater in a human voice,
– Сеанс окончен! Маэстро! Урежьте марш!!	"The show is over! Maestro! Hack out a march!!"
Ополоумевший дирижер, не отдавая себе отчета в том, что делает, взмахнул палочкой, и оркестр не заиграл, и даже не грянул, и даже не хватил, а именно, по омерзительному выражению кота, урезал какой-то невероятный, ни на что не похожий по развязности своей марш.	The half-crazed conductor, only dimly aware of what he was doing, waved his baton, and the orchestra did not so much start to play, burst out in, or even strike up, but rather, to use the cat's repulsive expression, it hacked out an improbable march, so sloppily played that it did not resemble a march at all.
На мгновенье почудилось, что будто слышаны были некогда, под южными звездами, в кафешантане, какие-то малопонятные, полуслепые, но разудалые слова этого марша:	For a moment it seemed as if the half-clear, semi-distinct, yet provocative words of the march had been heard, once upon a time, in a café-chantant somewhere under southern skies:
Его превосходительство	His Excellency
Любил домашних птиц	Had a taste for domestic fowl
И брал под покровительство	And was always on the prowl
Хорошеньких девиц!!!	For good-looking chicks!!!
А может быть, не было никаких этих слов, а были другие на эту же музыку, какие-то неприличные крайне. Важно не это, а важно то, что в Варьете после всего этого началось что-то вроде столпотворения вавилонского. К Семплеяровской ложе бежала милиция, на барьер лезли любопытные, слышались адские взрывы хохота, бешеные крики, заглушаемые золотым звоном тарелок из оркестра.	Or maybe those were not the words, and there were other ones to the same music which were also highly indecent. That's not important, what is important is that after this, something like the fall of the Tower of Babel broke out in the Variety Theater. The police rushed to the Sempleyarovs' box, curiosity-seekers climbed onto the railing, hellish bursts of laughter and mad shrieks were heard, which were drowned out by the golden crash of cymbals coming from the orchestra pit.
И видно было, что сцена внезапно опустела и что надувало Фагот, равно как и наглый котяра Бегемот, растаяли в воздухе, исчезли, как раньше исчез маг в кресле с полинявшей обивкой.	And the stage was suddenly empty, and both the trickster Fagot and the huge brazen cat Behemoth had melted into thin air and vanished, just as the magician and his faded armchair had vanished before them.
Глава 13. Явление героя	Chapter 13. Enter the Hero
Итак, неизвестный погрозил Ивану пальцем и прошептал: "Тсс!"	And so, the stranger pressed a warning finger to his lips and whispered "Shh!" to Ivan.
Иван спустил ноги с постели и всмотрелся. С балкона осторожно заглядывал в комнату бритый, темноволосый, с острым носом, встревоженными глазами и со свешивающимся на лоб клоком волос человек примерно лет тридцати восьми.	Ivan lowered his feet over the side of the bed and stared. Peering cautiously into the room from the balcony was a clean-shaven, dark-haired man of about thirty-eight; he had anxious eyes, a sharp nose, and a shock of hair hanging over his forehead.
Убедившись в том, что Иван один, и прислушавшись, таинственный посетитель осмелел и вошел в комнату. Тут увидел Иван, что пришедший одет в больничное. На нем было белье, туфли на босу ногу, на плечи наброшен бурый халат.	After making certain that Ivan was alone, the mysterious visitor listened intently, then mustered his courage and entered the room. Ivan noticed that he was wearing hospital clothes: underwear, slippers on bare feet, and a dark brown robe thrown over his shoulders.
Пришедший подмигнул Ивану, спрятал в карман связку ключей, шепотом осведомился: "Можно присесть?" – и, получив утвердительный кивок, поместился в кресле.	The newcomer winked at Ivan, stuck a bunch of keys in his pocket and asked in a whisper, "May I sit down?" When he received a nod of assent, he settled into the armchair.
– Как же вы сюда попали? – повинуясь сухому грозящему пальцу, шепотом спросил Иван, – ведь балконные-то решетки на замках?	"How did you get in here?" said Ivan in a whisper, obeying his guest's warning gesture. "Aren't the window grilles locked?"
– Решетки-то на замках, – подтвердил гость, – но Прасковья Федоровна – милейший, но, увы, рассеянный человек. Я стащил у нее месяц тому назад связку ключей и, таким образом, получил возможность выходить на общий балкон, а он тянется вокруг всего этажа, и, таким образом, иногда навестить соседа.	"They are locked," confirmed the guest, "but Praskovya Fyodorovna is an extremely nice, if, alas, absentminded person. I pinched her keys a month ago, which allows me to go out onto the balcony that encircles the entire floor and thus visit a neighbor on occasion."
– Раз вы можете выходить на балкон, то вы можете удрать. Или высоко? – заинтересовался Иван.	"But if you can go out onto the balcony, you can get out of here. Or is it too high up?" queried Ivan.
– Нет, – твердо ответил гость, – я не могу удрать отсюда не потому, что высоко, а потому, что мне удирать некуда. – И после паузы он добавил: – Итак, сидим?	"No," was the guest's firm reply. "It's not because it's too high that I can't get out, but because there's nowhere for me to get out to." After a pause he added, "So, we're stuck sitting here?"
– Сидим, – ответил Иван, вглядываясь в карие и очень беспокойные глаза пришельца.	"Yes, stuck," replied Ivan, gazing into the newcomer's anxious-looking brown eyes.
– Да... – тут гость вдруг встревожился, – но вы, надеюсь, не буйный? А то я, знаете ли, не выношу шума, возни, насилий и всяких вещей в этом роде. В особенности ненавистен мне людской крик, будь то крик страдания, ярости или какой-нибудь иной крик. Успокойте меня, скажите, вы не буйный?	"Yes..."—here the guest suddenly became agitated. "I hope you're not violent, are you? Because, you see, I can't tolerate noise, rows, violence, or anything of that sort. And I especially can't stand people screaming, whether in suffering, rage, or for any other reason. Reassure me, tell me—you're not violent, are you?"
– Вчера в ресторане я одному типу по морде засветил, – мужественно признался преображенный поэт.	"Yesterday in a restaurant I smashed some guy in the puss," confessed the transformed poet manfully.
– Основание? – строго спросил гость.	"The reason?" the guest asked sternly.
– Да, признаться, без основания, – сконфузившись, ответил Иван.	"None really, I admit," answered Ivan, becoming embarrassed.
– Безобразие, – осудил гость Ивана и добавил: – А кроме того, что это вы так выражаетась: по морде засветил? Ведь неизвестно, что именно имеется у человека, морда или лицо. И, пожалуй, ведь все-таки лицо. Так что, знаете ли, кулаками... Нет, уж это вы оставьте, и навсегда.	"Disgraceful," the guest scolded and added, "And besides, why do you say things like 'smash some guy in the puss'? After all, nobody knows exactly what it is that a man has, a face or a puss. Most likely, it's still a face. So, when it comes to fists... No, you should stop doing that sort of thing once and for all"
Отчитав таким образом Ивана, гость осведомился:	After giving Ivan this lecture, the guest inquired,
– Профессия?	"Your profession?"
– Поэт, – почему-то неохотно признался Иван.	"Poet," Ivan acknowledged somewhat unwillingly.
Пришедший огорчился.	The newcomer became distressed.
– Ох, как мне не везет! – воскликнул он, но тут же спохватился, извинился и спросил: – А как ваша фамилия?	"Oh, how unlucky I am!" he exclaimed, but then caught himself, apologized, and asked, "And what is your name?"
– Бездомный.	"Bezdomny."
– Эх, эх... – сказал гость, морщась.	"Uh-oh," said the guest with a frown.
– А вам, что же, мои стихи не нравятся? – с любопытством спросил Иван.	"What's the matter, don't you like my poetry?" asked Ivan with curiosity.
– Ужасно не нравятся.	"Emphatically not."
– А вы какие читали?	"And what have you read?"
– Никаких я ваших стихов не читал! – нервно воскликнул посетитель.	"I haven't read any of your poetry!" retorted the visitor irritably.
– А как же вы говорите?	"Then how can you tell?"
– Ну, что ж тут такого, – ответил гость, – как будто я других не читал? Впрочем... разве что чудо? Хорошо, я готов принять на веру. Хороши ваши стихи, скажите сами?	"Well," replied the guest, "it's not as if I haven't read other things like it, now is it? But maybe, by some miracle, yours is different? All right, I'm ready to take it on faith. Tell me yourself, are your poems any good?"
– Чудовищны! – вдруг смело и откровенно произнес Иван.	"Horrible!" Ivan blurted out boldly and frankly.
– Не пишите больше! – попросил пришедший умоляюще.	"Don't write any more!" the newcomer implored.
– Обещаю и клянусь! – торжественно произнес Иван.	"I promise you, I swear I won't!" was Ivan's solemn reply.
Клятву скрепили рукопожатием, и тут из коридора донеслись мягкие шаги и голоса.	They sealed the vow with a handshake, and then the sounds of soft footsteps and voices were heard from the corridor.
– Тсс, – шепнул гость и, выскочив на балкон, закрыл за собою решетку.	"Shh," whispered the guest, jumping out onto the balcony and closing the grille behind him.
Заглянула Прасковья Федоровна, спросила, как Иван себя чувствует и желает ли он спать в темноте или со светом. Иван попросил свет оставить, и Прасковья Федоровна удалилась, пожелав больному спокойной ночи. И когда все стихло, вновь вернулся гость.	Praskovya Fyodorovna looked in and asked how Ivan was feeling and whether he wanted to sleep in the dark or with a light. Ivan asked her to leave the light on, and Praskovya Fyodorovna exited after wishing the patient good night. And when everything had quieted down, the guest came back again.
Он шепотом сообщил Ивану, что в 119-ю комнату привезли новенького, какого-то толстяка с багровой физиономией, все время бормочущего про какую-то валюту в вентиляции и клянущегося, что у них на Садовой поселилась нечистая сила.	He told Ivan in a whisper that a new patient had just been brought into Room 119, a fat fellow with a purple face who kept muttering something about foreign currency in the ventilator shaft, and who swore that evil powers had settled into his building on Sadovaya Street.
– Пушкина ругает на чем свет стоит и все время кричит: "Куролесов, бис, бис!" – говорил гость, тревожно дергаясь. Успокоившись, он сел, сказал: – А впрочем, бог с ним, – и продолжил беседу с Иваном: – Так из-за чего же вы попали сюда?	"He's cursing out Pushkin for all he's worth and shouting, 'Kurole-sov, encore, encore!'" said the guest, twitching anxiously. When he calmed down, he took a seat and said, "But, never mind about him," and continued his conversation with Ivan, "So how did you end up here?"
– Из-за Понтия Пилата, – хмуро глянув в пол, ответил Иван.	"Because of Pontius Pilate," Ivan replied, looking sullenly down at the floor.
– Как? – забыв осторожность, крикнул гость и сам себе зажал рот рукой, – потрясающее совпадение! Умоляю, умоляю, расскажите!	"What?!" shouted the guest, abandoning caution, and then clamping his hand over his mouth. "A striking coincidence! I beg you, I beg you, tell me all about it!"
Почему-то испытывая доверие к неизвестному, Иван, первоначально запинаясь и робея, а потом осмелев, начал рассказывать вчерашнюю историю на Патриарших прудах. Да, благодарного слушателя получил Иван Николаевич в лице таинственного похитителя ключей! Гость не рядил Ивана в сумасшедшие, проявил величайший интерес к рассказываемому и по мере развития этого рассказа, наконец, пришел в восторг. Он то и дело прерывал Ивана восклицаниями:	Feeling for some reason that he could trust the stranger, Ivan began telling him about yesterday's happenings at Patriarch's Ponds, starting out haltingly and timidly, but then growing bolder as he went along. And indeed, Ivan Nikolayevich found a sympathetic listener in this mysterious key thief! The guest did not treat Ivan as if he were a madman, showed the greatest interest in what he was saying, and became ecstatic as the story progressed. He kept interrupting Ivan with exclamations,
– Ну, ну! Дальше, дальше, умоляю вас. Но только, ради всего святого, не пропускайте ничего!	"Well, well, go on, go on, I beg you! Only in the name of all that's holy, don't leave anything out!"
Иван ничего и не пропускал, ему самому было так легче рассказывать, и постепенно добрался до того момента, как Понтий Пилат в белой мантии с кровавым подбоем вышел на балкон.	Ivan left nothing out, for he himself found it easier to tell the story that way, and gradually he got to the point where Pontius Pilate came out on the balcony in his white cloak with the blood-red lining.
Тогда гость молитвенно сложил руки и прошептал:	The guest then folded his hands as if in prayer and whispered,
– О, как я угадал! О, как я все угадал!	"Oh, I guessed right! I guessed everything right!"
Описание ужасной смерти Берлиоза слушающий сопроводил загадочным замечанием, причем глаза его вспыхнули злобой:	Following the description of Berlioz's horrible death the listener made a puzzling remark, and his eyes flashed with hatred,
– Об одном жалею, что на месте этого Берлиоза не было критика Латунского или литератора Мстислава Лавровича, – и исступленно, но беззвучно вскричал: – Дальше!	"I'm just sorry that it wasn't Latunsky, the critic, or that hack Mstislav Lavrovich instead of Berlioz." And in a frenzy, but noiselessly, he exclaimed, "Go on!"
Кот, плативший кондукторше, чрезвычайно развеселил гостя, и он давился от тихого смеха, глядя, как взволнованный успехом своего повествования Иван тихо прыгал на корточках, изображая кота с гривенником возле усов.	The cat who paid his fare was a big hit with the guest, and he choked with silent laughter as he watched Ivan, excited by the success of his storytelling, jump down on his haunches and pantomime the cat holding a coin up to his whiskers.
– И вот, – рассказав про происшествие в Грибоедове, загрустив и затуманившись, Иван закончил: – Я и оказался здесь.	"And so," Ivan concluded, after telling about the events at Griboyedov and again becoming gloomy and sad, "that's how I wound up here."
Гость сочувственно положил руку на плечо бедного поэта и сказал так:	The guest laid a sympathetic hand on the poor poet's shoulder and said,
– Несчастный поэт! Но вы сами, голубчик, во всем виноваты. Нельзя было держать себя с ним столь развязно и даже нагловато. Вот вы и поплатились. И надо еще сказать спасибо, что все это обошлось вам сравнительно дешево.	"Unhappy poet! But you, dear fellow, brought it all on yourself! You shouldn't have acted so carelessly, even rudely, with him. Now you're paying the price. Why, you should be grateful you got off relatively cheaply."
– Да кто же он, наконец, такой? – в возбуждении потрясая кулаками, спросил Иван.	"But who was he anyway?" asked Ivan, shaking his fists in agitation.
Гость вгляделся в Ивана и ответил вопросом:	The guest stared at Ivan and answered with a question
– А вы не впадете в беспокойство? Мы все здесь люди ненадежные... Вызова врача, уколов и прочей возни не будет?	"You're not going to get all upset now, are you? All of us here are unstable... There won't be any calls for the doctor, or injections, or other stuff like that, will there?"
– Нет, нет! – воскликнул Иван, – скажите, кто он такой?	"No, no!" exclaimed Ivan, "just tell me who he is."
– Ну хорошо, – ответил гость и веско и раздельно сказал: – Вчера на Патриарших прудах вы встретились с сатаной.	"All right then," replied the guest, weighing his words and speaking distinctly, "Yesterday at Patriarch's Ponds you had a meeting with Satan."
Иван не впал в беспокойство, как и обещал, но был все-таки сильнейшим образом ошарашен.	As he had promised, Ivan did not go berserk, but he was nevertheless totally flabbergasted.
– Не может этого быть! Его не существует.	"That can't be! He doesn't exist!"
– Помилуйте! Уж кому-кому, но не вам это говорить. Вы были одним, по-видимому, из первых, кто от него пострадал. Сидите, как сами понимаете, в психиатрической лечебнице, а все толкуете о том, что его нет. Право, это странно!	"I beg your pardon! You're the last person in the world who should say such a thing. You were obviously one of the first ones to suffer at his hands. And here you are, as you very well know, in a mental hospital, and yet you still claim that he doesn't exist. I find that really rather strange!"
Сбитый с толку Иван замолчал.	Completely befuddled, Ivan fell silent.
– Лишь только вы начали его описывать, – продолжал гость, – я уже стал догадываться, с кем вы вчера имели удовольствие беседовать. И, право, я удивляюсь Берлиозу! Ну вы, конечно, человек девственный, – тут гость опять извинился, – но тот, сколько я о нем слышал, все-таки хоть что-то читал! Первые же речи этого профессора рассеяли всякие мои сомнения. Его нельзя не узнать, мой друг! Впрочем, вы... вы меня опять-таки извините, ведь, я не ошибаюсь, вы человек невежественный?	"As soon as you began describing him," the guest continued, "I guessed who it was you had the pleasure of conversing with yesterday. And I'm really surprised at Berlioz! You, of course, are still an innocent," here the guest again apologized, "but he, at least, from what I've heard, had read a thing or two! The very first words the professor spoke confirmed all my suspicions. It's impossible not to recognize him, my friend! And besides, you're... forgive me for saying so, you're, if I'm not mistaken, an ignorant man, are you not?"
– Бесспорно, – согласился неузнаваемый Иван.	"Absolutely," agreed the now unrecognizable Ivan.
– Ну вот... ведь даже лицо, которое вы описывали... разные глаза, брови! Простите, может быть, впрочем, вы даже оперы "Фауст" не слыхали?	"So there you see... why even the face you described... the dissimilar eyes, the eyebrows! By the way, forgive me, but you probably haven't even heard the opera Faust, have you?"
Иван почему-то страшнейшим образом сконфузился и с пылающим лицом что-то начал бормотать про какую-то поездку в санаторий в Ялту...	Ivan became terribly strangely embarrassed for some reason, and with a flushed face started mumbling something about a trip to a sanitarium in Yalta.
– Ну вот, ну вот... неудивительно! А Берлиоз, повторяю, меня поражает.	"There you are, there you are... it's not surprising! But Berlioz, I repeat, amazes me...
Он человек не только начитанный, но и очень хитрый. Хотя в защиту его я должен сказать, что, конечно, Воланд может запорошить глаза и человеку похитрее.	He's not only very well-read, he's also very shrewd. Although I must say in his defense that Woland could certainly pull the wool over the eyes of someone far shrewder than he."
– Как?! – в свою очередь крикнул Иван.	"What?!" Ivan shouted out in return.
– Тише!	"Quiet!"
Иван с размаху шлепнул себя ладонью по лбу и засипел:	Ivan slapped himself on the forehead and said in a croak,
– Понимаю, понимаю. У него буква "В" была на визитной карточке. Ай-яй-яй, вот так штука! – он помолчал некоторое время в смятении, всматриваясь в луну, плывущую за решеткой, и заговорил: – Так он, стало быть, действительно мог быть у Понтия Пилата? Ведь он уж тогда родился? А меня сумасшедшим называют! – прибавил Иван, в возмущении указывая на дверь.	"Now I understand, now I understand. He had the letter 'W' on his visiting card. Well I'll be, so that's how it is!" He fell into a state of befuddled silence for awhile, gazing out at the moon floating beyond the window grille, and then he said, "So that means he really could have been with Pontius Pilate, doesn't it? Since he was already born then, right? And they call me a madman!" Ivan added, pointing in outrage at the door.
Горькая складка обозначилась у губ гостя.	A bitter grimace distorted the guest's mouth.
– Будем глядеть правде в глаза, – и гость повернул свое лицо в сторону бегущего сквозь облако ночного светила. – И вы и я – сумасшедшие, что отпираться! Видите ли, он вас потряс – и вы свихнулись, так как у вас, очевидно, подходящая для этого почва. Но то, что вы рассказываете, бесспорно было в действительности. Но это так необыкновенно, что даже Стравинский, гениальный психиатр, вам, конечно, не поверил. Он смотрел вас? (Иван кивнул.) Ваш собеседник был и у Пилата, и на завтраке у Канта, а теперь он навестил Москву.	"Let's look truth straight in the eye," said the guest, turning his face toward the nocturnal orb passing through the clouds beyond the window grille. "You and I are both mad, there's no denying it! You see, he shook you up—and you lost your mind because you obviously had tendencies in that direction to begin with. But there's no doubt at all that what you told me really did happen. But it's so bizarre that even a psychiatrist of genius like Stravinsky naturally didn't believe you. Was he the one who examined you?" (Ivan nodded). "The man you conversed with was at Pilate's, and he was also at Kant's for breakfast, and now he's paying a visit to Moscow."
– Да ведь он тут черт знает чего натворит! Как-нибудь его надо изловить? – не совсем уверенно, но все же поднял голову в новом Иване прежний, еще не окончательно добитый Иван.	"Yes, and the devil only knows what mischief he'll do here! Shouldn't we try and catch him?" said the not-entirely suppressed old Ivan, rearing his head from inside the new one, although without much confidence.
– Вы уже пробовали, и будет с вас, – иронически отозвался гость, – и другим тоже пробовать не советую. А что натворит, это уж будьте благонадежны. Ах, ах! Но до чего мне досадно, что встретились с ним вы, а не я! Хоть все и перегорело и угли затянулись пеплом, все же, клянусь, что за эту встречу я отдал бы связку ключей Прасковьи Федоровны, ибо мне больше нечего отдавать. Я нищий!	"You already tried and look where it got you," was the guest's ironic response. "I wouldn't advise others to try it either. But rest assured that he'll cause more trouble. Oh, how annoying it is that you were the one to meet him, and not I. Even though I'm all burnt-out and the coals have turned to ash, I swear, I would have given up Praskovya Fyodorovna's keys for a meeting like that, and they're all I have to give up. I'm a poor man!"
– А зачем он вам понадобился?	"But what do you need him for?"
Гость долго грустил и дергался, но наконец заговорил:	The guest was sad for a long time, and his face twitched, but finally he said,
– Видите ли, какая странная история, я здесь сижу из-за того же, что и вы, именно из-за Понтия Пилата, – тут гость пугливо оглянулся и сказал: – Дело в том, что год тому назад я написал о Пилате роман.	"You see, strangely enough, I'm in here for the same reason you are, namely, because of Pontius Pilate." Here the guest looked around anxiously and said, "The fact is that a year ago I wrote a novel about Pilate."
– Вы – писатель? – с интересом спросил поэт.	"You're a writer?" asked the poet with interest.
Гость потемнел лицом и погрозил Ивану кулаком, потом сказал:	The guest's face darkened, and he shook his fist at Ivan and then said,
– Я – мастер, – он сделался суров и вынул из кармана халата совершенно засаленную черную шапочку с вышитой на ней желтым шелком буквой "М". Он надел эту шапочку и показался Ивану в профиль и в фас, чтобы доказать, что он – мастер.	"I am the Master." He became stern, reached into the pocket of his robe and took out a grimy black cap that had the letter "M" embroidered on it in yellow silk. He put the cap on and modeled it for Ivan in profile and full face, in order to prove that he was the Master.
– Она своими руками сшила ее мне, – таинственно добавил он.	"She sewed this for me with her own hands," he added mysteriously.
– А как ваша фамилия?	"What's your name?"
– У меня нет больше фамилии, – с мрачным презрением ответил странный гость, – я отказался от нее, как и вообще от всего в жизни. Забудем о ней.	"I no longer have a name," the strange guest replied with gloomy disdain. "I gave it up, just as I've given up everything else in life. Let's drop the subject."
– Так вы хоть про роман скажите, – деликатно попросил Иван.	"Well, then at least tell me about your novel," requested Ivan tactfully.
– Извольте-с. Жизнь моя, надо сказать, сложилась не совсем обыкновенно, – начал гость.	"By all means. My life has turned out to be anything but ordinary, if I do say so myself," the guest began.
...Историк по образованию, он еще два года тому назад работал в одном из московских музеев, а кроме того, занимался переводами.	...A historian by training, he had worked until two years ago at one of the Moscow museums and had also done translations...
– С какого языка? – с интересом спросил Иван.	"From what language?" Ivan inquired with interest.
– Я знаю пять языков, кроме родного, – ответил гость, – английский, французский, немецкий, латинский и греческий. Ну, немножко еще читаю по-итальянски.	"I know five languages besides my own," answered the guest, "English, French, German, Latin, and Greek. And I also read a little Italian."
– Ишь ты! – завистливо шепнул Иван.	"Wow!" whispered Ivan with envy.
Жил историк одиноко, не имея нигде родных и почти не имея знакомых в Москве. И, представьте, однажды выиграл сто тысяч рублей.	The historian had lived a solitary life. He had no family anywhere and virtually no friends in Moscow. And then, imagine, one day he won 100,000 rubles.
– Вообразите мое изумление, – шептал гость в черной шапочке, – когда я сунул руку в корзину с грязным бельем и смотрю: на ней тот же номер, что и в газете! Облигацию, – пояснил он, – мне в музее дали.	"You can imagine my surprise," whispered the guest in the black cap, "when I rummaged around in the dirty laundry basket and found out I had the same number that was printed in the paper! A ticket given me at the museum," he explained.
Выиграв сто тысяч, загадочный гость Ивана поступил так: купил книг, бросил свою комнату на Мясницкой...	After winning 100,000, Ivan's mysterious guest did the following: he bought some books, moved out of his room on Myasnitskaya Street...
– Уу, проклятая дыра! – прорычал он.	"Ugh, what a damned hole that was!" snarled the guest.
...и нанял у застройщика в переулке близ Арбата... две комнаты в подвале маленького домика в садике. Службу в музее бросил и начал сочинять роман о Понтии Пилате.	...He rented two rooms from a private home builder in the basement of a small house in a garden on a small street near the Arbat. He quit his job at the museum and began to write a novel about Pontius Pilate.
– Ах, это был золотой век, – блестя глазами, шептал рассказчик, – совершенно отдельная квартирка, и еще передняя, и в ней раковина с водой, – почему-то особенно горделиво подчеркнул он, – маленькие оконца над самым тротуарчиком, ведущим от калитки. Напротив, в четырех шагах, под забором, сирень, липа и клен. Ах, ах, ах! Зимою я очень редко видел в оконце чьи-нибудь черные ноги и слышал хруст снега под ними. И в печке у меня вечно пылал огонь! Но внезапно наступила весна, и сквозь мутные стекла увидел я сперва голые, а затем одевающиеся в зелень кусты сирени. И вот тогда-то, прошлою весной, случилось нечто гораздо более восхитительное, чем получение ста тысяч рублей. А это, согласитесь, громадная сумма денег!	"Ah, that was a golden age!" the narrator whispered, his eyes shining. "It was a completely private apartment, with its own entrance and a sink with running water," he emphasized with particular pride, for some reason, "and small windows looking out over the path leading to the gate. Just opposite, in front of the fence, not more than four steps away, there were lilac bushes, a linden tree, and a maple. Ah! Ah! Ah! Once in a while in winter I'd see someone's black feet through the window and I'd hear the snow crunching as they walked by. And there was always a fire burning in my stove! But then spring came suddenly, and through the dim glass I saw the lilac branches, which had first been bare, now dressed in green. And then, last spring something happened that was far more entrancing than winning 100,000 rubles. And that, you will agree, is a huge sum of money!"
– Это верно, – признал внимательно слушающий Иван.	"Yes it is," agreed Ivan, who was listening attentively,
– Я открыл оконца и сидел во второй, совсем малюсенькой комнате, – гость стал отмеривать руками, – так... вот диван, а напротив другой диван, а между ними столик, и на нем прекрасная ночная лампа, а к окошку ближе книги, тут маленький письменный столик, а в первой комнате – громадная комната, четырнадцать метров, – книги, книги и печка. Ах, какая у меня была обстановка!	"I had opened the window and was sitting in the second and tinier of the two rooms,"—the guest used his hands to illustrate—"a couch and across from it, another couch, and between them a small table with a beautiful night lamp on it, and closer to the window, books. Here, a small desk, and in the first room—an enormous room, fourteen square meters—books, more books, and a stove. Ah, what a great place I had!
Необыкновенно пахнет сирень! И голова моя становилась легкой от утомления, и Пилат летел к концу.	The smell of the lilacs was extraordinary! And I was becoming lightheaded from exhaustion, and Pilate was flying to an end..."
– Белая мантия, красный подбой! Понимаю! – восклицал Иван.	"White cloak, blood-red lining! I understand!" exclaimed Ivan.
– Именно так! Пилат летел к концу, к концу, и я уже знал, что последними словами романа будут: "...пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат". Ну, натурально, я выходил гулять. Сто тысяч – громадная сумма, и у меня был прекрасный серый костюм. Или отправлялся обедать в какой-нибудь дешевый ресторан. На Арбате был чудесный ресторан, не знаю, существует ли он теперь.	"Exactly! Pilate was flying to an end, an end, and I already knew that the last words of the novel would be: '...The fifth procurator of Judea, the knight Pontius Pilate.' Well, naturally, I'd go for walks. 100,000 is a huge sum, and I had a handsome suit. Or I'd dine at some inexpensive restaurant. There was a marvelous restaurant on the Arbat, I don't know if it's still there."
Тут глаза гостя широко открылись, и он продолжал шептать, глядя на луну:	Here the guest's eyes opened wide, and he continued whispering as he gazed at the moon,
– Она несла в руках отвратительные, тревожные желтые цветы. Черт их знает, как их зовут, но они первые почему-то появляются в Москве. И эти цветы очень отчетливо выделялись на черном ее весеннем пальто. Она несла желтые цветы! Нехороший цвет. Она повернула с Тверской в переулок и тут обернулась. Ну, Тверскую вы знаете? По Тверской шли тысячи людей, но я вам ручаюсь, что увидела она меня одного и поглядела не то что тревожно, а даже как будто болезненно. И меня поразила не столько ее красота, сколько необыкновенное, никем не виданное одиночество в глазах!	"She was carrying some hideous, disturbing yellow flowers. The devil only knows what they're called, but for some reason they're the first ones to bloom in Moscow. And those flowers stood out very distinctly against her black spring coat. She was carrying yellow flowers! A bad color. She turned off Tverskaya into a side street and then looked back. Do you know Tverskaya? Thousands of people were walking along Tverskaya, but I assure you, she saw only me and she gave me a look that was not merely anxious, but even pained. And I was struck not so much by her beauty as by the extraordinary, incomparable loneliness in her eyes!
Повинуясь этому желтому знаку, я тоже свернул в переулок и пошел по ее следам. Мы шли по кривому, скучному переулку безмолвно, я по одной стороне, а она по другой. И не было, вообразите, в переулке ни души. Я мучился, потому что мне показалось, что с нею необходимо говорить, и тревожился, что я не вымолвлю ни одного слова, а она уйдет, и я никогда ее более не увижу...	"Obeying that yellow sign, I, too, turned into the side street and followed her. We walked silently along the dull winding lane, I on one side, and she on the other. And, imagine, there wasn't a soul in the street. I was in torment because I felt that I had to talk to her, and I was afraid I wouldn't be able to utter a word, and she would go away, and I would never see her again.
И, вообразите, внезапно заговорила она:	"And then, imagine, she said unexpectedly,
– Нравятся ли вам мои цветы?	'Do you like my flowers?'
Я отчетливо помню, как прозвучал ее голос, низкий довольно-таки, но со срывами, и, как это ни глупо, показалось, что эхо ударило в переулке и отразилось от желтой грязной стены. Я быстро перешел на ее сторону и, подходя к ней, ответил:	"I distinctly remember the sound of her voice, rather low, but halting, and however silly this may seem, I felt that an echo sounded in the lane and reverberated off the dirty yellow wall. I quickly crossed over to her side of the street and, walking up to her, replied,
– Нет.	'No.'
Она поглядела на меня удивленно, а я вдруг, и совершенно неожиданно, понял, что я всю жизнь любил именно эту женщину! Вот так штука, а? Вы, конечно, скажете, сумасшедший?	"She looked at me with surprise, and I suddenly and completely unexpectedly realized that this was the woman I had loved my whole life! Amazing, isn't it? Naturally, you'll say I'm a madman, right?"
– Ничего я не говорю, – воскликнул Иван и добавил: – Умоляю, дальше!	"I'm not saying anything," Ivan exclaimed, adding, "Please, go on!"
И гость продолжал:	And the guest continued,
– Да, она поглядела на меня удивленно, а затем, поглядев, спросила так:	"Yes, she gave me a look of surprise, and then she asked,
– Вы вообще не любите цветов?	'Is it that you just don't like flowers?'
В голосе ее была, как мне показалось, враждебность. Я шел с нею рядом, стараясь идти в ногу, и, к удивлению моему, совершенно не чувствовал себя стесненным.	"I thought I detected hostility in her voice. I walked alongside her, trying to keep in step with her, and to my surprise, I felt no constraint whatsoever.
– Нет, я люблю цветы, только не такие, – сказал я.	"'No, I like flowers, but not those,' I said.
– А какие?	'"What kind do you like?'
– Я розы люблю.	"'1 like roses.'
Тут я пожалел о том, что это сказал, потому что она виновато улыбнулась и бросила свои цветы в канаву. Растерявшись немного, я все-таки поднял их и подал ей, но она, усмехнувшись, оттолкнула цветы, и я понес их в руках.	"Then I regretted having said that because she smiled guiltily and threw her flowers into the gutter. A bit flustered, I retrieved them nonetheless, and handed them back to her, but she pushed them away with a smile, and I ended up carrying them.
Так шли молча некоторое время, пока она не вынула у меня из рук цветы, не бросила их на мостовую, затем продела свою руку в черной перчатке с раструбом в мою, и мы пошли рядом.	"Thus we walked in silence for awhile until she took the flowers out of my hand and threw them on the pavement. Then she put her hand, in a flared black glove, through my arm, and we walked off together."
– Дальше, – сказал Иван, – и не пропускайте, пожалуйста, ничего.	"Go on," said Ivan, "and please don't leave anything out."
– Дальше? – переспросил гость, – что же, дальше вы могли бы и сами угадать. – Он вдруг вытер неожиданную слезу правым рукавом и продолжал: – Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих!	"Go on?" the guest echoed. "Well, you yourself can guess what happened next." Suddenly he wiped away an unexpected tear with his right sleeve and continued, "Just like a murderer jumps out of nowhere in an alley, love jumped out in front of us and struck us both at once!
Так поражает молния, так поражает финский нож!	The way lightning strikes, or a Finnish knife!
Она-то, впрочем, утверждала впоследствии, что это не так, что любили мы, конечно, друг друга давным-давно, не зная друг друга, никогда не видя, и что она жила с другим человеком, и я там тогда... с этой, как ее...	She, by the way, would later say that it wasn't like that, that we had, of course, loved each other for a very long time, without knowing or ever having seen each other, and that she was living with another man... and I was then... with that... what's her name..."
– С кем? – спросил Бездомный.	"With whom?" asked Bezdomny.
– С этой... ну... этой, ну... – ответил гость и защелкал пальцами.	"With that... well... with that... well..." the guest answered, snapping his fingers.
– Вы были женаты?	"You were married?"
– Ну да, вот же я и щелкаю... на этой... Вареньке, Манечке... нет, Вареньке... еще платье полосатое... музей... впрочем, я не помню.	"Well, yes, that's why I'm snapping my fingers... To that Varenka... Manechka... no, Varenka... with the striped dress, at the museum... But I can't remember.
Так вот она говорила, что с желтыми цветами в руках она вышла в тот день, чтобы я наконец ее нашел, и что если бы этого не произошло, она отравилась бы, потому что жизнь ее пуста.	"And so she used to say that she had gone out that day carrying the yellow flowers so that I would at last find her, and that if it hadn't happened, she would have poisoned herself because her life was empty.
Да, любовь поразила нас мгновенно. Я это знал в тот же день уже, через час, когда мы оказались, не замечая города, у кремлевской стены на набережной.	"Yes, love struck us instantly. I knew it that very day, an hour later, when we lost track of where we were and found ourselves on the embankment by the Kremlin wall.
Мы разговаривали так, как будто расстались вчера, как будто знали друг друга много лет. На другой день мы сговорились встретиться там же, на Москве-реке, и встретились. Майское солнце светило нам. И скоро, скоро стала эта женщина моею тайною женой.	"We talked as if we had parted only the day before, as if we had known each other for many years. We agreed to meet the next day on the same spot by the Moscow River, and we did. The May sun was shining for us. And very, very soon afterwards, that woman became my secret wife.
Она приходила ко мне каждый день, а ждать ее я начинал с утра. Ожидание это выражалось в том, что я переставлял на столе предметы. За десять минут я садился к оконцу и начинал прислушиваться, не стукнет ли ветхая калитка. И как курьезно: до встречи моей с нею в наш дворик мало кто приходил, просто сказать, никто не приходил, а теперь мне казалось, что весь город устремился в него.	"She would come to me every day, and from morning on I'd start waiting for her. My impatience expressed itself in the way I endlessly rearranged the things on my table. Ten minutes before she arrived I would sit by the window and start listening for the creaking sound of the decrepit gate. And, oddly, before I met her, hardly anyone—in fact, no one—ever visited our little yard, but now it seemed that the whole city was beating a path to our door.
Стукнет калитка, стукнет сердце, и, вообразите, на уровне моего лица за оконцем обязательно чьи-нибудь грязные сапоги. Точильщик. Ну, кому нужен точильщик в нашем доме? Что точить? Какие ножи?	The gate would creak, my heart would jump, and, imagine, I'd look through the window and there, level with my head, I'd see a pair of dirty boots. A knife grinder. Who in my house would need a knife grinder? What was there to sharpen? What sort of knives?
Она входила в калитку один раз, а биений сердца до этого я испытывал не менее десяти. Я не лгу. А потом, когда приходил ее час и стрелка показывала полдень, оно даже и не переставало стучать до тех пор, пока без стука, почти совсем бесшумно, не равнялись с окном туфли с черными замшевыми накладками-бантами, стянутыми стальными пряжками.	"She would come through the gate only once, but until that happened, my heart would suffer at least ten palpitations, I'm not lying. And then, when it was time for her arrival and the hands were pointing to noon, my heart wouldn't stop pounding until her shoes, noiselessly, without tapping, with their black suede bows and steel buckles, drew level with the window.
Иногда она шалила и, задержавшись у второго оконца, постукивала носком в стекло. Я в ту же секунду оказывался у этого окна, но исчезала туфля, черный шелк, заслоняющий свет, исчезал, – я шел ей открывать.	"Sometimes she'd play games and stop at the second window and tap her toe against the glass. I'd be at the window in a second, only to find that the shoes had disappeared along with the black silk dress that blocked the sun, and I'd go and let her in.
Никто не знал о нашей связи, за это я вам ручаюсь, хотя так никогда и не бывает. Не знал ее муж, не знали знакомые. В стареньком особнячке, где мне принадлежал этот подвал, знали, конечно, видели, что приходит ко мне какая-то женщина, но имени ее не знали.	"Nobody knew about our affair, I can swear to that, although that rarely happens. Her husband didn't know and neither did her friends. Of course, the people in the old house where my basement apartment was knew, they could see a woman was coming to visit me, but they did not know her name."
– А кто она такая? – спросил Иван, в высшей степени заинтересованный любовной историей.	"And what was her name?" asked Ivan, who was totally mesmerized by the love story.
Гость сделал жест, означавший, что он никогда и никому этого не скажет, и продолжал свой рассказ.	The guest made a gesture indicating that he would never tell anyone her name, and went on with his story.
Ивану стало известным, что мастер и незнакомка полюбили друг друга так крепко, что стали совершенно неразлучны. Иван представлял себе ясно уже и две комнаты в подвале особнячка, в которых были всегда сумерки из-за сирени и забора. Красную потертую мебель, бюро, на нем часы, звеневшие каждые полчаса, и книги, книги от крашеного пола до закопченного потолка, и печку.	Ivan learned that the Master and the unknown woman fell in love so intensely that they became absolutely inseparable. Ivan could clearly visualize the two rooms in the basement apartment, where it was always twilight because of the lilacs and the fence. The shabby red furniture, the writing desk with the clock on it that chimed every half hour, and the books, books that went from the painted floor to the soot-covered ceiling, and the stove.
Иван узнал, что гость его и тайная жена уже в первые дни своей связи пришли к заключению, что столкнула их на углу Тверской и переулка сама судьба и что созданы они друг для друга навек.	Ivan learned that his guest and his secret wife had decided, from the very beginning of their intimacy, that it was fate which had brought them together on the comer of Tverskaya and that side street, and that they were meant to be together forever.
Иван узнал из рассказа гостя, как проводили день возлюбленные. Она приходила, и первым долгом надевала фартук, и в узкой передней, где находилась та самая раковина, которой гордился почему-то бедный больной, на деревянном столе зажигала керосинку, и готовила завтрак, и накрывала его в первой комнате на овальном столе. Когда шли майские грозы и мимо подслеповатых окон шумно катилась в подворотню вода, угрожая залить последний приют, влюбленные растапливали печку и пекли в ней картофель. От картофеля валил пар, черная картофельная шелуха пачкала пальцы. В подвальчике слышался смех, деревья в саду сбрасывали с себя после дождя обломанные веточки, белые кисти.	Ivan learned from his guest's story how the lovers spent their days. She would arrive, and the first thing she would do was put on an apron and light the oil-stove on the wooden table in the narrow entryway, which also contained the sink that for some reason the poor patient was so proud of. Then she would prepare lunch and serve it on the oval table in the first room. When the May thunderstorms came, and water rushed past the blurred windows and through the gateway, threatening to inundate the lovers' last refuge, they would light the stove and bake potatoes. Steam poured off the potatoes, the charred potato skins made their fingers black. There was laughter in the basement, and after the rain the trees in the garden would shed broken twigs and clusters of white flowers.
Когда кончились грозы и пришло душное лето, в вазе появились долгожданные и обоими любимые розы.	When the storms were over and steamy summer arrived, the long-awaited roses they both loved appeared in the vase.
Тот, кто называл себя мастером, работал лихорадочно над своим романом и этот роман поглотил и незнакомую.	The man who called himself the Master worked feverishly on his novel, and the novel also enthralled the unknown woman.
– Право, временами я начинал ревновать ее к нему – шептал пришедший с лунного балкона ночной гость Ивану.	"Really, at times her fascination with it would make me jealous," whispered Ivan's nocturnal guest who had come from the moonlit balcony.
Запустив в волосы тонкие с остро отточенными ногтями пальцы, она без конца перечитывала написанное, а перечитав, шила вот эту самую шапочку. Иногда она сидела на корточках у нижних полок или стояла на стуле у верхних и тряпкой вытирала сотни пыльных корешков. Она сулила славу, она подгоняла его и вот тут-то стала называть мастером. Она нетерпеливо дожидалась этих обещанных уже последних слов о пятом прокураторе Иудеи, нараспев и громко повторяла отдельные фразы, которые ей нравились, и говорила, что в этом романе ее жизнь.	Running her slender fingers and pointed nails through her hair, she endlessly reread what he had written, and then she sewed the very cap he had shown Ivan. Sometimes she would squat down next to the lower shelves or stand up on a chair next to the upper ones and dust the hundreds of books. She predicted fame, urged him on, and started calling him Master. She waited eagerly for the promised final words about the fifth procurator of Judea, recited the parts she especially liked in a loud sing-song voice, and said that the novel was her life.
Он был дописан в августе месяце, был отдан какой-то безвестной машинистке, и та перепечатала его в пяти экземплярах. И, наконец, настал час, когда пришлось покинуть тайный приют и выйти в жизнь.	It was finished in August and given to an obscure typist who typed up five copies. And, finally, the time came when they had to leave their secret refuge and go out into the world.
– И я вышел в жизнь, держа его в руках, и тогда моя жизнь кончилась, – прошептал мастер и поник головой, и долго качалась печальная черная шапочка с желтой буквой "М". Он повел дальше свой рассказ, но тот стал несколько бессвязен. Можно было понять только одно, что тогда с гостем Ивана случилась какая-то катастрофа.	"And I went out into the world, with the novel in my hands, and then my life ended," whispered the Master, dropping his head—and his sad black cap with the yellow "M" shook for a long time. He went on with his story, but it became somewhat disjointed. The only thing that was clear was that some kind of catastrophe had befallen Ivan's guest.
– Я впервые попал в мир литературы, но теперь, когда все уже кончилось и гибель моя налицо, вспоминаю о нем с ужасом! – торжественно прошептал мастер и поднял руку. – Да, он чрезвычайно поразил меня, ах, как поразил!	"It was my first venture into the literary world, but now that it's all over and my ruin is at hand, I think back on it with horror!" said the Master in a solemn whisper, raising his hand. "Yes, he dealt me a staggering blow, a staggering blow!"
– Кто? – чуть слышно шепнул Иван, опасаясь перебивать взволнованного рассказчика.	"Who?" asked Ivan in a barely audible whisper, afraid of interrupting the distraught narrator.
– Да редактор, я же говорю, редактор. Да, так он прочитал. Он смотрел на меня так, как будто у меня щека была раздута флюсом, как-то косился на угол и даже сконфуженно хихикнул. Он без нужды мял манускрипт и крякал. Вопросы, которые он мне задавал, показались мне сумасшедшими. Не говоря ничего по существу романа, он спрашивал меня о том, кто я таков и откуда я взялся, давно ли пишу и почему обо мне ничего не было слышно раньше, и даже задал, с моей точки зрения, совсем идиотский вопрос: кто это меня надоумил сочинить роман на такую странную тему?	"The editor, I tell you, the editor. Yes, well, he read it. He kept looking at me as if an abscess had blown up my cheek, looked off into the corner, and even giggled with embarrassment. He wheezed and crumpled the manuscript unnecessarily. The questions he asked me seemed insane. He said nothing about the novel itself but asked me who I was, where I came from, whether I'd been writing for a long time, and why nothing had been heard of me before. And then he asked what I thought was a totally idiotic question: who had given me the idea of writing a novel on such a strange subject?
Наконец, он мне надоел, и я спросил его напрямик, будет ли он печатать роман или не будет.	"Finally, I got sick and tired of him, and I asked him straight out whether he was going to publish the novel or not.
Тут он засуетился, начал что-то мямлить и заявил, что самолично решить этот вопрос он не может, что с моим произведением должны ознакомиться другие члены редакционной коллегии, именно критики Латунский и Ариман и литератор Мстислав Лаврович. Он просил меня прийти через две недели.	"He got flustered at this point, began mumbling something and declared that he could not decide the matter alone and that the other members of the editorial board, namely, the critics Latunsky and Ariman and the writer Mstislav Lavrovich, would have to see my work as well. He asked me to come back in two weeks.
Я пришел через две недели и был принят какой-то девицей со скошенными к носу от постоянного вранья глазами.	"So I went back in two weeks and was greeted by some spinster whose eyes had a cross-eyed squint from chronic lying."
– Это Лапшенникова, секретарь редакции, – усмехнувшись, сказал Иван, хорошо знающий тот мир, который так гневно описывал его гость.	"That's Lapshyonnikova, the editor's secretary," said Ivan, smiling, only too familiar with the world his guest was describing with such anger.
– Может быть, – отрезал тот, – так вот, от нее я получил свой роман, уже порядочно засаленный и растрепанный.	"Maybe so," cut in the guest. "In any event, she returned my novel, which was now really tattered and soiled. Trying not to look me in the eye,
Стараясь не попадать своими глазами в мои, Лапшенникова сообщила мне, что редакция обеспечена материалами на два года вперед и что поэтому вопрос о напечатании моего романа, как она выразилась, отпадает.	Lapshyonnikova informed me that they had enough material to last them for two more years and therefore, the question of their publishing my novel was, as she put it, 'not relevant.'
– Что я помню после этого? – бормотал мастер, потирая висок, – да, осыпавшиеся красные лепестки на титульном листе и еще глаза моей подруги. Да, эти глаза я помню.	"What do I remember after that?" mumbled the Master, wiping his brow. "Oh yes, the red petals scattered on the title page and my beloved's eyes. Yes, I remember those eyes."
Рассказ Иванова гостя становился все путанее, все более наполнялся какими-то недомолвками. Он говорил что-то про косой дождь, и отчаяние в подвальном приюте, о том, что ходил куда-то еще. Шепотом вскрикивал, что он ее, которая толкала его на борьбу, ничуть не винит, о нет, не винит!	The story of Ivan's guest was becoming more and more muddled and full of gaps. He said something about slanting rain and despair in their basement refuge, and about taking the novel somewhere else. He cried out in a whisper that he didn't blame her for pushing him into the fray, not one bit, oh no, he didn't blame her!
– Помню, помню этот проклятый вкладной лист в газету, – бормотал гость, рисуя двумя пальцами рук в воздухе газетный лист,	"I remember it, I remember that damned insert page in the newspaper," muttered the guest, drawing a newspaper page in the air with two fingers,
и Иван догадался из дальнейших путаных фраз, что какой-то другой редактор напечатал большой отрывок из романа того, кто называл себя мастером.	and Ivan guessed from further confused phrases that some other editor had published a large fragment from the novel by the man who called himself the Master.
По словам его, прошло не более двух дней, как в другой газете появилась статья критика Аримана, которая называлась "Враг под крылом редактора", в которой говорилось, что Иванов гость, пользуясь беспечностью и невежеством редактора, сделал попытку протащить в печать апологию Иисуса Христа.	In his words, not two days passed before an article written by the critic Ariman, entitled "An Enemy under the Editor's Wing," appeared in another paper, which said that Ivan's guest, taking advantage of the editor's carelessness and ignorance, had tried to sneak into print an apologia for Jesus Christ.
Далее, как услышал Иван, произошло нечто внезапное и странное. Однажды герой развернул газету и увидел в ней статью критика Аримана, которая называлась «Вылазка врага» и где Ареман предупреждал всех и каждого, что он, то есть наш герой сделал попытку протащить в печать апологию Иисуса Христа.	/Further on, as Ivan heard, something sudden and strange happened. One day our hero opened a newspaper and saw in it an article by the critic Ariman,^[3] in which Ariman warned all and sundry that he, that is, our hero, had attempted to foist into print an apology for Jesus Christ./
– А, помню, помню! – вскричал Иван. – Но я забыл, как ваша фамилия!	"Ah, I remember," cried Ivan, "but I forget your name!"
– Оставим, повторяю, мою фамилию, ее нет больше, – ответил гость. – Дело не в ней. Через день в другой газете за подписью Мстислава Лавровича обнаружилась другая статья, где автор ее предполагал ударить, и крепко ударить, по Пилатчине и тому богомазу, который вздумал протащить (опять это проклятое слово!) ее в печать.	"Let's leave my name out of it," replied the guest "I repeat, it does not exist anymore. That's not what's important. The next day another article appeared in another paper signed by Mstislav Lavrovich, in which the author proposed striking a blow, and a strong one at that, against Pilatism and against that religious freak who had tried to sneak (that damned word again) it into print.
Остолбенев от этого слова "Пилатчина", я развернул третью газету. Здесь было две статьи: одна – Латунского, а другая – подписанная буквами "Н. Э.". Уверяю вас, что произведения Аримана и Лавровича могли считаться шуткою по сравнению с написанным Латунским. Достаточно вам сказать, что называлась статья Латунского "Воинствующий старообрядец". Я так увлекся чтением статей о себе, что не заметил, как она (дверь я забыл закрыть) предстала предо мною с мокрым зонтиком в руках и мокрыми же газетами. Глаза ее источали огонь, руки дрожали и были холодны. Сперва она бросилась меня целовать, затем, хриплым голосом и стуча рукою по столу, сказала, что она отравит Латунского.	"Stunned by that unheard-of word 'Pilatism,' I opened a third newspaper. There I saw two articles: one by Latunsky, and the other signed with the initials M. Z. Believe me, Ariman's and Lavrovich's writings seemed like child's play compared with Latunsky's. Suffice it to say, his article was called 'A Militant Old Believer.' I was so absorbed in reading about myself that I didn't even notice her standing in front of me (I'd forgotten to shut the door), holding a wet umbrella and wet newspapers. Her eyes flashed with fire, her hands trembled and were cold. First she rushed over to kiss me, then, pounding her fist on the table, she told me in. a hoarse voice that she was going to poison Latunsky."
Иван как-то сконфуженно покряхтел, но ничего не сказал.	Ivan gave an embarrassed grunt but said nothing.
(– Настали совершенно безрадостные дни. Роман был написан, больше делать было нечего, и мы оба жили тем, что сидели на коврике на полу у печки и смотрели на огонь. Впрочем, теперь мы больше расставались, чем раньше. Она стала уходить гулять. А со мной случилась оригинальность, как нередко бывало в моей жизни... У меня неожиданно завелся друг. Да, да, представьте себе, я в общем не склонен сходиться с людьми, обладаю чертовой странностью: схожусь с людьми туго, недоверчив, подозрителен. И – представьте себе, при этом обязательно ко мне проникает в душу кто-нибудь непредвиденный, неожиданный и внешне-то черт знает на что похожий, и он-то мне больше всех и понравится.	"Completely joyless autumn days followed. The novel was written, there was nothing more to be done, and our life consisted of sitting on the rug next to the stove, staring at the fire. Besides, we started spending more time apart than we had before. She began going out for walks. And something strange happened, as had often been the case in my life... I suddenly made a friend. Yes, yes, imagine, I don't make friends easily as a rule, due to a devilish peculiarity of mine: it's a strain for me to be with people, and I'm distrustful and suspicious. But—imagine, despite all that, some unlikely, unexpected fellow, who looks like the devil knows what, will unfailingly make his way into my heart, and he'll be the one I like more than anyone else.
Так вот в то проклятое время открылась калиточка нашего садика, денек еще, помню, был такой приятный, осенний. Ее не было дома.	"So, one day during that accursed time the gate to our garden opened. It was, as I recall, a pleasant fall day. She was out.
И в калиточку вошел человек. Он прошел в дом по какому-то делу к моему застройщику, потом сошел в садик и как-то очень быстро свел со мной знакомство. Отрекомендовался он мне журналистом. Понравился он мне до того, вообразите, что я его до сих пор иногда вспоминаю и скучаю о нем. Дальше – больше, он стал заходить ко мне. Я узнал, что он холост, что живет рядом со мной примерно в такой же квартирке, но что ему тесно там, и прочее. К себе как-то не звал. Жене моей он не понравился до чрезвычайности. Но я заступился за него. Она сказала:	And a man came through the gate who had some sort of business to discuss with my landlord. After it was over, he came down into the garden and quickly introduced himself to me. He said he was a journalist. I took such a liking to him that, imagine, I sometimes think of him even now and miss him. So we got to be friends, and he started to visit me. 1 found out he was a bachelor and lived next door, in an apartment very like mine, but that he felt cramped there, and so on. He never invited me over. My wife took an extreme dislike to him. But I stood up for him. She told me,
– Делай, как хочешь, но говорю тебе, что этот человек производит на меня впечатление отталкивающее.	'Do as you like, but that man strikes me as repulsive.'
Я рассмеялся. Да, но чем, собственно говоря, он меня привлек? Дело в том, что вообще человек без сюрприза внутри, в своем ящике, неинтересен. Такой сюрприз в своем ящике Алоизий (да, я забыл сказать, что моего нового знакомого звали Алоизий Могарыч) – имел. Именно, нигде до того я не встречал и уверен, что нигде не встречу человека такого ума, каким обладал Алоизий. Если я не понимал смысла какой-нибудь заметки в газете, Алоизий объяснял мне ее буквально в одну минуту, причем видно было, что объяснение это ему не стоило ровно ничего.	"That made me laugh. Yes, but strictly speaking, what was it about him that made him so appealing to me? The fact is that a man who has no surprises inside, up his sleeve, is uninteresting. But Aloisy (oh, I forgot to say that my new acquaintance was named Aloisy Mogarych) did have a surprise up his sleeve. Namely, that up until then I had never met, nor did I think I ever would meet, someone with a mind like his. If I didn't understand the meaning of some remark in the paper, Aloisy explained it to me in literally a minute. And it was obvious that such explanations came easily to him.
То же самое с жизненными явлениями и вопросами. Но этого было мало. Покорил меня Алоизий своею страстью к литературе. Он не успокоился до тех пор, пока не упросил меня прочесть ему мой роман весь от корки до корки, причем о романе он отозвался очень лестно, но с потрясающей точностью, как бы присутствуя при этом, рассказал все замечания редактора, касающиеся этого романа. Он попадал из ста раз сто раз. Кроме того, он совершенно точно объяснил мне, и я догадывался, что это безошибочно, почему мой роман не мог быть напечатан. Он прямо говорил: глава такая-то идти не может... )	It was the same with things and issues in everyday life. But that was the least of it. Aloisy won my heart because of his passion for literature. He didn't rest until he had persuaded me to let him read my novel from cover to cover. Moreover, his response was very flattering, but he said everything the editor had said to me about the novel, with striking precision, just as if he'd been there himself. He hit the mark ten times out of ten. He even explained to me, and I suspect faultlessly, why my novel couldn't be published. He didn't mince words either: such and such a chapter will not do...
– Настали безрадостные осенние дни – продолжал гость. Чудовищная неудача с этим романом как бы вынула у меня часть души. По существу говоря мне больше нечего было делать и жил я от свидания к свиданию. И вот в это время случилось что-то со мною, черт знает что, в чем Стравинский наверно давно уже разобрался. Именно нашла на меня тоска и появились какие-то предчувствия.
Статьи, заметьте, не прекращались. Над первыми из них я смеялся. Но чем больше их появлялось, тем более менялось мое отношение к ним. Второй стадией была стадия удивления. Что-то на редкость фальшивое и неуверенное чувствовалось буквально в каждой строчке этих статей, несмотря на их грозный и уверенный тон.	"The articles, take note, did not cease. The first ones made me laugh, but the more of them there were, the more my attitude to them changed. The next stage was amazement. There was something uncommonly fake and uncertain in every line of these articles, despite their threatening and self-assured tone.
Мне все казалось, – и я не мог от этого отделаться, – что авторы этих статей говорят не то, что они хотят сказать, и что их ярость вызывается именно этим. А затем, представьте себе, наступила третья стадия – страха. Нет, не страха этих статей, поймите, а страха перед другими, совершенно не относящимися к ним или к роману вещами. Так, например, я стал бояться темноты. Словом, наступила стадия психического заболевания. Мне казалось в особенности, когда я засыпал, что какой-то очень гибкий и холодный спрут своими щупальцами подбирается непосредственно и прямо к моему сердцу. И спать мне пришлось с огнем.	I kept thinking-and I couldn't rid myself of the thought—that the authors of these articles weren't saying what they wanted to say, and that that was why they were so furious. And then, imagine, a third stage set in: fear. No, not fear of the articles, mind you, but fear of things totally unrelated to either the articles or the novel. For example, I started being afraid of the dark. In short, the stage of mental illness had set in. It seemed to me, especially when I was going to sleep, that some octopus with supple and cold tentacles was stealing up to me, coming straight for my heart. So I had to sleep with the light on.
Моя возлюбленная очень изменилась (про спрута я ей, конечно, не говорил. Но она видела, что со мной творится что-то неладное), похудела и побледнела, перестала смеяться и все просила меня простить ее за то, что она советовала мне напечатать отрывок. Она говорила, чтобы я, бросив все, уехал на юг к Черному морю, истратив на эту поездку все оставшиеся от ста тысяч деньги.	"My beloved had changed greatly (naturally, I didn't say a word to her about the octopus, but she could see that something was wrong with me): she had become thin and pale, had stopped laughing, and was always asking me to forgive her for advising me to publish the excerpt from the novel. She said that I should give everything up and spend what remained of the 100,000 on a trip south to the Black Sea.
Она была очень настойчива, а я, чтобы не спорить (что-то подсказывало мне, что не придется уехать к Черному морю), обещал ей это сделать на днях. Но она сказала, что она сама возьмет мне билет. Тогда я вынул все свои деньги, то есть около десяти тысяч рублей, и отдал ей.	"She was very insistent, and so as to avoid a quarrel with her (something told me that I wouldn't make it to the Black Sea), I promised to do it right away. But she said she would get me the ticket herself. Then I took out all my money, that is, around 10,000 rubles, and gave it to her.
– Зачем так много? – удивилась она.	"'Why so much?' she asked me in amazement.
Я сказал что-то вроде того, что боюсь воров и прошу ее поберечь деньги до моего отъезда. Она взяла их, уложила в сумочку, стала целовать меня и говорить, что ей легче было бы умереть, чем покидать меня в таком состоянии одного, но что ее ждут, что она покоряется необходимости, что придет завтра. Она умоляла меня не бояться ничего.	"I told her something about my being afraid of thieves and wanting her to take care of the money for me until my departure. She took it, put it in her bag, and began kissing me, saying that she would rather die than leave me alone in the condition I was in, but that she was expected at home, was bowing to necessity, and would be back the next day. She begged me not to be afraid of anything.
Это было в сумерки, в половине октября. И она ушла. Я лег на диван и заснул, не зажигая лампы. Проснулся я от ощущения, что спрут здесь. Шаря в темноте, я еле сумел зажечь лампу. Карманные часы показывали два часа ночи. Я лег заболевающим, а проснулся больным. Мне вдруг показалось, что осенняя тьма выдавит стекла, вольется в комнату и я захлебнусь в ней, как в чернилах. Я стал человеком, который уже не владеет собой. Я вскрикнул, и у меня явилась мысль бежать к кому-то, хотя бы к моему застройщику наверх. Я боролся с собой как безумный. У меня хватило сил добраться до печки и разжечь в ней дрова. Когда они затрещали и дверца застучала, мне как будто стало немного легче. Я кинулся в переднюю и там зажег свет, нашел бутылку белого вина, откупорил ее и стал пить прямо из горлышка. От этого страх притупился несколько-настолько, по крайней мере, что я не побежал к застройщику и вернулся к печке. Я открыл дверцу, так что жар начал обжигать мне лицо и руки, и шептал:	"That was at dusk, in mid-October. And she left. I lay down on the couch and fell asleep without turning on the light. I woke up with the feeling that the octopus was nearby. Fumbling around in the dark, I barely managed to put on the light. My pocket watch said it was 2 a.m. When I went to bed, I felt as if I was getting sick, and when I woke up, I was sick. It suddenly seemed to me as if the autumn darkness would break, through the windowpanes and pour into the room, and that I would drown in it as in ink. When I got out of bed, 1 was no longer in control of myself. I let out a scream and thought of running to someone for help, if only to my landlord upstairs. I struggled with myself the way a madman does. I had just enough strength to crawl over to the stove and light the wood. When the logs began to crackle, and the stove door began to knock, I seemed to feel a little better... I ran out into the hallway and turned on the light. Then I found a bottle of white wine, uncorked it and started drinking it straight out of the bottle. That helped my fear abate somewhat, enough, at least, to stop me from running off to my landlord and to return to the stove instead. I opened the stovedoor so that the heat began to warm my face and hands, and I whispered,
– Догадайся, что со мною случилась беда. Приди, приди, приди!	'Guess that something awful has happened to me... Come to me, come, come!!'
Но никто не шел. В печке ревел огонь, в окна хлестал дождь. Тогда случилось последнее. Я вынул из ящика стола тяжелые списки романа и черновые тетради и начал их жечь. Это страшно трудно делать, потому что исписанная бумага горит неохотно. Ломая ногти, я раздирал тетради, стоймя вкладывал их между поленьями и кочергой трепал листы. Пепел по временам одолевал меня, душил пламя, но я боролся с ним, и роман, упорно сопротивляясь, все же погибал. Знакомые слова мелькали передо мной, желтизна неудержимо поднималась снизу вверх по страницам, но слова все-таки проступали и на ней. Они пропадали лишь тогда, когда бумага чернела и я кочергой яростно добивал их.	"But nobody came. The fire roared in the stove, and the rain beat against the windows. Then came the final blow. I took the heavy typescripts and notebook drafts of the novel out of the desk drawer and started to burn them. It's a fiendishly difficult thing to do because paper that has been written on doesn't burn easily. I broke my nails tearing the notebooks apart, then I stood the pages upright between the logs and jabbed at them with the poker. At times the ashes would get the best of me and choke out the fire, but I fought back, and the novel, despite stubborn resistance, was perishing. Familiar words flashed before me, and a yellowness crept relentlessly up the pages, but you could still make out the words. They disappeared only when the paper turned black and I beat them viciously with the poker.
В это время в окно кто-то стал царапаться тихо. Сердце мое прыгнуло, и я, погрузив последнюю тетрадь в огонь, бросился отворять. Кирпичные ступеньки вели из подвала к двери на двор. Спотыкаясь, я подбежал к ней и тихо спросил:	"It was then that someone began scratching softly at the window. My heart gave a leap, I hurled the last notebook into the flames and rushed to open the door. Brick steps led up from the basement to the door into the yard. I stumbled up to the door and asked quietly,
– Кто там?	'Who's there?'
И голос, ее голос, ответил мне:	"And a voice, her voice, answered me,
– Это я.	'It's me...'
Не помня как, я совладал с цепью и ключом. Лишь только она шагнула внутрь, она припала ко мне, вся мокрая, с мокрыми щеками и развившимися волосами, дрожащая. Я мог произнести только слово:	"I don't remember how I managed the key and chain. The minute she stepped inside, she fell against me, completely soaked, shivering, with wet cheeks and tousled hair. The only thing I could say was,
– Ты... ты? – и голос мой прервался, и мы побежали вниз.	Is it you?' and then my voice broke, and we ran downstairs.
Она освободилась в передней от пальто, и мы быстро вошли в первую комнату. Тихо вскрикнув, она голыми руками выбросила из печки на пол последнее, что там оставалось, пачку, которая занялась снизу. Дым наполнил комнату сейчас же. Я ногами затоптал огонь, а она повалилась на диван и заплакала неудержимо и судорожно.	She left her coat in the hall, and we went quickly into the first room. She let out a soft cry, and with her bare hands threw what was left in the stove onto the floor, a packet of sheets burning on the bottom. Smoke immediately filled the room. I stamped out the flames and she threw herself on the couch and started to cry convulsively and uncontrollably.
Когда она утихла, я сказал:	"When she calmed down, I said,
– Я возненавидел этот роман, и я боюсь. Я болен. Мне страшно.	I came to hate that novel, and I'm afraid. I'm sick. I'm terrified.'
Она поднялась и заговорила:	"She got up and started to speak.
– Боже, как ты болен. За что это, за что? Но я тебя спасу, я тебя спасу. Что же это такое?	'My God, you are sick. Why did you do it, why? But I'll save you. I'll save you. What's this all about?'
Я видел ее вспухшие от дыму и плача глаза, чувствовал, как холодные руки гладят мне лоб.	"I saw her eyes, swollen from smoke and tears, and I felt her cold hands stroking my forehead.
– Я тебя вылечу, вылечу, – бормотала она, впиваясь мне в плечи, – ты восстановишь его. Зачем, зачем я не оставила у себя один экземпляр!	"I'll cure you, I'll cure you,' she murmured, clutching me by the shoulders. 'You'll reconstruct it. Why, oh why didn't I keep a copy myself!'
Она оскалилась от ярости, что-то еще говорила невнятно. Затем, сжав губы, она принялась собирать и расправлять обгоревшие листы.	"She bared her teeth in fury and said something else that I couldn't make out. Then, with her lips pursed, she started gathering and sorting the burnt pages.
Это была какая-то глава из середины романа, не помню какая. Она аккуратно сложила обгоревшие листки, завернула их в бумагу, перевязала лентой. Все ее действия показывали, что она полна решимости и что она овладела собой. Она потребовала вина и, выпив, заговорила спокойнее.	It was a chapter from the middle of the novel, I don't remember which. She stacked the pages neatly, wrapped them in paper and tied them with a ribbon. All her movements showed decisiveness and self-control. She asked for some wine and after drinking it, began to speak more calmly.
– Вот как приходится платить за ложь, – говорила она, – и больше я не хочу лгать. Я осталась бы у тебя и сейчас, но мне не хочется это делать таким образом. Я не хочу, чтобы у него навсегда осталось в памяти, что я убежала от него ночью. Он не сделал мне никогда никакого зла. Его вызвали внезапно, у них на заводе пожар. Но он вернется скоро. Я объяснюсь с ним завтра утром, скажу, что люблю другого, и навсегда вернусь к тебе. Ответь мне, ты, может быть, не хочешь этого?	"This is what we get for lying,' she said, 'and I don't want to lie anymore. I'd stay with you right now, but that's not the way I want to do it. I don't want to leave him with the memory of my running off at night. He never did me any harm... He was called out suddenly, there was a fire at his factory. But he'll be back soon. I'll tell him everything in the morning, I'll tell him that I love someone else, and then I'll come back to you forever. Tell me, though, perhaps that isn't what you want?'
– Бедная моя, бедная, – сказал я ей, – я не допущу, чтобы ты это сделала. Со мною будет нехорошо, и я не хочу, чтобы ты погибала вместе со мной.	"'My poor thing, my poor dear,' I said to her. I won't let you do that. Things will go badly for me, and I don't want you to perish with me.'
– Только эта причина? – спросила она и приблизила свои глаза к моим.	"Is that the only reason?' she asked, drawing her eyes close to mine.
– Только эта.	"'The only one.'
Она страшно оживилась, припала ко мне, обвивая мою шею, и сказала:	"She became terribly animated, pressed herself against me, wrapped her arms around my neck and said,
– Я погибаю вместе с тобою. Утром я буду у тебя.	I will perish with you. And I'll be back with you in the morning.'
И вот, последнее, что я помню в моей жизни, это – полоску света из моей передней, и в этой полосе света развившуюся прядь, ее берет и ее полные решимости глаза. Еще помню черный силуэт на пороге наружной двери и белый сверток.	"The last thing that I remember in my life is the strip of light coming from the entryway, and in that light a loosened curl, her beret, and her eyes, full of determination. I also remember a black silhouette in the outer doorway and a white package.
– Я проводил бы тебя, но я уже не в силах идти один обратно, я боюсь.	"'I'd see you home, but I don't have the strength to come back here alone, I'm afraid.'
– Не бойся. Потерпи несколько часов. Завтра утром я буду у тебя. – Это и были ее последние слова в моей жизни.	"'Don't be afraid. Just be patient for a few hours. I'll be back with you in the morning.'
– Тсс! – вдруг сам себя прервал больной и поднял палец, – беспокойная сегодня лунная ночь.	"Those were her last words in my life... Shh!" the sick man interrupted himself suddenly and raised his finger. "This moonlit night is restless."
Он скрылся на балконе. Иван слышал, как проехали колесики по коридору, кто-то всхлипнул или вскрикнул слабо.	He disappeared out onto the balcony. Ivan heard the sound of wheels in the corridor and a faint cry or sob.
Когда все затихло, гость вернулся и сообщил, что 120-я комната получила жильца. Привезли кого-то, и он все просит вернуть ему голову. Оба собеседника помолчали в тревоге, но, успокоившись, вернулись к прерванному рассказу. Гость раскрыл было рот, но ночка, точно, была беспокойная. Голоса еще слышались в коридоре, и гость начал говорить Ивану на ухо так тихо, что то, что он рассказал, стало известно одному поэту только, за исключением первой фразы:	When everything had quieted down, the guest came back and told Ivan that Room 120 had a new occupant. Someone had been brought in who kept asking to have his head returned. An anxious silence passed between the interlocutors, but once they calmed down, they returned to the story that had been interrupted. The guest was about to open his mouth, but the night was indeed a restless one. Voices could still be heard in the corridor, and the guest whispered in Ivan's ear so quietly that what he was saying was heard only by the poet, with the exception of the opening sentence,
– Через четверть часа после того, как она покинула меня, ко мне в окна постучали.	"Fifteen minutes after she left me, there was a knock at the window..."
То, о чем рассказывал больной на ухо, по-видимому, очень волновало его. Судороги то и дело проходили по его лицу. В глазах его плавал и метался страх и ярость. Рассказчик указывал рукою куда-то в сторону луны, которая давно уже ушла с балкона. Лишь тогда, когда перестали доноситься всякие звуки извне, гость отодвинулся от Ивана и заговорил погромче.	What the sick man was whispering into Ivan's ear obviously made the sick man very upset. Convulsive spasms kept contorting his face. Fear and fury swam and raged in his eyes. The storyteller pointed toward the moon which had long since disappeared from the balcony. Only after all the outside noises ceased did the guest move away from Ivan and start speaking a little more loudly.
– Да, так вот, в половине января, ночью, в том же самом пальто, но с оборванными пуговицами, я жался от холода в моем дворике. Сзади меня были сугробы, скрывшие кусты сирени, а впереди меня и внизу – слабенько освещенные, закрытые шторами мои оконца, я припал к первому из них и прислушался – в комнатах моих играл патефон. Это все, что я расслышал. Но разглядеть ничего не мог.	"Yes, so there I was in my yard in the middle of January, at night, wearing the same coat, but with the buttons torn off, shivering from the cold. Behind me were snow drifts, covering the lilac bushes, and in front of me and down below—my feebly lit, blind-covered windows. I leaned over and listened at the first window: a phonograph was playing inside my apartment. That was all I could hear, and I couldn't see anything.
Постояв немного, я вышел за калитку в переулок. В нем играла метель. Метнувшаяся мне под ноги собака испугала меня, и я перебежал от нее на другую сторону. Холод и страх, ставший моим постоянным спутником, доводили меня до исступления. Идти мне было некуда, и проще всего, конечно, было бы броситься под трамвай на той улице, в которую выходил мой переулок. Издали я видел эти наполненные светом, обледеневшие ящики и слышал их омерзительный скрежет на морозе. Но, дорогой мой сосед, вся штука заключалась в том, что страх владел каждой клеточкой моего тела. И так же точно, как собаки, я боялся и трамвая. Да, хуже моей болезни в этом здании нет, уверяю вас.	After standing there for awhile, I went out through the gate into the lane. The snow was falling heavily. A dog dashed under my feet and frightened me, and I ran across the street to get away from it. The cold and the fear, which had become my constant companion, had brought me to the breaking point. I had nowhere to go, and the simplest thing for me to do, of course, would have been to throw myself under one of the streetcars that passed along the main street at the end of my lane. I could see those light-filled, iced-over boxes in the distance and could hear the ghastly grating sound that they made on the frost and ice. But, my dear neighbor, the whole point was that fear had invaded every cell in my body. And I was as afraid of the streetcar as I had been of the dog. Yes, my illness is the worst in the building, I assure you."
– Но вы же могли дать знать ей, – сказал Иван, сочувствуя бедному больному, – кроме того, ведь у нее же ваши деньги? Ведь она их, конечно, сохранила?	"But you could have let her know," said Ivan, sympathizing with the poor patient. "Besides, didn't she have your money? Naturally, she kept it, didn't she?"
– Не сомневайтесь в этом, конечно, сохранила. Но вы, очевидно, не понимаете меня? Или, вернее, я утратил бывшую у меня некогда способность описывать что-нибудь. Мне, впрочем, ее не очень жаль, так как она мне не пригодится больше. Перед нею, – гость благоговейно посмотрел во тьму ночи, – легло бы письмо из сумасшедшего дома. Разве можно посылать письма, имея такой адрес? Душевнобольной? Вы шутите, мой друг! Сделать ее несчастной? Нет, на это я не способен.	"Don't worry, of course she kept it. But you don't seem to understand me. Either that, or I've lost the facility I once had for describing things. However, I don't miss it very much, since I have no further use for it. If I had let her know," the guest stared reverently into the darkness of the night, "the letter she received would have come from an insane asylum. How can you send letters with an address like that ? A mental patient? Surely you're joking, my friend! Make her unhappy? No, I'm not capable of that."
Иван не сумел возразить на это, но молчаливый Иван сочувствовал гостю, сострадал ему. А тот кивал от муки своих воспоминаний головою в черной шапочке и говорил так:	Ivan could offer no objection to that, but he sympathized with his guest in silence and felt compassion for him. And the latter, feeling the pain of his memories, nodded his black-capped head and said,
– Бедная женщина. Впрочем, у меня есть надежда, что она забыла меня!	"Poor woman... But I'm hoping that she's forgotten me..."
– Но вы можете выздороветь... – робко сказал Иван.	"But you may get well..." said Ivan timidly.
– Я неизлечим, – спокойно ответил гость, – когда Стравинский говорит, что вернет меня к жизни, я ему не верю. Он гуманен и просто хочет утешить меня. Не отрицаю, впрочем, что мне теперь гораздо лучше. Да, так на чем, бишь, я остановился? Мороз, эти летящие трамваи. Я знал, что эта клиника уже открылась, и через весь город пешком пошел в нее. Безумие! За городом я, наверно, замерз бы, но меня спасла случайность.	"I'm incurable," the guest replied calmly. "When Stravinsky says that he'll bring me back to life, I don't believe him. He's humane and simply wants to comfort me. I don't deny, by the way, that I'm much better now. But where was I? Oh, yes, the ice and cold, the speeding streetcars. I knew that this clinic had already opened, and I set out for it on foot across the whole city. What madness! I would certainly have frozen to death when I got outside the city if a chance occurrence hadn't saved me.
Что-то сломалось в грузовике, я подошел к шоферу, это было километрах в четырех за заставой, и, к моему удивлению, он сжалился надо мной. Машина шла сюда. И он повез меня. Я отделался тем, что отморозил пальцы на левой ноге. Но это вылечили. И вот четвертый месяц я здесь. И, знаете ли, нахожу, что здесь очень и очень неплохо. Не надо задаваться большими планами, дорогой сосед, право! Я вот, например, хотел объехать весь земной шар. Ну, что же, оказывается, это не суждено. Я вижу только незначительный кусок этого шара. Думаю, что это не самое лучшее, что есть на нем, но, повторяю, это не так уж худо. Вот лето идет к нам, на балконе завьется плющ, как обещает Прасковья Федоровна. Ключи расширили мои возможности. По ночам будет луна. Ах, она ушла! Свежеет. Ночь валится за полночь. Мне пора.	A truck had broken down about four kilometers outside the city, and I went over to speak to the driver. To my surprise, he took pity on me. He was on his way here, and he gave me a lift. The worst thing that happened to me was that I got frostbite on the toes of my left foot. But they fixed that. And this is my fourth month here. And, you know, I don't find it so bad here, not bad at all. One really shouldn't make big plans for oneself, dear neighbor. Take me, for example, I wanted to travel around the globe. Well, it turned out that wasn't meant to be. I can see only an insignificant little piece of it. I don't think it's the best piece of it either, but, as I said, it's not so bad. Summer will be here soon, and the balcony will be covered with ivy, just as Praskovya Fyodorovna promises. Having her keys has given me new possibilities. There'll be a moon at night. Ah, it's gone! The air is fresher. It's getting on past midnight. It's time for me to go."
– Скажите мне, а что было дальше с Иешуа и Пилатом, – попросил Иван, – умоляю, я хочу знать.	"Tell me," asked Ivan, "what happened next to Yeshua and Pilate. Please, I want to know."
– Ах нет, нет, – болезненно дернувшись, ответил гость, – я вспомнить не могу без дрожи мой роман. А ваш знакомый с Патриарших прудов сделал бы это лучше меня. Спасибо за беседу. До свидания.	"Oh, no, no," the guest answered, twitching painfully, "I can't think of my novel without a shudder. Your friend from Patriarch's Ponds could have done it better than I. Thanks for the conversation. Good-bye."
И раньше чем Иван опомнился, закрылась решетка с тихим звоном, и гость скрылся.	And before Ivan could realize what was happening, the window grille shut softly, and the guest was gone.
Глава 14. Слава петуху!	Chapter 14. Praise Be to the Rooster
Не выдержали нервы, как говорится, и Римский не дождался окончания составления протокола и бежал в свой кабинет. Он сидел за столом и воспаленными глазами глядел на лежащие перед ним магические червонцы. У финдиректора ум заходил за разум.	His nerves couldn't take it, as they say, and Rimsky ran off to his office without waiting for the police to finish their report of; what had happened. He sat at his desk and stared with swollen eyes at the magic ten-ruble bills that lay before him. The financial director was at his wit's end.
Снаружи несся ровный гул. Публика потоками выливалась из здания Варьете на улицу. До чрезвычайно обострившегося слуха финдиректора вдруг донеслась отчетливая милицейская трель. Сама по себе она уж никогда не сулит ничего приятного.	A steady roar rose from the street as the public streamed out of the theater. The financial director's overly sensitive ears suddenly heard the sharp trill of a police whistle, which is hardly ever a good omen.
А когда она повторилась и к ней на помощь вступила другая, более властная и продолжительная, а затем присоединился и явственно слышный гогот, и даже какое-то улюлюкание, финдиректор сразу понял, что на улице совершилось еще что-то скандальное и пакостное. И что это, как бы ни хотелось отмахнуться от него, находится в теснейшей связи с отвратительным сеансом, произведенным черным магом и его помощниками. Чуткий финдиректор нисколько не ошибся.	When that sound was repeated and then accompanied by another more imperious and prolonged one, only then to be joined by loud cackles of laughter and hoots, the financial director knew immediately that something scandalous and nasty had happened outside, and that, however much he wanted to brush it aside, it was intimately connected with the disgusting show put on by the black magician and his assistants. The quickwitted financial director was not mistaken.
Лишь только он глянул в окно, выходящее на Садовую, лицо его перекосилось, и он не прошептал, а прошипел:	No sooner had he looked out the window onto Sadovaya Street, than his face became distorted, and he said in a hiss rather than a whisper,
– Я так и знал!	"I knew it!"
В ярком свете сильнейших уличных фонарей он увидел на тротуаре внизу под собой даму в одной сорочке и панталонах фиолетового цвета. На голове у дамы, правда, была шляпка, а в руках зонтик.	In the bright light of the high-intensity streetlamps, he saw on the sidewalk below a woman wearing nothing but a chemise and violet drawers. True, there was a hat on her head and an umbrella in her hands.
Вокруг этой дамы, находящейся в состоянии полного смятения, то приседающей, то порывающейся бежать куда-то, волновалась толпа, издавая тот самый хохот, от которого у финдиректора проходил по спине мороз. Возле дамы метался какой-то гражданин, сдирающий с себя летнее пальто и от волнения никак не справляющийся с рукавом, в котором застряла рука.	Milling around the woman, who was completely distraught and alternately crouching down or trying to run away, was an excited crowd, cackling in a way that sent shivers down the director's spine. Hovering next to the woman was a man struggling to get out of his summer coat, who was so upset that he was unable to extricate his arm from the sleeve.
Крики и ревущий хохот донеслись и из другого места – именно от левого подъезда, и, повернув туда голову, Григорий Данилович увидал вторую даму, в розовом белье. Та прыгнула с мостовой на тротуар, стремясь скрыться в подъезде, но вытекавшая публика преграждала ей путь, и бедная жертва своего легкомыслия и страсти к нарядам, обманутая фирмой поганого Фагота, мечтала только об одном – провалиться сквозь землю. Милиционер устремлялся к несчастной, буравя воздух свистом, а за милиционером поспешали какие-то развеселые молодые люди в кепках. Они-то и испускали этот самый хохот и улюлюканье.	Cries and screams of laughter also came from another direction— from the motor entrance on the left, and when he turned to look, Grigory Danilovich saw another woman, this time in pink underwear. She jumped from the pavement to the sidewalk, in an effort to hide herself in the entranceway, but her way was barred by people streaming out of the theater. Victimized by her own frivolity and her mania for clothes, and deceived by Fagot and his vile company, the poor creature dreamed of only one thing: falling through the earth. A policeman was headed in her direction, drilling the air with his whistle, and behind the policeman came a pack of cheery young men wearing caps. They were the ones cackling and hooting.
Усатый худой лихач подлетел к первой раздетой и с размаху осадил костлявую разбитую лошадь. Лицо усача радостно ухмылялось.	A thin mustachioed cabbie drove up to the first naked woman and reined in his bony, broken-down nag with a flourish. The cabbie's whiskered face was plastered with a grin.
Римский стукнул себя кулаком по голове, плюнул и отскочил от окна.	Rimsky hit his head with his fist, spat, and moved away from the window.
Он посидел некоторое время у стола, прислушиваясь к улице. Свист в разных точках достиг высшей силы, а потом стал спадать. Скандал, к удивлению Римского, ликвидировался как-то неожиданно быстро.	He sat at the desk for awhile, listening to the noise from the street. The whistling reached full pitch at various points and then started to subside. To Rimsky's surprise, the scandal came to an unexpectedly speedy conclusion.
Настала пора действовать, приходилось пить горькую чашу ответственности. Аппараты были исправлены во время третьего отделения, надо было звонить, сообщить о происшедшем, просить помощи, отвираться, валить все на Лиходеева, выгораживать самого себя и так далее. Тьфу ты дьявол!	The time to act was approaching, he would have to drink the bitter cup of responsibility. The telephones had been repaired during the third part of the program, and he had to make calls, report what had happened, ask for help, lie himself out of any responsibility, blame everything on Likhodeyev, get himself off the hook, and so forth. Confound you, devil!
Два раза расстроенный директор клал руку на трубку и дважды ее снимал. И вдруг в мертвой тишине кабинета сам аппарат разразился звоном прямо в лицо финдиректора, и тот вздрогнул и похолодел. "Однако у меня здорово расстроились нервы", – подумал он и поднял трубку. Тотчас он отшатнулся от нее и стал белее бумаги. Тихий, в то же время вкрадчивый и развратный женский голос шепнул в трубку:	Twice the flustered director put his hand on the receiver and twice he picked it up. And suddenly the deadly silence of the office was shattered by the sound of the telephone itself, blasting in the financial director's face. He shuddered and grew cold. "Boy, my nerves are really shot," he thought and picked up the receiver, whereupon he recoiled and turned white as a sheet. A soft but at the same time insinuating and depraved female voice whispered into the phone,
– Не звони, Римский, никуда, худо будет.	"Don't make any calls, Rimsky, or you'll be sorry..."
Трубка тут же опустела. Чувствуя мурашки в спине, финдиректор положил трубку и оглянулся почему-то на окно за своей спиной. Сквозь редкие и еще слабо покрытые зеленью ветви клена он увидел луну, бегущую в прозрачном облачке. Почему-то приковавшись к ветвям, Римский смотрел на них, и чем больше смотрел, тем сильнее и сильнее его охватывал страх.	The phone then went dead. Feeling his flesh crawl, the financial director put down the receiver and glanced for some reason at the window behind his back. Through the sparse and barely green branches of the maple tree outside the window he glimpsed the moon slipping behind a translucent cloud. Inexplicably transfixed by the branches, Rimsky stared at them, and the more he did, the more strongly he felt the grip of fear.
Сделав над собою усилие, финдиректор отвернулся наконец от лунного окна и поднялся. Никакого разговора о том, чтобы звонить, больше и быть не могло, и теперь финдиректор думал только об одном – как бы ему поскорее уйти из театра.	Making an effort to regain his composure, the financial director finally turned away from the moon-filled window and got up. To call anyone was now out of the question, and the financial director had only one thought on his mind—to get away from the theater as fast as possible.
Он прислушался: здание театра молчало. Римский понял, что он давно один во всем втором этаже, и детский неодолимый страх овладел им при этой мысли. Он без содрогания не мог подумать о том, что ему придется сейчас идти одному по пустым коридорам и спускаться по лестнице. Он лихорадочно схватил со стола гипнотизерские червонцы, спрятал их в портфель и кашлянул, чтобы хоть чуточку подбодрить себя. Кашель вышел хрипловатым, слабым.	He listened: the building was silent. Rimsky realized that he had been all alone on the second floor for some time, and the thought filled him with an uncontrollable childlike dread. When he thought of having to walk down the empty corridors and go down the staircase alone, he shuddered. He feverishly grabbed the hypnotist's ten-ruble bills off the desk, stuffed them into his briefcase and coughed, in order to build up his courage. The cough came out sounding hoarse and feeble.
И здесь ему показалось, что из-под двери кабинета потянуло вдруг гниловатой сыростью. Дрожь прошла по спине финдиректора. А тут еще ударили неожиданно часы и стали бить полночь.	And here it seemed to him that a smell of damp decay had suddenly seeped under the office door. A shudder ran down the financial director's spine. And a clock chimed suddenly and began to strike midnight.
И даже бой вызвал дрожь в финдиректоре. Но окончательно его сердце упало, когда он услышал, что в замке двери тихонько поворачивается английский ключ. Вцепившись в портфель влажными, холодными руками, финдиректор чувствовал, что, если еще немного продлится этот шорох в скважине, он не выдержит и пронзительно закричит.	Even that made the financial director shudder. But his heart really sank when he heard a key turning softly in the lock. The financial director clutched his briefcase with cold damp hands and felt that he would not be able to contain himself and would burst out screaming if the scraping in the keyhole lasted one more minute.
Наконец дверь уступила чьим-то усилиям, раскрылась, и в кабинет бесшумно вошел Варенуха. Римский как стоял, так и сел в кресло, потому что ноги его подогнулись. Набрав воздуху в грудь, он улыбнулся как бы заискивающей улыбкой и тихо молвил:	Finally the door yielded to someone's push, opened, and who stepped quietly into the office but Varenukha. Rimsky's legs buckled beneath him and he plopped down into his chair. Sucking air into his lungs, he smiled a kind of ingratiating smile and said softly,
– Боже, как ты меня испугал!	"God, what a fright you gave me..."
Да, это внезапное появление могло испугать кого угодно, и тем не менее в то же время оно являлось большою радостью. Высунулся хоть один кончик в этом запутанном деле.	Indeed, that sudden appearance could have frightened anyone, and yet, at the same time, it came as a great joy: at least one small thread in this tangled business had unraveled.
– Ну, говори же скорей! Ну! Ну! – прохрипел Римский, цепляясь за этот кончик, – что все это значит?	"Well, get it out! Tell me! Well!" rasped Rimsky, pulling at the thread. "What's the meaning of all this?!"
– Прости, пожалуйста, – глухим голосом отозвался вошедший, закрывая дверь, – я думал, что ты уже ушел.	"Please, forgive me," the man who had come in replied in a hollow voice, closing the door. "I thought you had already left."
И Варенуха, не снимая кепки, прошел к креслу и сел по другую сторону стола.	Without taking off his cap Varenukha went over to the armchair and sat down opposite Rimsky at the desk.
Надо сказать, что в ответе Варенухи обозначилась легонькая странность, которая сразу кольнула финдиректора, в чувствительности своей могущего поспорить с сейсмографом любой из лучших станций мира. Как же так? Зачем же Варенуха шел в кабинет финдиректора, ежели полагал, что его там нету? Ведь у него есть свой кабинет. Это – раз. А второе: из какого бы входа Варенуха ни вошел в здание, он неизбежно должен был встретить одного из ночных дежурных, а тем всем было объявлено, что Григорий Данилович на некоторое время задержится в своем кабинете.	It must be said there was something slightly odd about Varenukha's reply which was immediately picked up by the financial director, who was as sensitive to vibrations as any seismograph in the world. What was going on? Why had Varenukha come into the financial director's office if he had assumed he wasn't there? After all, he had his own office. That was for starters. And second, no matter which entrance Varenukha had used, he would have bumped into one of the night watchmen, all of whom had been told that Grigory Danilovich would be in his office for some time.
Но долго по поводу этой странности финдиректор не стал размышлять. Не до того было.	But the financial director did not dwell on this oddity for very long. He didn't feel up to it.
– Почему же ты не позвонил? Что означает вся эта петрушка с Ялтой?	"Why didn't you call? What was all that nonsense about Yalta?"
– Ну, то, что я и говорил, – причмокнув, как будто его беспокоил больной зуб, ответил администратор, – нашли его в трактире в Пушкине.	"Well, it's just as I said," the manager answered, and he made a smacking sound with his lips as if he had a toothache. "They found him in a tavern in Pushkino."
– Как в Пушкине?! Это под Москвой? А телеграмма из Ялты?	"What do you mean Pushkino?! Isn't that right near Moscow? And didn't the telegrams come from Yalta?!"
– Какая там, к черту, Ялта! Напоил пушкинского телеграфиста, и начали оба безобразничать, в том числе посылать телеграммы с пометкой "Ялта".	"Yalta like hell! He got the Pushkino telegrapher drunk, they started fooling around and that meant, among other things, sending telegrams marked 'Yalta.'"
– Ага... Ага... Ну ладно, ладно... – не проговорил, а как бы пропел Римский. Глаза его засветились желтеньким светом. В голове сложилась праздничная картина позорного снятия Степы с работы. Освобождение! Долгожданное освобождение финдиректора от этого бедствия в лице Лиходеева! А может Степан Богданович добьется чего-нибудь и похуже снятия...	"I see, I see... Well, OK, OK..." said Rimsky, crooning rather than speaking. A yellowish light shone in his eyes. A festive vision of Styopa having to leave work in disgrace formed in his head. He'd be free! Free at least of that disaster known as Likhodeyev! And maybe Stepan Bogdanovich was in for more than just getting fired...
– Подробности! – сказал Римский, стукнув пресс-папье по столу.	"Give me the details," said Rimsky, tapping the paperweight against the desk.
И Варенуха начал рассказывать подробности. Лишь только он явился туда, куда был отправлен финдиректором, его немедленно приняли и выслушали внимательнейшим образом. Никто, конечно, и мысли не допустил о том, что Степа может быть в Ялте. Все сейчас же согласились с предположением Варенухи, что Лиходеев, конечно, в пушкинской "Ялте".	And Varenukha began to recount the details. As soon as he had arrived at the place where the financial director had sent him, he had been received right away and listened to with great attention. No one, of course, had ever seriously believed that Styopa was in Yalta. Everyone now agreed with Varenukha that Likhodeyev had obviously been at the Yalta restaurant in Pushkino.
– Где же он сейчас? – перебил администратора взволнованный финдиректор.	"Where is he now?" asked the agitated financial director, interrupting the manager's account.
– Ну, где ж ему быть, – ответил, криво ухмыльнувшись, администратор, – натурально, в вытрезвителе.	"Well, where could he be?" replied the manager with a crooked smile. "Naturally, in a drunk tank!"
– Ну, ну! Ай, спасибо!	"Of course, of course! Where else!"
А Варенуха продолжал свое повествование. И чем больше он повествовал, тем ярче перед финдиректором разворачивалась длиннейшая цепь Лиходеевских хамств и безобразий, и всякое последующее звено в этой цепи было хуже предыдущего. Чего стоила хотя бы пьяная пляска в обнимку с телеграфистом на лужайке перед пушкинским телеграфом под звуки какой-то праздношатающейся гармоники! Гонка за какими-то гражданками, визжащими от ужаса! Попытка подраться с буфетчиком в самой "Ялте"! Разбрасывание зеленого лука по полу той же "Ялты". Разбитие восьми бутылок белого сухого "Ай-Даниля". Поломка счетчика у шофера такси, не пожелавшего подать Степе машину. Угроза арестовать граждан, пытавшихся прекратить Степины паскудства. Словом, темный ужас.	And Varenukha continued his story. And the more he talked, the more vivid an impression the financial director formed of Likhodeyev's long chain of outrageous and disgraceful misdeeds. And each successive link in the chain was worse than the last. Take, for example, the drunken dance with the telegraph clerk on the lawn outside the Pushkino telegraph office to the strains of some idler's accordion! The chase after some women who were screeching in terror! The attempt to start a fight with the bartender at the Yalta! Throwing green onions all over the floor of that same Yalta. Smashing eight bottles of dry white "Ai-Danil" wine. Breaking the meter of a cab when the driver refused to take him as a passenger. Threatening to arrest the citizens who were trying to end his spree... In short, holy terror!
Степа был хорошо известен в театральных кругах Москвы, и все знали, что человек этот – не подарочек. Но все-таки то, что рассказывал администратор про него, даже и для Степы было чересчур. Да, чересчур. Даже очень чересчур...	Styopa was well known in Moscow theater circles, and everyone knew that he was hardly—a gift to humanity. But what the manager was saying about him now was too much, even for Styopa. Yes, too much. In fact, much too much...
Колючие глаза Римского через стол врезались в лицо администратора, и чем дальше тот говорил, тем мрачнее становились эти глаза. Чем жизненнее и красочнее становились те гнусные подробности, которыми уснащал свою повесть администратор... тем менее верил рассказчику финдиректор. Когда же Варенуха сообщил, что Степа распоясался до того, что пытался оказать сопротивление тем, кто приехал за ним, чтобы вернуть его в Москву, финдиректор уже твердо знал, что все, что рассказывает ему вернувшийся в полночь администратор, все – ложь! Ложь от первого до последнего слова.	Rimsky's piercing eyes bore into the manager's face from across the desk, and the more the manager talked, the gloomier Rimsky looked. The manager embellished his story with various vile details, and the more vivid and piquant they became, the less Rimsky believed him. When Varenukha reported that Styopa had gone so far as to resist those who had come to take him back to Moscow, the financial director knew for sure that everything the manager was saying—the manager who had returned at midnight—everything was a lie! A lie from beginning to end.
Варенуха не ездил в Пушкино, и самого Степы в Пушкине тоже не было. Не было пьяного телеграфиста, не было разбитого стекла в трактире, Степу не вязали веревками... – ничего этого не было.	Varenukha had not gone to Pushkino, nor had Styopa himself been in Pushkino. There was no drunken telegraph clerk, no broken glass in the bar, Styopa had not been tied up... none of it had happened.
Лишь только финдиректор утвердился в мысли, что администратор ему лжет, страх пополз по его телу, начиная с ног, и дважды опять-таки почудилось финдиректору, что потянуло по полу гнилой малярийной сыростью. Ни на мгновение не сводя глаз с администратора, как-то странно корчившегося в кресле, все время стремящегося не выходить из-под голубой тени настольной лампы, как-то удивительно прикрывавшегося якобы от мешающего ему света лампочки газетой, – финдиректор думал только об одном, что же значит все это?	Once the financial director became convinced that the manager was lying to him, fear crept over his body, starting with his feet, and for the second time it seemed to the financial director that a putrid malarial dampness had spread over the floor. Without ever taking his eyes off the manager—who was sitting in the armchair in an oddly contorted way, trying always to stay within the bluish shadow cast by the desk lamp and rather peculiarly shielding his eyes from the lamp light with a newspaper—the financial director thought of only one thing: what did it all mean?
Зачем так нагло лжет ему в пустынном и молчащем здании слишком поздно вернувшийся к нему администратор? И сознание опасности, неизвестной, но грозной опасности, начало томить душу финдиректора. Делая вид, что не замечает уверток администратора и фокусов его с газетой, финдиректор рассматривал его лицо, почти уже не слушая того, что плел Варенуха. Было кое-что, что представлялось еще более необъяснимым, чем неизвестно зачем выдуманный клеветнический рассказ о похождениях в Пушкине, и это что-то было изменением во внешности и в манерах администратора.	Why would the manager, who had returned too late to see him, be lying to him so blatantly in an empty and quiet building? And a sense of danger, unidentified but imminent, began to take hold of Rimsky's heart. While pretending not to notice the manager's maneuvers and his tricks with the newspaper, the financial director examined his face, hardly listening any more to the tale Varenukha was spinning. There was something that seemed even more inexplicable than the slanderous story of Styopa's escapades in Pushkino, fabricated for no discernible reason whatsoever, and that something was the change in the manager's appearance and manners.
Как тот ни натягивал утиный козырек кепки на глаза, чтобы бросить тень на лицо, как ни вертел газетным листом, – финдиректору удалось рассмотреть громадный синяк с правой стороны лица у самого носа. Кроме того, полнокровный обычно администратор был теперь бледен меловой нездоровою бледностью, а на шее у него в душную ночь зачем-то было наверчено старенькое полосатое кашне. Если же к этому прибавить появившуюся у администратора за время его отсутствия отвратительную манеру присасывать и причмокивать, резкое изменение голоса, ставшего глухим и грубым, вороватость и трусливость в глазах, – можно было смело сказать, что Иван Савельевич Варенуха стал неузнаваем.	Despite the manager's efforts to keep his face in shadow by pulling the visor of his cap down over his eyes, and despite his maneuvers with the newspaper as well, the financial director did manage to observe a huge bruise that began at his nose and extended across his right cheek. In addition, the manager's customarily ruddy complexion had taken on an unhealthy chalky pallor, and, despite the sultriness of the night, his neck was wrapped in an old striped muffler. If one added to this the manager's new habit, evidently acquired during his absence, of making disgusting sucking and smacking sounds with his lips, the sharp change in his voice, which had become rough and hollow, and the furtive and cowardly look in his eyes, then one could say without hesitation that Ivan Savelyevich Varenukha had become unrecognizable.
Что-то еще жгуче беспокоило финдиректора, но что именно, он не мог понять, как ни напрягал воспаленный мозг, сколько ни всматривался в Варенуху. Одно он мог утверждать, что было что-то невиданное, неестественное в этом соединении администратора с хорошо знакомым креслом.	Something even more disturbing gnawed at the financial director, but however much he strained his already inflamed brain, however much he stared at Varenukha, he couldn't figure out what it was. He was sure of only one thing: there was something weird and unnatural about this combination of the manager and the familiar chair.
– Ну, одолели наконец, погрузили в машину, – гудел Варенуха, выглядывая из-за листа и ладонью прикрывая синяк.	"Well, eventually he was subdued and shoved into a car," droned on Varenukha, peering out from behind the newspaper and covering his bruise with his palm.
Римский вдруг протянул руку и как бы машинально ладонью, в то же время поигрывая пальцами по столу, нажал пуговку электрического звонка и обмер.	Rimsky suddenly stretched out his hand and started drumming his fingers on the table, while at the same time nonchalantly pressing his palm down on the buzzer of an electric bell. Then he froze.
В пустом здании непременно был бы слышен резкий сигнал. Но этого сигнала не последовало, и пуговка безжизненно погрузилась в доску стола. Пуговка была мертва, звонок испорчен.	A loud alarm should have gone off in the empty building. But the alarm did not go off, and the buzzer sank lifelessly into the desktop. The buzzer was dead and the bell was broken.
Хитрость финдиректора не ускользнула от Варенухи, который спросил, передернувшись, причем в глазах его мелькнул явно злобный огонь:	The financial director's maneuver did not escape Varenukha, who winced and asked with a malicious gleam in his eye,
– Ты чего звонишь?	"Why did you press the alarm?"
– Машинально, – глухо ответил финдиректор, отдернул руку и, в свою очередь, нетвердым голосом спросил:	"Habit," was the financial director's hollow reply as he moved his hand away. Then he asked in a shaky voice,
– Что это у тебя на лице?	"What's that on your face?"
– Машину занесло, ударился об ручку двери, – ответил Варенуха, отводя глаза.	"The car braked, and I hit my face against the door handle," answered Varenukha, turning his eyes away,
"Лжет!" – воскликнул мысленно финдиректор. И тут вдруг его глаза округлились и стали совершенно безумными, и он уставился в спинку кресла.	"He's lying!" the financial director exclaimed to himself. Then his eyes widened and bulged crazily as he fixated on the back of Varenukha's chair.
Сзади кресла, на полу, лежали две перекрещенные тени, одна погуще и почернее, другая слабая и серая. Отчетливо была видна на полу теневая спинка кресла и его заостренные ножки, но над спинкою на полу не было теневой головы Варенухи, равно как под ножками не было ног администратора.	On the floor behind the chair there were two intersecting shadows, one blacker and denser, the other faint and gray. The armchair's back and pointed legs cast a clear shadow on the floor, but there was no shadow from Varenukha's head above the chair back, nor was there any shadow from his feet beneath its legs.
"Он не отбрасывает тени!" – отчаянно мысленно вскричал Римский. Его ударила дрожь.	"He doesn't cast a shadow!" cried Rimsky to himself in desperation. He started to tremble.
Варенуха воровато оглянулся, следуя безумному взору Римского, за спинку кресла и понял, что он открыт.	Varenukha glanced furtively behind the chair, following Rimsky's crazed eyes, and realized that he had been found out.
Он поднялся с кресла (то же сделал и финдиректор) и отступил от стола на шаг, сжимая в руках портфель.	He stood up (as did the financial director) and stepped away from the desk, his briefcase clutched in his hands.
– Догадался, проклятый! Всегда был смышлен, – злобно ухмыльнувшись совершенно в лицо финдиректору, проговорил Варенуха, неожиданно отпрыгнул от кресла к двери и быстро двинул вниз пуговку английского замка. Финдиректор отчаянно оглянулся, отступая к окну, ведущему в сад, и в этом окне, заливаемом луною, увидел прильнувшее к стеклу лицо голой девицы и ее голую руку, просунувшуюся в форточку и старающуюся открыть нижнюю задвижку. Верхняя уже была открыта.	"You guessed it, damn you! You always were smart," said Varenukha, smirking maliciously in Rimsky's face. Suddenly he sprang to the door and quickly lowered the bolt. The financial director looked around in desperation as he moved over to the window that looked out onto the garden. There in the moonlight he saw the face of a naked girl pressed against the glass, her bare arm stuck through the fortochka, trying to open the latch on the lower part of the window. The upper part was already open.
Римскому показалось, что свет в настольной лампе гаснет и что письменный стол наклоняется. Римского окатило ледяной волной, но, к счастью для себя, он превозмог себя и не упал. Остатка сил хватило на то, чтобы шепнуть, но не крикнуть:	It seemed to Rimsky that the light in the desk lamp was going out and the desk was tilting sideways. An icy wave swept over Rimsky, but fortunately he found the strength to resist it and didn't fall. He had enough strength left to whisper, but not shout,
– Помогите...	"Help..."
Варенуха, карауля дверь, подпрыгивал возле нее, подолгу застревая в воздухе и качаясь в нем. Скрюченными пальцами он махал в сторону Римского, шипел и чмокал, подмигивая девице в окне.	As he guarded the door, Varenukha jumped up and down beside it, staying suspended in the air for a long time and swaying back and forth. Hissing and smacking his lips, he winked at the girl in the window and pointed at Rimsky.
Та заспешила, всунула рыжую голову в форточку, вытянула сколько могла руку, ногтями начала царапать нижний шпингалет и потрясать раму. Рука ее стала удлиняться, как резиновая, и покрылась трупной зеленью. Наконец зеленые пальцы мертвой обхватили головку шпингалета, повернули ее, и рама стала открываться. Римский слабо вскрикнул, прислонился к стене и портфель выставил вперед, как щит. Он понимал, что пришла его гибель.	The girl then doubled her efforts and stuck her red head through the fortochka, stretching her hand out as far as it would go. She scratched at the lower window latch with her nails and shook the window frame. Her hand began to stretch as if it were made of elastic and became covered with a corpselike greenness. Finally the corpse's green fingers grabbed hold of the tip of the window latch, turned it, and the casement began to open. Rimsky gave a faint cry, pressed against the wall, and held out his briefcase in front of him as if it were a shield. He knew his end had come.
Рама широко распахнулась, но вместо ночной свежести и аромата лип в комнату ворвался запах погреба. Покойница вступила на подоконник. Римский отчетливо видел пятна тления на ее груди.	The casement window swung wide open, but it was not fresh night air and the fragrance of the linden trees that wafted into the room, it was the smell of the grave. The dead girl stepped onto the windowsill, and Rimsky could clearly see patches of decay on her breast.
И в это время радостный неожиданный крик петуха долетел из сада, из того низкого здания за тиром, где содержались птицы, участвовавшие в программах. Горластый дрессированный петух трубил, возвещая, что к Москве с востока катится рассвет.	And at that moment the unexpected and joyous crowing of a rooster was heard coming from the garden, from the low building behind the shooting gallery where the performing birds were kept. The trained rooster was raucously trumpeting the news that dawn was advancing on Moscow from the east.
Дикая ярость исказила лицо девицы, она испустила хриплое ругательство, а Варенуха у дверей взвизгнул и обрушился из воздуха на пол.	Savage fury distorted the girl's face, and she rasped out a curse. Over by the door Varenukha let out a screech and fell down from the air onto the floor.
Крик петуха повторился, девица щелкнула зубами, и рыжие ее волосы поднялись дыбом. С третьим криком петуха она повернулась и вылетела вон. И вслед за нею, подпрыгнув и вытянувшись горизонтально в воздухе, напоминая летящего купидона, выплыл медленно в окно через письменный стол Варенуха.	The rooster crowed again, the girl grated her teeth, and her red hair stood on end. At the third cockcrow she turned and flew out of the room. And right behind her came Varenukha, who jumped up in the air, assumed a horizontal position, like a flying Cupid, and floated slowly over the desk and out the window.
Седой как снег, без единого черного волоса старик, который недавно еще был Римским, подбежал к двери, отстегнул пуговку, открыл дверь и кинулся бежать по темному коридору. У поворота на лестницу он, стеная от страха, нащупал выключатель, и лестница осветилась. На лестнице трясущийся, дрожащий старик упал, потому что ему показалось, что на него сверху мягко обрушился Варенуха.	His head as white as snow, with not one black hair left, an old man, who not long before had been Rimsky, ran over to the door, undid the lock, opened the door, and started running down the dark corridor. Stricken with terror and moaning, he felt for the switch at the top of the staircase and turned on the light. Trembling and shaking, the old man fell on the stairs because it seemed to him that Varenukha was softly collapsing on him from above.
Сбежав вниз, Римский увидел дежурного, заснувшего на стуле у кассы в вестибюле. Римский пробрался мимо него на цыпочках и выскользнул в главную дверь. На улице ему стало несколько легче. Он настолько пришел в себя, что, хватаясь за голову, сумел сообразить, что шляпа его осталась в кабинете.	When he got to the bottom of the stairs, Rimsky saw the night watchman asleep on a chair by the box office in the lobby. He tiptoed past him and slipped out through the main door. Once he was outside he felt a lit-de better. He was sufficiently in command of his senses to realize, when he clutched his head, that he had left his hat behind in the office.
Само собой разумеется, что за нею он не вернулся, а, задыхаясь, побежал через широкую улицу на противоположный угол у кинотеатра, возле которого маячил красноватый тусклый огонек. Через минуту он был уже возле него. Никто не успел перехватить машину.	Needless to say, he did not go back for it, but ran across the wide street, gasping for breath, to the movie theater on the opposite corner where nearby, a dim red light could be seen. A minute later he was at the taxi, before any one else could intercept it.
– К курьерскому ленинградскому, дам на чай, – тяжело дыша и держась за сердце, проговорил старик.	"To the Leningrad Express, you'll get a tip," said the old man, breathing heavily and clutching his heart.
– В гараж еду, – с ненавистью ответил шофер и отвернулся.	"I'm on my way to the garage," said the driver with loathing and turned away.
Тогда Римский расстегнул портфель, вытащил оттуда пятьдесят рублей и протянул их сквозь открытое переднее окно шоферу.	Then Rimsky unfastened his briefcase, pulled out fifty rubles, and thrust them at the driver through the open window.
Через несколько мгновений дребезжащая машина, как вихрь, летела по кольцу Садовой. Седока трепало на сиденье, и в осколке зеркала, повешенного перед шофером, Римский видел то радостные шаферские глаза, то безумные свои.	Minutes later the rattling car was rushing like a whirlwind along the Sadovaya Ring, The passenger was jounced about on the seat, and when he looked into the rearview mirror, he caught glimpses of the joyous look in the driver's eyes and the crazed look in his own.
Выскочив из машины перед зданием вокзала, Римский крикнул первому попавшемуся человеку в белом фартуке и с бляхой:	Rimsky jumped out of the car in front of the station and shouted at the first person he saw, who was wearing a white apron and a badge,
– Первую категорию, один, тридцать дам, – комкая, он вынимал из портфеля червонцы, – нет первой – вторую, если нету – бери жесткий.	"One first-class ticket, here's thirty rubles," whereupon he crumpled and pulled the ten-ruble notes out of his briefcase. "If there's no first-class, then second, and if not that, then third."
Человек с бляхой, оглядываясь на светящиеся часы, рвал из рук Римского червонцы.	The man with the badge turned to look at the clock and grabbed the rabies out of Rimsky's hands.
Через пять минут из-под стеклянного купола вокзала исчез курьерский и начисто пропал в темноте. С ним вместе пропал и Римский.	Five minutes later the express train pulled out of the glass-domed station and vanished into the darkness. And along with it vanished Rimsky.
Глава 15. Сон Никанора Ивановича	Chapter 15. Nikanor Ivanovich's Dream
Нетрудно догадаться, что толстяк с багровой физиономией, которого поместили в клинике в комнате N 119, был Никанор Иванович Босой.	It's not hard to guess that the fat man with the purple face who had been put into Room No. 119 at the clinic was Nikanor Ivanovich Bosoi.
Попал он, однако, к профессору Стравинскому не сразу, а предварительно побывав в другом месте.	Before coming to Professor Stravinsky, however, he had spent some time in another place.
От другого этого места у Никанора Ивановича осталось в воспоминании мало чего. Помнился только письменный стол, шкаф и диван.	Very little of that other place remained in Nikanor Ivanovich's memory. All he could remember was a desk, a bookcase, and a couch.
Там с Никанором Ивановичем, у которого перед глазами как-то мутилось от приливов крови и душевного возбуждения, вступили в разговор, но разговор вышел какой-то странный, путаный, а вернее сказать, совсем не вышел.	The people there had tried to engage Nikanor Ivanovich in conversation, but since his head was spinning from an influx of blood and from extreme emotional distress, the conversation had been strange and muddled. In fact, it had not really been a conversation at all.
Первый же вопрос, который был задан Никанору Ивановичу, был таков:	The first question Nikanor Ivanovich had been asked was,
– Вы Никанор Иванович Босой, председатель домкома номер триста два-бис по Садовой?	"Are you Nikanor Ivanovich Bosoi, chairman of the house committee at 302B Sadovaya Street?"
На это Никанор Иванович, рассмеявшись страшным смехом, ответил буквально так:	Which made Nikanor Ivanovich burst out into a horrible cackle and answer,
– Я Никанор, конечно, Никанор! Но какой же я к шуту председатель!	"Of course I'm Nikanor Ivanovich! But what the devil kind of a chairman am I!"
– То есть как? – спросили у Никанора Ивановича, прищуриваясь.	"Meaning what?" they asked Nikanor Ivanovich with narrowed eyes.
– А так, – ответил он, – что ежели я председатель, то я сразу должен был установить, что он нечистая сила! А то что же это? Пенсне треснуло... весь в рванине... Какой же он может быть переводчик у иностранца!	"Meaning," he replied, "that if I were a real chairman, I would have seen immediately that he was an evil power! How else can you explain it? The cracked pince-nez, his being dressed in rags... What kind of a foreign interpreter looks like that!"
– Про кого говорите? – спросили у Никанора Ивановича.	"Who are you talking about?" they asked Nikanor Ivanovich.
– Коровьев! – вскричал Никанор Иванович, – в пятидесятой квартире у нас засел! Пишите: Коровьев. Его немедленно надо изловить! Пишите: шестое парадное, там он.	"Korovyev!" cried Nikanor Ivanovich. "The one who's moved into apartment No. 50 in our building! Write it down: Korovyev! You have to catch him right away! Write it down: entrance No. 6. That's where he is."
– Откуда валюту взял? – задушевно спросили у Никанора Ивановича.	"Where did you get the foreign currency?" they asked Nikanor Ivanovich in cordial tones.
– Бог истинный, бог всемогущий, – заговорил Никанор Иванович, – все видит, а мне туда и дорога. В руках никогда не держал и не подозревал, какая такая валюта! Господь меня наказует за скверну мою, – с чувством продолжал Никанор Иванович, то застегивая рубашку, то расстегивая, то крестясь,	"Almighty God," Nikanor Ivanovich began, "sees everything and that is the path I should take. I never touched any foreign currency or had the slightest idea what it looked like! The Lord is punishing me for my sins," Nikanor Ivanovich went on heatedly, buttoning and unbuttoning his shirt, and crossing himself.
– брал! Брал, но брал нашими советскими! Прописывал за деньги, не спорю, бывало. Хорош и наш секретарь Пролежнев, тоже хорош! Прямо скажем, все воры в домоуправлении. Но валюты я не брал!	"I took bribes! I did, but I took them in our own Soviet money! I took money for registering people in the apartment house, I won't deny it, it happened. Our secretary Prolezhnyov is a fine one too, that he is! Let's face it, everyone in the house management office is a crook. But I didn't take any foreign currency!"
На просьбу не валять дурака, а рассказывать, как попали доллары в вентиляцию, Никанор Иванович стал на колени и качнулся, раскрывая рот, как бы желая проглотить паркетную шашку.	When they told Nikanor Ivanovich to stop playing games and explain how the dollars got into the ventilation shaft, he got down on his knees and rocked back and forth with his mouth open wide, as if he wanted to swallow one of the parquet panels.
– Желаете, – промычал он, – землю буду есть, что не брал? А Коровьев – он черт.	"Do you want me" he wailed, "to eat the floor to prove I didn't take it? But that Korovyev, he's a devil"
Всякому терпенью положен предел, и за столом уже повысили голос, намекнули Никанору Ивановичу, что ему пора заговорить на человеческом языке.	There is a limit to everyone's patience, and a voice was raised behind the desk, hinting to the effect that it was time for Nikanor Ivanovich to start speaking in a human tongue.
Тут комнату с этим самым диваном огласил дикий рев Никанора Ивановича, вскочившего с колен:	At this point Nikanor Ivanovich jumped to his feet, and the room with the couch resounded with his roar,
– Вон он! Вон он за шкафом! Вот ухмыляется! И пенсне его... Держите его! Окропить помещение!	"There he is! There he is behind the bookcase! Look at him smirk! And his pince-nez... Grab him! Sprinkle the room with holy water!"
Кровь отлила от лица Никанора Ивановича, он, дрожа, крестил воздух, метался к двери и обратно, запел какую-то молитву и, наконец, понес полную околесицу.	The blood drained from Nikanor Ivanovich's face, shaking, he kept making the sign of the cross in the air, rushed over to the door and then back again, started to recite some prayer, and then finally started spouting complete gibberish.
Стало совершенно ясно, что Никанор Иванович ни к каким разговорам не пригоден. Его вывели, поместили в отдельной комнате, где он несколько поутих и только молился и всхлипывал.	It was quite clear that Nikanor Ivanovich was unfit for any kind of conversation. They led him out and put him in a separate room, where, he calmed down somewhat and merely sobbed and prayed.
На Садовую, конечно, съездили и в квартире N 50 побывали. Но никакого Коровьева там не нашли, и никакого Коровьева никто в доме не знал и не видел.	Naturally, they made a trip to Sadovaya Street and paid a visit to apartment No. 50. But they did not find any Korovyev there, nor had anyone in the building ever seen or heard of any such person.
Квартира, занимаемая покойным Берлиозом и уехавшим в Ялту Лиходеевым, была пуста, и в кабинете мирно висели никем не поврежденные сургучные печати на шкафах. С тем и уехали с Садовой, причем с уехавшими отбыл растерянный и подавленный секретарь домоуправления Пролежнев.	The apartment, which had been occupied by the deceased Berlioz and by Likhodeyev who had gone to Yalta, was empty, and the wax seals hung peacefully and undisturbed on the cabinets in the study. When they left Sadovaya Street, they took with them the disoriented and dispirited secretary of the house management committee, Prolezhnyov.
Вечером Никанор Иванович был доставлен в клинику Стравинского. Там он повел себя настолько беспокойно, что ему пришлось сделать впрыскивание по рецепту Стравинского, и лишь после полуночи Никанор Иванович уснул в 119-й комнате, изредка издавая тяжелое страдальческое мычание.	In the evening Nikanor Ivanovich was taken to Stravinsky's clinic. There his behavior became so violent that they had to give him an injection prescribed by Stravinsky, and it wasn't until after midnight that Nikanor Ivanovich finally fell asleep in Room 119, occasionally emitting a deep, anguished moan.
Но чем далее, тем легче становился его сон. Он перестал ворочаться и стонать, задышал легко и ровно, и его оставили одного.	But the longer he slept, the calmer his sleep became. He stopped tossing and moaning, his breathing became easier and more even, and he was left alone.
Тогда Никанора Ивановича посетило сновидение, в основе которого, несомненно, были его сегодняшние переживания.	Then Nikanor Ivanovich had a dream which doubtlessly had its source in the day's experiences.
Началось с того, что Никанору Ивановичу привиделось, будто бы какие-то люди с золотыми трубами в руках подводят его, и очень торжественно, к большим лакированным дверям. У этих дверей спутники сыграли будто бы туш Никанору Ивановичу, а затем гулкий бас с небес весело сказал:	The dream began with some people with golden trumpets leading Nikanor Ivanovich most solemnly over to a pair of huge polished doors. When they got there, his companions saluted him with a kind of fanfare, and then a booming bass was heard coming from on high, saying merrily,
– Добро пожаловать, Никанор Иванович! Сдавайте валюту.	"Welcome, Nikanor Ivanovich! Hand over your foreign currency."
Удивившись крайне, Никанор Иванович увидел над собой черный громкоговоритель.	Taken totally by surprise, Nikanor Ivanovich noticed a black loudspeaker above his head.
Затем он почему-то очутился в театральном зале, где под золоченым потолком сияли хрустальные люстры, а на стенах кенкеты. Все было как следует, как в небольшом по размерам, но богатом театре. Имелась сцена, задернутая бархатным занавесом, по темно-вишневому фону усеянным, как звездочками, изображениями золотых увеличенных десяток, суфлерская будка и даже публика.	Then he found himself inside a theater with a gilt ceiling, crystal chandeliers, and sconces on the walls. Everything was as one would expect in a small but richly appointed theater. There was a stage draped with a deep-cerise velvet curtain with depictions of enlarged ten-ruble gold pieces scattered across it like stars, a prompter's box, and even an audience.
Удивило Никанора Ивановича то, что вся эта публика была одного пола – мужского, и вся почему-то с бородами. Кроме того, поражало, что в театральном зале не было стульев, и вся эта публика сидела на полу, великолепно натертом и скользком.	What amazed Nikanor Ivanovich was that the audience consisted of men only, and for some reason, they all had beards. No less striking was the fact that there were no chairs in the theater, and the entire audience was sitting on the slippery, magnificently polished floor.
Конфузясь в новом и большом обществе, Никанор Иванович, помявшись некоторое время, последовал общему примеру и уселся на паркет по-турецки, примостившись между каким-то рыжим здоровяком-бородачом и другим, бледным и сильно заросшим гражданином. Никто из сидящих не обратил внимания на новоприбывшего зрителя.	Feeling out of place in this large and unfamiliar company, Nikanor Ivanovich hesitated for awhile and then followed everyone's example and sat down Turkish-style on the parquet floor, in between a robust, red-bearded fellow and a pale hairy one. Neither of the two paid much attention to the new arrival.
Тут послышался мягкий звон колокольчика, свет в зале потух, занавесь разошлась, и обнаружилась освещенная сцена с креслом, столиком, на котором был золотой колокольчик, и с глухим черным бархатным задником.	At this point the soft sound of a bell was heard, the lights went out in the theater, the curtains parted, and an illuminated stage came into view with an armchair and a small table topped by a golden bell. The back of the stage was draped in thick black velvet.
Из кулис тут вышел артист в смокинге, гладко выбритый и причесанный на пробор, молодой и с очень приятными чертами лица. Публика в зале оживилась, и все повернулись к сцене. Артист подошел к будке и потер руки.	An actor wearing a dinner jacket came out on stage. He was young, clean-shaven, very good-looking, and wore his hair parted down the middle. The audience stirred, and everyone turned their eyes to the stage. The actor walked over to the prompter's box and rubbed his hands.
– Сидите? – спросил он мягким баритоном и улыбнулся залу.	"Are you all seated?" he asked in a soft baritone and smiled at the audience.
– Сидим, сидим, – хором ответили ему из зала тенора и басы.	"Yes, yes," the audience of tenors and basses replied in unison.
– Гм... – заговорил задумчиво артист, – и как вам не надоест, я не понимаю? Все люди как люди, ходят сейчас по улицам, наслаждаются весенним солнцем и теплом, а вы здесь на полу торчите в душном зале! Неужто уж программа такая интересная? Впрочем, что кому нравится, – философски закончил артист.	"Hm..." the actor began thoughtfully. "And how is it you're not bored, that's what puzzles me? Real people are outside on the streets right now, enjoying the spring sun and the warmth, and you're stuck here on the floor in a stuffy theater! Is the program really that interesting? However, to each his own," the actor concluded philosophically.
Затем он переменил и тембр голоса, и интонации и весело и звучно объявил:	Then he changed the timbre and intonation of his voice and boomed out merrily,
– Итак, следующим номером нашей программы – Никанор Иванович Босой, председатель домового комитета и заведующий диетической столовкой. Попросим Никанора Ивановича!	"And so, the next act on our program is Nikanor Ivanovich Bosoi, the chairman of a house committee and the head of a special-diet cafeteria. Please come up on stage, Nikanor Ivanovich!"
Дружный аплодисмент был ответом артисту. Удивленный Никанор Иванович вытаращил глаза, а конферансье, закрывшись рукою от света рампы, нашел его взором среди сидящих и ласково поманил его пальцем на сцену. И Никанор Иванович, не помня как, оказался на сцене.	The audience responded with friendly applause. Nikanor Ivanovich's eyes bulged with astonishment, and the emcee, shielding his eyes from the glare of the footlights, spotted him in the audience and coaxed him tenderly up on stage. And then, without knowing how, Nikanor Ivanovich found himself on the stage.
В глаза ему снизу и спереди ударил свет цветных ламп, отчего сразу провалился в темноту зал с публикой.	The glare of the colored lights hit his eyes from in front and below, plunging the theater and audience beyond into darkness.
– Ну-с, Никанор Иванович, покажите нам пример, – задушевно заговорил молодой артист, – и сдавайте валюту.	"Well, Nikanor Ivanovich, set a good example," began the young actor sincerely, "and hand over your foreign currency."
Наступила тишина. Никанор Иванович перевел дух и тихо заговорил:	Silence ensued. Nikanor Ivanovich took a deep breath and began quietly,
– Богом клянусь, что...	"I swear to God that..."
Но не успел он выговорить эти слова, как весь зал разразился криками негодования. Никанор Иванович растерялся и умолк.	But before he could finish, the whole theater broke out in disgrunded cries. Nikanor Ivanovich was disconcerted and fell silent.
– Насколько я понял вас, – заговорил ведущий программу, – вы хотели поклясться богом, что у вас нет валюты? – и он участливо поглядел на Никанора Ивановича.	"If I understand you correctly," began the man in charge of the program, "you wish to swear to God that you have no foreign currency?" He shot Nikanor Ivanovich a sympathetic look.
– Так точно, нету, – ответил Никанор Иванович.	"That's exactly right. I don't have any," replied Nikanor Ivanovich.
– Так, – отозвался артист, – а простите за нескромность: откуда же взялись четыреста долларов, обнаруженные в уборной той квартиры, единственным обитателем коей являетесь вы с вашей супругой?	"Of course," said the actor, "but forgive my indiscretion: how, then, did four hundred dollars end up in the bathroom of the apartment of which you and your wife are the sole residents?"
– Волшебные! – явно иронически сказал кто-то в темном зале.	"By magic!" said someone in the darkened hall with obvious irony.
– Так точно, волшебные, – робко ответил Никанор Иванович по неопределенному адресу, не то артисту, не то в темный зал, и пояснил: – Нечистая сила, клетчатый переводчик подбросил.	"Precisely so, by magic," Nikanor Ivanovich replied timidly, not to anyone in particular, neither the actor nor the invisible audience, and he went on to elaborate, "An evil power, the interpreter in checks, planted them there."
И опять негодующе взревел зал. Когда же настала тишина, артист сказал:	And again the audience roared in disapproval. When quiet had been restored, the actor said,
– Вот какие басни Лафонтена приходится мне выслушивать! Подбросили четыреста долларов! Вот вы: все вы здесь валютчики! Обращаюсь к вам как к специалистам – мыслимое ли это дело?	"That fairy tale puts La Fontaine to shame! Four hundred dollars were planted in your bathroom! You, audience, are all foreign-currency speculators, I ask you, as specialists, does this case make sense?"
– Мы не валютчики, – раздались отдельные обиженные голоса в театре, – но дело это немыслимое.	"We are not speculators," shouted various offended parties from the floor, "but it doesn't make any sense."
– Целиком присоединяюсь, – твердо сказал артист, – и спрошу вас: что могут подбросить?	"I agree with you completely," said the actor firmly. "And I ask you, what sorts of things are planted on people?"
– Ребенка! – крикнул кто-то из зала.	"Babies!" shouted someone from the floor.
– Абсолютно верно, – подтвердил ведущий программу, – ребенка, анонимное письмо, прокламацию, адскую машину, мало ли что еще, но четыреста долларов никто не станет подбрасывать, ибо такого идиота в природе не имеется, – и, обратившись к Никанору Ивановичу, артист добавил укоризненно и печально:	"Absolutely right," affirmed the emcee. "Babies, anonymous letters, proclamations, time bombs, and a lot of other things, but four hundred dollars isn't one of them because nobody's that stupid." And turning to Nikanor Ivanovich, the actor added mournfully and reproachfully,
– Огорчили вы меня, Никанор Иванович! А я-то на вас надеялся. Итак, номер наш не удался.	"You're a disappointment to me, Nikanor Ivanovich! I had such faith in you. So then, this particular act has not been a success."
В зале раздался свист по адресу Никанора Ивановича.	The audience began to hiss and boo at Nikanor Ivanovich.
– Валютчик он! – выкрикивали в зале, – из-за таких-то и мы невинно терпим!	"He's the foreign-currency speculator!" the audience screamed. "It's guys like that who make us innocent folk suffer!"
– Не ругайте его, – мягко сказал конферансье, – он раскается. – И, обратив к Никанору Ивановичу полные слез голубые глаза, добавил: – Ну, идите, Никанор Иванович, на место!	"Don't chastise him," said the emcee softly. "He'll repent." He then turned his blue eyes, brimming with tears, to Nikanor Ivanovich and added, "Well, Nikanor Ivanovich, go back to your place!"
После этого артист позвонил в колокольчик и громко объявил:	After this the actor rang the bell and announced loudly,
– Антракт, негодяи!	"Intermission, you scoundrels!"
Потрясенный Никанор Иванович, неожиданно для себя ставший участником какой-то театральной программы, опять оказался на своем месте на полу. Тут ему приснилось, что зал погрузился в полную тьму и что на стенах выскочили красные горящие слова: "Сдавайте валюту!" Потом опять раскрылся занавес, и конферансье пригласил:	A shaken Nikanor Ivanovich, who, to his surprise, had somehow become part of a theatrical program, again found himself in his place on the floor. Then he dreamed that the theater plunged into total darkness, and the walls were lit up with bright red lights, flashing the words, "Hand over your foreign currency!" Then the curtains parted again, and the emcee said invitingly,
– Попрошу на сцену Сергея Герардовича Дунчиля.	"Would Sergei Gerardovich Dunchil please come up on stage."
Дунчиль оказался благообразным, но сильно запущенным мужчиной лет пятидесяти.	Dunchil turned out to be a good-looking, but very stout man of about fifty.
– Сергей Герардович, – обратился к нему конферансье, – вот уже полтора месяца вы сидите здесь, упорно отказываясь сдать оставшуюся у вас валюту, в то время как страна нуждается в ней, а вам она совершенно ни к чему, а вы все-таки упорствуете. Вы – человек интеллигентный, прекрасно все это понимаете и все же не хотите пойти мне навстречу.	"Sergei Gerardovich," said the emcee. "You've been sitting here for more than a month now, and yet you still refuse to hand over the rest of your foreign currency; now, when your country is in need of it, and it's of absolutely no use to you, you still refuse to comply. You're an intelligent fellow and understand all this perfectly, and yet you still don't want to meet me halfway."
– К сожалению, ничего сделать не могу, так как валюты у меня больше нет, – спокойно ответил Дунчиль.	"Unfortunately, I can't do anything, since I don't have any more foreign currency," Dunchil replied calmly.
– Так нет ли, по крайней мере, бриллиантов? – спросил артист.	"Don't you have any diamonds at least?" asked the actor.
– И бриллиантов нет.	"No diamonds either."
Артист повесил голову и задумался, а потом хлопнул в ладоши. Из кулисы вышла на сцену средних лет дама, одетая по моде, то есть в пальто без воротника и в крошечной шляпке. Дама имела встревоженный вид, а Дунчиль поглядел на нее, не шевельнув бровью.	The actor hung his head and looked pensive, and then he clapped his hands. A middle-aged woman emerged from the wings and came out on stage. She was fashionably dressed, that is, in a tiny hat and a coat with no collar. She had an anxious air, and Dunchil stared at her without moving a muscle.
– Кто эта дама? – спросил ведущий программу у Дунчиля.	"Who is this woman?" the man in charge of the program asked Dunchil.
– Это моя жена, – с достоинством ответил Дунчиль и посмотрел на длинную шею дамы с некоторым отвращением.	"She's my wife," Dunchil answered with dignity, as he looked at the woman's long neck with a flicker of disgust.
– Мы потревожили вас, мадам Дунчиль, – отнесся к даме конферансье, – вот по какому поводу: мы хотели вас спросить, есть ли еще у вашего супруга валюта?	"We have disturbed you, Madame Dunchil, for the following reason: we wished to ask you if your husband still has any foreign currency?"
– Он тогда все сдал, – волнуясь, ответила мадам Дунчиль.	"He's already handed over everything he had," was her nervous reply.
– Так, – сказал артист, – ну, что же, раз так, то так. Если все сдал, то нам надлежит немедленно расстаться с Сергеем Герардовичем, что же поделаешь! Если угодно, вы можете покинуть театр, Сергей Герардович, – и артист сделал царственный жест.	"Indeed," said the actor. "Well, if you say so. And if he's handed everything over, then we shouldn't keep him any longer, should we! You may leave the theater, if you wish, Sergei Gerardovich," said the actor with an imperious wave of his hand.
Дунчиль спокойно и с достоинством повернулся и пошел к кулисе.	Calmly and with dignity, Dunchil turned and walked toward the wings.
– Одну минуточку! – остановил его конферансье, – позвольте мне на прощанье показать вам еще один номер из нашей программы, – и опять хлопнул в ладоши.	"Just one minute!" the emcee stopped him. "As a farewell, let me show you one last number from our program." Again he clapped his hands.
Черный задний занавес раздвинулся, и на сцену вышла юная красавица в бальном платье, держащая в руках золотой подносик, на котором лежала толстая пачка, перевязанная конфетной лентой, и бриллиантовое колье, от которого во все стороны отскакивали синие, желтые и красные огни.	The black curtains at the back of the stage parted, and out came a beautiful young woman in a ball gown carrying a gold tray on which there was a thick package tied with striped ribbon and a diamond necklace which gave off blue, yellow, and red sparkles.
Дунчиль отступил на шаг, и лицо его покрылось бледностью. Зал замер.	Dunchil stepped backward, and his face blanched. The audience fell silent.
– Восемнадцать тысяч долларов и колье в сорок тысяч золотом, – торжественно объявил артист, – хранил Сергей Герардович в городе Харькове в квартире своей любовницы Иды Геркулановны Ворс, которую мы имеем удовольствие видеть перед собою и которая любезно помогла обнаружить эти бесценные, но бесцельные в руках частного лица сокровища. Большое спасибо, Ида Геркулановна.	"Eighteen thousand dollars and a necklace worth forty thousand gold rubles," announced the actor solemnly, "has been kept by Sergei Gerardovich in Kharkov in the apartment of his mistress, Ida Gerkulanovna Vors, who is honoring us with her presence here, and who graciously helped us to locate these treasures, which, though priceless, are worthless when in private hands. Many thanks to you, Ida Gerkulanovna."
Красавица, улыбнувшись, сверкнула зубами, и мохнатые ее ресницы дрогнули.	The beauty flashed a toothsome smile and fluttered her thick eyelashes.
– А под вашею полною достоинства личиною, – отнесся артист к Дунчилю, – скрывается жадный паук и поразительный охмуряло и врун.	"And hiding behind your mask of dignity," said the actor, now addressing Dunchil, "is a bloodthirsty spider, an astounding liar, and a cheat.
Вы извели всех за полтора месяца своим тупым упрямством. Ступайте же теперь домой, и пусть тот ад, который устроит вам ваша супруга, будет вам наказанием.	Your six weeks of dogged stubbornness has exhausted us all. Go on home now, and may the hell that your wife is preparing for you be your punishment."
Дунчиль качнулся и, кажется, хотел повалиться, но чьи-то участливые руки подхватили его. Тут рухнул передний занавес и скрыл всех бывших на сцене.	Dunchil swayed and seemed about to collapse, but a pair of sympathetic hands reached out and steadied him. The curtain then fell and blocked everyone on stage from view.
Бешеные рукоплескания потрясли зал до того, что Никанору Ивановичу показалось, будто в люстрах запрыгали огни. А когда передний занавес ушел вверх, на сцене уже никого не было, кроме одинокого артиста. Он сорвал второй залп рукоплесканий, раскланялся и заговорил:	Wild applause so shook the hall that it seemed to Nikanor Ivanovich that the light bulbs in the chandeliers were jumping out of their sockets. And when the curtain went up, there was no one left on stage except the actor. He cut off a second burst of applause, bowed and said,
– В лице этого Дунчиля перед вами выступил в нашей программе типичный осел. Ведь я же имел удовольствие говорить вчера, что тайное хранение валюты является бессмыслицей. Использовать ее никто не может ни при каких обстоятельствах, уверяю вас. Возьмем хотя бы этого Дунчиля. Он получает великолепное жалованье и ни в чем не нуждается. У него прекрасная квартира, жена и красавица любовница.	"The Dunchil who appeared before you in our program represents a typical ass. Why just yesterday I had the pleasure of telling you how senseless it is to try and keep a secret cache of foreign currency. There are, I assure you, absolutely no circumstances in which you can use it. Take that same Dunchil, for example. He earns a splendid salary and has everything he needs. A beautiful apartment, a wife, and a beautiful mistress.
Так нет же, вместо того, чтобы жить тихо и мирно, без всяких неприятностей, сдав валюту и камни, этот корыстный болван добился все-таки того, что был разоблачен при всех и на закуску нажил крупнейшую семейную неприятность. Итак, кто сдает? Нет желающих? В таком случае следующим номером нашей программы – известный драматический талант, артист Куролесов Савва Потапович, специально приглашенный, исполнит отрывок из "Скупого рыцаря" поэта Пушкина.	But no! Instead of living a peaceful, quiet life free of unpleasantness, after handing over his foreign currency and precious stones, he, greedy blockhead that he is, ended up being publicly exposed and earned himself a major family crisis as well. This being the case, who will come forward? Nobody wants to? In that case, the next number in our program is that well-known dramatic talent, the actor Savva Potapovich Kurolesov, who has been invited to perform excerpts from The Covetous Knight by the poet Pushkin."
Обещанный Куролесов не замедлил появиться на сцене и оказался рослым и мясистым бритым мужчиной во фраке и белом галстуке.	Kurolesov appeared on stage immediately and turned out to be a tall, beefy, clean-shaven fellow in a white tie and tails.
Без всяких предисловий он скроил мрачное лицо, сдвинул брови и заговорил ненатуральным голосом, косясь на золотой колокольчик:	With no preamble whatsoever, he assumed a gloomy-looking expression, raised his eyebrows, and while looking at the gold bell out of the corner of his eye, began reciting in an unnatural voice:
– Как молодой повеса ждет свиданья с какой-нибудь развратницей лукавой...	"While awaiting a tryst with a sly temptress, the young rake... "
И Куролесов рассказал о себе много нехорошего. Никанор Иванович слышал, как Куролесов признавался в том, что какая-то несчастная вдова, воя, стояла перед ним на коленях под дождем, но не тронула черствого сердца артиста.	And Kurolesov told a lot of bad things about himself. Nikanor Ivanovich heard Kurolesov confess how an unhappy widow, moaning, had gone down on her knees before him in the rain, but had failed to touch the actor's hard heart.
Никанор Иванович до своего сна совершенно не знал произведений поэта Пушкина, но самого его знал прекрасно и ежедневно по нескольку раз произносил фразы вроде: "А за квартиру Пушкин платить будет?" Или "Лампочку на лестнице, стало быть, Пушкин вывинтил?", "Нефть, стало быть, Пушкин покупать будет?"	Up until his dream Nikanor Ivanovich had not known the works of Pushkin at all, although he had been well acquainted with Pushkin himself, since he made daily use of such expressions as, "Will Pushkin be paying for the apartment?" or "I suppose it was Pushkin who unscrewed the bulb on the staircase?" or "So Pushkin will be buying the oil, right?"
Теперь, познакомившись с одним из его произведений, Никанор Иванович загрустил, представил себе женщину на коленях, с сиротами, под дождем, и невольно подумал: "А тип все-таки этот Куролесов!"	Now that Nikanor Ivanovich had been introduced to one of Pushkin's works, he felt sad and imagined the woman down on her knees in the rain with her orphans, and he found himself thinking, "That Kurolesov must be a real bastard!"
А тот, все повышая голос, продолжал каяться и окончательно запутал Никанора Ивановича, потому что вдруг стал обращаться к кому-то, кого на сцене не было, и за этого отсутствующего сам же себе и отвечал, причем называл себя то "государем", то "бароном", то "отцом", то "сыном", то на "вы", то на "ты".	Meanwhile, Kurolesov, his voice getting higher and higher; continued to repent, and he befuddled Nikanor Ivanovich completely when he suddenly began to address someone who wasn't there and then answered for this invisible person, calling himself, in turn, "lord," "baron," "father," "son," and addressing himself with both the formal and intimate forms of "you."
Никанор Иванович понял только одно, что помер артист злою смертью, прокричав: "Ключи! Ключи мои!" – повалившись после этого на пол, хрипя и осторожно срывая с себя галстух.	Nikanor Ivanovich was sure of only one thing: the actor died a horrible death, screaming, "My keys! My keys!" whereupon he fell wheezing onto the floor, while carefully removing his necktie.
Умерев, Куролесов поднялся, отряхнул пыль с фрачных брюк, поклонился, улыбнувшись фальшивой улыбкой, и удалился при жидких аплодисментах. А конферансье заговорил так:	After he had died, Kurolesov got up from the floor, shook the dust off his dress trousers, smiled a fake smile, and withdrew to lukewarm applause. The emcee then began to speak,
– Мы прослушали с вами в замечательном исполнении Саввы Потаповича "Скупого рыцаря". Этот рыцарь надеялся, что резвые нимфы сбегутся к нему и произойдет еще многое приятное в том же духе. Но, как видите, ничего этого не случилось, никакие нимфы не сбежались к нему, и музы ему дань не принесли, и чертогов он никаких не воздвиг, а, наоборот, кончил очень скверно, помер к чертовой матери от удара на своем сундуке с валютой и камнями. Предупреждаю вас, что и с вами случится что-нибудь в этом роде, если только не хуже, ежели вы не сдадите валюту!	"We have just heard Savva Potapovich's remarkable performance of The Covetous Knight. That knight had high hopes that frolicsome nymphs would flock around him and that he would enjoy many similar delights. But as you can see, nothing of the sort came to pass. No nymphs flocked around him, the muses paid him no tribute, he did not erect any castles. On the contrary, he ended up in disgrace and died from a damned stroke while sitting on top of a chest full of foreign currency and precious stones. May this be a warning to you: something similar will happen to you, maybe even worse, if you don't hand over your foreign currency!"
Поэзия ли Пушкина произвела такое впечатление или прозаическая речь конферансье, но только вдруг из зала раздался застенчивый голос:	It is difficult to say whether it was Pushkin's poetry or the emcee's prose that made the greatest impression, but suddenly a timid voice was heard in the audience,
– Я сдаю валюту.	"I'll hand mine over."
– Милости прошу на сцену! – вежливо пригласил конферансье, всматриваясь в темный зал.	"By all means, please come up on stage," invited the emcee, staring out at the dark auditorium.
И на сцене оказался маленького роста белокурый гражданин, судя по лицу, не брившийся около трех недель.	On stage there appeared a short, fair-haired fellow who, by the looks of him, hadn't shaved for about three weeks.
– Виноват, как ваша фамилия? – осведомился конферансье.	"I'm sorry, what is your name?" queried the emcee.
– Канавкин Николай, – застенчиво отозвался появившийся.	"Kanavkin, Nikolai," answered the shy newcomer.
– А! Очень приятно, гражданин Канавкин, итак?	"Ah! Pleased to meet you, Citizen Kanavkin, and what would you like to tell us?"
– Сдаю, – тихо сказал Канавкин.	"I'll hand mine over," was Kanavkin's timid reply.
– Сколько?	"How much?"
– Тысячу долларов и двадцать золотых десяток.	"A thousand dollars and twenty gold ten-ruble coins."
– Браво! Все, что есть?	"Bravo! Is that all there is?"
Ведущий программу уставился прямо в глаза Канавкину, и Никанору Ивановичу даже показалось, что из этих глаз брызнули лучи, пронизывающие Канавкина насквозь, как бы рентгеновские лучи. В зале перестали дышать.	The man in charge of the program stared straight into Kanavkin's eyes, and in so doing, seemed to be bombarding him with rays. The audience held its breath.
– Верю! – наконец воскликнул артист и погасил свой взор, – верю! Эти глаза не лгут. Ведь сколько же раз я говорил вам, что основная ваша ошибка заключается в том, что вы недооцениваете значения человеческих глаз. Поймите, что язык может скрыть истину, а глаза – никогда! Вам задают внезапный вопрос, вы даже не вздрагиваете, в одну секунду овладеваете собой и знаете, что нужно сказать, чтобы укрыть истину, и весьма убедительно говорите, и ни одна складка на вашем лице не шевельнется, но, увы, встревоженная вопросом истина со дна души на мгновение прыгает в глаза, и все кончено. Она замечена, а вы пойманы!	"I believe you!" exclaimed the actor at last, lowering his eyes. "I believe you! Those eyes aren't lying. After all, how many times have I told you that your biggest mistake is underestimating the significance of people's eyes. The tongue can conceal the truth, but the eyes never! You're asked an unexpected question, you don't even flinch, it takes just a second to get yourself under control, you know just what you have to say to hide the truth, and you speak very convincingly, and nothing in your face twitches to give you away. But the truth, alas, has been disturbed by the question, and it rises up from the depths of your soul to flicker in your eyes and all is lost. The truth is detected and you are caught!"
Произнеся, и с большим жаром, эту очень убедительную речь, артист ласково осведомился у Канавкина:	After delivering this very convincing speech, the actor cordially questioned Kanavkin,
– Где же спрятаны?	"So where is it hidden?"
– У тетки моей, Пороховниковой, на Пречистенке...	"At Porokhovnikova's, my aunt's, on Prechistenka..."
– А! Это... постойте... это у Клавдии Ильиничны, что ли?	"Ah! That's... just a minute... that's Klavdiya Ilinichna's place, is that right?"
– Да.	"Yes."
– Ах да, да, да! Маленький особнячок? Напротив еще палисадничек? Как же, знаю, знаю! А куда ж вы их там засунули?	"Ah yes, yes, yes, yes! A small private residence? With the gardens across the street? Well of course! I know the place, I know it well! And where did you put the money?"
– В погребе, в коробке из-под Эйнема...	"In the cellar, in an Einem candy box..."
Артист всплеснул руками.	The actor clapped his hands.
– Видали вы что-нибудь подобное? – вскричал он огорченно. – Да ведь они ж там заплесневеют, отсыреют! Ну мыслимо ли таким людям доверить валюту? А? Чисто как дети, ей-богу!	"Have you ever seen anything like it?" he cried out in exasperation! "Where it's certain to get moldy and rot! Can you imagine entrusting people like this with foreign currency? Huh? By God, they're as innocent as children!"
Канавкин и сам понял, что нагрубил и проштрафился, и повесил свою хохлатую голову.	Kanavkin himself realized that he had ruined things and was completely at fault, and he hung his tufted head.
– Деньги, – продолжал артист, – должны храниться в госбанке, в специальных сухих и хорошо охраняемых помещениях, а отнюдь не в теткином погребе, где их могут, в частности, попортить крысы! Право, стыдно, Канавкин! Ведь вы же взрослый человек.	"Money," continued the actor, "should be kept in the State Bank, in special, moisture-free safe-deposit boxes, and not in your aunty's cellar where the rats can get at it! Shame on you, Kanavkin! You're a grown man."
Канавкин уже не знал, куда и деваться, и только колупал пальцем борт своего пиджачка.	Not having any hole to drop through, Kanavkin settled for fingering the hem of his jacket.
– Ну ладно, – смягчился артист, – кто старое помянет...	"Well, all right then," said the actor in less harsh tones, "no point in rubbing it in..."
– И вдруг добавил неожиданно: – Да, кстати: за одним разом чтобы, чтоб машину зря не гонять... у тетки этой самой ведь тоже есть? А?	Then suddenly he added, "Oh, by the way, while we're at it... let's kill two birds with one stone... Doesn't your aunty have some foreign currency too? Huh?"
Канавкин, никак не ожидавший такого оборота дела, дрогнул, и в театре наступило молчание.	Kanavkin, who had not expected things to take such a turn, shuddered and the theater fell silent.
– Э, Канавкин, – укоризненно-ласково сказал конферансье, – а я-то еще похвалил его! На-те, взял да и засбоил ни с того ни с сего! Нелепо это, Канавкин! Ведь я только что говорил про глаза. Ведь видно, что у тетки есть. Ну, чего вы нас зря терзаете?	"Oh, Kanavkin," said the emcee in a mildly reproachful tone, "and I was just singing his praises! And he had to go and spoil everything! That was not smart, Kanavkin! After what I just said about eyes. It's obvious your aunty has some foreign currency too. So why go on torturing us for no reason?"
– Есть! – залихватски крикнул Канавкин.	"She does have some!" Kanavkin shouted brashly.
– Браво! – крикнул конферансье.	"Bravo!" cried the emcee.
– Браво! – страшно взревел зал.	"Bravo!" roared the audience.
Когда утихло, конферансье поздравил Канавкина, пожал ему руку, предложил отвезти в город в машине домой, и в этой же машине приказал кому-то в кулисах заехать за теткой и просить ее пожаловать в женский театр на программу.	When the roar subsided, the emcee congratulated Kanavkin, shook his hand, offered to have a car drive him home and then ordered someone in the wings to pick up the aunt in the same car and invite her to attend a performance at the women's theater.
– Да, я хотел спросить, – тетка не говорила, где свои прячет? – осведомился конферансье, любезно предлагая Канавкину папиросу и зажженную спичку. Тот, закуривая, усмехнулся как-то тоскливо.	"Oh, by the way, your aunt didn't say where she hid hers, did she?" inquired the emcee, as he kindly offered Kanavkin a cigarette and a lighted match. Kanavkin lit up and managed a woebegone grin.
– Верю, верю, – вздохнув, отозвался артист, – эта старая сквалыга не то что племяннику – черту не скажет этого. Ну, что же, попробуем пробудить в ней человеческие чувства. Быть может, еще не все струны сгнили в ее ростовщичьей душонке. Всего доброго, Канавкин!	"I believe you, I do," sighed the actor. "That old skinflint wouldn't tell the devil where she put it, so why would she tell her nephew. Well, never mind, we'll try and arouse her finer feelings. Perhaps not all the strings in her usurious heart have rotted away. All the best, Kanavkin!"
И счастливый Канавкин уехал. Артист осведомился, нет ли еще желающих сдать валюту, но получил в ответ молчание.	And a happy Kanavkin departed. The actor then inquired if anyone else wanted to hand over any foreign currency, and he was answered by silence.
– Чудаки, ей-богу! – пожав плечами, проговорил артист, и занавес скрыл его.	"Peculiar birds, I swear!" he said, shrugging his shoulders, and the curtains closed.
Лампы погасли, некоторое время была тьма, и издалека в ней слышался нервный тенор, который пел:	The lights went out, it was dark for awhile, and then a nervous tenor could be heard singing from afar,
"Там груды золота лежат	"There are piles of gold there
и мне они принадлежат!"	and they all belong to me!"
Потом откуда-то издалека дважды донесся аплодисмент.	Then came two bursts of muffled applause from somewhere.
– В женском театре дамочка какая-то сдает, – неожиданно проговорил рыжий бородатый сосед Никанора Ивановича и, вздохнув, прибавил: – Эх, кабы не гуси мои! У меня, милый человек, бойцовые гуси в Лианозове. Подохнут они, боюсь, без меня. Птица боевая, нежная, ухода требует... Эх, кабы не гуси! Пушкиным-то меня не удивишь, – и он опять завздыхал.	"Somebody's handing over her money in the women's theater," burst out Nikanor Ivanovich's red-bearded neighbor. He heaved a sigh and added, "Oh, if it weren't for my geese!... You see, I keep some fighting-geese out at Lianozovo... I'm afraid they'll die without me. A fighting-bird is delicate and needs a lot of attention... Oh, if it weren't for my geese! Pushkin can't catch me off guard!" And he heaved another sigh.
Тут зал осветился ярко, и Никанору Ивановичу стало сниться, что из всех дверей в зал посыпались повара в белых колпаках и с разливными ложками в руках.	At this point bright lights came on in the hall, and Nikanor Ivanovich began to dream that cooks in white hats carrying ladles in their hands came streaming through all the doors into the theater.
Поварята втащили в зал чан с супом и лоток с нарезанным черным хлебом. Зрители оживились. Веселые повара шныряли между театралами, разливали суп в миски и раздавали хлеб.	The cooks were dragging in a vat of soup and a tray filled with slices of black bread. The audience came to life. The merry cooks pushed through the rows of spectators, ladling the soup into bowls and doling out bread.
– Обедайте, ребята, – кричали повара, – и сдавайте валюту! Чего вам зря здесь сидеть? Охота была эту баланду хлебать. Поехал домой, выпил как следует, закусил, хорошо!	"Eat up, guys," cried the cooks, "and hand over your foreign currency! Why sit here for nothing? Who wants to eat this filthy gruel! Go home and have a real drink and some hors d'oeuvres, and feel good!"
– Ну, чего ты, например, засел здесь, отец? – обратился непосредственно к Никанору Ивановичу толстый с малиновой шеей повар, протягивая ему миску, в которой в жидкости одиноко плавал капустный лист.	"Let's take you, dad, what are you in for?" asked a fat, red-necked cook, addressing Nikanor Ivanovich and passing him a bowl of soup with one lone cabbage leaf floating on top.
– Нету! Нету! Нету у меня! – страшным голосом прокричал Никанор Иванович, – понимаешь, нету!	"I haven't got any! I haven't got any!" screamed Nikanor Ivanovich in a terrible voice. "Can't you understand? 1 haven't got any!"
– Нету? – грозным басом взревел повар, – нету? – женским ласковым голосом спросил он, – нету, нету, – успокоительно забормотал он, превращаясь в фельдшерицу Прасковью Федоровну.	"You don't?" roared the cook in a threatening bass, "You don't?" he crooned tenderly like a woman. "You don't, you don't," he murmured soothingly, as he metamorphosed into the nurse Praskovya Fyodorovna.
Та ласково трясла стонущего во сне Никанора Ивановича за плечо. Тогда растаяли повара и развалился театр с занавесом. Никанор Иванович сквозь слезы разглядел свою комнату в лечебнице и двух в белых халатах, но отнюдь не развязных поваров, сующихся к людям со своими советами, а доктора и все ту же Прасковью Федоровну, держащую в руках не миску, а тарелочку, накрытую марлей, с лежащим на ней шприцем.	She was softly shaking Nikanor Ivanovich by the shoulder as he moaned in his sleep. Then the cooks melted away and the theater with the curtains fell to pieces. Through his tears Nikanor Ivanovich could make out his room in the clinic and two people in white coats, but they were nothing like the smarmy cooks who had dished out unwanted advice. They were doctors, and with them was Praskovya Fyodorovna, who was holding a gauze-covered dish with a syringe instead of a soup bowl.
– Ведь это что же, – горько говорил Никанор Иванович, пока ему делали укол, – нету у меня и нету! Пусть Пушкин им сдает валюту. Нету!	"But what's this for," said Nikanor Ivanovich bitterly as they gave Mm the injection. "I don't have any! None! Let Pushkin hand over his foreign currency. I don't have any!"
– Нету, нету, – успокаивала добросердечная Прасковья Федоровна, – а на нет и суда нет.	"Of course you don't," said the kindhearted Praskovya Fyodorovna soothingly, "and no one can blame you for it."
Никанору Ивановичу полегчало после впрыскивания, и он заснул без всяких сновидений.	Nikanor Ivanovich felt better after the injection and then fell into a dreamless sleep.
Но благодаря его выкрикам тревога передалась в 120-ю комнату, где больной проснулся и стал искать свою голову, и в 118-ю, где забеспокоился неизвестный мастер и в тоске заломил руки, глядя на луну, вспоминая горькую, последнюю в жизни осеннюю ночь, полоску света из-под двери в подвале и развившиеся волосы.	But thanks to his cries, his anxiety communicated itself, first to Room 120, where the patient woke up and started to look for his head, and then to Room 118, where the unknown Master became upset and started wringing his hands in anguish, while gazing at the moon and recalling that bitter autumn night, the last in his life, and the strip of light coming from under the door to his basement, and her loosened hair.
Из 118-й комнаты тревога по балкону перелетела к Ивану, и он проснулся и заплакал.	From Room 118 anxiety spread along the balcony to Ivan, and he woke up and burst into tears.
Но врач быстро успокоил всех встревоженных, скорбных главою, и они стали засыпать. Позднее всех забылся Иван, когда над рекой уже светало. После лекарства, напоившего все его тело, успокоение пришло к нему, как волна, накрывшая его. Тело его облегчилось, а голову обдувала теплым ветерком дрема. Он заснул, и последнее, что он слышал наяву, было предрассветное щебетание птиц в лесу. Но они вскоре умолкли, и ему стало сниться, что солнце уже снижалось над Лысой Горой, и была эта гора оцеплена двойным оцеплением...	But the doctor quickly calmed all his distraught and afflicted patients, and they began to doze off. Oblivion came to Ivan last of all, just as dawn was breaking over the river. After the medicine had filtered through his entire body, peace and calm engulfed him like a wave. His body felt lighter, and the warm breeze of sleep caressed his head. The last thing he heard before he fell asleep was the pre-dawn twittering of the birds in the wood. But they soon fell silent, and he began to dream that the sun was already sinking behind Bald Mountain, and the mountain was encircled by a double cordon...
Глава 16. Казнь	Chapter 16. The Execution
Солнце уже снижалось над Лысой Горой, и была эта гора оцеплена двойным оцеплением.	THE sun was already sinking behind Bald Mountain, and the mountain was encircled by a double cordon.
Та кавалерийская ала, что перерезала путь прокуратору около полудня, рысью вышла к Хевровским воротам города. Путь для нее уже был приготовлен. Пехотинцы каппадокийской когорты отдавили в стороны скопища людей, мулов и верблюдов, и ала, рыся и поднимая до неба белые столбы пыли, вышла на перекресток, где сходились две дороги: южная, ведущая в Вифлеем, и северо-западная – в Яффу. Ала понеслась по северо-западной дороге. Те же каппадокийцы были рассыпаны по краям дороги, и заблаговременно они согнали с нее в стороны все караваны, спешившие на праздник в Ершалаим.	The cavalry ala that had crossed the procurator's path around noontime had set out at a trot, moving toward the city's Hebron Gate. A path had already been cleared for it. The infantry of the Cappadocian cohort had pushed the crowds of people, camels, and mules over to the sides of the road, and the ala, raising white columns of dust skyward as it moved along, trotted out to the intersection of two roads: one heading south to Bethlehem, the other northwest to Jaffa. The ala took the northwest road. The same Cappadocians were deployed along the sides of the road, having been successful in their efforts to clear the various caravans hurrying to Yershalaim for the holiday out of the way in a timely fashion.
Толпы богомольцев стояли за каппадокийцами, покинув свои временные полосатые шатры, раскинутые прямо на траве. Пройдя около километра, ала обогнала вторую когорту молниеносного легиона и первая подошла, покрыв еще один километр, к подножию Лысой Горы. Здесь она спешилась. Командир рассыпал алу на взводы, и они оцепили все подножие невысокого холма, оставив свободным только один подъем на него с Яффской дороги.	Crowds of pilgrims had left their striped tents, which were pitched temporarily on the grass, and were standing behind the Cappadocians. After traveling about a kilometer, the ala overtook the second cohort of the Lightning Legion, and after travelling another kilometer, the ala was the first to arrive at the foot of Bald Mountain. There the men dismounted. The commander divided them into platoons, and they cordoned off the base of the small hill so that it was accessible only from the Jaffa road.
Через некоторое время за алой к холму подошла вторая когорта, поднялась на один ярус выше и венцом опоясала гору.	A short time later the ala was joined by the second cohort, which set up another cordon higher up the mountain.
Наконец подошла кентурия под командой Марка Крысобоя. Она шла, растянутая двумя цепями по краям дороги, а между этими цепями, под конвоем тайной стражи, ехали в повозке трое осужденных с белыми досками на шее, на каждой из которых было написано "Разбойник и мятежник" на двух языках – арамейском и греческом.	The last to arrive was the century under the command of Mark Ratkiller. It advanced in two columns, one on either side of the road, and in the middle of the columns, escorted by the secret guard, came the cart carrying the three condemned prisoners. They wore white boards around their necks which said, in both Aramaic and Greek, "Outlaw and Rebel."
За повозкой осужденных двигались другие, нагруженные свежеотесанными столбами с перекладинами, веревками, лопатами, ведрами и топорами. На этих повозках ехали шесть палачей. За ними верхом ехали кентурион Марк, начальник храмовой стражи Ершалаима и тот самый человек в капюшоне, с которым Пилат имел мимолетное совещание в затемненной комнате во дворце.	Behind their cart came other carts, loaded with freshly hewn cross-beamed posts, ropes, shovels, buckets, and axes. Riding in these carts were the six executioners. Following them on horseback were the centurrion Mark, the head of the temple guard of Yershalaim, and the man in the hood with whom Pilate had had a brief exchange in the darkened room inside the palace.
Замыкалась процессия солдатской цепью, а за нею уже шло около двух тысяч любопытных, не испугавшихся адской жары и желавших присутствовать при интересном зрелище.	A column of soldiers brought up the rear of the procession, and it was followed by a crowd of about two thousand curiosity-seekers, unfazed by the hellish heat and intent on attending an interesting spectacle.
К этим любопытным из города присоединились теперь любопытные богомольцы, которых беспрепятственно пропускали в хвост процессии. Под тонкие выкрики глашатаев, сопровождавших колонну и кричавших то, что около полудня прокричал Пилат, она втянулась на лысую гору.	Joining them were the curious pilgrims, who were not deterred from tagging along at the tail of the procession. The column wound its way up Bald Mountain as the thin voices of the accompanying heralds shouted out the words spoken by Pilate at noontime.
Ала пропустила всех во второй ярус, а вторая кентурия наверх пропустила только тех, кто имел отношение к казни, а затем, быстро маневрируя, рассеяла толпу вокруг всего холма, так что та оказалась между пехотным оцеплением вверху и кавалерийским внизу. Теперь она могла видеть казнь сквозь неплотную цепь пехотинцев.	The ala allowed everyone to go up as far as the second cordon, but the second century permitted only those connected with the execution to ascend any higher. Then it maneuvered quickly to disperse the crowd around the entire hill, so that the crowd was contained by the cordon of infantry above and the cordon of cavalry below. Now the crowd could see the execution through the thin chain of foot soldiers.
Итак, прошло со времени подъема процессии на гору более трех часов, и солнце уже снижалось над Лысой Горой, но жар еще был невыносим, и солдаты в обоих оцеплениях страдали от него, томились от скуки и в душе проклинали трех разбойников, искренне желая им скорейшей смерти.	And so, more than three hours had passed since the procession had ascended the mountain, and the sun was already sinking over Bald Mountain, but the heat was still unbearable. The soldiers in both cordons were suffering from the heat, languishing from boredom, and cursing the three outlaws in their hearts, sincerely wishing them all a speedy death.
Маленький командир алы со взмокшим лбом и в темной от пота на спине белой рубахе, находившийся внизу холма у открытого подъема, то и дело подходил к кожаному ведру в первом взводе, черпал из него пригоршнями воду, пил и мочил свой тюрбан. Получив от этого некоторое облегчение, он отходил и вновь начинал мерить взад и вперед пыльную дорогу, ведущую на вершину. Длинный меч его стучал по кожаному шнурованному сапогу.	The short commander of the ala, his forehead damp and his white tunic dark with sweat, stationed himself at the bottom of the hill near the open part of the ascent. He kept walking over to the leather bucket of the first platoon, scooping out handfuls of water, drinking, and then wetting down his turban. After getting a little relief from this, he would walk back and again begin pacing back and forth along the dusty road leading to the summit. His long sword knocked against his laced leather boot.
Командир желал показать своим кавалеристам пример выносливости, но, жалея солдат, разрешил им из пик, воткнутых в землю, устроить пирамиды и набросить на них белые плащи.	The cavalry commander wanted to be a model of endurance for his men, but he took pity on them and allowed them to stand under the pyramid-shaped tents they had fashioned by sticking their lances into the ground and draping them with their white cloaks.
Под этими шалашами и скрывались от безжалостного солнца сирийцы. Ведра пустели быстро, и кавалеристы из разных взводов по очереди отправлялись за водой в балку под горой, где в жидкой тени тощих тутовых деревьев доживал свои дни на этой дьявольской жаре мутноватый ручей. Тут же стояли, ловя нестойкую тень, и скучали коноводы, державшие присмиревших лошадей.	These tents provided the Syrians some shelter from the merciless sun. The water buckets were emptied quickly, and the cavalrymen from the different platoons took turns going for water to the gully at the foot of the hill, where in the infernal heat and sparse shade of some emaciated mulberry trees, a muddy stream lived out its remaining days. The grooms stood there with the now rested horses, and, worn down by boredom, were trying to stay inside the shifting shade.
Томление солдат и брань их по адресу разбойников были понятны. Опасения прокуратора насчет беспорядков, которые могли произойти во время казни в ненавидимом им городе Ершалаиме, к счастью, не оправдались. И когда побежал четвертый час казни, между двумя цепями, верхней пехотой и кавалерией у подножия, не осталось, вопреки всем ожиданиям, ни одного человека. Солнце сожгло толпу и погнало ее обратно в Ершалаим. За цепью двух римских кентурий оказались только две неизвестно кому принадлежащие и зачем-то попавшие на холм собаки. Но и их сморила жара, и они легли, высунув языки, тяжело дыша и не обращая никакого внимания на зеленоспинных ящериц, единственных существ, не боящихся солнца и шныряющих меж раскаленными камнями и какими-то вьющимися по земле растениями с большими колючками.	The soldiers' tedium and the curses they directed at the outlaws were understandable. The procurator's fears that the execution would provoke riots in his hated city of Yershalaim had fortunately proved groundless. And contrary to all expectations, when the execution entered its fourth hour, there was not one person left in between the double cordon formed by the infantry up above and the cavalry down below. The crowd had been scorched by the sun and driven back to Yershalaim. All that was left beyond the line of the two Roman centuries were two dogs. No one knew who they belonged to and how they had ended up on the hill. But the heat had prostrated them as well, and they lay panting with their tongues out, oblivious to the green-backed lizards scurrying between the red-hot stones, the only creatures unafraid of the sun, and the prickly plants curling over the ground.
Никто не сделал попытки отбивать осужденных ни в самом Ершалаиме, наводненном войсками, ни здесь, на оцепленном холме, и толпа вернулась в город, ибо, действительно, ровно ничего интересного не было в этой казни, а там в городе уже шли приготовления к наступающему вечером великому празднику пасхи.	No one had attempted to free the prisoners, either in Yershalaim, which had been inundated with troops, or here on the cordoned-off hill, and the crowd had gone back to the city because there was, really, nothing interesting about this execution, and back in the city preparations were already under way for the great feast of Passover, which would begin that evening.
Римская пехота во втором ярусе страдала еще больше кавалеристов. Кентурион Крысобой единственно что разрешил солдатам – это снять шлемы и накрыться белыми повязками, смоченными водой, но держал солдат стоя и с копьями в руках. Сам он в такой же повязке, но не смоченной, а сухой, расхаживал невдалеке от группы палачей, не сняв даже со своей рубахи накладных серебряных львиных морд, не сняв поножей, меча и ножа. Солнце било прямо в кентуриона, не причиняя ему никакого вреда, и на львиные морды нельзя было взглянуть, глаза выедал ослепительный блеск как бы вскипавшего на солнце серебра.	The Roman infantry in the second cordon was suffering more than the cavalry in the first. The only respite the centurion Ratkiller allowed his men was to remove their helmets and replace them with wetted-down headbands, but he kept his soldiers standing, with their spears in their hands. Wearing the same kind of headband around his head, only dry, not wetted-down, he paced back and forth not far from the group of executioners, without having removed the silver lions' heads from his tunic, or his scabbard, sword, or knife. The sun beat down on the centurion without causing him any distress, and it was impossible to look at the lions' heads on his tunic, so blinding was the glare of the silver, which seemed to be boiling in the sun.
На изуродованном лице Крысобоя не выражалось ни утомления, ни неудовольствия, и казалось, что великан кентурион в силах ходить так весь день, всю ночь и еще день, – словом, столько, сколько будет надо. Все так же ходить, наложив руки на тяжелый с медными бляхами пояс, все так же сурово поглядывая то на столбы с казненными, то на солдат в цепи, все так же равнодушно отбрасывая носком мохнатого сапога попадающиеся ему под ноги выбеленные временем человеческие кости или мелкие кремни.	Ratkiller's disfigured face showed no sign of exhaustion or discontent, and it seemed that the giant centurion had the strength to go on pacing like that all day and all night, and the next day as well—in short, for as long as he had to. To keep walking with his hands on his heavy, bronze-studded belt, to gaze sternly now at the posts with the men being executed, now at the soldiers in the cordon, and to kick the toe of his shaggy boot indifferently at the bleached human bones or bits of flint that lay in his path.
Тот человек в капюшоне поместился недалеко от столбов на трехногом табурете и сидел в благодушной неподвижности, изредка, впрочем, от скуки прутиком расковыривая песок.	The man in the hood had settled himself on a three-legged stool not far from the posts and sat in placid immobility, only occasionally poking at the sand with a twig out of boredom.
То, что было сказано о том, что за цепью легионеров не было ни одного человека, не совсем верно. Один-то человек был, но просто не всем он был виден. Он поместился не на той стороне, где был открыт подъем на гору и с которой было удобнее всего видеть казнь, а в стороне северной, там, где холм был не отлог и доступен, а неровен, где были и провалы и щели, там, где, уцепившись в расщелине за проклятую небом безводную землю, пыталось жить больное фиговое деревцо.	That there was not a single person behind the line of legionaries is not completely true. There was one man there, but he was simply not visible to everyone. The spot he had chosen was not on the side where there was an open ascent up the mountain and where the most comfortable view of the execution could be had, but on the northern side of the hill where the ascent was not sloping and accessible, but uneven, with crevices and cracks, and where in one of the crevices, clinging to the heaven-cursed waterless soil, trying to survive, was a sickly fig tree.
Именно под ним, вовсе не дающим никакой тени, и утвердился этот единственный зритель, а не участник казни, и сидел на камне с самого начала, то есть вот уже четвертый час.	It was precisely under this tree which gave no shade at all that this single spectator, who was not a participant in the execution, had ensconced himself, and he had been sitting there on a rock from the very beginning, that is, for more than three hours.
Да, для того чтобы видеть казнь, он выбрал не лучшую, а худшую позицию. Но все-таки и с нее столбы были видны, видны были за цепью и два сверкающие пятна на груди кентуриона, а этого, по-видимому, для человека, явно желавшего остаться мало замеченным и никем не тревожимым, было совершенно достаточно.	Yes, the place he had chosen was the worst rather than the best place to view the execution. Nevertheless, from that vantage point the posts were visible, and visible as well, beyond the cordon, were the two shiny spots on the centurion's chest, and that was evidently, more than sufficient for this man who obviously wanted to remain unobserved and undisturbed by anyone.
Но часа четыре тому назад, при начале казни, этот человек вел себя совершенно не так и очень мог быть замечен, отчего, вероятно, он и переменил теперь свое поведение и уединился.	Four hours before, however, when the execution was just beginning, this man had acted very differently and had been very noticeable indeed—no doubt that was why he had changed his behavior and had sequestered himself.
Тогда, лишь только процессия вошла на самый верх за цепь, он и появился впервые и притом как человек явно опоздавший. Он тяжело дышал и не шел, а бежал на холм, толкался и, увидев, что перед ним, как и перед всеми другими, сомкнулась цепь, сделал наивную попытку, притворившись, что не понимает раздраженных окриков, прорваться между солдатами к самому месту казни, где уже снимали осужденных с повозки. За это он получил тяжелый удар тупым концом копья в грудь и отскочил от солдат, вскрикнув, но не от боли, а от отчаяния. Ударившего легионера он окинул мутным и совершенно равнодушным ко всему взором, как человек, не чувствительный к физической боли.	It was when the procession had passed the second cordon and reached the top of the hill, that he had made his first appearance, acting like an obvious latecomer. Breathing heavily, he did not walk, but ran up the hill, pushing others aside, and when he saw that the line had closed in front of him as well as everyone else, he acted as if he did not understand the angry shouts being directed at him and made a naive attempt to break through the cordon to the place of execution where the condemned men were already being taken off the cart. For his efforts he received a heavy blow on the chest with the dull end of a spear, and he jumped back from the soldiers with a cry not of pain, but of despair. He gave the legionary who had struck him a dull and totally indifferent look, as if he were impervious to physical pain.
Кашляя и задыхаясь, держась за грудь, он обежал кругом холма, стремясь на северной стороне найти какую-нибудь щель в цепи, где можно было бы проскользнуть. Но было уже поздно. Кольцо сомкнулось. И человек с искаженным от горя лицом вынужден был отказаться от своих попыток прорваться к повозкам, с которых уже сняли столбы. Эти попытки не к чему не привели бы, кроме того, что он был бы схвачен, а быть задержанным в этот день никоим образом не входило в его план.	Coughing and gasping for breath, clutching his chest, he ran around the circumference of the hill, trying to find some break in the line on the northern side where he might be able to slip through. But it was too late. The ring had closed. And the man, his face contorted with grief, was forced to abandon his attempts to break through to the carts, from which the posts had already been removed. Such attempts would only have led to his capture, and being arrested on that particular day was certainly not part of his plan.
И вот он ушел в сторону к расщелине, где было спокойнее и никто ему не мешал.	And so he had gone over to a crevice on the side of the hill, where it was more peaceful and no one would bother him.
Теперь, сидя на камне, этот чернобородый, с гноящимися от солнца и бессонницы глазами человек тосковал. Он то вздыхал, открывая свой истасканный в скитаниях, из голубого превратившийся в грязно-серый таллиф, и обнажал ушибленную копьем грудь, по которой стекал грязный пот, то в невыносимой муке поднимал глаза в небо, следя за тремя стервятниками, давно уже плававшими в вышине большими кругами в предчувствии скорого пира, то вперял безнадежный взор в желтую землю и видел на ней полуразрушенный собачий череп и бегающих вокруг него ящериц.	This black-bearded man, his eyes suppurating from the sun and from lack of sleep, was now sitting on a rock, consumed with anguish. With a sigh, he would periodically open his tallith, once light-blue, but now ragged and dirty-gray from a life of wandering, and bare his chest, which had been bruised by the spear and was dirty with sweat. Then, in a state of unbearable torment, he would raise his eyes to the sky, following the flight of three vultures who, for some time now, had been tracing broad circles high in the sky in anticipation of the feast to come. Or he would fix his hopeless gaze on the yellow earth and see there the remains of a dog's skull, with lizards running all over it.
Мучения человека были настолько велики, что по временам он заговаривал сам с собой.	The man's suffering was so great that from time to time he would start talking to himself,
– О, я глупец! – бормотал он, раскачиваясь на камне в душевной боли и ногтями царапая смуглую грудь, – глупец, неразумная женщина, трус! Падаль я, а не человек!	"Oh, what a fool I am," he mumbled, swaying back and forth on his rock in a state of mental anguish, digging his nails into his swarthy chest. "Fool, stupid woman, coward! I'm carrion, and not a man!"
Он умолкал, поникал головой, потом, напившись из деревянной фляги теплой воды, оживал вновь и хватался то за нож, спрятанный под таллифом на груди, то за кусок пергамента, лежащий перед ним на камне рядом с палочкой и пузырьком с тушью.	He would fall silent, drop his head, and then after taking a drink of warm water from his wooden flask, he would become animated again and grab for the knife hidden on his chest under his tallith, or for the piece of parchment in front of him on the rock, beside a small stick and a bladder of ink.
На этом пергаменте уже были набросаны записи:	The parchment already had some scattered jottings:
"Бегут минуты, и я, Левий Матвей, нахожусь на Лысой Горе, а смерти все нет!"	The minutes go by, and I, Levi Matvei, am here on Bald Mountain, and still death does not come!
Далее:	And further on:
"Солнце склоняется, а смерти нет".	The sun is sinking and still, no death.
Теперь Левий Матвей безнадежно записал острой палочкой так:	Now, in a hopeless state, Levi Matvei had used his sharp stick to record the following:
"Бог! За что гневаешься на него? Пошли ему смерть".	God! Why art thou angry at him? Send him death.
Записав это, он болезненно всхлипнул и опять ногтями изранил свою грудь.	When he had written that, he burst into tearless sobs and again dug his nails into his chest.
Причина отчаяния Левия заключалась в той страшной неудаче, что постигла Иешуа и его, и, кроме того, в той тяжкой ошибке, которую он, Левий, по его мнению, совершил. Позавчера днем Иешуа и Левий находились в Вифании под Ершалаимом, где гостили у одного огородника, которому чрезвычайно понравились проповеди Иешуа. Все утро оба гостя проработали на огороде, помогая хозяину, а к вечеру собирались идти по холодку в Ершалаим. Но Иешуа почему-то заспешил, сказал, что у него в городе неотложное дело, и ушел около полудня один. Вот в этом-то и заключалась первая ошибка Левия Матвея. Зачем, зачем он отпустил его одного!	The reason for Levi's despair was the terrible misfortune that had befallen Yeshua and himself, and also the mistake that he felt he, Levi, had made. Two days before, Yeshua and Levi had been in Bethany outside Yershalaim, where they had been visiting a vegetable gardener who had been most favorably impressed by Yeshua's preachings. Both guests had worked in the garden all morning, helping their host, and they were planning to go into Yershalaim in the evening when it was cooler. But for some reason Yeshua had suddenly started to hurry, said he had urgent business in the city and left by himself around noontime. That had been Levi Matvei's first mistake. Why, oh why had he let him go alone?
Вечером Матвею идти в Ершалаим не пришлось. Какая-то неожиданная и ужасная хворь поразила его. Его затрясло, тело его наполнилось огнем, он стал стучать зубами и поминутно просить пить.	In the evening Matvei had not been able to go to Yershalaim. He was hit by a sudden and terrible illness. He shook all over, his body was on fire, his teeth chattered, and he constantly had to ask for water.
Никуда идти он не мог. Он повалился на попону в сарае огородника и провалялся на ней до рассвета пятницы, когда болезнь так же неожиданно отпустила Левия, как и напала на него. Хотя он был еще слаб и ноги его дрожали, он, томимый каким-то предчувствием беды, распростился с хозяином и отправился в Ершалаим. Там он узнал, что предчувствие его не обмануло. Беда случилась. Левий был в толпе и слышал, как прокуратор объявил приговор.	He was unfit to go anywhere. He collapsed on a horse-blanket in the gardener's barn and lay there until dawn on Friday, when Levi's illness left him as suddenly as it had come. Although he was still weak and his legs trembled beneath him, he was tormented by forebodings of disaster, and so he said good-bye to his host and set out for Yershalaim. There he learned that his forebodings had not deceived him. Disaster had taken place. Levi was in the crowd and heard the procurator pronounce the sentence.
Когда осужденных повели на гору, Левий Матвей бежал рядом с цепью в толпе любопытных, стараясь каким-нибудь образом незаметно дать знать Иешуа хотя бы уж то, что он, Левий, здесь, с ним, что он не бросил его на последнем пути и что он молится о том, чтобы смерть Иешуа постигла как можно скорее. Но Иешуа, смотрящий вдаль, туда, куда его увозили, конечно, Левия не видал.	When the condemned men had been taken out to the mountain, Levi Matvei ran alongside the column in the crowd of curiosity-seekers, trying, at least, to find some inconspicuous way to let Yeshua know that he, Levi, was there, that he would not forsake him on his final journey, and that he was praying that Yeshua would have a speedy death. But Yeshua had been looking up ahead to where they were taking him and had not seen Levi.
И вот, когда процессия прошла около полуверсты по дороге, Матвея, которого толкали в толпе у самой цепи, осенила простая и гениальная мысль, и тотчас же, по своей горячности, он осыпал себя проклятиями за то, что она не пришла ему раньше. Солдаты шли не тесною цепью. Между ними были промежутки. При большой ловкости и очень точном расчете можно было, согнувшись, проскочить между двумя легионерами, дорваться до повозки и вскочить на нее. Тогда Иешуа спасен от мучений.	And then, when the procession had gone a short distance, Matvei had a simple and ingenious idea as he was being jostled by the crowd pressing in upon the column. And being as hotheaded as he was, he immediately cursed himself for not having thought of it sooner. The cordon of soldiers was not impenetrable. There were gaps in it. If one were quick and timed it right, it might be possible to bend down, slip between two of the legionaries, get to the cart and jump up on it. Then Yeshua would be saved from suffering.
Одного мгновения достаточно, чтобы ударить Иешуа ножом в спину, крикнув ему: "Иешуа! Я спасаю тебя и ухожу вместе с тобой! Я, Матвей, твой верный и единственный ученик!"	A single instant would be enough to plunge a knife into Yeshua's back and shout, "Yeshua! I am saving you and am going with you! I, Matvei, your true and only disciple!"
А если бы бог благословил еще одним свободным мгновением, можно было бы успеть заколоться и самому, избежав смерти на столбе. Впрочем, последнее мало интересовало Левия, бывшего сборщика податей. Ему было безразлично, как погибать. Он хотел одного, чтобы Иешуа, не сделавший никому в жизни ни малейшего зла, избежал бы истязаний.	And if God would grant him yet another instant of freedom, then he might be able to stab himself as well and avoid death on the post. But the latter was of little concern to Levi, the former collector of taxes. He did not care how he died. The only thing he wanted was for Yeshua, who had never done anyone any harm in his whole life, to escape being tortured.
План был очень хорош, но дело заключалось в том, что у Левия ножа с собою не было. Не было у него и ни одной монеты денег.	The plan was a very good one, but it had one flaw: Levi had no knife. Nor did he have any money to buy one.
В бешенстве на себя, Левий выбрался из толпы и побежал обратно в город. В горящей его голове прыгала только одна горячечная мысль о том, как сейчас же, каким угодно способом, достать в городе нож и успеть догнать процессию.	Enraged at himself, Levi broke away from the crowd and ran back to the city. Only one thought burned in his fevered brain and that was to get hold of a knife there right away, by whatever means, and then to catch up with the procession once again.
Он добежал до городских ворот, лавируя в толчее всасывавшихся в город караванов, и увидел на левой руке у себя раскрытую дверь лавчонки, где продавали хлеб. Тяжело дыша после бега по раскаленной дороге, Левий овладел собой, очень степенно вошел в лавчонку, приветствовал хозяйку, стоявшую за прилавком, попросил ее снять с полки верхний каравай, который почему-то ему понравился больше других, и, когда та повернулась, молча и быстро взял с прилавка то, чего лучше и быть не может, – отточенный, как бритва, длинный хлебный нож, и тотчас кинулся из лавки вон.	He reached the city gates, maneuvering his way through the crush of caravans pouring into the city, and over to his left he saw the open door of a bread shop. Breathing heavily after his run down the blistering street, Levi regained control of himself and walked sedately into the shop. He greeted the woman behind the counter and asked for a loaf from the top of the shelf, saying it appealed to him more than the others. When the woman turned around to get it, he silently and quickly grabbed from the counter a long, razor-sharp bread knife, ideal for his purposes, and bolted out of the shop.
Через несколько минут он вновь был на Яффской дороге. Но процессии уже не было видно. Он побежал. По временам ему приходилось валиться прямо в пыль и лежать неподвижно, чтобы отдышаться. И так он лежал, поражая проезжающих на мулах и шедших пешком в Ершалаим людей. Он лежал, слушая, как колотится его сердце не только в груди, но и в голове и в ушах. Отдышавшись немного, он вскакивал и продолжал бежать, но все медленнее и медленнее. Когда он наконец увидал пылящую вдали длинную процессию, она была уже у подножия холма.	A few minutes later he was again on the Jaffa road. But the procession was nowhere in sight. He started to run. Occasionally he would have to fall down on the dusty road and lie still in order to catch his breath. And so he would lie, startling those passing by on mules and on foot, enroute to Yershalaim. He lay, listening to his heart pounding in his head, ears, and chest. After he had gotten some of his breath back, he jumped up and started running again, but at a slower and slower pace. When he could finally see the dust in the distance raised by the long procession, it had already reached the foot of the mountain.
– О, бог... – простонал Левий, понимая, что он опаздывает. И он опоздал.	"Oh, God!" groaned Levi as he realized that he would be late. And he did come too late.
Когда истек четвертый час казни, мучения Левия достигли наивысшей степени, и он впал в ярость. Поднявшись с камня, он швырнул на землю бесполезно, как он теперь думал, украденный нож, раздавил флягу ногою, лишив себя воды, сбросил с головы кефи, вцепился в свои жидкие волосы и стал проклинать себя.	As the fourth hour of the execution was ending, Levi's suffering reached its peak, and he flew into a rage. He got up from his rock and threw away the knife which, as it seemed to him now, he had stolen in vain. He stamped on his flask, thus depriving himself of water, tore the kaffiyeh off his head, clutched at his straggly hair and began cursing himself.
Он проклинал себя, выкликая бессмысленные слова, рычал и плевался, поносил своего отца и мать, породивших на свет глупца.	He cursed and yelled out meaningless words, he roared and spat, reviling his mother and father for bringing such a fool into the world.
Видя, что клятвы и брань не действуют и ничего от этого на солнцепеке не меняется, он сжал сухие кулаки, зажмурившись, вознес их к небу, к солнцу, которое	Seeing that his cursing and swearing had no effect, and had caused no change in the blazing sun, he narrowed his eyes, clenched his dry fists, raised them up to the sky, to the sun that
сползало все ниже, удлиняя тени и уходя, чтобы упасть в Средиземное море, и потребовал у бога немедленного чуда. Он требовал, чтобы бог тотчас же послал Иешуа смерть.	was creeping lower and lower as it lengthened the shadows and neared its fall into the Mediterranean Sea, and he demanded that God send a miracle right away. He demanded that God send death to Yeshua then and there.
Открыв глаза, он убедился в том, что на холме все без изменений, за исключением того, что пылавшие на груди кентуриона пятна потухли. Солнце посылало лучи в спины казнимых, обращенных лицами к Ершалаиму. Тогда Левий закричал:	When he opened his eyes, he realized that everything on the hill had stayed the same, with the exception of the shiny spots on the centurion's chest which had gotten dimmer. The sun's rays were falling on the backs of those being executed, who were facing toward Yershalaim. Then Levi cried out,
– Проклинаю тебя, бог!	"I curse you, God!"
Осипшим голосом он кричал о том, что убедился в несправедливости бога и верить ему более не намерен.	In a hoarse voice he shouted that he had become convinced of God's injustice and no longer had any intention of believing in Him.
– Ты глух! – рычал Левий, – если б ты не был глухим, ты услышал бы меня и убил его тут же.	"You're deaf!" bellowed Levi. "If you weren't deaf, you would have heard me and killed him on the spot."
Зажмурившись, Левий ждал огня, который упадет на него с неба и поразит его самого. Этого не случилось, и, не разжимая век, Левий продолжал выкрикивать язвительные и обидные речи небу. Он кричал о полном своем разочаровании и о том, что существуют другие боги и религии. Да, другой бог не допустил бы того, никогда не допустил бы, чтобы человек, подобный Иешуа, был сжигаем солнцем на столбе.	Narrowing his eyes, Levi waited for fire to fall from the sky and strike him down. That failed to happen, and without opening his eyelids, Levi went on shouting out caustic, offensive remarks to the sky. He screamed about his utter disenchantment and about the fact that there were other gods and religions. Yes, another god would not have allowed, would never have allowed, someone like Yeshua to be strung up on a post and burned by the sun.
– Я ошибался! – кричал совсем охрипший Левий, – ты бог зла! Или твои глаза совсем закрыл дым из курильниц храма, а уши твои перестали что-либо слышать, кроме трубных звуков священников? Ты не всемогущий бог. Ты черный бог. Проклинаю тебя, бог разбойников, их покровитель и душа!	"I was mistaken!" cried the now completely hoarse Levi. "You are the God of evil! Or has the smoke from the temple censers blinded your eyes, and are your ears deaf to everything but the trumpet calls of the priests? You are not an omnipotent God. You are a black God. I curse you, God of outlaws, their protector and their soul!"
Тут что-то дунуло в лицо бывшему сборщику и что-то зашелестело у него под ногами. Дунуло еще раз, и тогда, открыв глаза, Левий увидел, что все в мире, под влиянием ли его проклятий или в силу каких-либо других причин, изменилось. Солнце исчезло, не дойдя до моря, в котором тонуло ежевечерне. Поглотив его, по небу с запада поднималась грозно и неуклонно грозовая туча. Края ее уже вскипали белой пеной, черное дымное брюхо отсвечивало желтым. Туча ворчала, и из нее время от времени вываливались огненные нити. По Яффской дороге, по скудной Гионской долине, над шатрами богомольцев, гонимые внезапно поднявшимся ветром, летели пыльные столбы.	At this point something blew in the face of the former tax collector and something stirred beneath his feet. There was another gust, and when Levi opened his eyes, he saw that everything around him had changed, either because of his curses or for some other reason. The sun had disappeared without reaching the sea it sank into every evening. After swallowing the sun, a menacing thundercloud was rising relentlessly on the western horizon. White foam bubbled around its edges, and its smoky black belly was fringed with yellow. The cloud rambled from time to time and emitted streaks of fire. The wind that had suddenly blown up chased spirals of dust down the Jaffa road, across the sparse Valley of Gion, and over the pilgrims' tents.
Левий умолк, стараясь сообразить, принесет ли гроза, которая сейчас накроет Ершалаим, какое-либо изменение в судьбе несчастного Иешуа. И тут же, глядя на нити огня, раскраивающие тучу, стал просить, чтобы молния ударила в столб Иешуа. В раскаянии глядя в чистое небо, которое еще не пожрала туча и где стервятники ложились на крыло, чтобы уходить от грозы, Левий подумал, что безумно поспешил со своими проклятиями. Теперь бог не послушает его.	Levi fell silent and wondered whether the thunderstorm about to envelop Yershalaim would have any effect on poor Yeshua's fate. And as he gazed at the streaks of fire that were splitting open the stormcloud, he begged for the lightning to strike Yeshua's post. Levi looked repentantly at the clear part of the sky not yet devoured by the stormcloud, where the vultures had flown in order to escape the thunder and lightning, and he thought that he had been much too hasty with his curses. Now God would not listen to him.
Обратив свой взор к подножию холма, Левий приковался к тому месту, где стоял, рассыпавшись, кавалерийский полк, и увидел, что там произошли значительные изменения. С высоты Левию удалось хорошо рассмотреть, как солдаты суетились, выдергивая пики из земли, как набрасывали на себя плащи, как коноводы бежали к дороге рысцой, ведя на поводу вороных лошадей. Полк снимался, это было ясно. Левий, защищаясь от бьющей в лицо пыли рукой, отплевываясь, старался сообразить, что бы это значило, что кавалерия собирается уходить? Он перевел взгляд повыше и разглядел фигурку в багряной военной хламиде, поднимающуюся к площадке казни. И тут от предчувствия радостного конца похолодело сердце бывшего сборщика.	Levi turned his gaze to the foot of the hill where the cavalry regiment was deployed, and saw that significant changes had taken place there. He had a good view from above and could see the soldiers bustling about, pulling their lances out of the ground and throwing on their capes, and the grooms running out to the road, leading raven-black horses by the reins. It was obvious that the regiment was preparing to move out. Shielding his face from the blowing dust with his hand and spitting the sand out of his mouth, Levi tried to figure out the significance of the cavalry's imminent departure. When he turned his glance upward, he could make out a small figure in a crimson-colored military chlamys, who was making his way up to the execution site. Sensing that the joyous end was at hand, the former tax collector felt a chill in his heart.
Подымавшийся на гору в пятом часу страданий разбойников был командир когорты, прискакавший из Ершалаима в сопровождении ординарца. Цепь солдат по мановению Крысобоя разомкнулась, и кентурион отдал честь трибуну. Тот, отведя Крысобоя в сторону, что-то прошептал ему. Кентурион вторично отдал честь и двинулся к группе палачей, сидящих на камнях у подножий столбов. Трибун же направил свои шаги к тому, кто сидел на трехногом табурете, и сидящий вежливо поднялся навстречу трибуну. И ему что-то негромко сказал трибун, и оба они пошли к столбам. К ним присоединился и начальник храмовой стражи.	The man ascending the mountain in the fifth hour of the outlaws' suffering was the commander of the cohort, who had ridden out from Yershalaim along with his orderly. At a wave of Ratkiller's hand, the cordon of soldiers opened up, and the centurion saluted the tribune. The latter drew Ratkiller aside and whispered something to him. The centurion saluted a second time and moved over to the group of executioners who were sitting on rocks at the foot of the posts. The tribune walked over to the man sitting on the three-legged stool, and he got up politely to meet him. The tribune said something to him in a low voice, and they both walked over to the posts. They were joined by the chief of the temple guard.
Крысобой, брезгливо покосившись на грязные тряпки лежащее на земле у столбов, тряпки бывшие недавно одеждой преступников, от которой отказались палачи, отозвал двух из них и приказал:	Ratkiller cast, a squeamish glance at the dirty rags piled on the ground by the posts, rags that had once been the criminals' clothing and had been rejected by the executioners. He summoned two of them and ordered,
– За мною!	"Follow me!"
С ближайшего столба доносилась хриплая бессмысленная песенка. Повешенный на нем Гестас к концу третьего часа казни сошел с ума от мух и солнца и теперь тихо пел что-то про виноград, но головою, покрытой чалмой, изредка все-таки покачивал, и тогда мухи вяло поднимались с его лица и возвращались на него опять.	A crazed, raspy-sounding song could be heard coming from the nearest post. On it was Gestas, who had been driven mad by the flies and the sun when the execution was nearing the end of its third hour, and who was now quietly singing something about grapes. He would, however, occasionally shake his turbaned head, and when he did, flies would lazily swirl off his face, only to return and light on it again.
Дисмас на втором столбе страдал более двух других, потому что его не одолевало забытье, и он качал головой, часто и мерно, то вправо, то влево, чтобы ухом ударять по плечу.	Dismas, who was on the second post, was suffering more than the other two because he had not lost consciousness, and he shook his head right and left frequently and systematically, so that he could strike an ear against each shoulder.
Счастливее двух других был Иешуа. В первый же час его стали поражать обмороки, а затем он впал в забытье, повесив голову в размотавшейся чалме. Мухи и слепни поэтому совершенно облепили его, так что лицо его исчезло под черной шевелящейся массой. В паху, и на животе, и под мышками сидели жирные слепни и сосали желтое обнаженное тело.	Yeshua had been more fortunate than the other two. In the first hour he had had intermittent fainting spells, and then he lost consciousness. His head, in its straggly turban, hung on his chest and he was, therefore, so covered with flies that his face had disappeared beneath a black, heaving mask. Fat horseflies clung to his groin, stomach, and armpits, sucking on his naked yellow body.
Повинуясь жестам человека в капюшоне, один из палачей взял копье, а другой поднес к столбу ведро и губку. Первый из палачей поднял копье и постучал им сперва по одной, потом по другой руке Иешуа, вытянутым и привязанным веревками к поперечной перекладине столба.	In response to a sign made by the man in the hood, one of the executioners took a spear, and another brought a bucket and sponge over to the post. The one with the spear raised it and ran it along each of Yeshua's arms, which were stretched out along the crossbeam of the post and fastened to it with ropes.
Тело с выпятившимися ребрами вздрогнуло. Палач провел концом копья по животу. Тогда Иешуа поднял голову, и мухи с гуденьем снялись, и открылось лицо повешенного, распухшее от укусов, с заплывшими глазами, неузнаваемое лицо.	The body with its protruding ribs gave a shudder. The executioner ran the end of the spear over his stomach. Then Yeshua raised his head and the flies took off with a buzzing sound, thus revealing the hanged man's face. Bloated from bites, and with swollen eyelids, his face was unrecognizable.
Разлепив веки, Га-Ноцри глянул вниз. Глаза его, обычно ясные, теперь были мутноваты.	Unglueing his eyelids, Ha-Notsri glanced down. His usually bright eyes were now dulled.
– Га-Ноцри! – сказал палач.	"Ha-Notsri!" said the executioner.
Га-Ноцри шевельнул вспухшими губами и отозвался хриплым разбойничьим голосом:	Ha-Notsri's swollen lips moved slightly and in a hoarse outlaw's voice he asked,
– Что тебе надо? Зачем подошел ко мне?	"What do you want? Why have you come?"
– Пей! – сказал палач, и пропитанная водою губка на конце копья поднялась к губам Иешуа. Радость сверкнула у того в глазах, он прильнул к губке и с жадностью начал впитывать влагу. С соседнего столба донесся голос Дисмаса:	"Drink!" said the executioner, lifting the water-soaked sponge to Yeshua's lips on the end of the spear. His eyes flashing with joy, Yeshua pressed his lips to the sponge and greedily drew in the moisture. Dismas's voice was heard from the neighboring post,
– Несправедливость! Я такой же разбойник, как и он.	"That's unfair! He's as much of an outlaw as I am."
Дисмас напрягся, но шевельнуться не смог, руки его в трех местах на перекладине держали веревочные кольца. Он втянул живот, ногтями вцепился в концы перекладин, голову держал повернутой к столбу Иешуа, злоба пылала в глазах Дисмаса.	Dismas strained his body, but could not move. His arms were tied to the crossbeam in three places with rings of rope. He pulled in his stomach, dug his nails into the ends of the crossbeam, and turned his head toward Yeshua's post. His eyes burned with malice.
Пыльная туча накрыла площадку, сильно потемнело. Когда пыль унеслась, кентурион крикнул:	A cloud of dust enveloped the place of execution. It got very dark. When the dust lifted, the centurion shouted,
– Молчать на втором столбе!	"Silence on the second post!"
Дисмас умолк, Иешуа оторвался от губки и, стараясь, чтобы голос его звучал ласково и убедительно, и не добившись этого, хрипло попросил палача:	Dismas fell silent. Yeshua pulled away from the sponge, and trying unsuccessfully to make his voice sound gentle and convincing, he hoarsely implored the executioner,
– Дай попить ему.	"Give him a drink."
Становилось все темнее. Туча залила уже полнеба, стремясь к Ершалаиму, белые кипящие облака неслись впереди наполненной черной влагой и огнем тучи. Сверкнуло и ударило над самым холмом. Палач снял губку с копья.	It was getting darker and darker. The stormcloud rushing toward Yershalaim already filled half the sky. Turbulent white clouds swept by in front of the thundercloud, which was bursting with black water and fire. Lightning flashed and thunder clapped right above the hill. The executioner removed the sponge from the spear.
– Славь великодушного игемона! – торжественно шепнул он и тихонько кольнул Иешуа в сердце. Тот дрогнул, шепнул:	"Praise the merciful Hegemon!" he whispered solemnly and quietly pierced Yeshua through the heart. Yeshua shuddered and whispered,
– Игемон...	"Hegemon..."
Кровь побежала по его животу, нижняя челюсть судорожно дрогнула, и голова его повисла.	Blood ran down his stomach, his lower jaw trembled convulsively, and his head dropped down.
При втором громовом ударе палач уже поил Дисмаса и с теми же словами:	As the thunder clapped a second time, the executioner let Dismas drink, and with the same words,
– Славь игемона! – убил его.	"Praise the Hegemon!" killed him too.
Гестас, лишенный рассудка, испуганно вскрикнул, лишь только палач оказался около него, но, когда губка коснулась его губ, прорычал что-то и вцепился в нее зубами. Через несколько секунд обвисло и его тело, сколько позволяли веревки.	Gestas, who had lost his reason, cried out in fright as soon as the executioner appeared beside him, but when the sponge touched his lips, he growled something and took hold of it with his teeth. Seconds later, Ms body also hung limply, straining against the ropes.
Человек в капюшоне шел по следам палача и кентуриона, а за ним начальник храмовой стражи. Остановившись у первого столба, человек в капюшоне внимательно оглядел окровавленного Иешуа, тронул белой рукой ступню и сказал спутникам:	The man in the hood walked behind the executioner and the centurion, and behind him came the head of the temple guard. After stop ping at the first post, the man in the hood looked closely at the bloodied Yeshua, touched the sole of his foot with his white hand and said to his companions,
– Мертв.	"He's dead."
То же повторилось и у двух других столбов.	The same ritual was repeated at the other posts.
После этого трибун сделал знак кентуриону и, повернувшись, начал уходить с вершины вместе с начальником храмовой стражи и человеком в капюшоне. Настала полутьма, и молнии бороздили черное небо. Из него вдруг брызнуло огнем, и крик кентуриона: "Снимай цепь!" – утонул в грохоте. Счастливые солдаты кинулись бежать с холма, надевая шлемы.	Following this, the tribune signalled to the centurion, turned around, and began walking down the hill together with the head of the temple guard and the man in the hood. Dusk had fallen, and lightning ripped, through the black sky. Suddenly there was a burst of fire and the centurion's shout, "Break ranks!" was drowned out by the thunder. The happy soldiers ran off down the hill, putting on their helmets.
Тьма закрыла Ершалаим.	Darkness covered Yershalaim.
Ливень хлынул внезапно и застал кентурии на полдороге на холме. Вода обрушилась так страшно, что, когда солдаты бежали книзу, им вдогонку уже летели бушующие потоки. Солдаты скользили и падали на размокшей глине, спеша на ровную дорогу, по которой – уже чуть видная в пелене воды – уходила в Ершалаим до нитки мокрая конница. Через несколько минут в дымном зареве грозы, воды и огня на холме остался только один человек.	The sudden downpour hit the centuries as they were halfway down the hill. The water poured down so ferociously that churning streams nipped at the soldiers' heels as they ran down the hill. They slipped and fell on the wet clay as they hurried to reach the level road on which— barely visible through the veil of water—the cavalry, soaked to the bone, was heading back to Yershalaim. A few minutes later, in the churning brew of thunder, fire, and water, there was only one man left on the hill.
Потрясая недаром украденным ножом, срываясь со скользких уступов, цепляясь за что попало, иногда ползя на коленях, он стремился к столбам. Он то пропадал в полной мгле, то вдруг освещался трепещущим светом.	Brandishing the knife, which had not been stolen in vain, scaling the slippery ledges, grabbing hold of anything he could, crawling at times on his hands and knees, he headed straight for the posts. He would at times disappear in complete darkness, only then to be suddenly lit up by flickering light.
Добравшись до столбов, уже по щиколотку в воде, он содрал с себя отяжелевший, пропитанный водою таллиф, остался в одной рубахе и припал к ногам Иешуа. Он перерезал веревки на голенях, поднялся на нижнюю перекладину, обнял Иешуа и освободил руки от верхних связей. Голое влажное тело Иешуа обрушилось на Левия и повалило его наземь. Левий тут же хотел взвалить его на плечи, но какая-то мысль остановила его. Он оставил на земле в воде тело с запрокинутой головой и разметанными руками и побежал на разъезжающихся в глиняной жиже ногах к другим столбам. Он перерезал веревки и на них, и два тела обрушились на землю.	When he reached the posts, standing ankle-deep in water, he ripped off his heavy, soaked tallith, and wearing only his shirt, threw himself at Yeshua's feet. He cut the ropes around his shins, climbed up on the lower cross beam, embraced Yeshua, and released his arms from their restraints. Yeshua's wet, naked body fell on top of Levi and knocked him to the ground. Levi was about to hoist him up on his shoulder, but something stopped him. He left the body in a pool of water on the ground with its head thrown back and its arms flung out and ran, slipping on the wet clay, over to the other posts. He cut the ropes on them too, and the two bodies fell to the ground.
Прошло несколько минут, и на вершине холма остались только эти два тела и три пустых столба. Вода била и поворачивала эти тела.	Minutes later, all that was left on the top of the hill were those two bodies and three empty posts. The water beat down on the bodies and turned them over.
Ни Левия, ни тела Иешуа на верху холма в это время уже не было.	By that time both Levi and Yeshua's body had vanished from the top of the hill.
Глава 17. Беспокойный день	17. An Upsetting Day
Утром в пятницу, то есть на другой день после проклятого сеанса, весь наличный состав служащих Варьете – бухгалтер Василий Степанович Ласточкин, два счетовода, три машинистки, обе кассирши, курьеры, капельдинеры и уборщицы, – словом, все, кто был в наличности, не находились при деле на своих местах, а все сидели на подоконниках окон, выходящих на Садовую, и смотрели на то, что делается под стеною Варьете. Под этой стеной в два ряда лепилась многотысячная очередь, хвост которой находился на Кудринской площади. В голове этой очереди стояло примерно два десятка хорошо известных в театральной Москве барышников.	On Friday morning, that is, the day after the accursed performance, the entire staff of the Variety Theater—the bookkeeper Vasily Stepanovich Lastochkin, two clerks, three typists, both cashiers, the messenger boys, ushers, and cleaning women—in short, everyone at the theater, were not at their posts. Instead, they were all sitting on the sills of the windows above Sadovaya Street, looking down at what was happening outside the theater. Stretched along the wall in a double line that reached as far as Kudrinsky Square were thousands of people. At the front of the line stood twenty or more of the most prominent scalpers in the Moscow theatrical world.
Очередь держала себя очень взволнованно, привлекала внимание струившихся мимо граждан и занималась обсуждением зажигательных рассказов о вчерашнем невиданном сеансе черной магии. Эти же рассказы привели в величайшее смущение бухгалтера Василия Степановича, который накануне на спектакле не был. Капельдинеры рассказывали бог знает что, в том числе, как после, окончания знаменитого сеанса некоторые гражданки в неприличном виде бегали по улице, и прочее в том же роде. Скромный и тихий Василий Степанович только моргал глазами, слушая россказни обо всех этих чудесах, и решительно не знал, что ему предпринять, а между тем предпринимать нужно было что-то, и именно ему, так как он теперь остался старшим во всей команде Варьете.	The people in line were very agitated and kept attracting the attention of passersby with their inflammatory stories of the previous day's extraordinary performance of black magic. These stories had particularly distressed the bookkeeper, Vasily Stepanovich, who had not attended the performance. The ushers were saying all sorts of preposterous things, for example, that after the performance some ladies ran down the street indecently clad and other things of that sort. The modest and quiet Vasily Stepanovich merely blinked his eyes as he listened to all their wondrous tales. He had no idea what he should do, even though something did have to be done, and by him in particular, since he was now first in command at the Variety Theater.
К десяти часам утра очередь жаждущих билетов до того вспухла, что о ней дошли слухи до милиции, и с удивительной быстротой были присланы как пешие, так и конные наряды, которые эту очередь и привели в некоторый порядок. Однако и стоящая в порядке змея длиною в километр сама по себе уже представляла великий соблазн и приводила граждан на Садовой в полное изумление.	By ten in the morning the line of ticket seekers had swelled to such proportions that the police had gotten wind of it. Mounted and on foot they descended on the scene with astonishing speed and managed to restore some order. However, even an orderly line a mile long was a source of distraction and amazement for the people on Sadovaya Street.
Это было снаружи, а внутри Варьете тоже было очень неладно. С самого раннего утра начали звонить и звонили непрерывно телефоны в кабинете Лиходеева, в кабинете Римского, в бухгалтерии, в кассе и в кабинете Варенухи. Василий Степанович сперва отвечал что-то, отвечала и кассирша,	That was the situation outside the theater, and inside things weren't going very well either. The phones in the offices of Likhodeyev, Rimsky, and Varenukha, as well as those in the ticket office and the bookkeeping department, had been ringing nonstop since early morning. At first Vasily Stepanovich had made some sort of response to callers, as had the cashier and the ushers,
бормотали что-то в телефон капельдинеры, а потом и вовсе перестали отвечать, потому что на вопросы, где Лиходеев, Варенуха, Римский, отвечать было решительно нечего. Сперва пробовали отделаться словами "Лиходеев на квартире", а из города отвечали, что звонили на квартиру и что квартира говорит, что Лиходеев в Варьете.	who mumbled something into the phone, but after a while they stopped answering altogether because they had absolutely no answer to give to questions about the whereabouts of Likhodeyev, Varenukha, or Rimsky. At first they had tried to get off with lines like, "Likhodeyev is in his apartment," but this only made the callers say that they had called there and been told that he was at the Variety.
Позвонила взволнованная дама, стала требовать Римского, ей посоветовали позвонить к жене его, на что трубка, зарыдав, ответила, что она и есть жена и что Римского нигде нет. Начиналась какая-то чепуха. Уборщица уже всем рассказала, что, явившись в кабинет финдиректора убирать, увидела, что дверь настежь, лампы горят, окно в сад разбито, кресло валяется на полу и никого нету.	An agitated lady had called, demanding to speak with Rimsky. After she had been advised to call his wife, the receiver burst into tears, saying that she was his wife and that Rimsky was nowhere to be found. It was the beginning of a kind of nonsensical farce. The cleaning woman had already told everyone that when she came to clean the financial director's office, she found the door wide open, the lights on, the window overlooking the garden smashed, the chair overturned on the floor, and no one there.
В одиннадцатом часу ворвалась в Варьете мадам Римская. Она рыдала и заламывала руки. Василий Степанович совершенно растерялся и не знал, что ей посоветовать. А в половине одиннадцатого явилась милиция. Первый же и совершенно резонный ее вопрос был:	Just after ten Madame Rimsky charged into the Variety, wringing her hands and sobbing. Vasily Stepanovich was totally at a loss and had no idea what to advise her. Then at ten-thirty the police showed up. Their first, completely reasonable, question was,
– Что у вас тут происходит, граждане? В чем дело?	"What's going on here, citizens? What's this all about?"
Команда отступила, выставив вперед бледного и взволнованного Василия Степановича. Пришлось называть вещи своими именами и признаться в том, что администрация Варьете, в лице директора, финдиректора и администратора, пропала и находится неизвестно где, что конферансье после вчерашнего сеанса был отвезен в психиатрическую лечебницу и что, коротко говоря, этот вчерашний сеанс был прямо скандальным сеансом.	The theater staff pushed a pale and flustered Vasily Stepanovich forward and then stepped back. He had no choice but to call a spade a spade and admit that the administration of the Variety Theater, to wit, the director, financial director, and manager, had vanished and their whereabouts were unknown, that after last night's performance the emcee had been removed to a psychiatric hospital, and that, briefly put, last night's show had been nothing short of scandalous.
Рыдающую мадам Римскую, сколько можно успокоив, отправили домой и более всего заинтересовались рассказом уборщицы о том, в каком виде был найден кабинет финдиректора. Служащих попросили отправиться по своим местам и заняться делом, и через короткое время в здании Варьете появилось следствие в сопровождении остроухой, мускулистой, цвета папиросного пепла собаки с чрезвычайно умными глазами.	After consoling the sobbing Madame Rimsky as much as they could and sending her home, they seemed most interested in the cleaning woman's account of the state of the financial director's office. The staff was asked to get back to work, and a short time later an investigative unit arrived, accompanied by a muscular dog the color of cigarette ash, with highly intelligent eyes and pointed ears.
Среди служащих Варьете тотчас разнеслось шушуканье о том, что пес – не кто другой, как знаменитый Тузбубен. И точно, это был он. Поведение его изумило всех. Лишь только Тузбубен вбежал в кабинет финдиректора, он зарычал, оскалив чудовищные желтоватые клыки, затем лег на брюхо и с каким-то выражением тоски и в то же время ярости в глазах пополз к разбитому окну. Преодолев свой страх, он вдруг вскочил на подоконник и, задрав острую морду вверх, дико и злобно завыл. Он не хотел уходить с окна, рычал, и вздрагивал, и порывался спрыгнуть вниз.	The theater staff was immediately abuzz with the rumor that the dog was none other than the famous Ace of Diamonds. And, it was, in fact, he. His behavior astounded everyone. As soon as Ace of Diamonds ran into the financial director's office, he started to growl and bared his monstrous yellow fangs, then he lay down on his belly, his expression a blend of anguish and fury, and started to crawl over to the broken window. Having overcome his fear, he suddenly jumped up on the windowsill, stuck his pointed muzzle up in the air, and let out a wild and vicious howl. Not wanting to come down from the window, he growled and trembled and tried to jump out.
Пса вывели из кабинета и пустили его в вестибюль, оттуда он вышел через парадный вход на улицу и привел следовавших за ним к таксомоторной стоянке. Возле нее он след, по которому шел, потерял. После этого Тузабубен увезли.	The dog was led out of the office and let go in the lobby, and from there he went out the front entrance into the street, leading those who were following him over to the taxi stand. There he lost the scent. After that, Ace of Diamonds was taken away.
Следствие расположилось в кабинете Варенухи, куда и стало по очереди вызывать тех служащих Варьете, которые были свидетелями вчерашних происшествий во время сеанса. Нужно сказать, что следствию на каждом шагу приходилось преодолевать непредвиденные трудности. Ниточка то и дело рвалась в руках.	The investigative unit settled into Varenukha's office and began summoning, one by one, all members of the Variety staff who had witnessed everything that had gone on at yesterday's performance. It must be said that the investigators encountered unforeseen difficulties every step of the way. The thread kept breaking in their hands.
Афиши-то были? Были. Но за ночь их заклеили новыми, и теперь ни одной нет, хоть убей. Откуда взялся этот маг-то самый? А кто ж его знает. Стало быть, с ним заключали договор?	Had there been any posters? Yes, there had. But during the night they had been pasted over with new ones, and now for the life of them, they could not find a single one! And where had the magician come from? Who knows? Wouldn't there have been a contract?
– Надо полагать, – отвечал взволнованный Василий Степанович.	"One would assume so," replied a distraught Vasily Stepanovich.
– А ежели заключали, так он должен был пройти через бухгалтерию?	"And if there had been a contract, would it have gone through bookkeeping?"
– Всенепременно, – отвечал, волнуясь, Василий Степанович.	"Absolutely," answered Vasily Stepanovich in distress.
– Так где же он?	"So where is it?"
– Нету, – отвечал бухгалтер, все более бледнея и разводя руками.	"It's not here," replied the bookkeeper, growing paler by the minute and spreading his hands helplessly.
И действительно, ни в папках бухгалтерии, ни у финдиректора, ни у Лиходеева, ни у Варенухи никаких следов договора нет.	And indeed, there was no trace of any contract, not in bookkeeping's files, nor in those of the financial director, Likhodeyev, or Varenukha.
Как фамилия-то этого мага? Василий Степанович не знает, он не был вчера на сеансе. Капельдинеры не знают, билетная кассирша морщила лоб, морщила, думала, думала, наконец сказала:	And what was this magician's name? Vasily Stepanovich didn't know, he hadn't been at the show. The ushers didn't know, the ticket-office cashier crinkled her brow and thought and thought, and finally said,
– Во... Кажись, Воланд.	"Wo...Woland, I think."
А может быть, и не Воланд? Может быть, и не Воланд, может быть, Фаланд.	And are you sure it was Woland? Well, maybe not. Maybe it was Faland.
Выяснилось, что в бюро иностранцев ни о каком Воланде, а равно также и Фаланде, маге, ровно ничего не слыхали.	The Bureau of Foreigners had never heard of any magician named Woland or Faland.
Курьер Карпов сообщил, что будто бы этот самый маг остановился на квартире у Лиходеева. На квартире, конечно, тотчас побывали. Никакого мага там не оказалось. Самого Лиходеева тоже нет. Домработницы Груни нету, и куда она девалась, никто не знает. Председателя правления Никанора Ивановича нету, Пролежнева нету!	Karpov, the messenger boy, reported that he thought that the magician had been staying at Likhodeyev's apartment. Naturally they went there right away. And no magician was to be found. Nor was Likhodeyev. Grunya the maid wasn't there either, and no one knew where she had gone. Missing too was the chairman of the house committee, Nikanor Ivanovich, and Prolezhnyov!
Выходило что-то совершенно несусветное: пропала вся головка администрации, вчера был странный скандальный сеанс, а кто его проводил и по чьему наущению – неизвестно.	Something utterly unimaginable had occurred: the entire administrative staff of the theater had disappeared. A strange and scandalous performance had taken place yesterday, but who had staged it and at whose instigation was not known.
А дело тем временем шло к полудню, когда должна была открыться касса. Но об этом, конечно, не могло быть и разговора! На дверях Варьете тут же был вывешен громадный кусок картона с надписью: "Сегодняшний спектакль отменяется". В очереди началось волнение, начиная с головы ее, но, поволновавшись, она все-таки стала разрушаться, и через час примерно от нее на Садовой не осталось и следа. Следствие отбыло для того, чтобы продолжать свою работу в другом месте, служащих отпустили, оставив только дежурных, и двери Варьете заперли.	And meanwhile, it was getting on toward noon, the time when the box office was supposed to open. Under the circumstances, however, that was out of the question! A huge piece of cardboard was hung on the doors of the theater, saying, "Today's performance cancelled." There was a commotion, starting at the head of the line, but once it was over, the line nevertheless began to break up, and in an hour there was no trace of it left on Sadovaya Street. The team of investigators left to continue their work elsewhere, the theater staff was dismissed, except for the watchmen, and the doors of the Variety were locked.
Бухгалтеру Василию Степановичу срочно предстояло выполнить две задачи. Во-первых, съездить в комиссию зрелищ и увеселений облегченного типа с докладом о вчерашних происшествиях, а во-вторых, побывать в финзрелищном секторе для того, чтобы сдать вчерашнюю кассу – 21711 рублей.	The bookkeeper Vasily Stepanovich still had two things to do right away: first, go to the Entertainment Commission to report on yesterday's events, and second, visit the commission's finance office to turn over the proceeds from yesterday's performance—21,711 rubles.
Аккуратный и исполнительный Василий Степанович упаковал деньги в газетную бумагу, бечевкой перекрестил пакет, уложил его в портфель и, прекрасно зная инструкцию, направился, конечно, не к автобусу или трамваю, а к таксомоторной стоянке.	The meticulous and efficient Vasily Stepanovich wrapped the money in a newspaper, tied it with twine, put it in his briefcase, and, knowing the procedure well, set off for the taxi stand, rather than the bus or trolley stop.
Лишь только шоферы трех машин увидели пассажира, спешашего на стоянку с туго набитым портфелем, как все трое из-под носа у него уехали пустыми, почему-то при этом злобно оглядываясь.	As soon as the drivers of three separate cabs spotted the prospective passenger heading toward them with a bulging briefcase, they all took off from under his nose, looking back at him, for some reason, with loathing.
Пораженный этим обстоятельством бухгалтер долгое время стоял столбом, соображая, что бы это значило.	Dumbfounded, the bookkeeper stood stock-still for some time, trying to figure out what it all meant.
Минуты через три подкатила пустая машина, и лицо шофера сразу перекосилось, лишь только он увидел пассажира.	A few minutes passed and an empty cab pulled up, but as soon as the driver took a look at the passenger, he made a face.
– Свободна машина? – изумленно кашлянув, спросил Василий Степанович.	"Are you free?" asked Vasily Stepanovich, coughing with surprise.
– Деньги покажите, – со злобой ответил шофер, не глядя на пассажира.	"Show me your money," the cabbie replied angrily, without looking at him.
Все более поражаясь, бухгалтер, зажав драгоценный портфель под мышкой, вытащил из бумажника червонец и показал его шоферу.	Becoming more and more dumbfounded, the bookkeeper pressed the precious briefcase under his arm, removed a ten-ruble bill from his wallet, and showed it to the driver.
– Не поеду! – кратко сказал тот.	"I won't take you," was his curt reply.
– Я извиняюсь... – начал было бухгалтер, но шофер его перебил:	"I beg your pardon..." began the bookkeeper, but the cabbie interrupted him,
– Трешки есть?	"Do you have any threes?"
Совершенно сбитый с толку бухгалтер вынул из бумажника две трешки и показал шоферу.	The completely baffled bookkeeper took two threes out of his wallet and showed them to the driver.
– Садитесь, – крикнул тот и хлопнул по флажку счетчика так, что чуть не сломал его. – Поехали.	"Get in," he shouted, banging the meter so hard that he almost broke it. And off they went.
– Сдачи, что ли, нету? – робко спросил бухгалтер.	"Are you short on change?" the bookkeeper asked timidly.
– Полный карман сдачи! – заорал шофер, и в зеркальце отразились его наливающиеся кровью глаза, – третий случай со мной сегодня. Да и с другими то же было. Дает какой-то сукин сын червонец, я ему сдачи – четыре пятьдесят... Вылез, сволочь! Минут через пять смотрю: вместо червонца бумажка с нарзанной бутылки! – тут шофер произнес несколько непечатных слов. – Другой – за Зубовской. Червонец. Даю сдачи три рубля. Ушел! Я полез в кошелек, а оттуда пчела – тяп за палец! Ах ты!.. – шофер опять вклеил непечатные слова, – а червонца нету. Вчера в этом Варьете (непечатные слова) какая-то гадюка – фокусник сеанс с червонцами сделал (непечатные слова).	"I've got loads of change!" roared the driver, his eyes, bloodshot with rage, blazing in the rearview mirror. "This is the third time today. And others are having the same problem. Some son of a bitch gives me a ten-ruble bill, I give him change—four-fifty... He's gone, the bastard! Five minutes later I look and what have I got: a label from a bottle of mineral water instead of a ten-ruble bill!" Here the cabbie let loose some unprintable words. "The next guy I pick up beyond Zubovskaya Street. Another ten. I give him three rubles change. He walks off! I rummage in the change purse, and out flies a bee and stings me on the finger! The bastard!" the cabbie again let go a stream of unprintable words. "But the ten is gone. Yesterday at the Variety (unprintable words) some sort of slimy magician did an act with ten-ruble bills (unprintable words)..."
Бухгалтер обомлел, съежился и сделал такой вид, как будто и самое слово "Варьете" он слышит впервые, а сам подумал: "Ну и ну!.."	The bookkeeper was stunned. He shrunk back in his seat and acted as if he were hearing the word "Variety" for the first time, hut meanwhile he thought, "Boy, oh boy!"
Приехав куда нужно, расплатившись благополучно, бухгалтер вошел в здание и устремился по коридору туда, где находился кабинет заведующего, и уже по дороге понял, что попал не вовремя. Какая-то суматоха царила в канцелярии зрелищной комиссии. Мимо бухгалтера пробежала курьерша со сбившимся на затылок платочком и вытаращенными глазами.	Having reached his destination, the bookkeeper paid the driver without any problem. He entered the building, and as he headed down the corridor to the director's office, he saw that he had come too late. The office of the Entertainment Commission was in chaos, A messenger girl ran past the bookkeeper with her eyes bulging and her kerchief askew.
– Нету, нету, нету, милые мои! – кричала она, обращаясь неизвестно к кому, – пиджак и штаны тут, а в пиджаке ничего нету!	"He's not there, not there, not there, my dears!" she was screaming, to no one knows whom. "His jacket and trousers are there, but there's nothing in the jacket!"
Она скрылась в какой-то двери, и тут же за ней послышались звуки битья посуды. Из секретарской комнаты выбежал знакомый бухгалтеру заведующий первым сектором комиссии, но был в таком состоянии, что бухгалтера не узнал, и скрылся бесследно.	She disappeared behind a door and immediately afterwards, sounds of breaking dishes were heard. The head of the first section, whom the bookkeeper knew, ran out of the secretaries' room, but he was in such a state that he didn't recognize the bookkeeper and disappeared somewhere without a trace.
Потрясенный всем этим бухгалтер дошел до секретарской комнаты, являвшейся преддверием кабинета председателя комиссии, и здесь окончательно поразился.	Shaken by all this, the bookkeeper reached the secretaries' room, which served as an anteroom to the chairman's office, and here he was utterly thunderstruck.
Из-за закрытой двери кабинета доносился грозный голос, несомненно пренадлежащий Прохору Петровичу – председателю комиссии. "Распекает, что ли, кого?" – подумал смятенный бухгалтер и, оглянувшись, увидел другое: в кожаном кресле, закинув голову на спинку, безудержно рыдая, с мокрым платком в руке, лежала, вытянув ноги почти до середины секретарской, личный секретарь Прохора Петровича – красавица Анна Ричардовна.	A menacing voice could be heard coming through the closed door of the office, a voice that unmistakably belonged to Prokhor Petrovich, the chairman of the commission. "Who is he raking over the coals now, I wonder?" thought the flustered bookkeeper, and as he looked around, he saw something else that was unnerving: there in a leather armchair, sobbing uncontrollably and clutching a wet handkerchief, her head thrown back and her legs stretched out into the middle of the room was Prokhor Petrovich's personal secretary, the beautiful Anna Richardovna.
Весь подбородок Анны Ричардовна был вымазан губной помадой, а по персиковым щекам ползли с ресниц черные потоки раскисшей краски.	She had lipstick all over her chin, and black streams of mascara ran down her eyelashes, and over her peachlike cheeks.
Увидев, что кто-то вошел, Анна Ричардовна вскочила, кинулась к бухгалтеру, вцепилась в лацканы его пиджака, стала трясти бухгалтера и кричать:	When she saw who had come in, Anna Richardovna jumped up and threw herself at the bookkeeper. Grabbing his lapels, she shook him and screamed,
– Слава богу! Нашелся хоть один храбрый! Все разбежались, все предали! Идемте, идемте к нему, я не знаю, что делать! – И, продолжая рыдать, она потащила бухгалтера в кабинет.	"Thank God! At least there's one brave soul! They all ran off, they all betrayed him! Come with me and see him, I don't know what to do!" And still sobbing, she dragged the bookkeeper into the office.
Попав в кабинет, бухгалтер первым долгом уронил портфель, и все мысли в его голове перевернулись кверху ногами. И надо сказать, было от чего.	Once there, the first thing the bookkeeper did was drop his briefcase. Everything in his head went topsy-turvy. And, it must be said, with good reason.
За огромным письменным столом с массивной чернильницей сидел пустой костюм и не обмакнутым в чернила сухим пером водил по бумаге. Костюм был при галстуке, из кармашка костюма торчало самопишущее перо, но над воротником не было ни шеи, ни головы, равно как из манжет не выглядывали кисти рук. Костюм был погружен в работу и совершенно не замечал той кутерьмы, что царила кругом. Услыхав, что кто-то вошел, костюм откинулся в кресле, и над воротником прозвучал хорошо знакомый бухгалтеру голос Прохора Петровича:	Behind the huge desk with its massive inkwell sat an empty suit, moving a pen with no ink in it over a sheet of paper. The suit was wearing a tie, and had a fountain pen sticking out of its breastpocket, but there was no neck and no head above the collar, nor were there any wrists poking out of the sleeves. The suit was hard at work and completely oblivious to the confusion raging all around. Hearing someone come in, the suit leaned back in its chair, and from above its collar came the voice of Prokhor Petrovich, so familiar to the bookkeeper,
– В чем дело?	"What is it?
Ведь на дверях же написано, что я не принимаю.	The sign on the door says that I'm not seeing anyone!"
Красавица секретарь взвизгнула и, ломая руки, вскричала:	The beautiful secretary let out a shriek, wrung her hands, and screamed,
– Вы видите? Видите?! Нету его! Нету! Верните его, верните!	"See? Do you see?! He isn't there! He's not! Bring him back, bring him back!"
Тут в дверь кабинета кто-то сунулся, охнул и вылетел вон. Бухгалтер почувствовал, что ноги его задрожали, и сел на краешек стула, но не забыл поднять портфель. Анна Ричардовна прыгала вокруг бухгалтера, терзая его пиджак, и вскрикивала:	Just then someone poked his head in the door, groaned, and then left. The bookkeeper felt his legs start to tremble and sat down on the edge of a chair, but he didn't forget to pick up his briefcase. Anna Richardovna kept jumping around him, grabbing at his suit, and yelling,
– Я всегда, всегда останавливала его, когда он чертыхался! Вот и дочертыхался, – тут красавица подбежала к письменному столу и музыкальным нежным голосом, немного гнусавым после плача, воскликнула:	"I always tried to stop him when he used devil oaths! And now he's bedeviled himself!" At this point she ran over to the desk and in a soft musical voice that was slightly nasal-sounding from so much crying, she exclaimed,
– Проша! где вы?	"Prosha! Where are you?"
– Кто вам тут "Проша"? – осведомился надменно костюм, еще глубже заваливаясь в кресле.	"Who are you calling 'Prosha?'" the suit asked haughtily, sinking deeper in the chair.
– Не узнает! Меня не узнает! Вы понимаете? – взрыдала секретарь.	"He doesn't recognize me! He doesn't! Don't you see?" sobbed the secretary.
– Попрошу не рыдать в кабинете! – уже злясь, сказал вспыльчивый костюм в полоску и рукавом подтянул к себе свежую пачку бумаг, с явной целью поставить на них резолюцию.	"Please don't sob in the office!" said the irascible striped suit, already angry, extending its sleeve for a fresh stack of papers, obviously intending to attach memos to them.
– Нет, не могу видеть этого, нет, не могу! – закричала Анна Ричардовна и выбежала в секретарскую, а за нею как пуля вылетел и бухгалтер.	"No, I can't look at this, no, I can't!" cried Anna Richardovna and ran out into the anteroom, followed like a shot by the bookkeeper.
– Вообразите, сижу, – рассказывала, трясясь от волнения, Анна Ричардовна, снова вцепившись в рукав бухгалтера, – и входит кот. Черный, здоровый, как бегемот. Я, конечно, кричу ему "брысь!". Он – вон, а вместо него входит толстяк, тоже с какой-то кошачьей мордой, и говорит: ""Это что же вы, гражданка, посетителям "брысь" кричите?" И прямо шасть к Прохору Петровичу, я, конечно, за ним, кричу: "Вы с ума сошли?" А он, наглец, прямо к Прохору Петровичу и садится против него в кресло! Ну, тот... Он – добрейшей души человек, но нервный. Вспылил! Не спорю. Нервозный человек, работает как вол, – вспылил. "Вы чего, говорит, без доклада влезаете?" А тот нахал, вообразите, развалился в кресле и говорит, улыбаясь: "А я, говорит, с вами по дельцу пришел потолковать".	"Just imagine, I was sitting here," began Anna Richardovna, trembling with agitation, and once again grabbing the bookkeeper by his sleeve, "and in walks a cat. Black, big as a hippopotamus. I, naturally, screamed 'Scat!' He takes off, and a fat man with a kind of catlike mug comes in instead. He says to me, 'Are you the one who screams "Scat" to visitors?' And he goes right in to Prokhor Petrovich. Naturally, I follow him and yell, 'Have you gone crazy?' But the brazen fellow goes right up to Prokhor Petrovich and sits down in the chair opposite! Well, Prokhor Petrovich, he's the nicest man you'll ever meet, but he's high-strung. He just blew up. I don't deny it. He's irritable, works like a horse—and he blew up. 'How dare you,' he says, 'burst in unannounced?' And, just imagine, that smart aleck sank back in his chair and said, smiling,
Прохор Петрович вспылил опять-таки: "Я занят!" А тот, подумайте только, отвечает: "Ничем вы не заняты..." А? Ну, тут уж, конечно, терпение Прохора Петровича лопнуло, и он вскричал: "Да что ж это такое? Вывести его вон, черти б меня взяли!" А тот, вообразите, улыбнулся и говорит: "Черти чтоб взяли? А что ж, это можно!" И, трах, я не успела вскрикнуть, смотрю: нету этого с кошачьей мордой и си... сидит... костюм... Геее! – распялив совершенно потерявший всякие очертания рот, завыла Анна Ричардовна.	'But I've come,' he says, 'on a little matter of business.' Prokhor Petrovich blew up again, 'I'm busy!' And the other one, can you believe it, says back, 'You're not busy with anything at all...' How do you like that? Well, naturally, at that point Prokhor Petrovich's patience ran out, and he shouted, 'What the hell is this? Get him out of here, the devil take me!' And then, just imagine, the other one flashes a grin and says, 'You want the devil to take you? That can be arranged!' And, bang, before I can let out a scream, I see that the guy with the catlike mug is gone, and sit... sitting there is the suit... Oooh!" howled Anna Richardovna, her mouth stretched so wide that it lost its shape.
Подавившись рыданием, она перевела дух, но понесла что-то уж совсем несообразное:	She choked back her sobs and took a deep breath, but then she said something completely nonsensical,
– И пишет, пишет, пишет! С ума сойти! По телефону говорит! Костюм! Все разбежались, как зайцы!	"And it writes, writes, writes! Drives you crazy! Talks on the phone! A suit! Everyone's run off like scared rabbits!"
Бухгалтер только стоял и трясся. Но тут судьба его выручила. В секретарскую спокойной деловой походкой входила милиция в составе двух человек. Увидев их, красавица зарыдала еще пуще, тыча рукою в дверь кабинета.	The bookkeeper merely stood there, shaking. But at that point fate came to his rescue. Striding into the anteroom in a calm and businesslike way came the militia, that is, two policemen. When she saw them, the beautiful secretary began sobbing even harder and pointed to the office door.
– Давайте не будем рыдать, гражданка, – спокойно сказал первый, а бухгалтер, чувствуя, что он здесь совершенно лишний, выскочил из секретарской и через минуту уже был на свежем воздухе. В голове у него был какой-то сквозняк, гудело, как в трубе, и в этом гудении слышались клочки капельдинерских рассказов о вчерашнем коте, который принимал участие в сеансе. "Э-ге-ге? Да уж не наш ли это котик?"	"Come now, citizeness, let's not have any crying," said the first policeman calmly. The bookkeeper, feeling his presence to be completely superfluous, left the anteroom, and a minute later, was out in the fresh air. There seemed to be a draft blowing inside his head, like wind ringing in a pipe, and in this ringing he could hear bits and pieces of the ushers' tales about the cat that took part in yesterday's performance. "Aha! Could our cat-friend be making a return appearance?"
Не добившись толку в комиссии, добросовестный Василий Степанович решил побывать в филиале ее, помещавшемся в Ваганьковском переулке.	Having made no progress at all at the Commission, the conscientious Vasily Stepanovich decided to visit the branch office located on Vagankovsky Lane.
И чтобы успокоить себя немного, проделал путь до филиала пешком.	To calm himself down a bit, he made the trip on foot.
Городской зрелищный филиал помещался в облупленном от времени особняке в глубине двора и знаменит был своими порфировыми колоннами в вестибюле.	The Moscow branch office of the Entertainment Commission was located, in an old house, peeling from age, set far back in a courtyard, and was famous for the porphyry columns in its vestibule.
Но не колонны поражали в этот день посетителей филиала, а то, что происходило под ними.	On that particular day, however, visitors were less struck by the columns than they were by what was going on beneath them.
Несколько посетителей стояли в оцепенении и глядели на плачущую барышню, сидевшую за столиком, на котором лежала специальная зрелищная литература, продаваемая барышней. В данный момент барышня никому ничего не предлагала из этой литературы и на участливые вопросы только отмахивалась, а в это время и сверху, и снизу, и с боков, из всех отделов филиала сыпался телефонный звон, по крайней мере, двадцати надрывавшихся аппаратов.	Several visitors stood frozen to the spot, staring at the young lady who was sitting and weeping at the table where all the entertainment literature was displayed and sold. At the moment in question she was not engaged in salesmanship of any kind and was instead waving off all sympathetic questions with a flick of her wrist. Meanwhile, from upstairs and downstairs, from every side and every department of the building came the clanging of at least twenty phones.
Поплакав, барышня вдруг вздрогнула, истерически крикнула:	After crying for a bit, the young lady suddenly shuddered and shouted out hysterically,
– Вот опять! – и неожиданно запела дрожащим сопрано:	"Here we go again!" and then broke out in a quavering soprano:
Славное море священный Байкал...	A glorious sea, our sacred Baikal...
Курьер, показавшийся на лестнице, погрозил кому-то кулаком и запел вместе с барышней незвучным, тусклым баритоном:	A messenger who appeared on the staircase threatened someone with his fist and then joined the young woman, singing in a dull, toneless baritone:
Славен корабль, омулевая бочка!..	Glorious the ship, the barrel of salmon!...
К голосу курьера присоединились дальние голоса, хор начал разрастаться, и, наконец, песня загремела во всех углах филиала. В ближайшей комнате N 6, где помещался счетно-проверочный отдел, особенно выделялась чья-то мощная с хрипотцой октава. Аккомпанировал хору усиливающийся треск телефонных аппаратов.	The messenger's voice was joined by others coming from farther, away, the chorus swelled, and soon the song echoed from every corner of the branch office. In Room No. 6, the closest by, where the accounting department was, a powerful, slightly hoarse, deep bass rang out above the other voices. Accompanying the choir, was the intensified clanging of the telephones.
Гей, Баргузин... пошевеливай вал!.. –	Hey, northeast wind... roll out the breakers!...
орал курьер на лестнице.	roared the messenger on the staircase.
Слезы текли по лицу девицы, она пыталась стиснуть зубы, но рот ее раскрывался сам собою, и она пела на октаву выше курьера:	Tears streamed down the young woman's face, she tried to clench her teeth, but her mouth opened of its own accord, and at an octave higher than the messenger, she sang:
Молодцу быть недалечко!	The fine fellow hasn't far to go!
Поражало безмолвных посетителей филиала то, что хористы, рассеянные в разных местах, пели очень складно, как будто весь хор стоял, не спуская глаз с невидимого дирижера.	The speechless visitors were struck by the fact that although the choristers were scattered throughout different rooms, they sang very harmoniously, as if the whole chorus were standing in one place with its eyes glued to an invisible conductor.
Прохожие в Ваганьковском останавливались у решетки двора, удивляясь веселью, царящему в филиале.	Pedestrians on Vagankovsky Lane stopped by the courtyard gates and marveled at the gaiety that reigned in the branch office.
Как только первый куплет пришел к концу, пение стихло внезапно, опять-таки как бы по жезлу дирижера. Курьер тихо выругался и скрылся.	As soon as the first verse came to an end, the singing stopped abruptly, as if it were again obeying a conductor's baton. The messenger swore under his breath and ran off somewhere.
Тут открылись парадные двери, и в них появился гражданин в летнем пальто, из-под которого торчали полы белого халата, а с ним милиционер.	Here the front doors opened, and a man appeared in a summer overcoat, a white robe showing below the hem. He was in the company of a policeman.
– Примите меры, доктор, умоляю, – истерически крикнула девица.	"Do something, Doctor, I beg you!" The young woman cried hysterically.
На лестницу выбежал секретарь филиала и, видимо, сгорая от стыда и смущения, заговорил, заикаясь:	The secretary of the branch office ran out onto the staircase, obviously ashamed and embarrassed. He started stammering,
– Видите ли, доктор, у нас случай массового какого-то гипноза... Так вот, необходимо... – он не докончил фразы, стал давиться словами и вдруг запел тенором:	"Don't you see, Doctor, we have a case here of mass hypnosis of some kind... So, it's essential that..." He didn't finish his sentence, began to choke on his words, and suddenly sang out in a tenor:
Шилка и Нерчинск...	Shilka and Nerchinsk...
– Дурак! – успела выкрикнуть девица, но не объяснила, кого ругает, а вместо этого вывела насильственную руладу и сама запела про Шилку и Нерчинск.	"Fool," the young woman managed to yell, but rather than explain whom she was calling a fool, she broke into a forced roulade and started singing about Shilka and Nerchinsk herself.
– Держите себя в руках! Перестаньте петь! – обратился доктор к секретарю.	"Get a hold of yourself! Stop singing!" said the doctor to the secretary.
По всему было видно, что секретарь и сам бы отдал что угодно, чтобы перестать петь, да перестать-то он не мог и вместе с хором донес до слуха прохожих в переулке весть о том, что в дебрях его не тронул прожорливый зверь и пуля стрелков не догнала!	It was obvious that the secretary would have given anything in the world to be able to stop singing, but he could not. And together with the chorus, his voice rang out with the news, heard by pedestrians out on the street, that in the wilds he was untouched by voracious beasts and unscathed by marksmen's bullets!
Лишь только куплет кончился, девица первая получила порцию валерианки от врача, а затем он побежал за секретарем к другим – поить и их.	At the end of the verse the young woman was the first to receive a dose of valerian from the doctor, who then ran after the secretary and the others so that he could do the same for them,
– Простите, гражданочка, – вдруг обратился Василий Степанович к девице, – кот к вам черный не заходил?	"Excuse me, my young citizeness," said Vasily Stepanovich suddenly, addressing the young woman, "but has a black cat been here by any chance?"
– Какой там кот? – в злобе закричала девица, – осел у нас в филиале сидит, осел! – и, прибавив к этому: – Пусть слышит! Я все расскажу, – действительно рассказала о том, что случилось.	"What cat?" she screamed angrily. "It's an ass we've got in this office, a real ass!" and then she added, "Let him hear! I'll tell the whole story," and she did, in fact, go on to relate what had happened.
Оказалось, что заведующий городским филиалом, "вконец разваливши облегченные развлечения" (по словам девицы), страдал манией организации всякого рода кружков.	It turned out that the director of the Moscow branch office, "who had made a complete mess of the leisure activities program" (the young woman's words exactly), had a mania for organizing all kinds of clubs and circles.
– Очки втирал начальству! – орала девица.	"He was trying to butter up his superiors!" yelled the young woman.
В течение года заведующий успел организовать кружок по изучению Лермонтова, шахматно-шашечный, пинг-понга и кружок верховой езды. К лету угрожал организацией кружка гребли на пресных водах и кружка альпинистов.	In just a year's time the director had managed to organize a Lermontov study group, a chess-and-checkers club, a ping-pong club, and a horseback-riding club. And he threatened to have two additional clubs in place by summer: one for fresh-water rowing and the other for mountain climbing.
И вот сегодня, в обеденный перерыв, входит он, заведующий...	And then today, during the lunch break, the director walks in and...
– И ведет под руку какого-то сукина сына, – рассказывала девица, – неизвестно откуда взявшегося, в клетчатых брючонках, в треснутом пенсне и... рожа совершенно невозможная!	"And he's leading some son-of-a-bitch by the hand," related the young woman, "who comes from nobody knows where, and who's wearing tight checked trousers and a cracked pince-nez... with an unbelievable mug on him!"
И тут же, по рассказу девицы, отрекомендовал его всем обедавшим в столовой филиала как видного специалиста по организации хоровых кружков.	And then, according to the young woman, he introduced him to everyone in the cafeteria as a noted specialist in the organization of choral groups.
Лица будущих альпинистов помрачнели, но заведующий тут же призвал всех к бодрости, а специалист и пошутил, и поострил, и клятвенно заверил, что времени пение берет самую малость, а пользы от этого пения, между прочим, целый вагон.	The faces of the would-be mountain climbers clouded over, but the director encouraged everyone to be enthusiastic, and the specialist cracked jokes and showed off his wit, and gave his solemn word that the singing would take up hardly any time and would, incidentally, be extremely advantageous for everyone.
Ну, конечно, как сообщила девица, первыми выскочили Фанов и Косарчук, известнейшие филиальские подхалимы, и объявили, что записываются. Тут остальные служащие убедились, что пения не миновать, пришлось записываться и им в кружок. Петь решили в обеденном перерыве, так как все остальное время было занято Лермонтовым и шашками. Заведующий, чтобы подать пример, объявил, что у него тенор, и далее все пошло, как в скверном сне. Клетчатый специалист-хормейстер проорал:	Well, naturally, as the young woman reported, the first to jump up were Fanov and Kosarchuk, notorious office toadies, who announced that they were going to join the chorus. The rest of the staff then realized that there was no way to escape it; so they said they would join too. It was decided that the singing would take place during the lunch break since the rest of the time was taken up with Lermontov and checkers. The director, in order to set a good example, announced that he was a tenor, and that was the beginning of the nightmare. The choirmaster-specialist in checks intoned,
– До-ми-соль-до! – вытащил наиболее застенчивых из-за шкафов, где они пытались спастись от пения, Косарчуку сказал, что у него абсолютный слух, заныл, заскулил, просил уважить старого регента-певуна, стучал камертоном по пальцам, умоляя грянуть "Славное море".	"Do-mi-sol-do!" He dragged the shy ones out of the closets where they were hiding to avoid singing, and told Kosarchuk that he had absolute pitch. Then he started to whine and bare his teeth, asked everyone to humor an old choirmaster, struck a tuning fork, and begged them to strike up a chorus of "Glorious Sea."
Грянули. И славно грянули. Клетчатый, действительно, понимал свое дело. Допели первый куплет. Тут регент извинился, сказал: "Я на минутку" – и... изчез. Думали, что он действительно вернется через минутку.	They did. And gloriously. The fellow in checks really did know his business. When they had finished the first verse, the choirmaster excused himself and said, "I'll be back in a minute!"—and... disappeared. They thought he really would return in a minute.
Но прошло и десять минут, а его нету. Радость охватила филиальцев – сбежал.	But then ten minutes passed, and he still wasn't back. They were overcome with joy—he'd run away.
И вдруг как-то сами собой запели второй куплет, всех повел за собой Косарчук, у которого, может быть, и не было абсолютного слуха, но был довольно приятный высокий тенор. Спели. Регента нету! Двинулись по своим местам, но не успели сесть, как, против своего желания, запели. Остановиться, – но не тут-то было. Помолчат минуты три и опять грянут. Помолчат – грянут! Тут сообразили, что беда. Заведующий заперся у себя в кабинете от сраму.	And suddenly they started singing the second verse as if of their own accord, following the lead of Kosarchuk, whose pitch may not have been perfect, but who did have quite a pleasant high tenor. They finished the second verse. Still no choirmaster! They went back to their places, but before they could manage to sit down, they started singing against their will. It was beyond their power to stop. They would be quiet for three minutes or so, and then start up again. At this point they realized that something bad had happened. Mortified, the director locked himself in his office.
Тут девицын рассказ прервался. Ничего валерианка не помогла.	It was here that the young woman's story broke off. The valerian had been no help at all.
Через четверть часа к решетке в Ваганьковском подъехали три грузовика, и на них погрузился весь состав филиала во главе с заведующим.	Fifteen minutes later three trucks drove up to the gates on Vagankovsky Lane and the director of the branch office and the rest of his staff got in.
Лишь только первый грузовик, качнувшись в воротах, выехал в переулок, служащие, стоящие на платформе и держащие друг друга за плечи, раскрыли рты, и весь переулок огласился популярной песней. Второй грузовик подхватил, а за ним и третий. Так и поехали. Прохожие, бегущие по своим делам, бросали на грузовики лишь беглый взгляд, ничуть не удивляясь и полагая, что это экскурсия едет за город. Ехали, действительно, за город, но только не на экскурсию, а в клинику профессора Стравинского.	Just as the first truck came to a pitching halt at the gates, and then pulled out into the lane, the office staff, who were standing in the back, their arms around each other, opened their mouths and filled the street with song. The second truck followed suit, and then the third. And they all drove off. Pedestrians going about their business cast only a fleeting glance at the trucks, manifesting no curiosity whatsoever and assuming that they were going on an excursion outside the city. And they were, in fact, going outside the city, only not on an excursion. They were going to Professor Stravinsky's clinic.
Через полчаса совсем потерявший голову бухгалтер добрался до финзрелищного сектора, надеясь наконец избавиться от казенных денег. Уже ученый опытом, он прежде всего осторожно заглянул в продолговатый зал, где за матовыми стеклами с золотыми надписями сидели служащие. Никаких признаков тревоги или безобразия бухгалтер здесь не обнаружил. Было тихо, как и полагается в приличном учреждении.	Half an hour later the bookkeeper arrived at the finance office in a completely befuddled state, with hopes of finally divesting himself of yesterday's receipts. Having learned from experience, he peered cautiously into the oblong office where the clerks sat behind frosted glass windows with gold lettering. The bookkeeper could see no signs of upset or disarray. Everything was quiet, just as one would expect in a proper establishment.
Василий Степанович всунул голову в то окошечко, над которым было написано: "Прием сумм", – поздоровался с каким-то незнакомым ему служащим и вежливо попросил приходный ордерок.	Vasily Stepanovich stuck his head in the window which had a sign above it saying, "Deposits," said hello to the clerk, whom he did not know, and politely asked for a deposit slip.
–А зачем вам? – спросил служащий в окошечке.	"Why do you need one?" asked the clerk behind the window.
Бухгалтер изумился.	The bookkeeper was perplexed.
– Хочу сдать сумму. Я из Варьете.	"I want to hand over my cash receipts. I'm from the Variety."
– Одну минутку, – ответил служащий и мгновенно закрыл сеткой дыру в стекле.	"Just a minute," replied the clerk and then proceeded to put a screen over the hole in his window.
"Странно!" – подумал бухгалтер. Изумление его было совершенно естественно. Впервые в жизни он встретился с таким обстоятельством. Всем известно, как трудно получить деньги; к этому всегда могут найтись препятствия. Но в тридцатилетней практике бухгалтера не было случая, чтобы кто-нибудь, будь то юридическое или частное лицо, затруднялся бы принять деньги.	"That's odd," thought the bookkeeper. His perplexity was natural under the circumstances. It was the first time he had ever encountered such a thing. Everyone knows how hard it is to acquire money; obstacles to that can always be found. But not once in his thirty years of experience had the bookkeeper ever found anyone, whether an official or a private citizen, who had difficulty accepting money.
Но наконец сеточка отодвинулась, и бухгалтер опять прильнул к окошечку.	But at last the screen was moved aside, and the bookkeeper again leaned up to the window,
– А у вас много ли? – спросил служащий.	"Do you have a lot?" asked the clerk,
– Двадцать одна тысяча семьсот одиннадцать рублей.	"21,711 rubles."
– Ого! – почему-то иронически ответил служащий и протянул бухгалтеру зеленый листок.	"Wow!" replied the clerk with inexplicable irony and handed him a green slip of paper.
Хорошо зная форму, бухгалтер мигом заполнил его и начал развязывать веревочку на пакете. Когда он распаковал свой груз, в глазах у него зарябило, он что-то промычал болезненно.	Having seen the form a hundred times, the bookkeeper filled it out instantly and began untying his package. When he removed the wrapping, his eyes glazed over, and he let out an agonizing groan.
Перед глазами его замелькали иностранные деньги. Тут были пачки канадских долларов, английских фунтов, голландских гульденов, латвийских лат, эстонских крон...	Foreign currency flashed before his eyes. Packets of Canadian dollars, English pounds, Dutch guilders, Latvian lats, and Estonian crowns...
– Вот он, один из этих штукарей из Варьете, – послышался грозный голос над онемевшим бухгалтером. И тут же Василия Степановича арестовали.	"Here he is, one of those tricksters from the Variety," boomed an intimidating voice at the stunned bookkeeper's back. And Vasily Stepanovich was then taken into custody.
Глава 18. Неудачливые визитеры	Chapter 18. Unlucky Visitors
В то самое время, как старательный бухгалтер несся в таксомоторе, чтобы нарваться на самопишущий костюм, из плацкартного мягкого вагона N 9 киевского поезда, пришедшего в Москву, в числе других вышел пассажир с маленьким фибровым чемоданчиком в руке. Пассажир этот был никто иной, как дядя покойного Берлиоза, Максимилиан Андреевич Поплавский, экономист-плановик, проживающий в Киеве на бывшей Институтской улице. Причиной приезда Максимилиана Андреевича в Москву была полученная им позавчера поздним вечером телеграмма следующего содержания:	At the same time as the conscientious bookkeeper was in the taxi enroute to his encounter with the writing suit, a respectably dressed man with a small imitation-leather suitcase was getting off the reserved-seat first-class car of the No. 9 train from Kiev. This passenger was none other than Maximilian Andreyevich Poplavsky, the uncle of the late Berlioz, an economic planner who lived in Kiev on what was formerly Institute Street. The reason for his trip to Moscow was a telegram received late in the evening two days before. It said,
"Меня только что зарезало трамваем на Патриарших. Похороны пятницу, три часа дня. Приезжай. Берлиоз".	"I have just been cut in half by a streetcar at Patriarch's. Funeral Friday 3 PM. Come. Berlioz."
Максимилиан Андреевич считался, и заслуженно, одним из умнейших людей в Киеве. Но и самого умного человека подобная телеграмма может поставить в тупик. Раз человек телеграфирует, что его зарезало, то ясно, что его зарезало не насмерть. Но при чем же тогда похороны? Или он очень плох и предвидит, что умрет? Это возможно, но в высшей степени странна эта точность – откуда он так-таки знает, что хоронить его будут в пятницу в три часа дня? Удивительная телеграмма!	Maximilian Andreyevich was considered one of the smartest men in Kiev and justifiably so. But even the smartest man would be befuddled by a telegram like that. If a man can wire that he has been cut in half, it's obvious it wasn't a fatal accident. But then why mention a funeral? Or, could it be that he's in very bad shape and foresees that he is going to die? That was a distinct possibility, but the preciseness of the information was odd nonetheless. How could he know that his funeral was going to be at precisely 3 p.m. on Friday? An amazing telegram!
Однако умные люди на то и умны, чтобы разбираться в запутанных вещах. Очень просто. Произошла ошибка, и депешу передали исковерканной. Слово "меня", без сомнения, попало сюда из другой телеграммы, вместо слова "Берлиоза", которое приняло вид "Берлиоз" и попало в конец телеграммы. С такой поправкой смысл телеграммы становился ясен, но, конечно, трагичен.	But what are smart people smart for, if not to untangle tangled things? It was very simple. There had been a mistake, and the message had been transmitted in garbled form. The word "I" had obviously come from another telegram and been put where "Berlioz" should have been, at the beginning of the telegram, instead of at the end where it ended up. After such a correction the telegram became intelligible, albeit, of course, tragic.
Когда утих взрыв горя, поразивший супругу Максимилиана Андреевича, тот немедленно стал собираться в Москву.	After the attack of grief which struck his wife had subsided, Maximilian Andreyevich began to make plans to go to Moscow.
Надлежит открыть одну тайну Максимилиана Андреевича. Нет спору, ему было жаль племянника жены, погибшего в расцвете лет. Но, конечно, как человек деловой, он понимал, что никакой особенной надобности в его присутствии на похоронах нету. И тем не менее Максимилиан Андреевич очень спешил в Москву. В чем же было дело? В одном – в квартире. Квартира в Москве? Это серьезно. Неизвестно почему, но Киев не нравился Максимилиану Андреевичу, и мысль о переезде в Москву настолько точила его в последнее время, что он стал даже худо спать.	Maximilian Andreyevich had a secret that must be revealed. Although he did indeed feel sorry for his wife's nephew, who had died in the prime of his life, he was a practical man and saw that there was no particular need for him to attend the funeral. Nevertheless, Maximilian Andreyevich had been in a. great hurry to get to Moscow. What made him do it? Only one thing—the apartment. An apartment in Moscow! That's serious business! No one knows why, but Maximilian Andreyevich didn't like Kiev, and the thought of moving to Moscow had gnawed at him so persistently recently that he had begun to lose sleep over it.
Его не радовали весенние разливы Днепра, когда, затопляя острова на низком берегу, вода сливалась с горизонтом. Его не радовал тот потрясающий по красоте вид, что открывался от подножия памятника князю Владимиру. Его не веселили солнечные пятна, играющие весною на кирпичных дорожках Владимирской горки. Ничего этого он не хотел, он хотел одного – переехать в Москву.	He got no pleasure from the Dnieper overflowing in spring, when the islands on the lower shore became flooded, and the water merged with the horizon. He got no pleasure from the striking beauty of the view from the base of the Prince Vladimir statue. The patches of sunlight that played on the brick paths of Vladimir Hill in spring gave him no joy. He wanted none of that, he wanted just one thing—to move to Moscow.
Объявления в газетах об обмене квартиры на Институтской улице в Киеве на меньшую площадь в Москве не давали никакого результата. Желающих не находилось, а если изредка они и отыскивались, то их предложения были недобросовестны.	The ads he placed in the papers, offering to exchange his Institute Street apartment in Kiev for a smaller flat in Moscow, had produced no results. There were no takers, and if someone did turn up once in a while, the offer was made in bad faith.
Телеграмма потрясла Максимилиана Андреевича. Это был момент, который упустить было бы грешно. Деловые люди знают, что такие моменты не повторяются.	The telegram had given Maximilian Andreyevich a shock. It would be a. sin to pass up such an opportunity. Practical people know that opportunity doesn't knock twice.
Словом, невзирая ни на какие трудности, нужно было суметь унаследовать квартиру племянника на Садовой. Да, это было сложно, очень сложно, но сложности эти нужно было во что бы то ни стало преодолеть. Опытный Максимилиан Андреевич знал, что для этого первым и непременным шагом должен быть следующий шаг: нужно было, хотя бы временно, прописаться в трех комнатах покойного племянника.	In a word, come hell or high water, he had to make sure he inherited his nephew's apartment on Sadovaya Street. True, it would be difficult, very difficult, but the difficulties had to be overcome, no matter what. As an experienced man of the world, Maximilian Andreyevich knew the first thing he had to do to accomplish this goal was to get registered, if only on a temporary basis, in his late nephew's three-room apartment.
В пятницу днем Максимилиан Андреевич вошел в дверь комнаты, в которой помещалось домоуправление дома N 302-бис по Садовой улице в Москве.	On Friday afternoon Maximilian Andreyevich walked into the office of the housing committee of No. 302B Sadovaya Street in Moscow.
В узенькой комнате, где на стене висел старый плакат, изображавший в нескольких картинках способы оживления утонувших в реке, за деревянным столом в полном одиночестве сидел средних лет небритый человек с встревоженными глазами.	In a narrow room, where there was an old poster on the wall showing in several drawings ways of reviving someone drowned in the river, an unshaven middle-aged man with frightened-looking eyes sat behind a wooden desk all by himself.
– Могу ли я видеть председателя правления? – вежливо осведомился экономист-плановик, снимая шляпу и ставя свой чемоданчик на порожний стул.	"May I see the chairman of the housing committee?", the economic planner inquired politely, taking off his hat and putting his suitcase on the chair by the doorway.
Этот, казалось бы, простенький вопрос почему-то расстроил сидящего, так что он даже изменился в лице. Кося в тревоге глазами, он пробормотал невнятно, что председателя нету.	This, it would seem, simplest of questions so unnerved the man at the desk that a change came over his face. Squinting with alarm, he mumbled incomprehensibly that the chairman was not there.
– Он на квартире у себя? – спросил Поплавский, – у меня срочнейшее дело.	"Is he in his apartment?" asked Poplavsky. "I'm here on a very urgent matter."
Сидящий ответил опять-таки очень несвязно. Но все-таки можно было догадаться, что председателя на квартире нету.	The seated man's reply was again incoherent. But even so, the implication was that the chairman was not in his apartment either.
– А когда он будет?	"When will he be back?"
Сидящий ничего не ответил на это и с какою-то тоской поглядел в окно.	The seated man said nothing in reply, and looked out the window with a kind of anguish.
"Ага!" – сказал сам себе умный Поплавский и осведомился о секретаре.	"Aha!" said the smart Poplavsky to himself and inquired after the secretary.
Странный человек за столом даже побагровел от напряжения и сказал невнятно опять-таки, что секретаря тоже нету... когда он придет, неизвестно и... что секретарь болен...	The strange man at the desk turned purple from the strain and, again incomprehensibly, said that the secretary wasn't there either... that he was ill... and that no one knew when he'd be back...
"Ага!.." – сказал себе Поплавский, – но кто-нибудь же есть в правлении?	"Aha!" said Poplavsky to himself, "But is there anyone here from the housing committee?"
– Я, – слабым голосом отозвался человек.	"Me," the man answered in a weak voice.
– Видите ли, – внушительно заговорил Поплавский, – я являюсь единственным наследником покойного Берлиоза, моего племянника, погибшего, как вам известно, на Патриарших, и я обязан, согласно закону, принять наследство, заключающееся в нашей квартире номер пятьдесят...	"You see," Poplavsky began impressively, "I am the sole heir of the deceased Berlioz, my nephew, who, as you know, died at Patriarch's Ponds, and I am bound by the law to assume the inheritance that consists of our apartment, No. 50..."
– Не в курсе я, товарищ, – тоскливо перебил человек.	"I don't know anything about it, comrade," interrupted the man glumly.
– Но, позвольте, – звучным голосом сказал Поплавский, – вы член правления и обязаны...	"But, see here," said Poplavsky in resonant tones. "You are a member of the committee and are obliged to..."
И тут в комнату вошел какой-то гражданин. При виде вошедшего сидящий за столом побледнел.	At this point a man walked into the room. The man at the desk took one look at him and turned pale.
– Член правления Пятнажко? – спросил у сидящего вошедший.	"Committee member Pyatnazhko?" asked the new arrival.
– Я, – чуть слышно ответил тот.	"Yes," answered the man at the desk in barely audible tones.
Вошедший что-то прошептал сидящему, и тот, совершенно расстроенный, поднялся со стула, и через несколько секунд Поплавский остался один в пустой комнате правления.	The newcomer whispered something to him, and the latter became completely flustered, got up from the desk, and seconds later, Poplavsky was left alone in the empty housing committee office.
"Эх, какое осложнение! И нужно ж было, чтоб их всех сразу..." – с досадой думал Поплавский, пересекая асфальтовый двор и спеша в квартиру N 50.	"Oh, what a complication! All I needed was to have them all suddenly be...," thought Poplavsky with annoyance, as he crossed the asphalt courtyard and hurried to apartment No. 50.
Лишь только экономист-плановик позвонил, дверь открыли, и Максимилиан Андреевич вошел в полутемную переднюю. Удивило его несколько то обстоятельство, что непонятно было, кто ему открыл: в передней никого не было, кроме громаднейшего черного кота, сидящего на стуле.	As soon as the economic planner rang the bell, the door opened. Maximilian Andreyevich entered the darkened hallway. He was a little surprised that he couldn't tell who had opened the door. There was no one in the hallway except a huge black cat who was sitting on a chair.
Максимилиан Андреевич покашлял, потопал ногами, и тогда дверь кабинета открылась, и в переднюю вышел Коровьев, Максимилиан Андреевич поклонился ему вежливо, но с достоинством, и сказал:	Maximilian Andreyevich coughed, stamped his feet, and then the study door opened, and out walked Korovyev into the hallway. Maximilian Andreyevich bowed politely to him, but said with dignity,
– Моя фамилия Поплавский. Я являюсь дядей...	"My name is Poplavsky. I am the uncle..."
Но не успел он договорить, как Коровьев выхватил из кармана грязный платок, уткнулся в него носом и заплакал.	But before he could finish, Korovyev pulled a dirty handkerchief out of his pocket, buried his nose in it, and burst into tears.
– ... покойного Берлиоза...	"...of the deceased Berlioz..."
– Как же, как же, – перебил Коровьев, отнимая платок от лица. – Я как только глянул на вас, догадался, что это вы! – тут он затрясся от слез и начал вскрикивать: – Горе-то, а? Ведь это что ж такое делается? А?	"I know, I know," interrupted Korovyev, removing the handkerchief from his face. "The minute I laid eyes on you, I guessed it was you!" Then he was convulsed with tears and cried out, "What a tragedy, huh? How could such a thing happen, huh?"
– Трамваем задавило? – шепотом спросил Поплавский.	"Run over by a streetcar?" asked Poplavsky in a whisper.
– Начисто, – крикнул Коровьев, и слезы побежали у него из-под пенсне потоками, – начисто! Я был свидетелем. Верите – раз! Голова – прочь! Правая нога – хрусть, пополам! Левая – хрусть, пополам! Вот до чего эти трамваи доводят! – и, будучи, видимо, не в силах сдержать себя, Коровьев клюнул носом в стену рядом с зеркалом и стал содрогаться в рыданиях.	"Killed instantly," shouted Korovyev, and the tears started streaming from under his pince-nez. "Instantly! I was there and saw it. Believe me, it happened in a flash! Off went the head! Then the right leg—crunch, right in two! Then the left—crunch, right in two! That's what you get with streetcars!" Apparently unable to control himself, Korovyev turned his face to the wall next to the mirror and began shaking with sobs.
Дядя Берлиоза был искренне поражен поведением неизвестного. "Вот, говорят, не бывает в наш век сердечных людей!" – подумал он, чувствуя, что у него самого начинают чесаться глаза. Однако в то же время неприятное облачко набежало на его душу, и тут же мелькнула змейкой мысль о том, что не прописался ли этот сердечный человек уже в квартире покойного, ибо и такие примеры в жизни бывали.	Berlioz's uncle was genuinely struck by the stranger's behavior. "And they say people aren't sensitive nowadays!" he thought, feeling his own eyes begin to smart. However, at just that moment a bothersome little cloud settled over his soul and a reptilian thought flickered: Could this sincere and sensitive fellow already have registered himself in the deceased's apartment? Such things have been known to happen, after all.
– Простите, вы были другом моего покойного Миши? – спросил он, утирая рукавом левый сухой глаз, а правым изучая потрясаемого печалью Коровьева. Но тот до того разрыдался, что ничего нельзя было понять, кроме повторяющихся слов "хрусть и пополам!". Нарыдавшись вдоволь, Коровьев отлепился наконец от стенки и вымолвил:	"Excuse me, but were you a friend of my dear departed Misha?" he asked, wiping his dry left eye with his sleeve and studying the grief-stricken Korovyev with his right. But the latter was in such a paroxysm of tears that nothing he said was intelligible except for "crunch, right in two!" which he kept repeating. After he had cried himself out, Korovyev finally unglued himself from the wall and said,
– Нет, не могу больше! Пойду приму триста капель эфирной валерьянки! – и, повернув к Поплавскому совершенно заплаканное лицо, добавил: – Вот они, трамваи-то.	"No, I can't take it anymore! I'm going to take 300 drops of valerian!..." and turning his utterly tear-drenched face to Poplavsky, he added, "Those damned streetcars!"
– Я извиняюсь, вы мне дали телеграмму? – спросил Максимилиан Андреевич, мучительно думая о том, кто бы мог быть этот удивительный плакса.	"Pardon me, but was it you who sent me the telegram?" asked Maximilian Andreyevich, agonizing over who this amazing crybaby could be.
– Он! – ответил Коровьев и указал пальцем на кота.	"He did!" answered Korovyev, pointing to the cat.
Поплавский вытаращил глаза, полагая, что ослышался.	Poplavsky, his eyes bulging, thought he had misheard.
– Нет, не в силах, нет мочи, – шмыгая носом, продолжал Коровьев, – как вспомню: колесо по ноге... одно колесо пудов десять весит... Хрусть! Пойду лягу в постель, забудусь сном, – и тут он исчез из передней.	"No, I can't go on, I haven't the strength," Korovyev went on, sniffling. "When I think of the wheel going over his leg... one wheel alone weighs about 360 pounds... Crunch! I'll go lie down and lose myself in sleep," at which point he vanished from the hallway.
Кот же шевельнулся, спрыгнул со стула, стал на задние лапы, подбоченился, раскрыл пасть и сказал:	The cat stirred, jumped down from the chair, stood on its hind legs, spread its forepaws, opened its jaws and said,
– Ну, я дал телеграмму! Дальше что?	"Well, I sent the telegram. Now what?"
У Максимилиана Андреевича сразу закружилась голова, руки и ноги отнялись, он уронил чемодан и сел на стул напротив кота.	Maximilian Andreyevich's head started spinning, his arms and legs became paralyzed, he dropped his suitcase and sat down on a chair opposite the cat.
– Я, кажется, русским языком спрашиваю, – сурово сказал кот, – дальше что?	"I believe I asked you in Russian," the cat said sternly. "Now what?"
Но Поплавский не дал никакого ответа.	But Poplavsky gave no reply.
– Паспорт! – тявкнул кот и протянул пухлую лапу.	"Passport!" snapped the cat and stretched put a chubby paw.
Ничего не соображая и ничего не видя, кроме двух искр, горящих в кошачьих глазах, Поплавский выхватил из кармана паспорт, как кинжал. Кот снял с подзеркального стола очки в толстой черной оправе, надел их на морду, от чего сделался еще внушительнее, и вынул из прыгающей руки Поплавского паспорт.	Completely at a loss and unable to see anything but the sparks burning in the cat's eyes, Poplavsky pulled his passport out of his pocket as if it were a dagger. The cat removed a pair of black thick-rimmed glasses from the table under the mirror, put them on his snout, which made it look even more impressive, and took the passport from. Poplavsky's trembling hand.
"Вот интересно: упаду я в обморок или нет?" – подумал Поплавский. Издалека доносились всхлипывания Коровьева, вся передняя наполнилась запахом эфира, валерьянки и еще какой-то тошной мерзости.	"I wonder: will I faint or not?" thought Poplavsky. Korovyev's sobbing could be heard in the distance, and the smells of ether, valerian, and some other nauseating abomination filled the entire hallway.
– Каким отделением выдан документ? – спросил кот, всматриваясь в страницу. Ответа не последовало.	"Which department issued this document?" asked the cat, staring at it intently. No answer was forthcoming.
– Четыреста двенадцатым, – сам себе сказал кот, водя лапой по паспорту, который он держал кверху ногами, – ну да, конечно! Мне это отделение известно! Там кому попало выдают паспорта! А я б, например, не выдал такому, как вы! Не почему не выдал бы!	"Department 412," replied the cat himself, tracing his paw over the passport, which he held upside down. "But, of course! I know that department very well! They give passports to anyone who walks in! But I, on the other hand, wouldn't give a passport to someone like you! Not on your life! One look at you and I'd refuse on the spot!"
Глянул бы только раз в лицо и моментально отказал бы! – кот до того рассердился, что швырнул паспорт на пол. – Ваше присутствие на похоронах отменяется, – продолжал кот официальным голосом. – Потрудитесь уехать к месту жительства. – И рявкнул в дверь: – Азазелло!	At this point the cat became so enraged that he threw the passport on the floor. "Permission to attend the funeral is hereby revoked," the cat continued in an official-sounding voice. "Be so kind as to return to your place of residence." He then bellowed through the door, "Azazello!"
На его зов в переднюю выбежал маленький, прихрамывающий, обтянутый черным трико, с ножом, засунутым за кожаный пояс, рыжий, с желтым клыком, с бельмом на левом глазу.	In answer to his call a short little man ran out into the hallway-he walked with a limp, wore black tights, had a knife stuck inside his leather belt, was red-haired, had a yellow fang, and a cataract clouding his left eye.
Поплавский почувствовал, что ему не хватает воздуху, поднялся со стула и попятился, держась за сердце.	Poplavsky felt he was suffocating, got up from his chair and staggered backwards, his hand clutching his heart.
– Азазелло, проводи! – приказал кот и вышел из передней.	"Azazello, show him out!" ordered the cat and walked out.
– Поплавский, – тихо прогнусил вошедший, – надеюсь, уже все понятно?	"Poplavsky," the recent arrival said softly, with a nasal twang, "I hope by now everything is completely clear?"
Поплавский кивнул головой.	Poplavsky nodded.
– Возвращайся немедленно в Киев, – продолжал Азазелло, – сиди там тише воды, ниже травы и ни о каких квартирах в Москве не мечтай, ясно?	"Return to Kiev immediately," Azazello continued. "Stay quiet as a mouse and stop dreaming about apartments in Moscow, is that clear?"
Этот маленький, доводящий до смертного страха Поплавского своим клыком, ножом и кривым глазом, доходил экономисту только до плеча, но действовал энергично, складно и организованно.	This short little man, who scared Poplavsky to death with his fang, his knife, and his cataract, only came up to the economist's shoulders, but his actions were smooth, efficient, and forceful.
Прежде всего он поднял паспорт и подал его Максимилиану Андреевичу, и тот принял книжечку мертвой рукой. Затем именуемый Азазелло одной рукой поднял чемодан, другой распахнул дверь и, взяв под руку дядю Берлиоза, вывел его на площадку лестницы. Поплавский прислонился к стене. Без всякого ключа Азазелло открыл чемодан, вынул из него громадную жареную курицу без одной ноги, завернутую в промаслившуюся газету, и положил ее на площадке. Затем вытащил две пары белья, бритвенный ремень, какую-то книжку и футляр и все это спихнул ногой в пролет лестницы, кроме курицы. Туда же полетел и опустевший чемодан. Слышно было, как он грохнулся внизу и, судя по звуку, от него отлетела крышка.	First he picked up the passport and handed it to Maximilian Andreyevich, and the latter took it with a lifeless hand. Then the one called Azazello picked up the suitcase with one hand, and threw open the door with the other. Taking Berlioz's uncle by the arm, he escorted him out to the landing. Poplavsky leaned against the wall. Azazello opened the suitcase without benefit of a key, took out a huge roast chicken with only one drumstick, wrapped in greasy newspaper, and put it down on the top of the stairs. Then he pulled out two pair of underwear, a razor strop, a book, and a case and kicked everything except the chicken down the stairs. The empty suitcase was also sent flying. Judging by the sound it made when it crashed below, its top had come off.
Затем рыжий разбойник ухватил за ногу курицу и всей этой курицей плашмя, крепко и страшно так ударил по шее Поплавского, что туловище курицы отскочило, а нога осталась в руке Азазелло.	Next the red-haired thug grabbed the chicken by its leg and slammed it so roughly and savagely across Poplavsky's neck that the carcass flew apart, leaving Azazello with only the drumstick in his hand.
Все смешалось в доме Облонских, как справедливо выразился знаменитый писатель Лев Толстой. Именно так и сказал бы он в данном случае. Да! Все смешалось в глазах у Поплавского. Длинная искра пронеслась у него перед глазами, затем сменилась какой-то траурной змеей, погасившей на мгновенье майский день, – и Поплавский полетел вниз по лестнице, держа в руке паспорт.	"Everything was in a state of confusion in the Oblonsky household," as the famous writer Lev Tolstoy so justly put it. He would have said the same thing here, too. Indeed! Everything in Poplavsky's vision became jumbled. A long spark flashed before his eyes which then converted into a black serpent, which for an instant blotted out the May sun. Poplavsky then went flying down the stairs, passport in hand.
Долетев до поворота, он выбил на лестничной площадке ногою стекло в окне и сел на ступеньке. Мимо него пропрыгала безногая курица и свалилась в пролет. Оставшийся наверху Азазелло вмиг обглодал куриную ногу и кость засунул в боковой карманчик трико, вернулся в квартиру и с грохотом закрылся.	When he reached the turn on the stairs, he smashed in the windowpane with his foot and sat down on the step. The legless chicken tumbled past him and fell into the stairwell. Azazello, still at the top of the stairs, devoured the drumstick in a flash and stuck the bone in the side pocket of his tights, after which he went back to the apartment and shut the door with a bang.
В это время снизу начали слышаться осторожные шаги подымающегося человека.	It was then that the cautious footsteps of someone coming up the stairs were heard.
Пробежав еще один пролет, Поплавский сел на деревянный диванчик на площадке и перевел дух.	After running down another flight, Poplavsky sat down on a small, wooden bench on the landing to catch his breath.
Какой-то малюсенький пожилой человечек с необыкновенно печальным лицом, в чесунчовом старинном костюме и твердой соломенной шляпе с зеленой лентой, подымаясь вверх по лестнице, остановился возле Поплавского.	A diminutive elderly gentleman with an unusually sad face, wearing an old-fashioned tussore-silk suit and a stiff straw hat with a green band, was coming up the stairs. He stopped near Poplavsky.
– Позвольте вас спросить, гражданин, – с грустью осведомился человечек в чесунче, – где квартира номер пятьдесят?	"May I ask you, citizen," the man in tussore-silk inquired sadly, "where is apartment No. 50?"
– Выше! – отрывисто ответил Поплавский.	"Upstairs," was Poplavsky's abrupt reply.
– Покорнейше вас благодарю, гражданин, – так же грустно сказал человечек и пошел вверх, а Поплавский поднялся и побежал вниз.	"My humble thanks, sir," the man replied, equally as sadly, and proceeded up the stairs, while Poplavsky got up from the bench and ran downstairs.
Возникает вопрос, уж не в милицию ли спешил Максимилиан Андреевич жаловаться на разбойников, учинивших над ним дикое насилие среди бела дня? Нет, ни в коем случае, это можно сказать уверенно. Войти в милицию и сказать, что вот, мол, сейчас кот в очках читал мой паспорт, а потом человек в трико, с ножом... Нет, граждане, Максимилиан Андреевич был действительно умным человеком!	The question arises: did Maximilian Andreyevich rush off to the police station to lodge a complaint against the thugs who had brutalized him so savagely in broad daylight? Emphatically no, not at all, that can be said with confidence. To go to the police and say that a cat wearing glasses had just examined your passport, and that a man in tights, with a knife had... No citizens, Maximilian Andreyevich was far too smart for that!
Он был уже внизу и увидел у самой выходной двери дверь, ведущую в какую-то каморку. Стекло в этой двери было выбито. Поплавский спрятал паспорт в карман, оглянулся, надеясь увидеть выброшенные вещи. Но их не было и следа. Поплавский сам подивился, насколько мало его это огорчило. Его занимала другая интересная и соблазнительная мысль – проверить на этом человечке еще раз проклятую квартиру. В самом деле: раз он справлялся о том, где она находится, значит, шел в нее впервые. Стало быть, он сейчас направлялся непосредственно в лапы той компании, что засела в квартире N 50. Что-то подсказывало Поплавскому, что человечек этот очень скоро выйдет из квартиры.	When he got to the bottom of the stairs, he saw a door off the exit leading to a closetlike room. The window on the door had been knocked out. Poplavsky put his passport away in his pocket and looked around, hoping to spot his scattered belongings. But there was no trace of them. Poplavsky himself was surprised at how little that upset him. There was something else on his mind, an intriguing and tempting thought: to use the little man to test the apartment again. He had asked where it was, which meant it was his first visit. This, in turn, meant that he would fall into the clutches of the gang who had taken over apartment No. 50. Something told Poplavsky that the little man would be exiting the apartment momentarily.
Ни на какие похороны никакого племянника Максимилиан Андреевич, конечно, уже не собирался, а до поезда в Киев времени было достаточно. Экономист оглянулся и нырнул в каморку.	Naturally Maximilian Andreyevich no longer had any plans to attend his nephew's funeral, but there was still time before his train departed for Kiev. The economist looked around and slipped into the closet.
В это время далеко вверху стукнула дверь. "Это он вошел!" – с замиранием сердца подумал Поплавский. В каморке было прохладно, пахло мышами и сапогами. Максимилиан Андреевич уселся на каком-то деревянном обрубке и решил ждать. Позиция была удобная, из каморки прямо была видна выходная дверь шестого парадного.	At this moment a door banged far upstairs. "That's him going in..." thought Poplavsky, his heart sinking. It was cool in the closet, and it smelled of mice and boots. Maximilian Andreyevich sat down on some kind of wood stump and decided to wait. From the closet he had a good view of the door of main entrance No. 6.
Однако ждать пришлось дольше, чем полагал киевлянин. Лестница все время была почему-то пустынна. Слышно было хорошо, и наконец в пятом этаже стукнула дверь. Поплавский замер. Да, его шажки. "Идет вниз". Открылась дверь этажом пониже. Шажки стихли. Женский голос. Голос грустного человечка... да, это его голос... Произнес что-то вроде "Оставь, Христа ради...".	The Kievan had to wait longer than he expected, however. For some reason the staircase remained deserted. He could hear well, and finally a door banged on the fifth floor. Poplavsky froze. Yes, those were his footsteps. "He's coming down." A door opened on the floor below. The footsteps halted. A woman's voice. A sad voice in reply... yes, it was his voice... It said something like, "Leave me alone, for Christ's sake..."
Ухо Поплавского торчало в разбитом стекле. Это ухо уловило женский смех. Быстрые и бойкие шаги вниз; и вот мелькнула спина женщины. Эта женщина с клеенчатой зеленой сумкой в руках вышла из подъезда во двор. А шажки того человечка возобновились. "Странно, он назад возвращается в квартиру! Уж не из этой ли шайки он сам? Да, возвращается. Вот опять наверху открыли дверь. Ну что же, подождем еще".	Poplavsky's ear was pressed close to the broken window. It caught the sound of a woman laughing. Brisk and determined steps came down the stairs; then a woman's back flashed by. The woman was carrying a green oilcloth bag and she went out the entrance into the courtyard. The footsteps of the little man started up again. "That's strange! He's going back up to the apartment! Could he himself be one of the gang? Yes, he's going back. That's the door opening again upstairs. Oh well, we'll wait a little longer."
На этот раз пришлось ждать недолго. Звуки двери. Шажки. Шажки стихли. Отчаянный крик. Мяуканье кошки. Шажки быстрые, дробные, вниз, вниз, вниз!	This time he did not have long to wait. The sounds of a door. Steps. Steps halting. A desperate cry. The meowing of a cat. Quick rapid footsteps coming down, down, down!
Поплавский дождался. Крестясь и что-то бормоча, пролетел печальный человечек, без шляпы, с совершенно безумным лицом, исцарапанной лысиной и в совершенно мокрых штанах. Он начал рвать за ручку выходную дверь, в страхе не соображая, куда она открывается – наружу или внутрь, – наконец совладал с нею и вылетел на солнце во двор.	Poplavsky got what he had waited for. The sad little man flew by, crossing himself and muttering something. He was hatless, looked crazed, his bald head was scratched, and his trousers were soaking wet. He began pulling at the doorknob, so traumatized that he could not tell whether the door opened in or out. He finally managed to get it right and flew out into the sunshine of the courtyard.
Проверка квартиры была произведена; не думая больше ни о покойном племяннике, ни о квартире, содрогаясь при мысли о той опасности, которой он подвергался, Максимилиан Андреевич, шепча только два слова: "Все понятно! Все понятно!" – выбежал во двор. Через несколько минут троллейбус уносил экономиста-плановика по направлению к Киевскому вокзалу.	His test of the apartment concluded, Poplavsky lost all interest in both his deceased nephew and the apartment. Trembling at the thought of the danger to which he had subjected himself, Maximilian Andreyevich ran out into the courtyard, mumbling just three words, "It's all clear! It's all clear!" Minutes later a trolley was carrying the economic planner in the direction of Kiev Station.
С маленьким же человечком, пока экономист сидел в каморке внизу, приключилась неприятнейшая история. Человечек был буфетчиком в Варьете и назывался Андрей Фокич Соков. Пока шло следствие в Варьете, Андрей Фокич держался в сторонке от всего происходящего, и замечено было только одно, что он стал еще грустнее, чем был всегда вообще, и, кроме того, что он справлялся у курьера Карпова о том, где остановился приезжий маг.	While the economist was sitting downstairs in the closetlike room, the little old man was having a most unpleasant experience upstairs. He was the bartender at the Variety Theater, and his name was Andrei Fokich Sokov. While the investigation was in progress at the theater, Andrei Fokich had kept apart from the proceedings, and the only thing noticeable about him was that he seemed sadder than usual, and, in addition, that he had tried to find out from Karpov, the messenger, where the visiting magician was staying.
Итак, расставшись на площадке с экономистом, буфетчик добрался до пятого этажа и позвонил в квартиру N 50.	And so, after leaving the economist on the landing, the bartender had gone up to the fifth floor and rung the bell of apartment No. 50.
Ему открыли немедленно, но буфетчик вздрогнул, попятился и вошел не сразу. Это было понятно. Открыла дверь девица, на которой ничего не было, кроме кокетливого кружевного фартучка и белой наколки на голове. На ногах, впрочем, были золотые туфельки. Сложением девица отличалась безукоризненным, и единственным дефектом ее внешности можно было считать багровый шрам на шее.	The door was opened immediately, but the bartender shuddered, stumbled back, and did not go in immediately. An understandable reaction: the door had been opened by a girl wearing nothing but a white maid's cap and a coquettish lace apron. She did, however, have gold slippers on her feet. The girl's figure was superb, and the only thing wrong with her otherwise flawless exterior was the purplish scar on her neck.
– Ну что ж, входите, раз звонили! – сказала девица, уставив на буфетчика зеленые распутные глаза.	"Well, come in, since you rang!" said the girl, fixing her lecherous green eyes on the bartender.
Андрей Фокич охнул, заморгал глазами и шагнул в переднюю, снимая шляпу. В это время как раз в передней зазвенел телефон. Бесстыжая горничная, поставив одну ногу на стул, сняла трубку с рычажка и сказала в нее:	Andrei Fokich gulped, blinked, and took off his hat as he stepped into the entrance hall. Just then the telephone in the entrance hall started to ring. The shameless maid put one leg up on a chair, picked up the receiver and said,
– Алло!	"Hello!"
Буфетчик не знал, куда девать глаза, переминался с ноги на ногу и думал: "Ай да горничная у иностранца! Тьфу ты, пакость какая!" И чтобы спастись от пакости, стал коситься по сторонам.	Not knowing where to put his eyes, the bartender shifted from one foot to the other and thought, "That's some maid the foreigner's got! Phew! What filth!" And to save himself from such filth, he looked off to the side.
Вся большая и полутемная передняя была загромождена необычными предметами и одеянием. Так, на спинку стула наброшен был траурный плащ, подбитый огненной материей, на подзеркальном столике лежала длинная шпага с поблескивающей золотом рукоятью. Три шпаги с рукоятями серебряными стояли в углу так же просто, как какие-нибудь зонтики или трости. А на оленьих рогах висели береты с орлиными перьями.	The entire large, semidark entrance hall was crammed with unusual objects and articles of clothing. A funereal cape with a fiery-red lining was slung over the back of a chair, and on the table under the mirror there was a long sword with a shiny gold hilt. Standing in the corner as nonchalantly as canes or umbrellas, were three swords with silver hilts. And hanging on deer antlers were berets with eagle feathers.
– Да, – говорила горничная в телефон, – как? Барон Майгель? Слушаю. Да! Господин артист сегодня дома. Да, будет рад вас видеть. Да, гости... Фрак или черный пиджак. Что? К двенадцати ночи. – Закончив разговор, горничная положила трубку и обратилась к буфетчику:	"Yes," the maid was saying into the phone, "Who is it? Baron Maigel? Hullo. Yes! The artiste is at home today. Yes, he'll be happy to see you. Yes, there'll be guests... Tails or a black dinner jacket. What? Before midnight." After finishing her conversation, the maid put back the receiver and turned to the bartender,
– Вам что угодно?	"What can I do for you?"
– Мне необходимо видеть гражданина артиста.	"I have to see the citizen artiste."
– Как? Так-таки его самого?	"Is that so? In person?"
– Его, – ответил буфетчик печально.	"Yes," answered the bartender sadly.
– Спрошу, – сказала, видимо колеблясь, горничная и, приоткрыв дверь в кабинет покойного Берлиоза, доложила: – Рыцарь, тут явился маленький человек, который говорит, что ему нужен мессир.	"I'll ask," said the maid, evidently hesitating, and barely opening the door into the late Berlioz's study, she announced, "Sir, there's a little man out here who says he needs to see Messire."
– А пусть войдет, – раздался из кабинета разбитый голос Коровьева.	"Show him in," came Korovyev's cracked voice from the study.
– Пройдите в гостиную, – сказала девица так просто, как будто была одета по-человечески, приоткрыла дверь в гостиную, а сама покинула переднюю.	"Go into the parlor," the girl said simply, as if she were dressed like a normal person, and she opened the door to the parlor and left the entrance hall.
Войдя туда, куда его пригласили, буфетчик даже про дело свое позабыл, до того его поразило убранство комнаты. Сквозь цветные стекла больших окон (фантазия бесследно пропавшей ювелирши) лился необыкновенный, похожий на церковный, свет. В старинном громадном камине, несмотря на жаркий весенний день, пылали дрова. А жарко между тем нисколько не было в комнате, и даже наоборот, входящего охватывала какая-то погребная сырость. Перед камином на тигровой шкуре сидел, благодушно жмурясь на огонь, черный котище. Был стол, при взгляде на который богобоязненный буфетчик вздрогнул: стол был покрыт церковной парчой. На парчовой скатерти стояло множество бутылок – пузатых, заплесневевших и пыльных.	When he entered the room he had been invited into, the bartender was so struck by the furnishings that he forgot why he had come. Streaming through the large stained-glass windows (the whim of the jeweller's wife who had vanished without a trace) was an extraordinary light, similar to the light in a church. Wood was burning in the huge old-fashioned fireplace despite the hot spring day. Yet it was not the least bit hot in the room; in fact, quite the opposite. A cellarlike dampness enveloped the man entering the room. Sitting on a tiger skin in front of the fireplace was a huge black cat, squinting contentedly at the fire. There was a table that made the God-fearing bartender shudder when he saw it: the table was covered with a brocaded altar cloth. On the altar cloth numerous bottles were arranged-potbellied, dusty, and moldy.
Между бутылками поблескивало блюдо, и сразу было видно, что это блюдо из чистого золота. У камина маленький, рыжий, с ножом за поясом, на длинной стальной шпаге жарил куски мяса, и сок капал в огонь, и в дымоход уходил дым. Пахло не только жареным, но еще какими-то крепчайшими духами и ладаном, от чего у буфетчика, уже знавшего из газет о гибели Берлиоза и о месте его проживания, мелькнула мысль о том, что уж не служили ли, чего доброго, по Берлиозу церковную панихиду, каковую мысль, впрочем, он тут же отогнал от себя, как заведомо нелепую.	Amidst the bottles a plate gleamed, and it was immediately obvious that the plate was made of pure gold. By the fireplace a short redheaded man with a knife in his belt was roasting pieces of meat skewered on a long steel sword, and the juice from the meat dripped in the fire, and the smoke went up the chimney. It smelled not only of roast meat, but of very strong perfume and incense, which made the bartender, who had learned of Berlioz's death and his place of residence from the newspapers, wonder if they weren't performing some kind of requiem mass for him. However, that notion was so preposterous that he dismissed it out of hand.
Ошеломленный буфетчик неожиданно услышал тяжелый бас:	The stunned bartender suddenly heard a deep bass say,
– Ну-с, чем я вам могу быть полезен?	"Well, sir, how can I help you?"
Тут буфетчик и обнаружил в тени того, кто был ему нужен.	There in the shadows was the one whom the bartender needed to see.
Черный маг раскинулся на каком-то необъятном диване, низком, с разбросанными по нему подушками. Как показалось буфетчику, на артисте было только черное белье и черные же остроносые туфли.	The black magician lay sprawled on an immense couch that was low to the floor and strewn with pillows. It seemed to the bartender that the artiste was wearing nothing but black underwear and black pointed slippers.
– Я, – горько заговорил буфетчик, – являюсь заведующим буфетом театра Варьете...	"I," the bartender began bitterly, "am the chief bartender and buffet manager of the Variety Theater..."
Артист вытянул вперед руку, на пальцах которой сверкали камни, как бы заграждая уста буфетчику, и заговорил с большим жаром:	The artiste stretched out a hand sparkling with precious stones, as if to seal the bartender's lips, and began speaking heatedly,
– Нет, нет, нет! Ни слова больше! Ни в каком случае и никогда! В рот ничего не возьму в вашем буфете! Я, почтеннейший, проходил вчера мимо вашей стойки и до сих пор не могу забыть ни осетрины, ни брынзы. Драгоценный мой! Брынза не бывает зеленого цвета, это вас кто-то обманул. Ей полагается быть белой. Да, а чай? Ведь это же помои! Я своими глазами видел, как какая-то неопрятная девушка подливала из ведра в ваш громадный самовар сырую воду, а чай между тем продолжали разливать. Нет, милейший, так невозможно!	"No, no, no! Not another word! Not in any circumstances, never! I wouldn't put a thing from that buffet of yours into my mouth! I, most venerable sir, passed your counter yesterday, and I still can't forget the sturgeon and the brynza cheese. My good man! Brynza isn't supposed to be green, someone must have deceived you. It's supposed to be white. And that tea? It's dishwater! With my own eyes I saw some sloppy girl pour unboiled water out of a pail into your huge samovar, yet they continued pouring tea from it anyway. No, my dear fellow, that's not the way to do things."
– Я извиняюсь, – заговорил ошеломленный этим внезапным нападением Андрей Фокич, – я не по этому делу, и осетрина здесь ни при чем.	"Excuse me," began Andrei Fokich, stunned by this sudden attack, "but I didn't come about that, the sturgeon's not the issue."
– То есть как это ни при чем, если она испорчена!	"How can it not be the issue if it's spoiled?"
– Осетрину прислали второй свежести, – сообщил буфетчик.	"They sent us sturgeon that's second-grade fresh," said the bartender.
– Голубчик, это вздор!	"Dear fellow, that's absurd!"
– Чего вздор?	"What's absurd?"
– Вторая свежесть – вот что вздор! Свежесть бывает только одна – первая, она же и последняя. А если осетрина второй свежести, то это означает, что она тухлая!	"Second-grade fresh—that's absurd! Freshness comes in only one grade—first-grade, and that's it. And if the sturgeon's second-grade fresh, that means it's rotten!"
– Я извиняюсь, – начал было опять буфетчик, не зная, как отделаться от придирающегося к нему артиста.	"Excuse me," the bartender said once again, not knowing how to escape the artiste's tongue lashing.
– Извинить не могу, – твердо сказал тот.	"I cannot excuse you," the latter said firmly.
– Я не по этому делу пришел, – совсем расстраиваясь, проговорил буфетчик.	"But I didn't come about that," said the bartender, now completely at a loss.
– Не по этому? – удивился иностранный маг. – А какое же еще дело могло привести вас ко мне? Если память не изменяет мне, из лиц, близких вам по профессии, я знался только с одной маркитанткой, но и то давно, когда вас еще не было на свете. Впрочем, я рад. Азазелло! Табурет господину заведующему буфетом!	"You didn't?" the foreign magician asked in amazement, "What was it, then, that brought you here? If my memory doesn't deceive me, I've known only one other person in your line of work, and that was a lady sutler, but that was long before you were even born. However, I'm glad you've come. Azazello! A stool for the bar manager."
Тот, что жарил мясо, повернулся, причем ужаснул буфетчика своими клыками, и ловко подал ему один из темных дубовых низеньких табуретов. Других сидений в комнате не было.	The one roasting the meat turned around, terrifying the bartender with his fangs, and deftly handed him one of the low, dark oak stools. There was nothing else in the room to sit on.
Буфетчик вымолвил: – Покорнейше благодарю, – и опустился на скамеечку. Задняя ее ножка тотчас с треском подломилась, и буфетчик, охнув, больно ударился задом об пол. Падая, он поддел ногой другую скамеечку, стоявшую перед ним, и с нее опрокинул себе на брюки полную чашу красного вина.	"Thank you very much," said the bartender, lowering himself onto the stool, the back leg of which then caved in with a crash. The bartender let out a groan and hit his rump painfully against the floor. As he fell, his leg upset another stool nearby, spilling a full glass of red wine all over his trousers.
Артист воскликнул: – Ай! Не ушиблись ли вы?	The artiste exclaimed, "Oops! Did you hurt yourself?"
Азазелло помог буфетчику подняться, подал другое сиденье. Полным горя голосом буфетчик отказался от предложения хозяина снять штаны и просушить их перед огнем и, чувствуя себя невыносимо неудобно в мокром белье и платье, сел на другую скамеечку с опаской.	Azazello helped the bartender get up and offered him another seat. In a grief-stricken voice the bartender refused his host's suggestion that he remove his trousers and dry them in front of the fire. Feeling extremely uncomfortable in his wet underwear and clothes, he sat down gingerly on the other stool.
– Я люблю сидеть низко, – проговорил артист, – с низкого не так опасно падать. Да, итак мы остановились на осетрине? Голубчик мой! Свежесть, свежесть и свежесть, вот что должно быть девизом всякого буфетчика. Да вот, не угодно ли отведать...	"I love sitting low to the ground," said the artiste, "because then falling off isn't so dangerous. Now then, we were talking about the sturgeon, were we not? My dear fellow! Freshness, freshness, and more freshness-that should be every buffet manager's motto. Yes, well, wouldn't you like to have a taste..."
Тут в багровом свете от камина блеснула перед буфетчиком шпага, и Азазелло выложил на золотую тарелку шипящий кусок мяса, полил его лимонным соком и подал буфетчику золотую двузубую вилку.	Here, in the crimson glow of the fireplace a sword flashed in front of the bartender, and Azazello put a sizzling piece of meat on a gold platter. He sprinkled it with lemon juice and handed the bartender a two-pronged gold fork.
– Покорнейше... я...	"Thank you very much... but I..."
– Нет, нет, попробуйте!	"No, no, try it!"
Буфетчик из вежливости положил кусочек в рот и сразу понял, что жует что-то действительно очень свежее и, главное, необыкновенно вкусное. Но, прожевывая душистое, сочное мясо, буфетчик едва не подавился и не упал вторично. Из соседней комнаты вылетела большая темная птица и тихонько задела крылом лысину буфетчика.	Out of politeness the bartender put a piece in his mouth and realized immediately that he was eating something that was truly very fresh and, what's more, unusually tasty. But even so, as the bartender chewed the fragrant, succulent meat, he almost choked and fell a second time. A large dark bird flew in from the adjoining room, softly brushing its wing against the bartender's bald head.
Сев на каминную полку рядом с часами, птица оказалась совой. "Господи боже мой! – подумал нервный, как все буфетчики, Андрей Фокич, – вот квартирка!"	Alighting on the mantelpiece, next to the clock, it turned out to be an owl. "Oh, my God!" thought Andrei Fokich, who, like all bartenders, was nervous and edgy. "This is some apartment!"
– Чашу вина? Белое, красное? Вино какой страны предпочитаете в это время дня?	"A glass of wine? White? Red? Which imported wine do you prefer at this hour?"
– Покорнейше... я не пью...	"Thank you... but I don't drink..."
– Напрасно! Так не прикажете ли партию в кости? Или вы предпочитаете другие какие-нибудь игры? Домино, карты?	"How unfortunate! How about a game of dice? Or do you like some other games? Dominoes? Cards?"
– Не играю, – уже утомленный, отозвался буфетчик.	"I don't play," replied the already weary bartender.
– Совсем худо, – заключил хозяин, – что-то, воля ваша, недоброе таится в мужчинах, избегающих вина, игр, общества прелестных женщин, застольной беседы. Такие люди или тяжко больны, или втайне ненавидят окружающих. Правда, возможны исключения. Среди лиц, садившихся со мною за пиршественный стол, попадались иногда удивительные подлецы! Итак, я слушаю ваше дело.	"That's the limit," concluded the host. "There is, if you don't mind my saying so, something sinister about men who avoid wine, games, the company of charming women, and good dinner-table conversation. People like that are either seriously ill or they secretly disdain their fellow men. True, there are exceptions. Among those who have feasted with me there have sometimes been extraordinary cads! And so, tell me what brings you here."
– Вчера вы изволили фокусы делать...	"Yesterday you had occasion to perform some tricks..."
– Я? – воскликнул в изумлении маг, – помилосердствуйте. Мне это даже как-то не к лицу!	"I?" the magician exclaimed in amazement. "I beg your pardon. That isn't my sort of thing!"
– Виноват, – сказал опешивший буфетчик, – давать сеанс черной магии...	"Sorry," said the bartender, taken aback. "But what about the performance of black magic..."
– Ах, ну да, ну да! Дорогой мой! Я открою вам тайну: я вовсе не артист, а просто мне хотелось повидать москвичей в массе, а удобнее всего это было сделать в театре. Ну вот моя свита, – он кивнул в сторону кота, – и устроила этот сеанс, я же лишь сидел и смотрел на москвичей. Но не меняйтесь в лице, а скажите, что же в связи с этим сеансом привело вас ко мне?	"Oh that, well, of course! My dear man! I'll tell you a secret: I'm not a stage performer at all. I just wanted to see the citizens of Moscow en masse, and the easiest way to do it was in a theater. So my retinue here," he nodded at the cat, "arranged the performance, while I merely sat and watched the Muscovites. But don't look like that. Just tell me what it was about the performance that brought you here."
– Изволите ли видеть, в числе прочего бумажки слетели с потолка, – буфетчик понизил голос и конфузливо оглянулся, – ну, их все и похватали. И вот заходит ко мне в буфет молодой человек, дает червонец, я сдачи ему восемь с полтиной... Потом другой.	"If you recall, among other things, paper money flew down from the ceiling..." the bartender lowered his voice and looked around in embarrassment. "Well, everybody started grabbing the bills. And a young man comes up to me at the bar and gives me a ten-ruble bill, and I give him eight-fifty in change... Then someone else..."
– Тоже молодой человек?	"Also a young man?"
– Нет, пожилой. Третий, четвертый. Я все даю сдачи. А сегодня стал проверять кассу, глядь, а вместо денег – резаная бумага. На сто девять рублей наказали буфет.	"No, an older man. Then a third came, a fourth... I give them all change. And today when I went to check the cash register, I look and what do I see but strips of paper instead of money. The bar was a hundred and nine rubles short."
– Ай-яй-яй! – воскликнул артист, – да неужели ж они думали, что это настоящие бумажки? Я не допускаю мысли, чтобы они это сделали сознательно.	"Dear oh dear!" exclaimed the artiste. "Can they truly have thought it was real money? I can't believe they did it on purpose."
Буфетчик как-то криво и тоскливо оглянулся, но ничего не сказал.	The bartender looked around wryly and miserably, but said nothing.
– Неужели мошенники? – тревожно спросил у гостя маг, – неужели среди Москвичей есть мошенники?	"Can they really have been swindlers?" the magician asked his guest anxiously. "Can there really be swindlers in Moscow?"
В ответ буфетчик так горько улыбнулся, что отпали все сомнения: да, среди москвичей есть мошенники.	The bartender smiled so bitterly in reply that no doubts remained: there were indeed swindlers in Moscow!
– Это низко! – возмутился Воланд, – вы человек бедный... ведь вы – человек бедный?	"That's beneath contempt!" said Woland in outrage. "You're a poor man... you are a poor man—aren't you?"
Буфетчик втянул голову в плечи, так что стало видно, что он человек бедный.	The bartender drew his head into his shoulders, so that it would become obvious that he was a poor man.
– У вас сколько имеется сбережений?	"How much do you have in savings?"
Вопрос был задан участливым тоном, но все-таки такой вопрос нельзя не признать неделикатным. Буфетчик замялся.	Although the question was asked sympathetically, it was impossible not to view a question like that as indelicate. The bartender squirmed.
– Двести сорок девять тысяч рублей в пяти сберкассах, – отозвался из соседней комнаты треснувший голос, – и дома под полом двести золотых десяток.	"Two hundred and forty-nine thousand rubles in five separate savings accounts," came a cracked voice from the next room. "And two hundred ten-ruble gold pieces under the floor at home."
Буфетчик как будто прикипел к своему табурету.	The bartender seemed to be riveted to his stool.
– Ну, конечно, это не сумма, – снисходительно сказал Воланд своему гостю, – хотя, впрочем, и она, собственно, вам не нужна. Вы когда умрете?	"Well, that isn't so large a sum, of course," said Woland indulgently to his guest. "Although, strictly speaking, it is of no use to you. When will you die?"
Тут уж буфетчик возмутился.	Here the bartender became indignant.
– Это никому не известно и никого не касается, – ответил он.	"Nobody knows that and it's nobody's business," he replied.
– Ну да, неизвестно, – послышался все тот же дрянной голос из кабинета, – подумаешь, бином Ньютона! Умрет он через девять месяцев, в феврале будущего года, от рака печени в клинике Первого МГУ, в четвертой палате.	"True, nobody knows," came the same noxious voice from the study, "but it's hardly Newton's binomial theorem! He'll die in nine months, that is, next February, from cancer of the liver, in the First Moscow State University Clinic, Ward No. 4."
Буфетчик стал желт лицом.	The bartender's face turned yellow.
– Девять месяцев, – задумчиво считал Воланд, – двести сорок девять тысяч... Это выходит круглым счетом двадцать семь тысяч в месяц? Маловато, но при скромной жизни хватит. Да еще эти десятки.	"Nine months," Woland calculated thoughtfully. "249,000... In round numbers that comes out to 27,000 a month, isn't that right? Not a lot, but enough if one lives modestly... And there's still the gold rubles..."
– Десятки реализовать не удастся, – ввязался все тот же голос, леденя сердце буфетчика, – по смерти Андрея Фокича дом немедленно сломают и десятки будут отправлены в госбанк.	"He won't manage to cash those in," broke in the same voice, sending a chill through the bartender's heart. "After Andrei Fokich dies, they'll tear down the house right away and the gold rubles will be sent to the State Bank."
– Да я и не советовал бы вам ложиться в клинику, – продолжал артист, – какой смысл умирать в палате под стоны и хрип безнадежных больных. Не лучше ли устроить пир на эти двадцать семь тысяч и, приняв яд, переселиться <в другой мир> под звуки струн, окруженным хмельными красавицами и лихими друзьями?	"And I wouldn't advise you to go to the clinic either," the artiste continued. "What point is there in dying in a ward, listening to the moans and rasps of the terminally ill? Wouldn't it be better to spend the twenty-seven thousand on a banquet, then, after taking poison, depart for the other world to the sound of violins, surrounded by intoxicated beautiful women and dashing friends?"
Буфетчик сидел неподвижно и очень постарел. Темные кольца окружили его глаза, щеки обвисли и нижняя челюсть отвалилась.	The bartender sat motionless, and seemed to have gotten much older. His eyes had dark circles around them, his cheeks drooped, and his lower jaw sagged.
– Впрочем, мы замечтались, – воскликнул хозяин, – к делу. Покажите вашу резаную бумагу.	"But we've gotten off the track," exclaimed the host. "Back to business. Show me your strips of paper."
Буфетчик, волнуясь, вытащил из кармана пачку, развернул ее и остолбенел. В обрывке газеты лежали червонцы.	Shaken, the bartender pulled a package out of his pocket, untied it and froze. Wrapped in the newspaper were ten-ruble bills.
– Дорогой мой, вы действительно нездоровы, – сказал Воланд, пожимая плечами.	"My dear fellow, you really are ill," said Woland, shrugging his shoulders.
Буфетчик, дико улыбаясь, поднялся с табурета.	The bartender got up from the stool, a strange smile on his face.
– А, – заикаясь, проговорил он, – а если они опять того...	"But," he said, stuttering, "but what if they try to... again..."
– Гм... – задумался артист, – ну, тогда приходите к нам опять. Милости просим! Рад нашему знакомству.	"Hmm..." the artiste grew pensive. "Well, then, come back and see us again. By all means! Happy to have made your acquaintance."
Тут же выскочил из кабинета Коровьев, вцепился в руку буфетчику, стал ее трясти и упрашивать Андрея Фокича всем, всем передать поклоны.	Here Korovyev popped out of the study, grabbed the bartender's hand and started shaking it, begging Andrei Fokich to give everyone, everyone his regards.
Плохо что-либо соображая, буфетчик тронулся в переднюю.	Completely befuddled, the bartender headed for the entrance hall.
– Гелла, проводи! – кричал Коровьев.	"Hella, show him out!" shouted Korovyev.
Опять-таки эта рыжая нагая в передней! Буфетчик протиснулся в дверь, пискнул "до свиданья" и пошел, как пьяный. Пройдя немного вниз, он остановился, сел на ступеньки, вынул пакет, проверил – червонцы были на месте.	Again the naked redhead appeared in the hall! The bartender squeezed through the door, squeaked out a "good-bye," and staggered on his way like a drunk. After going down a few steps, he stopped and sat down on the stairs. He pulled out the package to check the contents: the ten-ruble bills were still there.
Тут из квартиры, выходящей на эту площадку, вышла женщина с зеленой сумкой. Увидев человека, сидящего на ступеньке и тупо глядящего на червонцы, улыбнулась и сказала задумчиво:	At that point a woman with a green bag came out of the apartment facing the landing. Seeing a man sitting on the step, staring dully at ten-ruble bills, she smiled and said pensively,
– Что за дом у нас такой! И этот с утра пьяный. Стекло выбили опять на лестнице, – всмотревшись повнимательнее в буфетчика, она добавила: – Э, да у вас, гражданин, червонцев-то куры не клюют. Ты бы со мной поделился! А?	"What a building we have... Only morning and this guy's already drank. The window on the stairs is smashed again!" She studied the bartender more carefully and added, "Hey citizen, you're up to your ears in ten-ruble bills. How about throwing some my way! Huh?"
– Оставь меня, Христа ради, – испугался буфетчик и проворно спрятал деньги. Женщина рассмеялась:	"Leave me alone, for Christ's sake," said the bartender fearfully and quickly hid the money. The woman laughed,
– Да ну тебя к лешему, скаред! Я пошутила, – и пошла вниз.	"Go to hell, you old skinflint! I was just joking..." and she started down the stairs.
Буфетчик медленно поднялся, поднял руку, чтобы поправить шляпу, и убедился, что ее на голове нету. Ужасно ему не хотелось возвращаться, но шляпы было жалко. Немного поколебавшись, он все-таки вернулся и позвонил.	The bartender got up slowly, raised his hand to adjust his hat, and found that it wasn't on his head. The thought of going back was horrible, but he regretted the loss of his hat. He hesitated for a moment, but then went back and rang the bell.
– Что вам еще? – спросила его проклятая Гелла.	"What do you want now?" asked the hellish Hella.
– Я шляпочку забыл, – шепнул буфетчик, тыча себя в лысину. Гелла повернулась, буфетчик мысленно плюнул и закрыл глаза. Когда он их открыл, Гелла подавала ему шляпу и шпагу с темной рукоятью.	"I forgot my hat," whispered the bartender, poking at his bald head. Hella turned away, the bartender mentally spat and closed his eyes. When he opened them, Hella was handing him his hat and a sword with a dark hilt.
– Не мое, – шепнул буфетчик, отпихивая шпагу и быстро надевая шляпу.	"That's not mine," whispered the bartender, pushing the sword aside and quickly putting on his hat.
– Разве вы без шпаги пришли? – удивилась Гелла.	"Did you really come without a sword?" marveled Hella.
Буфетчик что-то буркнул и быстро пошел вниз. Голове его почему-то было неудобно и слишком тепло в шляпе; он снял ее и, подпрыгнув от страха, тихо вскрикнул. В руках у него был бархатный берет с петушьим потрепанным пером. Буфетчик перекрестился. В то же мгновение берет мяукнул, превратился в черного котенка и, вскочив обратно на голову Андрею Фокичу, всеми когтями вцепился в его лысину. Испустив крик отчаяния, буфетчик кинулся бежать вниз, а котенок свалился с головы и брызнул вверх по лестнице.	The bartender mumbled something and started swiftly down the stairs. For some reason his head felt hot and uncomfortable in the hat; he took it off and jumping with fright, let out a soft yelp. In his hands was a velvet beret with a rumpled cock's feather. The bartender crossed himself. At that very moment the beret meowed and turned into a black kitten, which then leapt back onto Andrei Fokich's head and dug its claws into his bald spot. Letting out a desperate scream, the bartender plunged down the stairs, and the kitten fell off his head and scooted back up the stairs.
Вырвавшись на воздух, буфетчик рысью побежал к воротам и навсегда покинул чертов дом N 302-бис.	Bursting out into the open air, the bartender ran over to the gates at a trot arid left devils' den No. 302B forever.
Превосходно известно, что с ним было дальше. Вырвавшись из подворотни, буфетчик диковато оглянулся, как будто что-то ища. Через минуту он был на другой стороне улицы в аптеке.	What happened to him next is well known. After bursting through the gateway, the bartender looked around wildly, as if searching for something. A minute later he was in a drugstore across the street.
Лишь только он произнес слова: "Скажите, пожалуйста..." – как женщина за прилавком воскликнула:	Just as he uttered the words, "Tell me, please..." the woman behind the counter yelled out,
– Гражданин! У вас же вся голова из-резана!..	"Citizen! Your head is all cut up!"
Минут через пять буфетчик был перевязан марлей, узнал, что лучшими специалистами по болезни печени считаются профессора Бернадский и Кузьмин, спросил, кто ближе, загорелся от радости, когда узнал, что Кузьмин живет буквально через двор в маленьком беленьком особнячке, и минуты через две был в этом особнячке.	Five minutes later the bartender, wearing a gauze bandage, found out that the leading specialists in liver disease were considered to be Professors Bernadsky and Kuzmin. When he asked which one was closer, he lit up with joy when he learned that Kuzmin lived literally across the yard in a little white house. Two minutes later he was there.
Помещеньице было старинное, но очень, очень уютное. Запомнилось буфетчику, что первой попалась ему на глаза старенькая нянька, которая хотела взять у него шляпу, но так как шляпы у него не оказалось, то нянька, жуя пустым ртом, куда-то ушла.	The house was old, but very comfortable, very cozy. Thinking about it later, the bartender recalled that the first person to greet him was an elderly nurse, who wanted to take his hat, but since he did not have one, she shuffled off somewhere, chewing on her toothless gums.
Вместо нее оказалась у зеркала и, кажется, под какой-то аркой, женщина средних лет и тут же сказала, что можно записаться только на девятнадцатое, не раньше. Буфетчик сразу смекнул, в чем спасение. Заглянув угасающим глазом за арку, где в какой-то явной передней дожидались три человека, он шепнул:	Next came a middle-aged woman, who materialized next to a mirror and under what appeared to be an archway. She told him that the earliest appointment she could give him was the nineteenth, no sooner. The bartender realized immediately how he could get around that. After glancing with a fading eye through the archway, where three men were sitting in what was manifestly a waiting room, he whispered,
– Смертельно больной...	"I'm terminally ill..."
Женщина недоуменно поглядела на забинтованную голову буфетчика, поколебалась, сказала: – Ну что же... – и пропустила буфетчика за арку.	The woman looked perplexedly at his bandaged head, hesitated, and said, "Well, then..." and let the bartender pass through the arch.
В то же мгновенье противоположная дверь открылась, в ней блеснуло золотое пенсне, женщина в халате сказала:	At that moment the door across the way opened, a gold pince-nez sparkled, and a woman in a white coat said,
– Граждане, этот больной пойдет вне очереди.	"Citizens, this patient has priority."
И не успел буфетчик оглянуться, как он оказался в кабинете профессора Кузьмина. Ничего страшного, торжественного и медицинского не было в этой продолговатой комнате.	Before he could turn his head, the bartender found himself in Doctor Kuzmin's office. The room was rather long, and there was nothing frightening, medical, or solemn about it.
– Что с вами? – спросил приятным голосом профессор Кузьмин и несколько тревожно поглядел на забинтованную голову.	"What seems to be the problem?" inquired Doctor Kuzmin in a pleasant voice, looking a bit apprehensively at the bandaged head.
– Сейчас из достоверных рук узнал, – ответил буфетчик, одичало поглядывая на какую-то фотографическую группу за стеклом, – что в феврале будущего года умру от рака печени. Умоляю остановить.	"I've just learned from a reliable source," the bartender replied, staring wildly at a framed group photograph, "that I'm going to die of cancer of the liver next February. Please stop that from happening."
Профессор Кузьмин как сидел, так и откинулся на высокую кожаную готическую спинку кресла.	Professor Kuzmin arched himself against the high back of his Gothic, leather chair.
– Простите, не понимаю вас... вы что, были у врача? Почему у вас голова забинтована?	"Excuse me, but I don't understand... you mean you've been to a doctor? Why is your head bandaged?"
– Какого там врача?... Видели бы вы этого врача!.. – и вдруг застучал зубами. – А на голову не обращайте внимания, не имеет отношения, – ответил буфетчик, – на голову плюньте, она здесь ни при чем. Рак печени, прошу остановить.	"What doctor? You should have seen this doctor!" replied the bartender and suddenly his teeth began to chatter. "Don't bother about my head, it has nothing to do with this. The hell with my head, it's beside the point. It's the liver cancer I want you to stop."
– Да позвольте, кто вам сказал?	"But who was it who told you?"
– Верьте ему, – пламенно попросил буфетчик, – уж он знает.	"You better believe him!" the bartender implored impassionedly. "Because he knows!"
– Ничего не понимаю, – пожимая плечами и отъезжая с креслом от стола, говорил профессор. – Как же он может знать, когда вы помрете. Тем более, что он не врач!	"I don't understand any of this," said the doctor, shrugging his shoulders and moving his chair back from the desk. "How can he know when you're going to die? Especially when he's not even a doctor!"
– В четвертой палате, – ответил буфетчик.	"In Ward No. 4," the bartender replied.
Тут профессор посмотрел на своего пациента, на его голову, на сырые брюки и подумал: "Вот еще не хватало! Сумасшедший!" Спросил:	The doctor then stared at his patient, at his head, at his damp trousers, and thought, "That's all I need! A madman!" He asked, "Do you drink
– Вы пьете водку?	vodka?"
– Никогда не прикасался, – ответил буфетчик.	"Never touch the stuff," the bartender replied.
Через минуту он был раздет, лежал на холодной клеенчатой кушетке, и профессор мял его живот. Тут, надо сказать, буфетчик значительно повеселел. Профессор категорически утверждал, что сейчас, по крайней мере в данный момент, никаких признаков рака у буфетчика нет. Но что раз так... раз он боится и какой-то шарлатан его напугал, то нужно сделать все анализы...	A minute later he was undressed, lying on a cold oilskin couch, and the doctor was kneading his stomach. Here it must be said, the bartender cheered up considerably. The doctor stated categorically that the bartender showed absolutely no signs, at least at the present time, of liver cancer. But that since... since he was afraid, and some charlatan had scared him to death, he should have all the necessary tests...
Профессор строчил на листках бумаги, объясняя, куда пойти, что отнести. Кроме того, дал записку к профессору-невропатологу Буре, объясняя буфетчику, что нервы у него в полном беспорядке.	The doctor wrote out instructions for him, explaining where he was to go and what he was to bring. In addition, he gave him a referral slip for a neuropathologist, Doctor Burye, saying that his nerves were completely shot.
– Сколько вам платить, профессор? – нежным и дрожащим голосом спросил буфетчик, вытаскивая толстый бумажник.	"How much do I owe you, Doctor?" the bartender asked in a soft, trembling voice as he pulled out a thick wallet.
– Сколько хотите, – отрывисто и сухо ответил профессор.	"Whatever you wish," the doctor replied dryly and brusquely.
Буфетчик вынул тридцать рублей и выложил их на сверх стол, а затем неожиданно мягко, как будто бы кошачьей лапкой оперируя, положил червонцев звякнувший столбик в газетной бумажке.	The bartender took out thirty rubles and put them on the desk, and then, with unexpected softness, as if with a cat's paw, he placed a jingling stack of gold coins, wrapped in newspaper, on top of them.
– А это что такое? – спросил Кузьмин и подкрутил ус.	"And what is that?" asked Kuzmin, twirling his mustache.
– Не брезгуйте, гражданин профессор, – прошептал буфетчик, – умоляю – остановите рак.	"Don't turn your nose up at it, Doctor," the bartender whispered. "I beg you—stop the cancer."
– Уберите сейчас же ваше золото, – сказал профессор, гордясь собой, – вы бы лучше за нервами смотрели. Завтра же дайте мочу на анализ, не пейте много чаю и ешьте без соли совершенно.	"Take back your gold," said the professor, feeling proud of himself. "You'd do better to look after your nerves. Bring in a urine sample tomorrow, don't drink a lot of tea, and don't use any salt on your food."
– Даже суп не солить? – спросил буфетчик.	"Not even in my soup?" asked the bartender.
– Ничего не солить, – приказал Кузьмин.	"Don't put salt on anything," ordered Kuzmin.
– Эхх!.. – тоскливо воскликнул буфетчик, умиленно глядя на профессора, забирая десятки и задом пятясь к двери.	"Oh!" the bartender exclaimed dejectedly, looking entreatingly at the doctor as he gathered up his coins and backed away toward the door.
Больных в тот вечер у профессора было немного, и с приближением сумерек ушел последний. Снимая халат, профессор глянул на то место, где буфетчик оставил червонцы, и увидел, что никаких червонцев там нет, а лежат три этикетки с бутылок "Абрау-Дюрсо".	The doctor had only a few patients that evening, and by dusk the last one had left. As he was taking off his robe, he glanced at the place where the bartender had left the three ten-ruble notes, and instead of rubles, he saw three Abrau-Dyurso champagne labels.
– Черт знает что такое! – пробормотал Кузьмин, волоча полу халата по полу и ощупывая бумажки, – он, оказывается, не только шизофреник, но и жулик! Но я не могу понять, что ему понадобилось от меня? Неужели записка на анализ мочи? О! Он украл пальто! – и профессор кинулся в переднюю, опять-таки в халате на один рукав. – Ксения Никитишна! – пронзительно закричал он в дверях передней, – посмотрите, пальто целы?	"Well, I'll be damned!" muttered Kuzmin, trailing his robe over the floor and fingering the pieces of paper. "Not only was he a schizophrenic, he was a swindler too! But I still can't understand what he wanted from me? All that for a urine analysis? Oh! I bet he stole my coat!" And the doctor rushed into the entrance hall, dragging his robe by one sleeve. "Ksenya Nikitishna!" he shouted shrilly in the doorway, "Check and see, are the coats still there?"
Выяснилось, что все пальто целы. Но зато, когда профессор вернулся к столу, содрав наконец с себя халат, он как бы врос возле стола в паркет, приковавшись взглядом к своему столу. На том месте, где лежали этикетки, сидел черный котенок-сирота с несчастной мордочкой и мяукал над блюдечком с молоком.	As it turned out, they all were. But when the doctor returned to his office and finally took off his robe, he stood rooted to the parquet floor, his eyes trained on the desk. There where the labels had been sat a stray black kitten, looking very forlorn and meowing over a saucer of milk.
– Это что же такое, позвольте?! Это уже... – Кузьмин почувствовал, как у него похолодел затылок.	"What is this, pray tell?! This is really too..." Kuzmin felt a chill at the back of his neck.
На тихий и жалобный крик профессора прибежала Ксения Никитишна и совершенно его успокоила, сразу сказав, что это, конечно, кто-нибудь из пациентов подбросил котенка, что это нередко бывает у профессоров.	Ksenya Nikitishna rushed in when she heard the doctor's whimpering cry and calmed him down completely by telling him that one of the patients had obviously left the kitten there, and that such things often happen to doctors.
– Живут, наверно, бедно, – объясняла Ксения Никитишна, – ну, а у вас, конечно...	"They're probably poor," explained Ksenya Nikitishna, "whereas we, of course..."
Стали думать и гадать, кто бы мог подбросить. Подозрение пало на старушку с язвой желудка.	They tried to figure out who had left the kitten surreptitiously. Suspicion fell on an old woman with stomach ulcers.
– Она, конечно, – говорила Ксения Никитишна, – она думает так: мне все равно помирать, а котеночка жалко.	"Of course, she's the one," said Ksenya Nikitishna. "She probably thought: I don't care if I live or die, but I feel sorry for the poor kitten."
– Но позвольте, – закричал Кузьмин, – а что же молоко?! Она тоже принесла? Блюдечко-то?!	"But really!" cried Kuzmin. "And what about the milk?! Did she bring that too? And the saucer as well?"
– Она в пузыречке принесла, здесь налила в блюдечко, – пояснила Ксения Никитишна.	"She brought it in a bottle and poured it into a saucer here," volunteered Ksenya Nikitishna.
– Во всяком случае, уберите и котенка и блюдечко, – сказал Кузьмин и сам сопровождал Ксению Никитишну до двери. Когда он вернулся, обстановка изменилась.	"No matter, take the kitten and the saucer away," said Kuzmin, escorting Ksenya Nikitishna to the door. When he went back, the situation had changed.
Вешая халат на гвоздик, профессор услыхал во дворе хохот, выглянул, натурально, оторопел. Через двор пробегала в противоположный флигелек дама в одной рубашке. Профессор даже знал, как ее зовут, – Марья Александровна. Хохотал мальчишка.	As he was hanging up his robe, the doctor heard laughter in the courtyard. He looked out and was naturally struck dumb. A woman wearing only a chemise was running across the yard to the building opposite. The doctor even knew who it was: Marya Alexandrovna. A boy was giggling.
– Что такое? – презрительно сказал Кузьмин.	"What's going on?" said Kuzmin contemptuously.
Тут за стенкой, в комнате дочери профессора, заиграл патефон фокстрот "Аллилуйя", и в то же мгновенье послышалось воробьиное чириканье за спиной у профессора. Он обернулся и увидел на столе у себя крупного прыгающего воробья.	Just then, on the other side of the wall in his daughter's room, the foxtrot "Hallelujah" started playing on the phonograph, and at the same moment a sparrow started chirping behind Kuzmin's back. He turned around and saw a huge sparrow hopping on top of his desk.
"Гм... спокойно... – подумал профессор, – он влетел, когда я отходил от окна. Все в порядке", – приказал себе профессор, чувствуя, что все в полном беспорядке и, конечно, главным образом из-за этого воробья. Присмотревшись к нему, профессор сразу убедился, что этот воробей – не совсем простой воробей. Паскудный воробушек припадал на левую лапку, явно кривлялся, волоча ее, работал синкопами, одним словом, – приплясывал фокстрот под звуки патефона, как пьяный у стойки. Хамил, как умел, поглядывая на профессора нагло.	"Hmm... just keep calm...," the doctor said to himself. "It must have flown in when I had my back to the window. Everything's OK!" the doctor told himself, feeling in his heart that everything was not OK, and mainly, of course, because of the sparrow. When he looked at it more closely, the doctor realized immediately that it was not exactly an ordinary sparrow. The filthy bird was lame in its left foot and was behaving in an obviously affected way, dragging the foot in syncopated rhythm. In a word, the sparrow was doing a foxtrot to the music playing on the phonograph, like a drunk at a bar. The bird acted as rudely as it knew how, staring insolently at the doctor.
Рука Кузьмина легла на телефон, и он собрался позвонить своему однокурснику Буре, чтобы спросить, что означают такого рода воробушки в шестьдесят лет, да еще когда вдруг кружится голова?	Kuzmin reached for the phone, thinking that he would call his old classmate and colleague Burye, to ask him what it meant when you started seeing sparrows like that at age sixty, and when your head was spinning to boot.
Воробушек же тем временем сел на подаренную чернильницу, нагадил в нее (я не шучу), затем взлетел вверх, повис в воздухе, потом с размаху будто стальным клювом клюнул в стекло фотографии, изображающей полный университетский выпуск 94-го года, разбил стекло вдребезги и затем уже улетел в окно.	Meanwhile the sparrow landed on the inkstand, which had been given to the doctor as a gift, befouled it (I'm not kidding!), flew up in the air, hovered briefly, and then with a steely beak pecked furiously at the glass on the graduation photo of the class of 1894, shattering it to bits. After that, it flew out the window.
Профессор переменил номер на телефоне и вместо того, чтобы позвонить Буре, позвонил в бюро пиявок, сказал, что говорит профессор Кузьмин и что он просит сейчас прислать ему пиявок на дом.	Instead of calling Burye, the professor decided to call the Bureau of Leeches, saying that he, Doctor Kuzmin, wanted them to send him over some leeches right away.
Положив трубку на рычажок, опять-таки профессор повернулся к столу и тут же испустил вопль. За столом этим сидела в косынке сестры милосердия женщина с сумочкой с надписью на ней: "Пиявки". Вопил профессор, вглядевшись в ее рот. Он был мужской, кривой, до ушей, с одним клыком. Глаза у сестры были мертвые.	After putting down the receiver, the doctor turned back to his desk, and immediately let out a wail. Sitting at his desk, wearing a nurse's kerchief, was a woman with a bag that said "Leeches." The doctor screamed when he saw her mouth. It was a man's mouth, crooked, open to the ears, with one fang sticking out. The nurse's eyes were dead.
– Денежки я приберу, – мужским басом сказала сестра, – нечего им тут валяться. – Сгребла птичьей лапой этикетки и стала таять в воздухе.	"I'll take the money," said the nurse in a man's bass voice. "No point in it lying around here," She raked up the champagne labels with a bird's claw and melted into thin air.
Прошло два часа. Профессор Кузьмин сидел в спальне на кровати, причем пиявки висели у него на висках, за ушами и на шее. В ногах у Кузьмина на шелковом стеганом одеяле сидел седоусый профессор Буре, соболезнующе глядел на Кузьмина и утешал его, что все это вздор. В окне уже была ночь.	Two hours went by. Doctor Kuzmin was sitting in bed in his room, with leeches stuck to his temples, his neck, and behind his ears. On the silk quilt at his feet sat the gray-whiskered Doctor Burye. looking at him with sympathy and trying to reassure him that it was all nonsense. Outside the window, it was already night.
Что дальше происходило диковинного в Москве в эту ночь, мы не знаем и доискиваться, конечно, не станем, тем более, что настает пора переходить нам ко второй части этого правдивого повествования. За мной, читатель!	We have no idea whether there were any other strange occurrences in Moscow that night, and we have no intention of trying to find out since the time has come for us to proceed to Part Two of this true narrative. Follow me, reader!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ	PART TWO
Глава 19. Маргарита	Chapter 19. Margarita
За мной, читатель! Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык!	Follow me, reader! Who ever told you there is no such thing in the world as real, true, everlasting love? May the liar have his despicable tongue cut out!
За мной, мой читатель, и только за мной, и я покажу тебе такую любовь!	Follow me, my reader, and only me, and I'll show you that kind of love!
Нет! Мастер ошибался, когда с горечью говорил Иванушке в больнице в тот час, когда ночь перевалилась через полночь, что она позабыла его. Этого быть не могло. Она его, конечно, не забыла.	No! The Master was mistaken that night in the hospital when, just after midnight, he told Ivan bitterly that she had forgotten him. That could never be. Of course she hadn't forgotten him.
Прежде всего откроем тайну, которую мастер не пожелал открыть Иванушке. Возлюбленную его звали Маргаритою Николаевной. Все, что мастер говорил о ней бедному поэту, было сущей правдой. Он описал свою возлюбленную верно. Она была красива и умна. К этому надо добавить еще одно – с уверенностью можно сказать, что многие женщины все, что угодно, отдали бы за то, чтобы променять свою жизнь на жизнь Маргариты Николаевны.	First, let me tell you the secret the Master didn't want to tell Ivan. His beloved's name was Margarita Nikolayevna. Everything the Master said about her to the poor poet was absolutely true. His description of his beloved was accurate. She was beautiful and intelligent. And one more thing: it can be said with assurance that many women would have given anything to trade places with Margarita Nikolayevna.
Бездетная тридцатилетняя Маргарита была женою очень крупного специалиста, к тому же сделавшего важнейшее открытие государственного значения. Муж ее был молод, красив, добр, честен и обожал свою жену. Маргарита Николаевна со своим мужем вдвоем занимали весь верх прекрасного особняка в саду в одном из переулков близ Арбата. Очаровательное место! Всякий может в этом убедиться, если пожелает направиться в этот сад. Пусть обратится ко мне, я скажу ему адрес, укажу дорогу – особняк еще цел до сих пор.	The childless, thirty-year-old Margarita was married to an outstanding specialist who had made an extremely important discovery of national significance. Her husband was young, handsome, kind, honest, and adored his wife. Margarita Nikolayevna and her husband occupied the entire upper floor of a beautiful house in a garden on one of the small streets near the Arbat. An enchanting spot! Anyone who wishes to can take a look at the garden and see for himself. Let him ask me and I'll give him the address and show him the way—the house is still standing to this very day.
Маргарита Николаевна не нуждалась в деньгах. Маргарита Николаевна могла купить все, что ей понравится. Среди знакомых ее мужа попадались интересные люди. Маргарита Николаевна никогда не прикасалась к примусу. Маргарита Николаевна не знала ужасов житья в совместной квартире. Словом... Она была счастлива? Ни одной минуты! С тех пор, как девятнадцатилетней она вышла замуж и попала в особняк, она не знала счастья. Боги, боги мои! Что же нужно было этой женщине?! Что нужно было этой женщине, в глазах которой всегда горел какой-то непонятный огонечек, что нужно было этой чуть косящей на один глаз ведьме, украсившей себя тогда весною мимозами? Не знаю. Мне неизвестно. Очевидно, она говорила правду, ей нужен был он, мастер, а вовсе не готический особняк, и не отдельный сад, и не деньги. Она любила его, она говорила правду.	Margarita Nikolayevna had plenty of money. Margarita Nikolayevna could buy anything that took her fancy. Her husband's circle of friends included some interesting people. Margarita Nikolayevna never touched a primus stove, Margarita Nikolayevna was ignorant of the horrors of life in a communal apartment. In a word... was she happy? Not for a minute! She hadn't been happy since marrying at age nineteen and going to live in her husband's house. Gods, my gods! What did this woman want? What did this woman want, whose eyes always burned with an incomprehensible fire? This witch with a slight squint in one eye, who adorned herself with mimosa in springtime—what did she want? I do not know. I have no idea. Evidently, she spoke the truth when she said it was the Master she needed and not the Gothic-style house, the private garden, or the money. She loved him, she was telling the truth.
Даже у меня, правдивого повествователя, но постороннего человека, сжимается сердце при мысли о том, что испытала Маргарита, когда пришла на другой день в домик мастера, по счастью, не успев переговорить с мужем, который не вернулся в назначенный срок, и узнала, что мастера уже нет.	Even I, a truthful narrator, but a detached observer nonetheless, feel my heart contract when I think of what Margarita went through the next day when she came to the Master's house and found that he was no longer there. Fortunately, she had not as yet had a talk with her husband, who had not come home when he was supposed to.
Она сделала все, чтобы разузнать что-нибудь о нем, и, конечно, не разузнала ровно ничего. Тогда она вернулась в особняк и зажила на прежнем месте.	She did everything she could to find out what had happened to the Master and, of course, had no success whatsoever. She then went back to her house and resumed her former life.
Но лишь только исчез грязный снег с тротуаров и мостовых, лишь только потянуло в форточки гниловатом беспокойном ветром весны, Маргарита Николаевна затосковала пуще чем зимой. Она плакала часто в тайне долгим и горьким плачем, она не знала кого она любит – живого или мертвого? И чем дальше шли отчаянные дни, тем чаще и в особенности в сумерки, ей приходила мысль о том что она связана с мертвым.	But as soon as the dirty snow disappeared from the sidewalks and pavements, as soon as the damp, restless wind of spring tugged at the fortochka, Margarita Nikolayevna began to feel even more miserable than she had during the winter. She often cried in secret, long and bitter tears. She didn't know whether the man she loved was alive or dead. And as the despairing days passed, the thought came to her more and more, especially at twilight, that she was tied to a dead man.
Нужно было или забыть его, или самой умереть. Ведь нельзя же влачить такую жизнь, нельзя! Забыть его, чего бы не стоило забыть! Но он не забывается, вот горе в чем.	She should either forget him or die herself. It was really impossible to go on with the life she was living. Impossible! Forget him, no matter what it cost—forget him! But he could not be forgotten, that was the trouble.
– Да, да, да, такая же самая ошибка! – говорила Маргарита зимою, сидя у печки и глядя в огонь зажженный в память того огня, что горел тогда, когда он писал Понтия Пилата, – зачем я тогда ночью ушла от него? Зачем? Ведь это же безумие! Я вернулась на другой день, честно, как обещала, но было уже поздно. Да, я вернулась, как несчастный Левий Матвей, слишком поздно!	"Yes, yes, yes, I made the very same mistake!" Margarita would say as she sat by the stove and stared at the fire which had been lit in memory of the fire that burned when he was writing Pontius Pilate. "Why did I leave him that night? Why? I must have been crazy! I came back the next day, just as I said I would, but it was already too late. Yes, like poor Levi Matvei, I came back too late!"
Все эти слова были, конечно, нелепы, потому что, в самом деле: что изменилось бы, если бы она в ту ночь осталась у мастера? Разве она спасла бы его? Смешно! – воскликнули бы мы, но мы этого не сделаем перед доведенной до отчаяния женщиной.	All of this was absurd of course, since how would her staying with the Master that night have made things any different? Could she really have saved him? "Nonsense!" we would have exclaimed, but not in front of a woman who has been driven to despair.
В таких мучениях прожила Маргарита Николаевна всю зиму и дожила до весны.	Margarita Nikolayevna lived in this kind of torment throughout the winter and into the spring.
В тот самый день, когда происходила всякая нелепая кутерьма, вызванная появлением черного мага в Москве, в пятницу, когда был изгнан обратно в Киев дядя Берлиоза, когда арестовали бухгалтера и произошло еще множество других глупейших и непонятных вещей, Маргарита проснулась около полудня в своей спальне, выходящей фонарем в башню особняка.	On that same day when there was all the commotion caused by the black magician's appearance in Moscow, on Friday, when Berlioz's uncle was sent packing back to Kiev, when the bookkeeper was arrested, and when many other grotesque and baffling things took place, Margarita woke up around noontime in her bedroom, which had a bay window looking out on the tower of the house.
Проснувшись, Маргарита не заплакала, как это бывало часто, потому что проснулась с предчувствием, что сегодня наконец что-то произойдет. Ощутив это предчувствие, она стала его подогревать и растить в своей душе, опасаясь, чтобы оно ее не покинуло.	Upon awakening Margarita did not burst into tears as she often did, because she woke up with a premonition that on that day something was finally going to happen. Once she sensed this premonition she nurtured it, wanting it to take root in her soul, and fearing that it would leave her.
– Я верую! – шептала Маргарита торжественно, – я верую! Что-то произойдет! Не может не произойти, потому что за что же, в самом деле, мне послана пожизненная мука?	"I believe!" Margarita whispered solemnly, "I believe! Something's going to happen! It can't help but happen because why, in fact, have I been made to suffer for life?
Сознаюсь в том, что я лгала и обманывала и жила тайной жизнью, скрытой от людей, но все же нельзя за это наказывать так жестоко. Что-то случится непременно, потому что не бывает так, чтобы что-нибудь тянулось вечно. А кроме того, мой сон был вещий, за это я ручаюсь.	I admit that I've cheated and lied and lived a secret life hidden from everyone, but even that doesn't deserve such cruel punishment. Something is bound to happen because nothing lasts forever. And besides, the dream I had was prophetic, I swear it was."
Так шептала Маргарита Николаевна, глядя на пунцовые шторы, наливающиеся солнцем, беспокойно одеваясь, расчесывая перед тройным зеркалом короткие завитые волосы.	This is what Margarita Nikolayevna whispered to herself as she gazed at the crimson shades suffused with sunlight, nervously got dressed, and combed her short curly hair before the triple mirror of her vanity table.
Сон, который приснился в эту ночь Маргарите, был действительно необычен. Дело в том, что во время своих зимних мучений она никогда не видела во сне мастера. Ночью он оставлял ее, и мучилась она только в дневные часы. А тут приснился.	Margarita's dream that night had truly been unusual. The fact was that she had not dreamed about the Master during that whole agonizing winter. At night he would leave her, and it was only during the daytime that she suffered. But now she had dreamed about him.
Приснилась неизвестная Маргарите местность – безнадежная, унылая, под пасмурным небом ранней весны. Приснилось это клочковатое бегущее серенькое небо, а под ним беззвучная стая грачей. Какой-то корявый мостик. Под ним мутная весенняя речонка, безрадостные, нищенские, полуголые деревья, одинокая осина, а далее, – меж деревьев, – за каким-то огородом бревенчатое зданьице, не то оно – отдельная кухня, не то баня, не то черт знает что. Неживое все кругом какое-то и до того унылое, что так и тянет повеситься на этой осине у мостика. Ни дуновения ветерка, ни шевеления облака и ни живой души. Вот адское место для живого человека!	Margarita had dreamed about an unfamiliar locale—a bleak and dismal place, under an overcast, early-spring sky. Beneath a cover of patchy clouds there was a flock of noiseless rooks. A rough bridge crossed a turbid, swollen stream. Dismal, scrubby, half-bare trees. A lone aspen, and beyond that, amidst trees and past a vegetable garden, was a log hut that could have been an outside kitchen, a bathhouse, or the devil knows what. The whole setting was so dead and dismal that it made you want to hang yourself on the aspen by the bridge. Not a breath of wind, not a cloud moving, not a living soul. A hellish place for a living being!
И вот, вообразите, распахивается дверь этого бревенчатого здания, и появляется он. Довольно далеко, но он отчетливо виден. Оборван он, не разберешь, во что он одет. Волосы всклокочены, небрит. Глаза больные, встревоженные. Манит ее рукой, зовет. Захлебываясь в неживом воздухе, Маргарита по кочкам побежала к нему и в это время проснулась.	And then, imagine, the door of the log hut opened and there he was. Quite far away, but clearly visible. He looked tattered and you couldn't tell what he was wearing. His hair was disheveled, he was unshaven. His eyes looked pained and anxious. He was beckoning to her with his hand, calling to her. Choking in the dead air, Margarita started running to him over the furrowed ground, and then she woke up.
"Сон этот может означать только одно из двух, – рассуждала сама с собой Маргарита Николаевна, – если он мертв и поманил меня, то это значит, что он приходил за мною, и я скоро умру. Это очень хорошо, потому что мучениям тогда настанет конец. Или он жив, тогда сон может означать только одно, что он напоминает мне о себе! Он хочет сказать, что мы еще увидимся. Да, мы увидимся очень скоро."	"The dream can mean only one of two things," Margarita Nikolayevna reflected. "If he's dead and was beckoning to me, that means he's come for me, and I shall die soon. That's very good, because my suffering will then end. Or, if he's alive, then the dream can only mean that he's reminding me of his existence! He wants to tell me that we'll see each other again. Yes, we'll see each other very soon."
Находясь все в том же возбужденном состоянии, Маргарита оделась и стала внушать себе, что, в сущности, все складывается очень удачно, а такие удачные моменты надо уметь ловить и пользоваться ими. Муж уехал в командировку на целых три дня. В течение трех суток она предоставлена самой себе, никто не помешает ей думать о чем угодно, мечтать о том, что ей нравится. Все пять комнат в верхнем этаже особняка, вся эта квартира, которой в Москве позавидовали бы десятки тысяч людей, в ее полном распоряжении.	Still excited, Margarita got dressed and tried to convince herself that, in essence, everything was turning out well, and that one had to know how to seize such opportunities and take advantage of them. Her husband had gone away on a business trip for three whole days. She had three whole days to herself, and nobody could stop her from thinking and day-dreaming about whatever she pleased. She had the whole apartment to herself, five rooms on the upper floor of a private house that would be the envy of thousands of Muscovites.
Однако, получив свободу на целых три дня, из всей этой роскошной квартиры Маргарита выбрала далеко не самое лучшее место. Напившись чаю, она ушла в темную, без окон, комнату, где хранились чемоданы и разное старье в двух больших шкафах. Присев на корточки, она открыла нижний ящик первого из них и из-под груды шелковых обрезков достала то единственно ценное, что имела в жизни. В руках у Маргариты оказался старый альбом коричневой кожи, в котором была фотографическая карточка мастера, книжка сберегательной кассы со вкладом в десять тысяч на его имя, распластанные между листками папиросной бумаги лепестки засохшей розы и часть тетради в целый лист, исписанной на машинке и с обгоревшим нижним краем.	However, despite having the run of the house for three whole days, Margarita chose far from the best spot in that luxurious apartment. After drinking some tea, she went off to the dark, windowless room where the luggage was kept and where there were two large bureaus filled with various old odds and ends. She squatted down in front of the first bureau and opened the bottom drawer. From beneath a pile of silk scraps she took out the one possession she valued most in life: an old brown leather album which contained a photograph of the Master, a savings book with ten thousand deposited in his name, dried rose petals pressed in tissue paper, and part of a typewritten manuscript that was singed at the bottom.
Вернувшись с этим богатством к себе в спальню, Маргарита Николаевна установила на трехстворчатом зеркале фотографию и просидела около часа, держа на коленях испорченную огнем тетрадь, перелистывая ее и перечитывая то, в чем после сожжения не было ни начала, ни конца: "...Тьма, пришедшая со средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной антониевой башней, опустилась с неба бездна и залила крылатых богов над гипподромом, хасмонейский дворец с бойницами, базары, караван-сараи, переулки, пруды... Пропал Ершалаим – великий город, как будто не существовал на свете..."	Returning to her bedroom with these treasures, Margarita Nikolayevna set the picture against her triple mirror and sat in front of it for an hour or so, holding the fire-damaged manuscript on her knees, as she leafed through and reread what, after the fire, had neither a beginning nor an end, "...The darkness that had come in from the Mediterranean covered the city so detested by the procurator. The hanging bridges which connected the temple with the fearsome Antonia Tower had disappeared, and an abyss descended from the sky, covering the winged gods above the hippodrome, the Hasmonaean palace and its embrasures, the bazaars, the caravanseries, alleys, and pools... Yershalaim—the great city—vanished as if it had never existed..."
Маргарите хотелось читать дальше, но дальше ничего не было, кроме неровной угольной бахромы.	Margarita wanted to read more, but there was nothing more except the charred and tattered fringe.
Утирая слезы, Маргарита Николаевна оставила тетрадь, локти положила на подзеркальный столик и, отражаясь в зеркале, долго сидела, не спуская глаз с фотографии. Потом слезы высохли. Маргарита аккуратно сложила свое имущество, и через несколько минут оно было опять погребено под шелковыми тряпками, и со звоном в темной комнате закрылся замок.	Wiping away her tears, Margarita Nikolayevna put down the manuscript and leaned her elbows on the vanity table. She sat there in front of the mirror for a long time, not taking her eyes off the Master's picture. Then her tears dried. Margarita put all the things together neatly, and minutes later they were back in their hiding place beneath the silk rags, and the lock on the door to the dark room locked shut.
Маргарита Николаевна надевала в передней пальто, чтобы идти гулять. Красавица Наташа, ее домработница, осведомилась о том, что сделать на второе, и, получив ответ, что это безразлично, чтобы развлечь самое себя, вступила со своей хозяйкой в разговор и стала рассказывать бог знает что, вроде того, что вчера в театре фокусник такие фокусы показывал, что все ахнули, всем раздавал по два флакона заграничных духов и чулки бесплатно, а потом, как сеанс кончился, публика вышла на улицу, и – хвать – все оказались голые! Маргарита Николаевна повалилась на стул под зеркалом в передней и захохотала.	Margarita Nikolayevna was putting her coat on in the front hall, getting ready to go out for a walk. The beautiful Natasha, her maid, asked her what she wanted for dinner, and when she said she didn't care, for amusement, Natasha began a casual conversation with her mistress, and started relating God knows what, something about a magician at the theater yesterday who had performed astounding tricks, handing out free bottles of imported perfume and stockings, and then how, after the show, when everyone was out on the street, abracadabra—they were all naked! Margarita Nikolayevna collapsed on the chair beneath the hall mirror and burst out laughing.
– Наташа! Ну как вам не стыдно, – говорила Маргарита Николаевна, – вы грамотная, умная девушка; в очередях врут черт знает что, а вы повторяете!	"Natasha! Shame on you," said Margarita, "a girl like you who knows how to read; people in lines make up the devil knows what, and here you go repeating it!"
Наташа залилась румянцем и с большим жаром возразила, что ничего не врут и что она сегодня сама лично в гастрономе на Арбате видела одну гражданку, которая пришла в гастроном в туфлях, а как стала у кассы платить, туфли у нее с ног исчезли и она осталась в одних чулках. Глаза вылупленные! На пятке дыра. А туфли эти волшебные, с того самого сеанса.	Natasha blushed a deep red and protested heatedly that nothing was made up, and that she herself had been in a food store on the Arbat today and had seen a woman come in wearing shoes, but when she went to pay the cashier, her shoes disappeared off her feet and she was left standing in her stockings. Her eyes popped, there was a hole in her heel! And the shoes were the magic ones she had gotten at the show.
– Так и пошла?	"And she left just like that?"
– Так и пошла! – вскрикивала Наташа, все больше краснея оттого, что ей не верят, – да вчера, Маргарита Николаевна, милиция человек сто ночью забрала. Гражданки с этого сеанса в одних панталонах бежали по Тверской.	"Just like that!" cried Natasha, blushing even deeper because she wasn't being believed. "And last night, Margarita Nikolayevna, the police picked up about a hundred people. Women who had been at the show were running down Tverskaya in nothing but their drawers,"
– Ну, конечно, это Дарья рассказывала, – говорила Маргарита Николаевна, – я давно уже за ней замечала, что она страшная врунья.	"Well, naturally you got all this from Darya," said Margarita Nikolayevna. "I've known for a long time that she's a terrible liar."
Смешной разговор закончился приятным сюрпризом для Наташи. Маргарита Николаевна пошла в спальню и вышла оттуда, держа в руках пару чулок и флакон одеколона. Сказав Наташе, что она тоже хочет показать фокус, Маргарита Николаевна подарила ей чулки и склянку и сказала, что просит ее только об одном – не бегать в одних чулках по Тверской и не слушать Дарью. Расцеловавшись, хозяйка и домработница расстались.	The amusing conversation ended in a pleasant surprise for Natasha. Margarita Nikolayevna went into her bedroom and came out with a pair of stockings and a bottle of cologne. Saying that she wanted to do a trick too, she gave them to Natasha and asked only one thing in return: that she not run down Tverskaya in just her stockings, and that she not listen to Darya. Mistress and maid then kissed and parted.
Откинувшись на удобную, мягкую спинку кресла в троллейбусе, Маргарита Николаевна ехала по Арбату и то думала о своем, то прислушивалась к тому, о чем шепчутся двое граждан, сидящие впереди нее.	Settling back against the soft, comfortable seat of the trolleybus, Margarita rode along the Arbat, thinking about her own affairs and eavesdropping on the hushed conversation of the two men sitting in front of her.
А те, изредка оборачиваясь с опаской, не слышит ли кто, перешептывались о какой-то ерунде. Здоровенный, мясистый, с бойкими свиными глазками, сидящий у окна, тихо говорил маленькому своему соседу о том, что пришлось закрыть гроб черным покрывалом...	They were whispering some sort of gibberish to each other, turning around now and then, in fear of being overheard. The robust, beefy fellow with sharp piglike eyes, sitting by the window, was softly telling the little man next to him that they had had to cover the coffin with a black cloth...
– Да не может быть, – поражаясь, шептал маленький, – это что-то неслыханное... А что же Желдыбин предпринял?	"Impossible!" the little one whispered in astonishment. "That's preposterous... So what did Zheldybin do?"
Среди ровного гудения троллейбуса слышались слова от окошка:	Along with the steady drone of the bus, came words from the window,
– Уголовный розыск... скандал... ну, прямо мистика!	"Criminal investigation... scandal... complete bafflement!"
Из этих отрывочных кусочков Маргарита Николаевна кое-как составила что-то связное. Граждане шептались о том, что у какого-то покойника, а какого – они не называли, сегодня утром из гроба украли голову!	Margarita Nikolayevna managed to make some sense out of these disconnected bits of conversation. They were whispering about how the head of some corpse—whose, they didn't say—had been stolen out of its coffin that very morning!
Вот из-за этого Желдыбин этот самый так и волнуется теперь. А двое, что шепчутся в троллейбусе, тоже имеют какое-то отношение к обокраденному покойнику.	And that was why the man named Zheldybin was in such a state. The two men whispering also seemed to have some connection with the vandalized corpse.
– Поспеем ли за цветами заехать? – беспокоился маленький, – кремация, ты говоришь, в два?	"Will we have time to buy flowers?" worried the little one. "Didn't you say the cremation was at two?"
Наконец Маргарите Николаевне надоело слушать эту таинственную трепотню про украденную из гроба голову, и она обрадовалась, что ей пора выходить.	In the end Margarita Nikolayevna got fed up listening to the mysterious prattle about a stolen head, and she was glad when it was time for her to get off.
Через несколько минут Маргарита Николаевна уже сидела под кремлевской стеной на одной из скамеек, поместившись так, что ей был виден Манеж.	Minutes later Margarita Nikolayevna was sitting on one of the benches beneath the Kremlin wall, having positioned herself so that she had view of the Manège.
Маргарита щурилась на яркое солнце, вспоминала свой сегодняшний сон, вспоминала, как ровно год, день в день и час в час, на этой же самой скамье она сидела рядом с ним. И точно так же, как и тогда, черная сумочка лежала рядом с нею на скамейке. Его не было рядом в этот день, но разговаривала мысленно Маргарита Николаевна все же с ним:	Margarita squinted in the bright sunlight, recalled her dream of the previous night, and recalled that exactly one year before, on the same day and at the same time, she had been sitting with him on this same bench. And her black bag was lying beside her on the bench, just as it had then. Although he wasn't with her now, Margarita Nikolayevna was talking to him in her thoughts:
"Если ты сослан, то почему же не даешь знать о себе? Ведь дают же люди знать. Ты разлюбил меня? Нет, я почему-то этому не верю. Значит, ты был сослан и умер... Тогда, прошу тебя, отпусти меня, дай мне наконец свободу жить, дышать воздухом". Маргарита Николаевна сама отвечала за него: "Ты свободна... Разве я держу тебя?" Потом возражала ему: "Нет, что это за ответ! Нет, ты уйди из моей памяти, тогда я стану свободна".	"If you've been exiled, why haven't you let me know? People do manage to let others know. Have you fallen out of love with me? No, somehow I can't believe that. That means you were exiled and died... Then I beg you, release me, give me the, freedom to live and breathe." Margarita Nikolayevna answered for him: "You are free... Am I stopping you?" Then she protested, "What kind of an answer is that? No, make me forget you, then I'll be free."
Люди проходили мимо Маргариты Николаевны. Какой-то мужчина покосился на хорошо одетую женщину, привлеченный ее красотою и одиночеством. Он кашлянул и присел на кончик той же скамьи, на которой сидела Маргарита Николаевна. Набравшись духу, он заговорил:	People walked past Margarita Nikolayevna. A man gave the well-dressed woman a sidelong glance, attracted by her beauty and the fact that she was alone. He coughed and sat down at the end of the bench I where Margarita Nikolayevna was sitting, and after gathering up his courage, said,
– Определенно хорошая погода сегодня...	"Decidedly beautiful weather today..."
Но Маргарита так мрачно поглядела на него, что он поднялся и ушел.	But Margarita gave him such a glowering look that he got up and left.
"Вот и пример, – мысленно говорила Маргарита тому, кто владел ею, – почему, собственно, я прогнала этого мужчину? Мне скучно, а в этом ловеласе нет ничего дурного, разве только что глупое слово "определенно"? Почему я сижу, как сова, под стеной одна? Почему я выключена из жизни?"	"That's what I mean," said Margarita in her head to the man who possessed her. "Why, really, did I chase that man away? I'm bored, and 1 there was nothing wrong with that Lovelace except, perhaps, for his stupid 'decidedly.' Why am I sitting here alone beneath the wall, like an owl? Why am I cut off from life?"
Она совсем запечалилась и понурилась. Но тут вдруг та самая утренняя волна ожидания и возбуждения толкнула ее в грудь. "Да, случится!" Волна толкнула ее вторично, и тут она поняла, что это волна звуковая. Сквозь шум города все отчетливее слышались приближающиеся удары барабана и звуки немного фальшивящих труб.	She became totally sad and depressed. But suddenly that morning's wave of expectation and excitement hit her in the chest. "Yes, something is going to happen!" The wave hit her again, and then she realized it was a wave of sound. The beating of drums and the blaring of trumpets, slightly off-key, could be heard with ever-increasing clarity through the din of the city.
Первым показался шагом следующий мимо решетки сада конный милиционер, а за ним три пеших. Затем медленно едущий грузовик с музыкантами. Далее – медленно двигающаяся похоронная новенькая открытая машина, на ней гроб весь в венках, а по углам площадки – четыре стоящих человека: трое мужчин, одна женщина.	Leading the procession that was passing the park railing was a mounted policeman, followed by three men on foot. Next came the musicians on a slow-moving truck. After that, a brand-new open hearse carrying a wreath-covered coffin and four people—three men and a woman—each of whom was standing on a corner of the platform.
Даже на расстоянии Маргарита разглядела, что лица стоящих в похоронной машине людей, сопровождающих покойника в последний путь, какие-то странно растерянные. В особенности это было заметно в отношении гражданки, стоявшей в левом заднем углу автодрог.	Even from a distance Margarita could tell that the faces of those standing in the hearse accompanying the deceased on his last journey looked strangely perplexed. This was especially true of the woman standing in the left rear corner of the vehicle.
Толстые щеки этой гражданки как будто изнутри распирало еще больше какою-то пикантной тайной, в заплывших глазах играли двусмысленные огоньки. Казалось, что вот-вот еще немного, и гражданка, не вытерпев, подмигнет на покойника и скажет: "Видали вы что-либо подобное? Прямо мистика!" Столь же растерянные лица были и у пеших провожающих, которые, в количестве человек трехсот примерно, медленно шли за похоронной машиной.	Her plump cheeks seemed to be bursting with some kind of juicy secret, and there was an ambiguous sparkle in her puffy little eyes. It seemed as if she couldn't contain herself and was about to wink at the deceased and say, "Have you ever seen anything like it? A real mystery!" Similarly perplexed faces could be seen on the three hundred or so mourners walking slowly behind the hearse.
Маргарита провожала глазами шествие, прислушиваясь к тому, как затихает вдали унылый турецкий барабан, выделывающий одно и то же "Бумс, бумс, бумс", и думала: "Какие странные похороны... И какая тоска от этого "бумса"! Ах, право, дьяволу бы заложила душу, чтобы только узнать, жив он или нет! Интересно знать, кого это хоронят с такими удивительными лицами?"	Margarita watched the procession as it passed, listening to the fading sounds of the mournful bass drum, beating out its ever-constant "boom, boom, boom." "What an odd funeral," she thought. "And how depressing that 'boom' is! Ah, really I'd sell my soul to the devil if I could only find out if he's still alive or not! Who, I wonder, are those amazed-looking people burying?"
– Берлиоза Михаила Александровича, – послышался рядом несколько носовой мужской голос, – председателя МАССОЛИТа.	"Mikhail Alexandrovich Berlioz," said a somewhat nasal masculine voice beside her, "the chairman of MASSOLIT."
Удивленная Маргарита Николаевна повернулась и увидела на своей скамейке гражданина, который, очевидно, бесшумно подсел в то время, когда Маргарита загляделась на процессию и, надо полагать, в рассеянности вслух задала свой последний вопрос.	Surprised, Margarita Nikolayevna turned and saw a man at the other end of the bench who must have sat down noiselessly when she was preoccupied with the procession and, presumably, had asked her last question out loud, without knowing it.
Процессия тем временем стала приостанавливаться, вероятно, задерживаемая впереди светофорами.	Meanwhile the procession had come to a halt, probably because of the traffic lights up ahead.
– Да, – продолжал неизвестный гражданин, – удивительное у них настроение. Везут покойника, а думают только о том, куда девалась его голова!	"Yes," the stranger continued, "their mood is amazing. They're taking someone to be buried and all they can think about is what happened to his head!"
– Какая голова? – спросила Маргарита, вглядываясь в неожиданного соседа. Сосед этот оказался маленького роста, пламенно-рыжий, с клыком, в крахмальном белье, в полосатом добротном костюме, в лакированных туфлях и с котелком на голове. Галстук был яркий. Удивительно было то, что из кармашка, где обычно мужчины носят платочек или самопишущее перо, у этого гражданина торчала обглоданная куриная кость.	"What head?" asked Margarita, peering at her unexpected neighbor, who turned out to be a short man with fiery red hair and a fang, who was wearing a starched shirt, a fine striped suit, patent-leather shoes, and a bowler hat. His tie was flashy. But the most astonishing thing of all was that sticking out of his breast pocket, where most men carry a handkerchief or a pen, there was a well-gnawed chicken bone,
– Да, изволите ли видеть, – объяснил рыжий, – сегодня утром в Грибоедовском зале голову у покойника стащили из гроба.	"Well, you see," the redhead explained, "this morning at Griboyedov the dead man's head was removed from his coffin."
– Как же это может быть? – невольно спросила Маргарита, в то же время вспомнив шепот в троллейбусе.	"But how can that be?" Margarita asked involuntarily, recalling the whispers she had overheard on the bus.
– Черт его знает как! – развязно ответил рыжий, – я, впрочем, полагаю, что об этом Бегемота не худо бы спросить. До ужаса ловко сперли. Такой скандалище! И, главное, непонятно, кому и на что она нужна, эта голова!	"The devil knows how!" the redhead replied casually. "But if you ask me, it might be worth asking Behemoth about that. A terribly clever theft it was too. Caused an unbelievable scandal! And what's more, no one knows who would need the head, or why!"
Как ни была занята своим Маргарита Николаевна, ее все же поразили странные враки неизвестного гражданина.	However preoccupied Margarita Nikolayevna was with her own concerns, she was nonetheless struck by the stranger's bizarre chatter.
– Позвольте! – вдруг воскликнула она, – какого Берлиоза? Это, что в газетах сегодня...	"But wait a minute!" she blurted out. "Which Berlioz? Was it the one in today's paper who..."
– Как же, как же...	"Precisely so, precisely so..."
– Так это, стало быть, литераторы за гробом идут? – спросила Маргарита и вдруг оскалилась.	"So, does that mean that the mourners are writers?" asked Margarita, suddenly baring her teeth.
– Ну, натурально, они!	"Yes, naturally!"
– А вы их знаете в лицо?	"And do you know who they are by sight?"
– Всех до единого, – ответил рыжий.	"Every last one," replied the redhead.
– Скажите, – заговорила Маргарита, и голос ее стал глух, – среди них нету критика Латунского?	"Tell me," said Margarita, her voice becoming hollow. "Is the critic Latunsky among them by any chance?"
– Как же его может не быть? – ответил рыжий, – вон он с краю в четвертом ряду.	"How could he not be?" answered the redhead. "There he is over there, fourth row from the end."
– Это блондин-то? – щурясь, спросила Маргарита.	"The blond one?" asked Margarita, squinting.
– Пепельного цвета... Видите, он глаза вознес к небу.	"Ash-blond... See, he's got his eyes raised up to heaven."
– На патера похож?	"The one who looks like a Catholic priest?"
– Во-во!	"That's him!"
Больше Маргарита ничего не спросила, всматриваясь в Латунского.	Studying Latunsky, Margarita asked no more questions. "
– А вы, как я вижу, – улыбаясь, заговорил рыжий, – ненавидите этого Латунского.	And you, I can see," said the redhead, smiling, "hate this Latunsky."
– Я еще кой-кого ненавижу, – сквозь зубы ответила Маргарита, – но об этом неинтересно говорить.	"I also hate a few others," answered Margarita through her teeth. "But it's not worth talking about."
Процессия в это время двинулась дальше, за пешими потянулись большею частью пустые автомобили.	By now the procession had moved on; a line of mostly empty cars stretched out behind the marchers.
– Да уж, конечно, чего тут интересного, Маргарита Николаевна!	"If you say so, Margarita Nikolayevna!"
Маргарита удивилась:	Margarita was astounded,
– Вы меня знаете?	"Do you know me?"
Вместо ответа рыжий снял котелок и взял его на отлет.	In place of an answer, the redhead swept the bowler off his head and held it in his outstretched hand.
"Совершенно разбойничья рожа!" – подумала Маргарита, вглядываясь в своего уличного собеседника.	"Looks like a real thug!" thought Margarita, examining her sidewalk interlocutor.
– Я вас не знаю, – сухо сказала Маргарита.	"But I don't know you," said Margarita dryly.
– Откуда ж вам меня знать! А между тем я к вам послан по дельцу.	"How could you know me? But I've been sent to see you regarding a certain small matter."
Маргарита побледнела и отшатнулась.	Margarita turned pale and recoiled.
– С этого прямо и нужно было начинать, – заговорила она, – а не молоть черт знает что про отрезанную голову! Вы хотите меня арестовать?	"You should have said that right away," she began, "instead of spouting the devil knows what about a severed head! Have you come to arrest me?"
– Ничего подобного, – воскликнул рыжий, – что это такое: раз уж заговорил, так уж непременно арестовать! Просто есть к вам дело.	"Not at all," exclaimed the redhead. "What is this: as soon as you start talking they think you're going to arrest them! I simply have some business to discuss with you."
– Ничего не понимаю, какое дело?	"I don't understand at all. What business?"
Рыжий оглянулся и сказал таинственно:	The redhead looked around and said mysteriously,
– Меня прислали, чтобы вас сегодня вечером пригласить в гости.	"I've been sent to give you an invitation for this evening,"
– Что вы бредите, какие гости?	"Are you raving? An invitation from whom?"
– К одному очень знатному иностранцу, – значительно сказал рыжий, прищурив глаз.	"A certain distinguished foreigner," said the redhead, narrowing his eyes meaningfully.
Маргарита очень разгневалась.	Margarita got furious.
– Новая порода появилась: уличный сводник, – поднимаясь, чтобы уходить, сказала она.	"A new breed has appeared: street pimps," she said, getting up to leave.
– Вот спасибо за такие поручения! – обидевшись, воскликнул рыжий и проворчал в спину уходящей Маргарите: – Дура!	"That's the thanks I get for taking on assignments like this!" exclaimed the redhead, taking offense, and as Margarita turned to leave, he growled after her, "Fool!"
– Мерзавец! – отозвалась та, оборачиваясь, и тут же услышала за собой голос рыжего:	"Scoundrel!" she retorted, and as she turned, she heard the redhead's voice behind her,
– Тьма, пришедшая со средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной Антониевой башней... Пропал Ершалаим, великий город, как будто не существовал на свете... Так пропадите же вы пропадом с вашей обгоревшей тетрадкой и сушеной розой! Сидите здесь на скамейке одна и умоляйте его, чтобы он отпустил вас на свободу, дал дышать воздухом, ушел бы из памяти!	"The darkness that had come in from the Mediterranean covered the city so detested by the procurator. The hanging bridges which connected the temple with the fearsome Antonia Tower had disappeared... Yershalaim—the great city-vanished as if it had never existed...' And you can vanish too, along with your charred manuscript and your dried rose! Sit here on the bench alone, and beg him to set you free so you can breathe and be allowed to forget him!"
Побелев лицом, Маргарита вернулась к скамейке. Рыжий глядел на нее, прищурившись.	Margarita's face blanched, and she turned back to the bench. The redhead looked at her with tightly narrowed eyes.
– Я ничего не понимаю, – тихо заговорила Маргарита Николаевна, – про листки еще можно узнать... проникнуть, подсмотреть... Наташа подкуплена? да? Но как вы могли узнать мои мысли? – она страдальчески сморщилась и добавила: – Скажите мне, кто вы такой? Из какого вы учреждения?	"I don't understand any of this," said Margarita Nikolayevna softly. "You could have found out about the burnt pages... broken into my house and spied on me... Did you pay off Natasha, is that it? But how could you know my thoughts?" She wrinkled her brow, looking agonized, and added, "Tell me, who are you? What department are you from?"
– Вот скука-то, – проворчал рыжий и заговорил громче: – Простите, ведь я сказал вам, что ни из какого я не из учреждения! Сядьте, пожалуйста.	"What a bore this is," grumbled the redhead and said in a louder voice, "Excuse me, but I already told you I'm not from any department! Please, sit down."
Маргарита беспрекословно повиновалась, но все-таки, садясь, спросила еще раз:	Margarita obeyed without a fuss, but as she sat down, she asked again,
– Кто вы такой?	"Who are you?"
– Ну хорошо, зовут меня Азазелло, но ведь все равно вам это ничего не говорит.	"Well, if you must know, my name is Azazello, but that won't mean anything to you anyway."
– А вы мне не скажете, откуда вы узнали про листки и про мои мысли?	"But won't you tell me how you knew about those pages and about my thoughts?"
– Не скажу, – сухо ответил Азазелло.	"No, I won't," was Azazello's dry reply.
– Но вы что-нибудь знаете о нем? – моляще шепнула Маргарита.	"But do you know anything about him?" whispered Margarita imploringly.
– Ну, скажем, знаю.	"Well, let's say I do."
– Молю: скажите только одно, он жив? Не мучьте.	"I beg you, just tell me one thing, is he alive? Don't torment me."
– Ну, жив, жив, – неохотно отозвался Азазелло.	"Yes, he's alive, he's alive," Azazello replied unwillingly.
– Боже!	"My God!"
– Пожалуйста, без волнений и вскрикиваний, – нахмурясь, сказал Азазелло.	"Please, no fits and no screams," said Azazello with a frown.
– Простите, простите, – бормотала покорная теперь Маргарита, – я, конечно, рассердилась на вас. Но, согласитесь, когда на улице приглашают женщину куда-то в гости... У меня нет предрассудков, я вас уверяю, – Маргарита невесело усмехнулась, – но я никогда не вижу никаких иностранцев, общаться с ними у меня нет никакой охоты... и кроме того, мой муж... Моя драма в том, что я живу с тем, кого я не люблю, но портить ему жизнь считаю делом недостойным. Я от него ничего не видела, кроме добра...	"I'm sorry, forgive me," mumbled the now-compliant Margarita. "It's true, I got angry at you. You will admit, though, that when someone on the street invites a woman to go somewhere... I'm not prejudiced, I assure you," Margarita let out a mirthless laugh, "but I never see any foreigners, I have no desire to socialize with them... and besides, my husband... My tragedy is that I live with someone I don't love, but it would be ignoble of me to ruin his life. He's never shown me anything but kindness..."
Азазелло с видимой скукой выслушал эту бессвязную речь и сказал сурово:	Azazello listened to her disconnected speech with obvious boredom and said sternly,
– Попрошу вас минутку помолчать.	"Please be quiet for a minute."
Маргарита покорно замолчала.	Margarita fell into submissive silence.
– Я приглашаю вас к иностранцу совершенно безопасному. И ни одна душа не будет знать об этом посещении. Вот уж за это я вам ручаюсь.	"My invitation is from a foreigner who is perfectly safe. And not a soul will know about your visit. I can promise you that."
– А зачем я ему понадобилась? – вкрадчиво спросила Маргарита.	"But what does he need me for?" Margarita asked insinuatingly.
– Вы об этом узнаете позже.	"You'll find that out later."
– Понимаю... Я должна ему отдаться, – сказала Маргарита задумчиво.	"I see... I'm supposed to sleep with him," said Margarita reflectively.
На это Азазелло как-то надменно хмыкнул и ответил так:	Azazello gave a haughty smirk and replied,
– Любая женщина в мире, могу вас уверить, мечтала бы об этом, – рожу Азазелло перекосило смешком, – но я разочарую вас, этого не будет.	"That would, I can assure you, be the answer to any woman's dream," a chuckle distorted Azazello's face, "but I must disappoint you, that won't happen."
– Что за иностранец такой?! – в смятении воскликнула Маргарита так громко, что на нее обернулись проходившие мимо скамейки, – и какой мне интерес идти к нему?	"But who is this foreigner?!" Margarita cried out loudly in exasperation, causing passersby to turn their heads. "And why should I have any interest in seeing him?"
Азазелло наклонился к ней и шепнул многозначительно:	Azazello leaned over to her and whispered in a gravely significant way,
– Ну, интерес-то очень большой... Вы воспользуетесь случаем...	"A great interest indeed... You'll have the opportunity to..."
– Что? – воскликнула Маргарита, и глаза ее округлились, – если я вас правильно понимаю, вы намекаете на то, что я там могу узнать о нем?	"To do what?" exclaimed Margarita, her eyes widening. "Am I right, are you suggesting that I can get news of him there?"
Азазелло молча кивнул головой.	Azazello nodded silently.
– Еду! – с силой воскликнула Маргарита и ухватила Азазелло за руку, – еду, куда угодно!	"Then I'll go!" Margarita exclaimed with vigor, seizing Azazello by the arm. "I'll go anywhere you want!"
Азазелло, облегченно отдуваясь, откинулся на спинку скамейки, закрыв спиной крупно вырезанное на ней слово "Нюра", и заговорил иронически:	Heaving a sigh of relief, Azazello leaned back against the bench, which had the name "Nyura" carved in large letters on it, and observed ironically,
– Трудный народ эти женщины! – он засунул руки в карманы и далеко вперед вытянул ноги, – зачем, например, меня послали по этому делу? Пусть бы ездил Бегемот, он обаятельный...	A troublesome race, these women!" He buried his hands in his pockets and stretched his legs out in front of him. "Why did they send me on this job? Behemoth should have gone, he's the one with the charm..."
Маргарита заговорила, криво и гпько улыбаясь:	With a bitterly sad smile, Margarita said,
– Перестаньте вы меня мистифицировать и мучить вашими загадками... Я ведь человек несчастный, и вы пользуетесь этим. Лезу я в какую-то странную историю, но, клянусь, только из-за того, что вы поманили меня словами о нем! У меня кружится голова от всех этих непонятностей...	"Stop trying to mystify and torment me with your riddles... I'm an unhappy person, and you're taking advantage of that. I may be getting involved in something strange, but if I am, I swear it's only because you lured me with your talk of him! My head is spinning from all these things I don't understand..."
– Без драм, без драм, – гримасничая, отозвался Азазелло, – в мое положение тоже нужно входить. Надавать администратору по морде, или выставить дядю из дому, или подстрелить кого-нибудь, или какой-нибудь еще пустяк в этом роде, это моя прямая специальность, но разговаривать с влюбленными женщинами – слуга покорный. Ведь я вас полчаса уже уламываю. Так едете?	"No scenes, no scenes," retorted Azazello with a grimace. "You should put yourself in my position. Smacking some bureaucrat in the puss, booting out some old geezer, shooting someone, or anything along those lines, that's my real specialty, but talking with a woman in love—no thanks. I've been trying to talk you into this for half an hour now. So will you go?"
– Еду, – просто ответила Маргарита Николаевна.	"I'll go," was Margarita Nikolayevna's simple reply.
– Тогда потрудитесь получить, – сказал Азазелло и, вынув из кармана круглую золотую коробочку, протянул ее Маргарите со словами: – Да прячьте же, а то прохожие смотрят. Она вам пригодится, Маргарита Николаевна. Вы порядочно постарели от горя за последние полгода. (Маргарита вспыхнула, но ничего не ответила, а Азазелло продолжал.) Сегодня вечером, ровно в половину десятого, потрудитесь, раздевшись донага, натереть этой мазью лицо и все тело. Дальше делайте, что хотите, но не отходите от телефона. В десять я вам позвоню и все, что нужно, скажу.	"Then be so kind as to take this," said Azazello, who pulled a round gold jar out of his pocket, and handed it to Margarita, saying, "Hide it, or people will see. It'll do you good, Margarita Nikolayevna, your grief has really aged you in the past six months." Margarita flared up but said nothing, and Azazello continued, "Tonight, at exactly nine-thirty, be so kind as to take off your clothes and spread this ointment over your face and your whole body. Then you can do as you like, but don't leave the phone. I'll call you at ten and tell you everything you need to know.
Вам ни о чем не придется заботиться, вас доставят куда нужно, и вам не причинят никакого беспокойства. Понятно?	You don't have to worry about anything, you'll be taken where you have to go, and you won't be caused any upset. Understood?"
Маргарита помолчала, потом ответила:	After a short silence, Margarita replied,
– Понятно. Эта вещь из чистого золота, видно по тяжести. Ну что же, я прекрасно понимаю, что меня подкупают и тянут в какую-то темную историю, за которую я очень поплачусь.	"Understood. This thing is pure gold, I can tell by the weight. Well, what of it, I know perfectly well that I'm being bribed and lured into some shady business, for which I'll have to pay a high price."
– Это что же такое, – почти зашипел Азазелло, – вы опять?	"What is this," said Azazello, practically hissing, "are you starting in again?"
– Нет, погодите!	"No, wait!"
– Отдайте обратно крем.	"Give me back the cream!"
Маргарита крепче зажала в руке коробку и продолжала:	Margarita clutched the jar tighter and continued,
– Нет, погодите... Я знаю, на что иду. Но иду на все из-за него, потому что ни на что в мире больше надежды у меня нет. Но я хочу вам сказать, что, если вы меня погубите, вам будет стыдно! Да, стыдно! Я погибаю из-за любви! – и, стукнув себя в грудь, Маргарита глянула на солнце.	"No, wait... I know what I'm getting myself in for. But I'll do anything for his sake, because there's no hope left for me in this world. But if you destroy me, you'll be sorry! Yes, you will! Because I'll be dying for love!"—and, pounding her chest, Margarita gazed at the sun.
– Отдайте обратно, – в злобе закричал Азазелло, – отдайте обратно, и к черту все это. Пусть посылают Бегемота.	"Give it back," Azazello yelled angrily. "Give it back, and to hell with everything! Let them send Behemoth!"
– О нет! – воскликнула Маргарита, поражая проходящих, – согласна на все, согласна проделать эту комедию с натиранием мазью, согласна идти к черту на куличики. Не отдам!	"Oh, no!" exclaimed Margarita, to the astonishment of passersby, "I agree to everything, I agree to play out this whole comedy with the cream, I agree to go to the devil and back! I won't give it back!"
– Ба! – вдруг заорал Азазелло и, вылупив глаза на решетку сада, стал указывать куда-то пальцем.	"Bah!" Azazello howled suddenly. His eyes bulging, he began pointing at something over toward the park railing.
Маргарита повернулась туда, куда указывал Азазелло, но ничего особенного не обнаружила. Тогда она обернулась к Азазелло, желая получить объяснение этому нелепому "ба!", Но давать это объяснение было некому: таинственный собеседник Маргариты Николаевны исчез.	Margarita turned to where Azazello was pointing, but didn't notice anything in particular. Then she turned back to him, expecting an explanation for that absurd "Bah!"—but there was no one there to provide it: Margarita Nikolayevna's mysterious interlocutor had vanished.
Маргарита быстро сунула руку в сумочку, куда перед этим криком спрятала коробочку, и убедилась, что она там. Тогда, ни о чем не размышляя, Маргарита торопливо побежала из Александровского сада вон.	Margarita quickly thrust her hand into her bag, where, prior to Azazello's howl, she had hidden the jar, and assured herself that it was still there. Then, without further reflection, she ran hurriedly out of Alexandrovsky Park.
Глава 20. Крем Азазелло	Chapter 20. Azazello's Cream
Луна в вечернем чистом небе висела полная, видная сквозь ветви клена. Липы и акации разрисовали землю в саду сложным узором пятен. Трехстворчатое окно в фонаре, открытое, но задернутое шторой, светилось бешеным электрическим светом. В спальне Маргариты Николаевны горели все огни и освещали полный беспорядок в комнате.	The full moon hung in the clear evening sky, visible through the branches of the maple tree. The lindens and acacias traced an intricate pattern of spots on the garden floor. The triple-casement bay window, wide open but with blinds drawn, shone with a harsh electric light. The lights in Margarita Nikolayevna's bedroom were all turned on, revealing a state of total chaos.
На кровати на одеяле лежали сорочки, чулки и белье, скомканное же белье валялось просто на полу рядом с раздавленной в волнении коробкой папирос. Туфли стояли на ночном столике рядом с недопитой чашкой кофе и пепельницей, в которой дымил окурок, на спинке стула висело черное вечернее платье. В комнате пахло духами, кроме того, в нее доносился откуда-то запах раскаленного утюга.	Chemises, stockings, and underwear were lying on the blanket on top of the bed, and other under-' garments were strewn on the floor, along with a pack of cigarettes that had gotten crushed in the excitement. There were slippers on the night table next to an unfinished cup of coffee and an ashtray that held a smoking cigarette butt. A black evening gown hung on the back of a chair. The room smelled of perfume. And from somewhere came the smell of a red-hot iron.
Маргарита Николаевна сидела перед трюмо в одном купальном халате, наброшенном на голое тело, и в замшевых черных туфлях. Золотой браслет с часиками лежал перед Маргаритой Николаевной рядом с коробочкой, полученной от Азазелло, и Маргарита не сводила глаз с циферблата.	Margarita Nikolayevna was sitting before her mirror in a bathrobe, which had been thrown over her naked body, and black suede shoes. In front of her lay a gold watch and next to it the small jar she had received from Azazello. Margarita's eyes were glued to the watch.
Временами ей начинало казаться, что часы сломались и стрелки не движутся. Но они двигались, хотя и очень медленно, как будто прилипая, и наконец <длинная стрелка упала на двадцать девятую минуту десятого>. Сердце Маргариты страшно стукнуло, так что она не смогла даже сразу взяться за коробочку. Справившись с собою, Маргарита открыла ее и увидела в коробочке жирный желтоватый крем. Ей показалось, что он пахнет болотной тиной. Кончиком пальца Маргарита выложила небольшой мазочек крема на ладонь, причем сильнее запахло болотными травами и лесом, и затем ладонью начала втирать крем в лоб и щеки.	At times it seemed to her as if the watch were broken and the hands weren't moving. But they were moving, albeit very slowly, as if they kept getting stuck, and finally the big hand hit twenty-nine minutes after nine. Margarita's heart gave such a terrible thump that at first she couldn't even pick up the jar. When she pulled herself together and opened the jar, she saw that it contained a greasy, yellowish cream which seemed to smell of swamp mud. With the tip of her finger Margarita scooped up a small glob of the cream and put it in her palm, which made the swampy, woodland smell more noticeable. She then began rubbing the cream into her cheeks and forehead.
Крем легко мазался и, как показалось Маргарите, тут же испарялся. Сделав несколько втираний, Маргарита глянула в зеркало и уронила коробочку прямо на стекло часов, от чего оно покрылось трещинами. Маргарита закрыла глаза, потом глянула еще раз и бурно расхохоталась.	The cream spread easily and seemed to be absorbed immediately. After several applications of the cream, Margarita looked in the mirror, and dropped the jar on the face of her watch, cracking the crystal. She closed her eyes, took another look, and burst into wild laughter.
Ощипанные по краям в ниточку пинцетом брови сгустились и черными ровными дугами легли над зазеленевшими глазами.	Her eyebrows, which had been plucked thread-thin at the ends, had thickened and now arched evenly over her eyes, which had become green.
Тонкая вертикальная морщинка, перерезавшая переносицу, появившаяся тогда, в октябре, когда пропал мастер, бесследно исчезла. Исчезли и желтенькие тени у висков, и две чуть заметные сеточки у наружных углов глаз. Кожа щек налилась ровным розовым цветом, лоб стал бел и чист, а парикмахерская завивка волос развилась.	There was no longer any trace of the tiny vertical line on the bridge of her nose which had first appeared back in October when the Master disappeared. Gone, too, were the yellowish shadows around her temples and the barely noticeable crowsfeet at the outer corners of her eyes. Her cheeks were suffused with a rosy blush, her forehead had become clear and white, and her hair-salon permanent wave had loosened.
На тридцатилетнюю Маргариту из зеркала глядела от природы кудрявая черноволосая женщина лет двадцати, безудержно хохочущая, скалящая зубы.	There in the mirror, staring back at thirty-year-old Margarita, was a twenty-year-old woman with naturally curly black hair, showing her teeth and laughing unrestrainedly.
Нахохотавшись, Маргарита выскочила из халата одним прыжком и широко зачерпнула легкий жирный крем и сильными мазками начала втирать его в кожу тела. Оно сейчас же порозовело и загорелось. Затем мгновенно, как будто из мозга выхватили иголку, утих висок, нывший весь вечер после свидания в Александровском саду, мускулы рук и ног окрепли, а затем тело Маргариты потеряло вес.	Having laughed her fill, Margarita swept off her robe, scooped up a generous glob of the light, greasy cream, and began rubbing it vigorously all over her body, which immediately became rosy and began to glow. Then the throbbing in her temple, which had been bothering her all evening, ever since her meeting with Azazello in Alexandrovsky Park, disappeared in a flash, as if a needle had been removed from her brain. The muscles in her arms and legs got stronger, and then Margarita's body became weightless.
Она подпрыгнула и повисла в воздухе невысоко над ковром, потом ее медленно потянуло вниз, и она опустилась.	She gave a little jump and stayed suspended in the air, just above the carpet, then she felt a slow downward pull, and was back on the ground.
– Ай да крем! Ай да крем! – закричала Маргарита, бросаясь в кресло.	"Oh, what a cream! What a cream!" cried Margarita, throwing herself into an armchair.
Втирания изменили ее не только внешне. Теперь в ней во всей, в каждой частице тела, вскипала радость, которую она ощутила, как пузырьки, колющие все ее тело. Маргарита ощутила себя свободной, свободной от всего. Кроме того, она поняла со всей ясностью, что именно случилось то, о чем еще утром говорило предчувствие, и что она покидает особняк и прежнюю свою жизнь навсегда. Но от этой прежней жизни все же откололась одна мысль о том, что нужно исполнить только один последний долг перед началом чего-то нового, необыкновенного, тянущего ее наверх, в воздух. И она, как была нагая, из спальни, то и дело взлетая на воздух, перебежала в кабинет мужа и, осветив его, кинулась к письменному столу. На вырванном из блокнота листе она без помарок быстро и крупно карандашом написала записку:	The cream had transformed more than her appearance. Now her whole body, every part of it, surged with joy, and she felt as if tiny bubbles were prickling her all over. Margarita felt free, free of everything. In addition, she realized with utter clarity that her premonition of the morning had come true and she was leaving her house and her former life forever. But one thought from that former life still persisted, namely, that there was one last thing she had to do before embarking on the new and extraordinary something that was pulling her upwards, into the air. So, naked as she was, flying intermittently, she ran out of the bedroom into her husband's study, turned on the lights, and rushed to the desk. On a sheet of paper torn off a pad, she wrote in pencil, quickly and boldly and without any corrections, the following note:
"Прости меня и как можно скорее забудь. Я тебя покидаю навек. Не ищи меня, это бесполезно. Я стала ведьмой от горя и бедствий, поразивших меня. Мне пора. Прощай. Маргарита".	Forgive me and forget me as quickly as you can. I'm leaving you forever. Don't try to find me, it's useless. I've become a witch because of the grief and the misfortunes that have befallen me. It is time for me to go. Farewell. Margarita
С совершенно облегченной душой Маргарита прилетела в спальню, и следом за нею туда же вбежала Наташа, нагруженная вещами. И тотчас все эти вещи, деревянные плечики с платьем, кружевные платки, синие шелковые туфли на распялках и поясок – все это посыпалось на пол, и Наташа всплеснула освободившимися руками.	Her soul relieved of every care, Margarita flew back into her bedroom, and Natasha ran in after her, loaded down with all sorts of things. And suddenly everything—a dress on a wooden hanger, lace shawls, dark-blue silk shoes on shoe trees, and a belt—fell to the floor, and Natasha clasped her now free hands.
– Что, хороша? – громко крикнула охрипшим голосом Маргарита Николаевна.	"Well, do I look good?" cried Margarita loudly in a husky voice.
– Как же это? – шептала Наташа, пятясь, – как вы это делаете, Маргарита Николаевна?	"How did it happen?" whispered Natasha, reeling backwards. "How did you do it, Margarita Nikolayevna?"
– Это крем! Крем, крем, – ответила Маргарита, указывая на сверкающую золотую коробку и поворачиваясь перед зеркалом.	"It's the cream! The cream, the cream!" replied Margarita, pointing to the gleaming gold jar and doing a turn in front of the mirror.
Наташа, забыв про валяющееся на полу мятое платье, подбежала к трюмо и жадными, загоревшимися глазами уставилась на остаток мази. Губы ее что-то шептали. Она опять повернулась к Маргарите и проговорила с каким-то благоговением:	Forgetting about the crumpled dress on the floor, Natasha ran over to the mirror and stared with voracious burning eyes at what was left of the cream. Her lips whispered something. She turned again to Margarita and said with a kind of reverence,
– Кожа-то! Кожа, а? Маргарита Николаевна, ведь ваша кожа светится. – Но тут она опомнилась, подбежала к платью, подняла и стала отряхивать его.	"What skin! What skin! Why, Margarita Nikolayevna, your skin is glowing!" But then she remembered herself, ran over and picked up the dress, and began smoothing it out.
– Бросьте! Бросьте! – кричала ей Маргарита, – к черту его, все бросьте! Впрочем, нет, берите его себе на память. Говорю, берите на память. Все забирайте, что есть в комнате.	"Put it down! Put it down!" Margarita shouted at her. "The devil with it, throw everything out! Or, rather, keep it as a memento. To remember me by. You can take everything in the room."
Как будто ополоумев, неподвижная Наташа некоторое время смотрела на Маргариту, потом повисла у нее на шее, целуя и крича:	Natasha stood for awhile, as if in a daze, staring at Margarita, then she fell on her neck, kissing her and shouting,
– Атласная! Светится! Атласная! А брови-то, брови!	"Like satin! It glows! Like satin! And your eyebrows, what eyebrows!"
– Берите все тряпки, берите духи и волоките к себе в сундук, прячьте, – кричала Маргарита, – но драгоценностей не берите, а то вас в краже обвинят.	"Take all this stuff, and the perfume, too, and put it in your trunk and hide it," shouted Margarita. "But don't take the jewelry, or they'll accuse you of stealing."
Наташа сгребла в узел, что ей попало под руку, платья, туфли, чулки и белье, и побежала вон из спальни.	Natasha put whatever came to hand into a bundle, dresses, shoes, stockings, and underwear, and ran out of the bedroom.
В это время откуда-то с другой стороны переулка, из открытого окна, вырвался и полетел громовой виртуозный вальс и послышалось пыхтение подъехавшей к воротам машины.	Just then the sounds of a virtuoso waltz came blaring through an open window across the street, and a car was heard spluttering as it pulled up to the gates.
– Сейчас позвонит Азазелло! – воскликнула Маргарита, слушая сыплющийся в переулке вальс, – он позвонит! А иностранец безопасен. Да, теперь я понимаю, что он безопасен!	"Azazello will call any minute!" exclaimed Margarita, listening to the waltz streaming in from outside. "Yes, he will! And the foreigner is harmless. Yes, I can see that now, he's harmless!"
Машина зашумела, удаляясь от ворот. Стукнула калитка, и на плитках дорожки послышались шаги.	The car roared and pulled away from the gates. The gate banged and steps were heard coming down the path.
"Это Николай Иванович, по шагам узнаю, – подумала Маргарита, – надо будет сделать на прощание что-то очень смешное и интересное".	"That's Nikolai Ivanovich, I can tell by his footsteps," thought Margarita. "I'll have to do something interesting and amusing as a way of saying good-bye."
Маргарита рванула штору в сторону и села на подоконник боком, охватив колено руками. Лунный свет лизнул ее с правого бока. Маргарита подняла голову к луне и сделала задумчивое и поэтическое лицо. Шаги стукнули еще раза два и затем внезапно стихли. Еще полюбовавшись на луну, вздохнув для приличия, Маргарита повернула голову в сад и действительно увидела Николая Ивановича, проживающего в нижнем этаже этого самого особняка. Луна ярко заливала Николая Ивановича. Он сидел на скамейке, и по всему было видно, что он опустился на нее внезапно. Пенсне на его лице как-то перекосилось, а свой портфель он сжимал в руках.	Margarita pulled the shade aside and sat sideways on the windowsill, her hands clasped on her knee. The moonlight caressed her right side. Margarita raised her head toward the moon and assumed a pensive and poetic expression. Footsteps were heard once or twice again and then they suddenly stopped. After admiring the moon a little longer, Margarita sighed for the sake of appearances, and turned to look down at the garden where she did, in fact, see Nikolai Ivanovich, who lived on the floor below her. Bathed in bright moonlight, he was sitting on a bench, and it was obvious that he had sat down suddenly. His pince-nez was askew, and he was clutching his briefcase to his chest.
– А, здравствуйте, Николай Иванович! – грустным голосом сказала Маргарита, – добрый вечер! Вы из заседания?	"Well, hello, Nikolai Ivanovich," said Margarita in a sad voice. "Good evening! Have you come from a meeting?"
Николай Иванович ничего не ответил на это.	Nikolai Ivanovich made no reply.
– А я, – продолжала Маргарита, побольше высовываясь в сад, – сижу одна, как видите, скучаю, гляжу на луну и слушаю вальс.	"I, as you can see," Margarita continued, leaning further out into the garden, "have been sitting here alone, bored, looking at the moon, and listening to the waltz."
Левою рукою Маргарита провела по виску, поправляя прядь волос, потом сказала сердито:	Margarita passed her left hand across her forehead, adjusting a stray curl, then said angrily,
– Это невежливо, Николай Иванович! Все-таки я дама, в конце концов! Ведь это хамство не отвечать, когда с вами разговаривают!	"That's not polite, Nikolai Ivanovich! I am a lady, after all! It's rude not to answer when someone is talking to you!"
Николай Иванович, видный в луне до последней пуговки на серой жилетке, до последнего волоска в светлой бородке клинышком, вдруг усмехнулся дикой усмешкой, поднялся со скамейки и, очевидно, не помня себя от смущения, вместо того, чтобы снять шляпу, махнул портфелем в сторону и ноги согнул, как будто собирался пуститься вприсядку.	Nikolai Ivanovich, visible in the moonlight down to the last button on his gray waistcoat, the last hair on his blond goatee, suddenly grinned a wild grin, got up from the bench, and obviously beside himself with embarrassment, did not remove his hat, as one would have expected, but, rather, waved his briefcase to the side and got into a crouching position, as if he were about to do a Russian dance.
– Ах, какой вы скучный тип, Николай Иванович, – продолжала Маргарита, – вообще вы все мне так надоели, что я выразить вам этого не могу, и так я счастлива, что с вами расстаюсь! Ну вас к чертовой матери!	"Oh, what a bore you are, Nikolai Ivanovich," continued Margarita. "I can't tell you how sick and tired I am of all of you, and how happy I am to be leaving you! To the devil's mother with all of you!"
В это время за спиною Маргариты в спальне грянул телефон. Маргарита сорвалась с подоконника и, забыв про Николая Ивановича, схватила трубку.	Just then Margarita heard the phone ring in the bedroom behind her. She jumped off the windowsill and, forgetting about Nikolai Ivanovich, grabbed the receiver.
– Говорит Азазелло, – сказали в трубке.	"It's Azazello," said the voice in her ear.
– Милый, милый Азазелло! – вскричала Маргарита.	"Dear, dear Azazello!" exclaimed Margarita.
– Пора! Вылетайте, – заговорил Азазелло в трубке, и по тону его было слышно, что ему приятен искренний, радостный порыв Маргариты, – когда будете пролетать над воротами, крикните: "Невидима!" Потом полетайте над городом, чтобы попривыкнуть, а затем на юг, вон из города, и прямо на реку. Вас ждут!	"It's time to fly away," said Azazello, and it was clear from his tone that he was pleased with Margarita's genuine display of joy. "When you fly over the gates, shout, 'I'm invisible!' Then fly around over the city for awhile, to get used to it, and after that, head south, away from the city, and go straight to the river. They're expecting you!"
Маргарита повесила трубку, и тут в соседней комнате что-то деревянно заковыляло и стало биться в дверь. Маргарита распахнула ее, и половая щетка, щетиной вверх, танцуя, влетела в спальню. Концом своим она выбивала дробь на полу, лягалась и рвалась в окно. Маргарита взвизгнула от восторга и вскочила на щетку верхом. Тут только у наездницы мелькнула мысль о том, что она в этой суматохе забыла одеться. Она галопом подскочила к кровати и схватила первое попавшееся, какую-то голубую сорочку. Взмахнув ею, как штандартом, она вылетела в окно. И вальс над садом ударил сильнее.	Margarita hung up the phone, at which point something wooden-sounding started bumping around in the next room and began knocking at the door. Margarita opened the door, and in flew a dancing broom, brush-end up. It tapped a few beats on the floor with its handle, gave a kick, and strained toward the window. Margarita squealed with delight and jumped astride the broomstick. Only then did she remember that in all the confusion she had forgotten to get dressed. She galloped over to the bed and grabbed the first thing she saw, a light-blue chemise. Waving it like a banner, she flew out the window. And the sound of the waltz over the garden intensified.
С окошка Маргарита скользнула вниз и увидела Николая Ивановича на скамейке. Тот как бы застыл на ней и в полном ошеломлении прислушивался к крикам и грохоту, доносящимся из освещенной спальни верхних жильцов.	Margarita slipped down from the window and saw Nikolai Ivanovich on the bench. He seemed to be frozen to it and was listening in a stupefied state to the banging and shouting coming from the lighted bedroom of his upstairs neighbors.
– Прощайте, Николай Иванович! – закричала Маргарита, приплясывая перед Николаем Ивановичем.	"Farewell, Nikolai Ivanovich!" cried Margarita, dancing about in front of him.
Тот охнул и пополз по скамейке, перебирая по ней руками и сбив наземь свой портфель.	He groaned and began edging down the bench, feeling his waywith his hands and knocking his briefcase to the ground.
– Прощайте навсегда! Я улетаю, – кричала Маргарита, заглушая вальс. Тут она сообразила, что рубашка ей ни к чему не нужна, и, зловеще захохотав, накрыла ею голову Николая Ивановича. Ослепленный Николай Иванович грохнулся со скамейки на кирпичи дорожки.	"Good-bye forever! I'm flying away," shouted Margarita, drowning out the waltz. She then decided that she had no need of the chemise and with an ominous chuckle she threw it over Nikolai Ivanovich's, head. Blinded, he tumbled off the bench onto the bricks of the path,
Маргарита обернулась, чтобы в последний раз глянуть на особняк, где так долго она мучилась, и увидела в пылающем окне искаженное от изумления лицо Наташи.	Margarita turned to take one last look at the house where she had suffered so long, and in the lighted window she saw Natasha gaping with astonishment.
– Прощай, Наташа! – прокричала Маргарита и вздернула щетку, – невидима, невидима, – еще громче крикнула она и между ветвями клена, хлестнувшими ее по лицу, перелетев ворота, вылетела в переулок. И вслед ей полетел совершенно обезумевший вальс.	"Farewell, Natasha!" Margarita shouted and urged her broom up-ward. "Invisible! I'm invisible!" she shouted even more loudly, and with the branches of the maple tree brushing against her face, she flew out over the gates and into the street. And the totally crazed waltz followed her aloft.
Глава 21. Полет	Chapter 21. Flight
Невидима и свободна! Невидима и свободна! Пролетев по своему переулку, Маргарита попала в другой, пересекавший первый под прямым углом. Этот заплатанный, заштопанный, кривой и длинный переулок с покосившейся дверью нефтелавки, где кружками продают керосин и жидкость от паразитов во флаконах, она перерезала в одно мгновение и тут усвоила, что, даже будучи совершенно свободной и невидимой, все же и в наслаждении нужно быть хоть немного благоразумной. Только каким-то чудом затормозившись, она не разбилась насмерть о старый покосившийся фонарь на углу. Увернувшись от него, Маргарита покрепче сжала щетку и полетела помедленнее, вглядываясь в электрические провода и вывески, висящие поперек тротуара.	Invisible and free! Invisible and free! After flying down her own street, Margarita came to another one which crossed it at a right angle. In an instant she cut across this long and crooked, patched and mended side street with its oil shop with the rickety door which sold kerosene by the jugful and pesticide in bottles, and it was here that she learned that however enjoyable her freedom and invisibility were, she still had to be somewhat careful. It was only by some miracle that she avoided a fatal collision with the rickety old lamppost down at the corner. After dodging it successfully, Margarita took a firmer hold of her broomstick and checked her speed, keeping a watchful eye out for electric wires and signs hanging over the sidewalk.
Третий переулок вел прямо к Арбату. Здесь Маргарита совершенно освоилась с управлением щеткой, поняла, что та слушается малейшего прикосновения рук или ног и что, летя над городом, нужно быть очень внимательной и не очень буйствовать. Кроме того, совершенно ясно стало уже в переулке, что прохожие летунью не видят. Никто не задирал головы, не кричал "Гляди, гляди!", не шарахался в сторону, не визжал и не падал в обморок, диким смехом не хохотал.	The third street on her route led directly to the Arbat. It was here that Margarita gained full mastery of her broom and realized how sensitive it was to the slightest touch of her hands or feet, and that she would have to be very careful flying over the city and not be too reckless. In addition, it was obvious to her, even before she got to the Arbat, that people on the street could not see her flying. Nobody craned his head, or shouted "look, look!" or jumped out of the way, or screamed or fainted or broke out in wild laughter.
Маргарита летела беззвучно, очень медленно и невысоко, примерно на уровне второго этажа. Но и при медленном лете, у самого выхода на ослепительно освещенный Арбат, она немного промахнулась и плечом ударилась о какой-то освещенный диск, на котором была нарисована стрела. Это рассердило Маргариту. Она осадила послушную щетку, отлетела в сторону, а потом, бросившись на диск внезапно, концом щетки разбила его вдребезги. Посыпались с грохотом осколки, прохожие шарахнулись, где-то засвистели, а Маргарита, совершив этот ненужный поступок, расхохоталась.	Margarita flew along noiselessly, at very slow speed and not too high up, at about second-storey level. But even at slow speed, just as she was about to come out onto the blindingly lit Arbat, she made a slight miscalculation and hit her shoulder against an illuminated circular sign with an arrow painted on it. This made her angry. She reined in her obedient broom, flew over to the side, and then made a sudden charge at the sign, smashing it to smithereens with the end of her broom handle. Splinters crashed, pedestrians jumped out of the way, a whistle blew, and Margarita, the perpetrator of this gratuitous prank, burst out into gales of laughter.
"На Арбате надо быть еще поосторожнее, – подумала Маргарита, – тут столько напутано всего, что и не разберешься". Она принялась нырять между проводами. Под Маргаритой плыли крыши троллейбусов, автобусов и легковых машин, а по тротуарам, как казалось сверху Маргарите, плыли реки кепок. От этих рек отделялись ручейки и вливались в огненные пасти ночных магазинов.	"I should be more careful on the Arbat," she thought. "Everything is so mixed up here that you get confused." She began diving between the various wires. The tops of cars, trolleybuses, and buses floated by beneath her, and rivers of hats flowed along the sidewalks, or so it seemed from up high. Streams branched off these rivers and flowed into the fiery maws of the stores open at night.
"Э, какое месиво! – сердито подумала Маргарита, – тут повернуться нельзя".	"What a mess this is!" thought Margarita in exasperation. "It's impossible to make a turn."
Она пересекла Арбат, поднялась повыше, к четвертым этажам, и мимо ослепительно сияющих трубок на угловом здании театра проплыла в узкий переулок с высокими домами. Все окна были открыты, и всюду слышалась в окнах радиомузыка. Из любопытства Маргарита заглянула в одно из них. Увидела кухню. Два примуса ревели на плите, возле них стояли две женщины с ложками в руках и переругивались.	She crossed the Arbat, flew higher, up to fourth-storey level, floated past the blinding lights of the theater marquee on the corner and into a narrow street with tall buildings. All their windows were wide open, and everywhere music could be heard playing on the radios. Out of curiosity Margarita peered into one of the windows. She saw a kitchen. Two primus stoves were roaring on top of the counter, and two women were standing next to it with spoons in their hands, squabbling.
– Свет надо тушить за собой в уборной, вот что я вам скажу, Пелагея Петровна, – говорила та женщина, перед которой была кастрюля с какой-то снедью, от которой валил пар, – а то мы на выселение на вас подадим!	"I told you to turn off the light when you come out of the toilet, Pelageya Petrovna," said the woman standing in front of a saucepan steaming with food, "or we'll have you evicted!"
– Сами вы хороши, – отвечала другая.	"You're a fine one to talk," the other replied.
– Обе вы хороши, – звучно сказала Маргарита, переваливаясь через подоконник в кухню. Обе ссорящиеся повернулись на голос и замерли с грязными ложками в руках. Маргарита осторожно протянула руку между ними, повернула краны в обоих примусах и потушила их. Женщины охнули и открыли рты. Но Маргарита уже соскучилась в кухне и вылетела в переулок.	"You're two of a kind," said Margarita loudly and clearly, as she rolled over the windowsill into the kitchen. The two squabblers turned toward the voice and froze, dirty spoons in hand. Reaching carefully between them, Margarita twisted the knobs on both stoves and turned them off. The women groaned and gasped. But Margarita had already become bored in the kitchen and had flown out into the street.
В конце его ее внимание привлекла роскошная громада восьмиэтажного, видимо, только что построенного дома. Маргарита пошла вниз и, приземлившись, увидела, что фасад дома выложен черным мрамором, что двери широкие, что за стеклом их виднеется фуражка с золотым галуном и пуговицы швейцара и что над дверьми золотом выведена надпись: "Дом Драмлита".	At the end of the street her attention was drawn to the lavish hulk of a newly constructed eight-storey building. Margarita flew down and landed, and she saw that it had a black marble facade, wide doors, through whose glass one could see a doorman's gold-braided cap and the buttons on his uniform, and a sign in gold lettering over the entrance which said, "DRAMLIT HOUSE."
Маргарита щурилась на надпись, соображая, что бы могло означать слово "Драмлит". Взяв щетку под мышку, Маргарита вошла в подъезд, толкнув дверью удивленного швейцара, и увидела рядом с лифтом на стене черную громадную доску, а на ней выписанные белыми буквами номера квартир и фамилии жильцов. Венчающая список надпись "Дом драматурга и литератора" заставила Маргариту испустить хищный задушенный вопль. Поднявшись в воздух повыше, она жадно начала читать фамилии: Хустов, Двубратский, Квант, Бескудников, Латунский...	Margarita squinted her eyes at the sign, trying to figure out what "DRAMLIT" might mean. Tucking her broom under her arm, she walked into the entrance and opened the door, knocking against the astonished doorman in the process. On the wall next to the elevator she saw a huge, black board that listed the names and apartment numbers of all the residents written on it in white letters. When she took one look at what was written at the top of the list—"Writers' and Dramatists' House"—she let out a stifled, predatory howl. Raising herself higher in the air, she began reading the names voraciously: Khustov, Dvubratsky, Kvant, Beskudnikov, Latunsky...
– Латунский! – завизжала Маргарита. – Латунский! Да ведь это же он! Это он погубил мастера.	"Latunsky!" screeched Margarita. "Latunsky! Why, that's him... He's the one who ruined the Master."
Швейцар у дверей, выкатив глаза и даже подпрыгивая от удивления, глядел на черную доску, стараясь понять такое чудо: почему это завизжал внезапно список жильцов.	The doorman jumped in amazement and his eyes bulged as he stared at the black board and tried to comprehend the miracle of the directory of residents suddenly letting out a scream.
А Маргарита в это время уже поднималась стремительно вверх по лестнице, повторяя в каком-то упоении:	Margarita had, in the meantime, made a beeline upstairs, and was repeating over and over in a kind of rapture,
– Латунский – восемьдесят четыре! Латунский – восемьдесят четыре...	"Latunsky—84... Latunsky—84...
Вот налево – 82, направо – 83, еще выше, налево – 84. Здесь. Вот и карточка – "О. Латунский".	"Here's 82—on the left, 83-on the right, higher up, on the left-84. Here! And here's the namecard—'O. Latunsky.' "
Маргарита соскочила со щетки, и разгоряченные ее подошвы приятно охладила каменная площадка. Маргарита позвонила раз, другой. Но никто не открывал. Маргарита стала посильнее жать кнопку и сама слышала трезвон, который поднялся в квартире Латунского. Да, по гроб жизни должен быть благодарен покойному Берлиозу обитатель квартиры N 84 в восьмом этаже за то, что председатель МАССОЛИТа попал под трамвай, и за то, что траурное заседание назначили как раз на этот вечер. Под счастливой звездой родился критик Латунский. Она спасла его от встречи с Маргаритой, ставшей ведьмой в эту пятницу!	Margarita jumped off her broom, and the stone landing felt pleasantly cool against the soles of her inflamed feet. She rang the bell once, twice. But no one came to the door. As Margarita pressed the bell even harder, she could hear it ringing inside Latunsky's apartment. Yes, the resident of apartment No. 84 on the eighth floor should be grateful to the deceased Berlioz for the rest of his days, grateful that the chairman of MASSOLIT had fallen under a streetcar, and grateful that a memorial meeting had been set up for that very evening. The critic Latunsky was born under a lucky star. It saved him from an encounter with Margarita, who had become a witch on that Friday.
Никто не открывал. Тогда во весь мах Маргарита понеслась вниз, отсчитывая этажи, долетела донизу, вырвалась на улицу и, глядя вверх, отсчитала и проверила этажи снаружи, соображая, какие именно окна квартиры Латунского. Несомненно, что это были пять темных окон на углу здания, в восьмом этаже. Уверившись в этом, Маргарита поднялась в воздухе и через несколько секунд сквозь открытое окно входила в неосвещенную комнату, в которой серебрилась только узенькая дорожка от луны. По ней пробежала Маргарита, нашарила выключатель.	No one answered the door. Then Margarita flew downwards at full speed, counting off the floors as she went, reached the bottom, tore out onto the street and, looking up, counted off the floors on the outside of the building, trying to figure out which were the windows of Latunsky's apartment. They had to be the five dark ones at the corner of the building on the eighth floor. Sure that that was the case, Margarita rose up in the air and a few seconds later she was entering an open window into a room that was dark except for a narrow, silver strip of moonlight. Margarita followed it and fumbled for the light switch.
Через минуту вся квартира была освещена. Щетка стояла в углу. Удостоверившись, что дома никого нету, Маргарита открыла дверь на лестницу и проверила, тут ли карточка. Карточка была на месте, Маргарита попала туда, куда нужно было.	A minute later, the lights were on in the whole apartment. Her broom was standing in a corner. Making sure that no one was home, Margarita opened the front door and checked the nameplate. It was the right one, Margarita had arrived at her destination.
Да, говорят, что и до сих пор критик Латунский бледнеет, вспоминая этот страшный вечер, и до сих пор с благоговением произносит имя Берлиоза. Совершенно неизвестно, какою темной и гнусной уголовщиной ознаменовался бы этот вечер, – по возвращении из кухни Маргариты в руках у нее оказался тяжелый молоток.	Yes, they say to this very day the critic Latunsky turns pale when he recalls that terrible evening, and that he still pronounces Berlioz's name with reverence. No one knows what dark and foul crime might have marked that evening—when Margarita returned from the kitchen, she had a heavy hammer in her hands.
Нагая и невидимая летунья сдерживала и уговаривала себя, руки ее тряслись от нетерпения. Внимательно прицелившись, Маргарита ударила по клавишам рояля, и по всей квартире пронесся первый жалобный вой. Исступленно кричал ни в чем не повинный беккеровский кабинетный инструмент. Клавиши на нем провалились, костяные накладки летели во все стороны. Инструмент гудел, выл, хрипел, звенел. Со звуком револьверного выстрела лопнула под ударом молотка верхняя полированная дека. Тяжело дыша, Маргарита рвала и мяла молотком струны. Наконец, уставши, отвалилась, бухнулась в кресло, чтобы отдышаться.	The naked and invisible aeronaut tried to restrain and control herself, but her hands shook with impatience. Taking careful aim, Margarita struck the piano keys, and a first plaintive wail echoed throughout the apartment. The totally innocent Becker baby grand cried out in frenzy. Its keys were smashed, and the ivory inlays flew in all directions. The instrument droned, howled, wheezed, and clinked. The polished upper sounding board cracked like a pistol shot and broke under the hammer. Breathing hard, Margarita tore at the strings and pounded them with her hammer. Finally, exhausted, she backed off and plopped into an armchair to catch her breath.
В ванной страшно гудела вода и в кухне тоже. "Кажется, уже полилось на пол", – подумала Маргарита и добавила вслух:	A sound of rushing water came from the bathroom and also from the kitchen. "I guess it's already overflowed onto the floor," thought Margarita, and then added aloud,
– Однако рассиживаться нечего.	"But there's no point in sitting around here."
Из кухни в коридор уже бежал поток. Шлепая босыми ногами в воде, Маргарита ведрами носила из кухни воду в кабинет критика и выливала ее в ящики письменного стола. Потом, разломав молотком двери шкафа в этом же кабинете, бросилась в спальню. Разбив зеркальный шкаф, она вытащила из него костюм критика и утопила его в ванне. Полную чернильницу чернил, захваченную в кабинете, она вылила в пышно взбитую двуспальную кровать в спальне.	A stream of water was already pouring out of the kitchen into the hall. Tramping through the water in her bare feet, Margarita carried buckets of water from the kitchen to Latunsky's study and emptied them into the drawers of his desk. Then, after shattering the doors of the bookcase in the study with her hammer, Margarita descended upon the bedroom. After smashing the mirror on the wardrobe door, she pulled out one of the critic's suits, and submerged it in the bathtub. She poured an inkwell full of ink, taken from the study, onto the luxuriously fluffed-up double bed in Latunsky's bedroom.
Разрушение, которое она производила, доставляло ей жгучее наслаждение, но при этом ей все время казалось, что результаты получаются какие-то мизерные. Поэтому она стала делать что попало. Она била вазоны с фикусами в той комнате, где был рояль. Не докончив этого, возвращалась в спальню и кухонным ножом резала простыни, била застекленные фотографии. Усталости она не чувствовала, и только пот тек по ней ручьями.	The destruction she was causing gave Margarita intense pleasure, but the whole time it seemed to her that the damage she was causing was too slight. Therefore, she began striking out at random. She broke the pots of ficus plants in the room where the piano was. Before finishing that, she went back to the bedroom, slashed the sheets with a kitchen knife, and broke the glass-covered photographs. She did not feel in the least bit tired, and the sweat poured off her in streams.
В это время в квартире N 82, под квартирой Латунского, домработница драматурга Кванта пила чай в кухне, недоумевая по поводу того, что сверху доносится какой-то грохот, беготня и звон. Подняв голову к потолку, она вдруг увидела, что он на глазах у нее меняет свой белый цвет на какой-то мертвенно-синеватый. Пятно расширялось на глазах, и вдруг на нем взбухли капли. Минуты две сидела домработница, дивясь такому явлению, пока, наконец, из потолка не пошел настоящий дождь и не застучал по полу. Тут она вскочила, подставила под струи таз, что нисколько не помогло, так как дождь расширился и стал заливать и газовую плиту, и стол с посудой. Тогда, вскрикнув, домработница Кванта побежала из квартиры на лестницу, и тотчас же в квартире Латунского начались звонки.	Meanwhile, in No. 82, the apartment right below Latunsky's, the playwright Kvant's maid was drinking tea in the kitchen, thoroughly baffled by the various crashing, clanging, and running sounds coming from up above. When she raised her head toward the ceiling, she suddenly saw that before her very eyes its white color was changing to a kind of deathly blue. As she was staring at it the stain kept getting bigger and bigger, and suddenly it was oozing drops of water. The maid sat transfixed for a minute or two, amazed at what was happening, until finally a veritable shower poured down from the ceiling and splashed onto the floor. At this point she jumped up, put a basin under the stream of water, which didn't help at all since the shower was spreading and had begun to pour down on the gas stove and the table with the dishes. Kvant's maid then shrieked and ran out of the apartment onto the stairs, just as the doorbell started ringing in Latunsky's apartment.
– Ну, зазвонили, пора собираться, – сказала Маргарита. Она села на щетку, прислушиваясь к тому, как женский голос кричит в скважину двери:	"Well, the ringing has started... It's time to get going," said Margarita. As she mounted her broom, she listened to a woman's voice shouting through the keyhole,
– Откройте, откройте! Дуся, открой! У вас, что ли, вода течет? Нас залило.	"Open up, open up! Dusya, open the door! Isn't something overflowing in there? We're flooded down below."
Маргарита поднялась на метр вверх и ударила по люстре. Две лампочки разорвало, и во все стороны полетели подвески. Крики в скважине прекратились, на лестнице послышался топот. Маргарита выплыла в окно, оказалась снаружи окна, размахнулась несильно и молотком ударила в стекло.	Margarita rose a few feet in the air and took a swipe at the chandelier. Two bulbs broke, and glass splintered in every direction. The shouting outside the door had stopped, and tramping feet were heard on the stairs. Margarita floated through the window and once outside, swung her hammer and gave the glass a light blow.
Оно всхлипнуло, и по облицованной мрамором стене каскадом побежали вниз осколки. Маргарита поехала к следующему окну. Далеко внизу забегали люди по тротуару, из двух стоявших у подъезда машин одна загудела и отъехала.	It sobbed, and shards of glass cascaded down the marble facade. Margarita moved on to the next window. Down below people were running along the sidewalk, and one of the two cars standing at the entrance to the building blew its horn and pulled away.
Покончив с окнами Латунского, Маргарита поплыла к соседней квартире. Удары стали чаще, переулок наполнился звоном и грохотом. Из первого подъезда выбежал швейцар, поглядел вверх, немного поколебался, очевидно, не сообразив сразу, что ему предпринять, всунул в рот свисток и бешено засвистел. С особым азартом под этот свист рассадив последнее стекло в восьмом этаже, Маргарита спустилась к седьмому и начала крушить стекла в нем.	After finishing with Latunsky's windows, Margarita floated on to the neighboring apartment. The blows fell more frequently, and crashing and tinkling sounds filled the street. The doorman ran out the first entrance, looked up, hesitated for a minute, evidently not yet sure what to do, stuck his whistle in his mouth, and started blowing it like crazy. Accompanied by the whistle, Margarita finished off the last window on the eighth floor with particular relish, then descended to the seventh floor and began smashing the windows there.
Измученный долгим бездельем за зеркальными дверями подъезда, швейцар вкладывал в свист всю душу, причем точно следовал за Маргаритой, как бы аккомпанируя ей. В паузах, когда она перелетала от окна к окну, он набирал духу, а при каждом ударе Маргариты, надув щеки, заливался, буравя ночной воздух до самого неба.	Tired by his long period of idleness behind the glass doors of the entranceway, the doorman put his whole soul into blowing his whistle, following the beat of Margarita's hammer, as it were, as if he were playing an accompaniment. During the pauses, when Margarita was flying from one window to the next, he would take a breath, and with every blow of Margarita's hammer he puffed out his cheeks and blew for all he was worth, blasting the night to high heaven.
Его усилия, в соединении с усилиями разъяренной Маргариты, дали большие результаты. В доме шла паника. Целые еще стекла распахивались, в них появлялись головы людей и тотчас же прятались, открытые же окна, наоборот, закрывались. В противоположных домах в окнах на освещенном фоне возникали темные силуэты людей, старавшихся понять, почему без всякой причины лопаются стекла в новом здании Драмлита.	His efforts, combined with those of the infuriated Margarita, produced major results. The building went into a panic. Windows that were still intact were thrown open and heads appeared for just a second, windows that were already open were shut. In the lighted windows of the buildings across the street dark silhouettes appeared, trying to figure out why the windows of the new Dramlit House were breaking for no apparent reason.
В переулке народ бежал к дому Драмлита, а внутри его по всем лестницам топали мечущиеся без всякого толка и смысла люди. Домработница Кванта кричала бегущим по лестнице, что их залило, а к ней вскоре присоединилась домработница Хустова из квартиры N 80, помещавшейся под квартирой Кванта. У Хустовых хлынуло с потолка и в кухне, и в уборной. Наконец, у Квантов в кухне обрушился громадный пласт штукатурки с потолка, разбив всю грязную посуду, после чего пошел уже настоящий ливень: из клеток обвисшей мокрой драни хлынуло как из ведра. Тогда на лестнице первого подъезда начались крики.	Down on the street people were running toward Dramlit House, and inside it people were tramping up and down all the staircases without rhyme or reason. Kvant's maid kept yelling to the people on the stairs that Kvant's apartment was flooded, and she was soon joined by Khustov's maid from apartment No. 80, the one right below Kvant's. The Khustovs had water streaming from the ceiling both in the kitchen and the toilet. Finally, a huge piece of plaster broke off the ceiling in Kvant's kitchen and smashed all the dirty dishes. A major downpour followed: bucketsfull of water gushed down from the seeping, sagging squares of sodden plaster. Then screaming began on the stairs of the first entrance.
Пролетая мимо предпоследнего окна четвертого этажа, Маргарита заглянула в него и увидела человека, в панике напялившего на себя противогаз. Ударив молотком в его стекло, Маргарита вспугнула его, и он исчез из комнаты.	As Margarita was flying past the next-to-last window on the fourth floor, she looked inside and saw a man putting on a gas mask in a state of panic. She tapped his window with her hammer and gave him a fright, and he disappeared from the room.
И неожиданно дикий разгром прекратился. Скользнув к третьему этажу, Маргарита заглянула в крайнее окно, завешенное легонькой темной шторкой. В комнате горела слабенькая лампочка под колпачком. В маленькой кровати с сеточными боками сидел мальчик лет четырех и испуганно прислушивался. Взрослых никого не было в комнате. Очевидно, все выбежали из квартиры.	And suddenly the wild devastation came to an end. Margarita slipped down to the third floor and looked in the corner window, which was covered with a flimsy dark blind. The room was lit by a faint night-light. Sitting in a small bed with netting on the sides was a little boy of about four who was listening fearfully to what was going on. There were no grown-ups in the room. They had apparently all fled from the apartment.
– Стекла бьют, – проговорил мальчик и позвал: – Мама!	"Windows are breaking," said the boy, calling out, "Mama!"
Никто не отозвался, и тогда он сказал:	No one responded, and then he said,
– Мама, я боюсь.	"Mama, I'm scared."
Маргарита откинула шторку и влетела в окно.	Margarita pushed the blind aside and flew into the room.
– Я боюсь, – повторил мальчик и задрожал.	"I'm scared," the boy repeated, and started to tremble.
– Не бойся, не бойся, маленький, – сказала Маргарита, стараясь смягчить свой осипший на ветру, преступный голос, – это мальчишки стекла били.	"Now, now, don't be frightened, little one," said Margarita, trying to soften her criminal's voice, which had been made hoarse by the wind. "It's just some boys breaking windows."
– Из рогатки? – спросил мальчик, переставая дрожать.	"With slingshots?" asked the boy, no longer trembling.
– Из рогатки, из рогатки, – подтвердила Маргарита, – а ты спи!	"Yes, yes, with slingshots," affirmed Margarita. "And now go back to sleep!"
– Это Ситник, – сказал мальчик, – у него есть рогатка.	"It must be Sitnik," said the boy, "He's got a slingshot."
– Ну, конечно, он!	"That's right, it's him!"
Мальчик поглядел лукаво куда-то в сторону и спросил:	The boy glanced slyly sideways and queried,
– А ты где, тетя?	"But where are you, auntie?"
– А меня нету, – ответила Маргарита, – я тебе снюсь.	"I'm nowhere," Margarita replied, "You're having a dream."
– Я так и думал, – сказал мальчик.	"That's what I thought," said the boy.
– Ты ложись, – приказала Маргарита, – подложи руку под щеку, а я тебе буду сниться.	"Just lie down," instructed Margarita, "and put your hand under your cheek, and you'll see me in your dream."
– Ну, снись, снись, – согласился мальчик и тотчас улегся и руку положил под щеку.	"Yes, yes," agreed the boy, and he lay down at once with his hand under his cheek.
– Я тебе сказку расскажу, – заговорила Маргарита и положила разгоряченную руку на стриженную голову, – была на свете одна тетя. И у нее не было детей, и счастья вообще тоже не было. И вот она сперва много плакала, а потом стала злая... – Маргарита умолкла, сняла руку – мальчик спал.	"I'll tell you a fairy tale," said Margarita, and put her burning hand on top of the boy's close-cropped head. "Once upon a time there was a lady. She had no children, and no happiness either. And at first she cried for a long time, but then she became wicked..." Margarita fell silent, and took her hand away—the boy was sleeping.
Маргарита тихонько положила молоток на подоконник и вылетела из окна. Возле дома была кутерьма. По асфальтированному тротуару, усеянному битым стеклом, бегали и что-то выкрикивали люди. Между ними уже мелькали милиционеры. Внезапно ударил колокол, и с Арбата в переулок вкатила красная пожарная машина с лестницей...	Margarita lay the hammer down gently on the windowsill and flew out the window. There was a huge commotion outside the building. People were running up and down the glass-strewn sidewalk, shouting things. Policemen were already on the scene. Suddenly a bell started clanging, and a red fire engine with a ladder rolled into the street from the Arbat...
Но дальнейшее уже не интересовало Маргариту. Прицелившись, чтобы не задеть за какой-нибудь провод, она покрепче сжала щетку и во мгновение оказалась выше злополучного дома. Переулок под нею покосился набок и провалился вниз. Вместо него одного под ногами у Маргариты возникло скопище крыш, под углами перерезанное сверкающими дорожками. Все оно неожиданно поехало в сторону, и цепочки огней смазались и слились.	But what happened next no longer interested Margarita. Taking care not to get entangled in any wires, she grasped her broom more firmly and in a flash she was high above the ill-fated building. The street below slanted off to the side and receded into the depths. Taking its place beneath her feet was a whole tangle of rooftops, crisscrossed by gleaming paths of light. Suddenly the whole mass moved off to the side, and the chains of light blurred and blended.
Маргарита сделала еще один рывок, и тогда все скопище крыш провалилось сквозь землю, а вместо него появилось внизу озеро дрожащих электрических огней, и это озеро внезапно поднялось вертикально, а затем появилось над головой у Маргариты, а под ногами блеснула луна. Поняв, что она перекувыркнулась, Маргарита приняла нормальное положение и, обернувшись, увидела, что и озера уже нет, а что там, сзади за нею, осталось только розовое зарево на горизонте.	Margarita gave the broom another upward prod, and the mass of rooftops fell away, replaced by a lake of quivering electric lights. Suddenly this lake rose up vertically, and then appeared above Margarita's head, while the moon shone beneath her feet. Realizing that she had turned a somersault, she resumed her normal position, and when she turned to look, she saw that the lake was no longer there and that in the distance behind her there remained only a rosy glow on the horizon.
И оно исчезло через секунду, и Маргарита увидела, что она наедине с летящей над нею слева луною. Волосы Маргариты давно уже стояли копной, а лунный свет со свистом омывал ее тело.	A second later and it, too, had vanished, and Margarita saw that she was alone with the moon, which was flying above her to her left. Margarita's hair continued to stand up like a haystack, and the moonlight whistled as it washed over her body.
По тому, как внизу два ряда редких огней слились в две непрерывные огненные черты, по тому, как быстро они пропали сзади, Маргарита догадалась, что она летит с чудовищною скоростью, и поразилась тому, что она не задыхается.	Judging by how two rows of widely spaced lights below had merged into two unbroken fiery lines, and by how rapidly they vanished behind her, Margarita surmised that she was traveling at monstrous speed and was amazed that she was not gasping for breath.
По прошествии нескольких секунд далеко внизу, в земной черноте, вспыхнуло новое озеро электрического света и подвалилось под ноги летящей, но тут же завертелось винтом и провалилось в землю. Еще несколько секунд – такое же точно явление.	After several seconds had passed, a new lake of electric light flared up in the inky blackness of the earth, far below, and it surged up beneath the flying woman's feet, only then to turn into a spinning vortex and disappear into the earth. Seconds later—the same thing happened again.
– Города! Города! – прокричала Маргарита.	"Cities! Cities!" shouted Margarita.
После этого раза два или три она видела под собой тускло отсвечивающие какие-то сабли, лежащие в открытых черных футлярах, и сообразила, что это реки.	After that she saw what looked like two or three dully gleaming swords displayed in open black cases, and realized they must be rivers.
Поворачивая голову вверх и влево, летящая любовалась тем, что луна несется под нею, как сумасшедшая, обратно в Москву и в то же время странным образом стоит на месте, так что отчетливо виден на ней какой-то загадочный, темный – не то дракон, не то конек-горбунок, острой мордой обращенный к покинутому городу.	As she flew along, Margarita looked up at the moon over to her left and marveled at how it seemed to be rushing back to Moscow like a madwoman, while at the same time staying strangely in place, so that its surface was clearly visible. There she could see a dark, mysterious shape, which looked something like a dragon or a humpbacked horse, its sharp muzzle pointed back toward the city left behind.
Тут Маргаритой овладела мысль, что, по сути дела, она зря столь исступленно гонит щетку. Что она лишает себя возможности что-либо как следует рассмотреть, как следует упиться полетом. Ей что-то подсказывало, что там, куда она летит, ее подождут и что незачем ей скучать от такой безумной быстроты и высоты.	Margarita was now seized by the thought that there was no need for her to drive her broom at such a frenzied speed, that she was depriving herself of the opportunity to look at things properly and enjoy the flight to the fullest. Something told her that they would wait for her at her destination and that there was no reason for her to be bored by such senseless speed and altitude.
Маргарита наклонила щетку щетиной вперед, так что хвост ее поднялся кверху, и, очень замедлив ход, пошла к самой земле. И это скольжение, как на воздушных салазках, вниз принесло ей наибольшее наслаждение. Земля поднялась к ней, и в бесформенной до этого черной гуще ее обозначились ее тайны и прелести во время лунной ночи. Земля шла к ней, и Маргариту уже обдавало запахом зеленеющих лесов. Маргарита летела над самыми туманами росистого луга, потом над прудом.	Margarita bent the bristle end of her broom downward, so that the tail end rose toward the rear, and after drastically reducing her speed, she headed down to the ground. This downward slide, as if on an airborne toboggan, gave Margarita an intense thrill. The earth rose up to meet her, and out of the formless, once black mass emerged the mysteries and charm of the earth during a moonlit night. The earth was moving toward her, and Margarita was already bathed in the scent of the greening forests. She was flying over the very mists of a dewy meadow, then over a pond.
Под Маргаритой хором пели лягушки, а где-то вдали, почему-то очень волнуя сердце, шумел поезд. Маргарита вскоре увидела его. Он полз медленно, как гусеница, сыпя в воздух искры. Обогнав его, Маргарита прошла еще над одним водным зеркалом, в котором проплыла под ногами вторая луна, еще более снизилась и пошла, чуть-чуть не задевая ногами верхушки огромных сосен.	A chorus of frogs sang beneath Margarita, and from somewhere in the distance came the inexplicably heart-rending wail of a train. Soon Margarita glimpsed it. It was crawling along slowly, like a caterpillar, throwing a shower of sparks up in the air. After overtaking it, Margarita passed over another watery mirror, in which a second moon floated by beneath her feet. Descending even lower, she flew along with her feet nearly grazing the the tops of enormous pines.
Тяжкий шум вспарываемого воздуха послышался сзади и стал настигать Маргариту. Постепенно к этому шуму чего-то летящего, как снаряд, присоединился слышимый на много верст женский хохот. Маргарита оглянулась и увидела, что ее догоняет какой-то сложный темный предмет.	Behind her Margarita heard the harsh sound of something ripping the air. Gradually this sound of something flying through the air like a missile was joined by a woman's laughter, audible for miles around. Margarita turned around and saw that she was being pursued by a complex black object.
Настигая Маргариту, он все более обозначался, стало видно, что кто-то летит верхом. А наконец он и совсем обозначился. Замедляя ход, Маргариту догнала Наташа.	As it drew close, it became more clearly defined, and she could see it was a mounted rider. And finally the object completely revealed itself: slowing down and drawing up beside Margarita was Natasha.
Она, совершенно нагая, с летящими по воздуху растрепанными волосами, летела верхом на толстом борове, зажимавшем в передних копытцах портфель, а задними ожесточенно молотящем воздух. Изредка поблескивающее в луне, а потом потухающее пенсне, свалившееся с носа, летело рядом с боровом на шнуре, а шляпа то и дело наезжала борову на глаза. Хорошенько всмотревшись, Маргарита узнала в борове Николая Ивановича, и тогда хохот ее загремел над лесом, смешавшись с хохотом Наташи.	Completely naked, her tousled hair flying in the wind, she was flying astride a fat hog, who was clutching a briefcase in his front hooves and beating the air furiously with his back ones. A pince-nez, which had fallen off the hog's nose, gleamed off and on in the moonlight as it dangled from a string at the hog's side, and a hat kept falling over the hog's eyes. After taking a good look, Margarita realized that the hog was Nikolai Ivanovich, and then her laughter, blending with Natasha's, rang out over the forest.
– Наташка! – пронзительно закричала Маргарита, – ты намазалась кремом?	"Natashka!" came Margarita's piercing cry. "Did you use the cream?"
– Душенька! – будя своими воплями заснувший сосновый лес, отвечала Наташа, – королева моя французская, ведь я и ему намазала лысину, и ему!	"Darling!" shrieked Natasha, waking the slumbering pines. "My French queen! I smeared it on his bald head too!"
– Принцесса! – плаксиво проорал боров, галопом неся всадницу.	"Princess!" wailed the hog pathetically, carrying his rider at a gallop.
– Душенька! Маргарита Николаевна! – кричала Наташа, скача рядом с Маргаритой, – сознаюсь, взяла крем. Ведь и мы хотим жить и летать! Прости меня, повелительница, а я не вернусь, нипочем не вернусь! Ах, хорошо, Маргарита Николаевна! Предложение мне делал, – Наташа стала тыкать пальцем в шею сконфуженно пыхтящего борова, – предложение! Ты как меня называл, а? – кричала она, наклонясь к уху борова.	"Darling! Margarita Nikolayevna!" shouted Natasha, galloping along beside her. "I confess I took the cream! But we want to live and fly too! Forgive me, mistress, but I'm not going back, not for anything! Ah, it's good, Margarita Nikolayevna! He proposed to me," at which point Natasha began tweaking the hog, who was puffing with embarrassment, on the neck. "Proposed! What was it you called me, huh?" she shouted, leaning over his ear.
– Богиня, – завывал тот, – не могу я так быстро лететь. Я бумаги могу важные растерять. Наталья Прокофьевна, я протестую.	"Goddess!" howled the hog, "I can't fly so fast! I could lose some important papers. Natalya Prokofyevna, I protest."
– Да ну тебя к черту с твоими бумагами! – дерзко хохоча, кричала Наташа.	"To the devil with your papers!" yelled Natasha with an impudent laugh.
– Что вы, Наталья Прокофьевна! Нас услышит кто-нибудь! – моляще орал боров.	"What are you saying, Natalya Frokofyevna! Someone might hear us!" howled the hog in pleading tones.
Летя галопом рядом с Маргаритой, Наташа с хохотом рассказывала ей о том, что произошло в особняке после того, как Маргарита Николаевна улетела через ворота.	Galloping alongside Margarita, Natasha laughingly related what had happened after Margarita flew away over the gates.
Наташа созналась в том, что, не прикоснувшись более ни к каким подаренным вещам, она сбросила с себя одежду и кинулась к крему и немедленно им намазалась. И с нею произошло то же, что с ее хозяйкой. В то время, как Наташа, хохоча от радости, упивалась перед зеркалом своею волшебною красой, дверь открылась, и перед Наташей явился Николай Иванович. Он был взволнован, в руках он держал сорочку Маргариты Николаевны и собственную свою шляпу и портфель. Увидев Наташу, Николай Иванович обомлел. Несколько справившись с собою, весь красный как рак, он объявил, что счел долгом поднять рубашечку, лично принести ее...	Natasha confessed that, without touching any of the things Margarita had given her, she had thrown off all her clothes, rushed straight for the cream, and anointed herself with it. And the same thing happened to her that had happened to her mistress. While Natasha was admiring her magical beauty in front of the mirror and laughing with delight, the door opened and in walked Nikolai Ivanovich! He was excited, and was holding Margarita Nikolayevna's chemise, along with his hat and briefcase. Nikolai Ivanovich took one look at Natasha and was stupefied. Red as a lobster, he managed to regain his composure somewhat, and announced that he felt it was his duty to pick up the chemise and return it in person...
– Что говорил, негодяй! – визжала и хохотала Наташа, – что говорил, на что сманивал! Какие деньги сулил. Говорил, что Клавдия Петровна ничего не узнает. Что, скажешь, вру? – кричала Наташа борову, и тот только сконфуженно отворачивал морду.	"The things he said, the rascal!" said Natasha in squeals of laughter. "The things he said, the propositions he made! The money he promised! He said Klavdiya Petrovna wouldn't find out. Well, am I lying?" yelled Natasha to the hog, who merely lowered his snout in embarrassment.
Расшалившись в спальне, Наташа мазнула кремом Николая Ивановича и сама оторопела от удивления. Лицо почтенного нижнего жильца свело в пятачок, а руки и ноги оказались с копытцами. Глянув на себя в зеркало, Николай Иванович отчаянно и дико завыл, но было уже поздно. Через несколько секунд он, оседланный, летел куда-то к черту из Москвы, рыдая от горя.	When they started fooling around in the bedroom, Natasha smeared some cream on Nikolai Ivanovich, and then it was her turn to be struck dumb. The face of the respectable downstairs neighbor had squeezed into a pig's snout, and his arms and legs had acquired hooves. When he looked at himself in the mirror, Nikolai Ivanovich gave a wild and despairing wail, but it was too late. Seconds later he was saddled and mounted, flying the devil knows where out of Moscow, and sobbing with grief.
– Требую возвращения моего нормального облика! – вдруг не то исступленно, не то моляще прохрипел и захрюкал боров, – я не намерен лететь на незаконное сборище! Маргарита Николаевна, вы обязаны унять вашу домработницу.	"I demand the return of my normal appearance!" wheezed and grunted the hog, in a frenzied-pleading sort of way. "I have no intention of flying to an illegal assemblage! Margarita Nikolayevna, it's your duty to get your maid off my back!"
– Ах, так я теперь тебе домработница? Домработница? – вскрикивала Наташа, нащипывая ухо борову, – а была богиня? Ты меня как называл?	"Ah, so now I'm just a maid? A maid, huh?" cried Natasha, tweaking the hog's ear. "Didn't I used to be a goddess? What was it you called me?"
– Венера! – плаксиво отвечал боров, пролетая над ручьем, журчащим меж камней, и копытцами задевая шорохом за кусты орешника.	"Venus!" whined the hog, flying over a roaring, rocky stream, and brushing against a hazel grove with his hooves.
– Венера! Венера! – победно прокричала Наташа, подбоченившись одной рукой, а другую простирая к луне, – Маргарита! Королева! Упросите за меня, чтоб меня ведьмой оставили. Вам все сделают, вам власть дана!	"Venus! Venus!" shouted Natasha triumphantly, with one hand on her hip and extending the other toward the moon. "Margarita! Queen! Ask them to let me stay a witch! They'll do anything you ask, you have the power!"
И Маргарита отозвалась:	And Margarita replied
– Хорошо, я обещаю!	, "All right, I promise!"
– Спасибо! – прокричала Наташа и вдруг закричала резко и как-то тоскливо: – Гей! Гей! Скорей! Скорей! А ну-ка, надбавь! – она сжала пятками похудевшие в безумной скачке бока борова, и тот рванул так, что опять распорол воздух, и через мгновение Наташа уже была видна впереди, как черная точка, а потом и совсем пропала, и шум ее полета растаял.	"Thanks!" yelled Natasha, who suddenly shouted sharply, and somehow dispiritedly, "Giddyap! Giddyap! Faster! Faster! Let's get a move on!" She dug her heels into the hog's flanks, thinned out by the mad gallop, and he bolted ahead so furiously that the air ripped apart again. In an instant Natasha was just a black speck in the distance, and then she disappeared completely, the noise of her flight melting away.
Маргарита летела по-прежнему медленно в пустынной и неизвестной местности, над холмами, усеянными редкими валунами, лежащими меж отдельных громадных сосен. Маргарита летела и думала о том, что она, вероятно, где-то очень далеко от Москвы. Щетка летела не над верхушками сосен, а уже между их стволами, с одного боку посеребренными луной. Легкая тень летящей скользила по земле впереди – теперь луна светила в спину Маргарите.	Margarita flew slowly, as before, in a deserted and unfamiliar locale, over hills dotted with occasional boulders and isolated giant firs. As she flew, Margarita reflected on the fact that Moscow was probably far, far away. Her broom was no longer flying above the tall firs but between their trunks, silvered on one side by the moonlight. Margarita's light shadow slithered over the ground in front of her—the moon was now at her back.
Маргарита чувствовала близость воды и догадывалась, что цель близка. Сосны разошлись, и Маргарита тихо подъехала по воздуху к меловому обрыву. За этим обрывом внизу, в тени, лежала река. Туман висел и цеплялся за кусты внизу вертикального обрыва, а противоположный берег был плоский, низменный. На нем, под одинокой группой каких-то раскидистых деревьев, метался огонечек от костра и виднелись какие-то движущиеся фигурки. Маргарите показалось, что оттуда доносится какая-то зудящая веселенькая музыка. Далее, сколько хватало глаз, на посеребренной равнине не виднелось никаких признаков ни жилья, ни людей.	Margarita could sense the proximity of water and guessed that she was near her destination. The fir trees parted, and Margarita floated quietly toward a chalky cliff. Just beyond it, down in the shadows, was a river. Patches of mist clung to the bushes at the bottom of the cliff, but the bank opposite was low and flat. There, under a solitary cluster of leafy trees, the light of a campfire flickered and some moving figures could be seen. It seemed to Margarita that she heard a humming, cheerful music coming from there. Beyond it, as far as the eye could see, there were no signs of human life or habitation.
Маргарита прыгнула с обрыва вниз и быстро спустилась к воде. Вода манила ее после воздушной гонки. Отбросив от себя щетку, она разбежалась и кинулась в воду вниз головой. Легкое ее тело, как стрела, вонзилось в воду, и столб воды выбросило почти до самой луны. Вода оказалась теплой, как в бане, и, вынырнув из бездны, Маргарита вдоволь наплавалась в полном одиночестве ночью в этой реке.	Margarita leaped down off the cliff and descended quickly to the water. It looked tempting to her after her aerial sprint. Tossing her broom aside, she ran and threw herself headfirst into the water. Her light body pierced the water like an arrow and sent a column of water skywards to the moon. The water was as warm as in a bathhouse, and when she surfaced Margarita basked in the pleasures of a solitary night swim in the river.
Рядом с Маргаритой никого не было, но немного подальше за кустами слышались всплески и фырканье, там тоже кто-то купался.	There was no one sin Margarita's immediate vicinity, but splashing and snorting were heard coming from behind some bushes not far away. Someone else was taking a swim, too.
Маргарита выбежала на берег. Тело ее пылало после купанья. Усталости никакой она не ощущала и радостно приплясывала на влажной траве.	Margarita ran up on shore. Her body tingled after her swim. Feeling no fatigue whatsoever, she danced about joyfully on the wet grass.
Вдруг она перестала танцевать и насторожилась. Фырканье стало приближаться, и из-за ракитовых кустов вылез какой-то голый толстяк в черном шелковом цилиндре, заломленном на затылок. Ступни его ног были в илистой грязи, так что казалось, будто купальщик в черных ботинках. Судя по тому, как он отдувался и икал, был он порядочно выпивши, что, впрочем, подтверждалось и тем, что река вдруг стала издавать запах коньяку.	Suddenly she stopped and listened. The snorting sounds came closer, and a naked fat man with a black silk top hat perched on the back of his head came out from behind some broom bushes. The bather's feet were covered with mud so it looked as if he were wearing black shoes. Judging by his panting breath and hiccups, he had had quite a bit to drink, a fact confirmed by the brandy fumes starting to rise from the river.
Увидев Маргариту, толстяк стал вглядываться, а потом радостно заорал:	The fat man saw Margarita and stared, then he let out a joyous whoop,
– Что такое? Ее ли я вижу? Клодина, да ведь это ты, неунывающая вдова? И ты здесь? – и тут он полез здороваться.	"Well, what do we have here? Is it her I see? Claudine, it's really you, the merry widow! Are you here, too?"—here he came forward to say hello.
Маргарита отступила и с достоинством ответила:	Margarita stepped back and said with dignity,
– Пошел ты к чертовой матери. Какая я тебе Клодина? Ты смотри, с кем разговариваешь, – и, подумав мгновение, она прибавила к своей речи длинное непечатное ругательство. Все это произвело на легкомысленного толстяка отрезвляющее действие.	"Go to the devil's mother. What do you mean, Claudine? Mind who you're talking to," and, after a second's thought, she added a long, unprintable oath. All this had a sobering effect on the thoughtless fat man.
– Ой! – тихо воскликнул он и вздрогнул, – простите великодушно, светлая королева Марго! Я обознался. А виноват коньяк, будь он проклят! – толстяк опустился на одно колено, цилиндр отнес в сторону, сделал поклон и залопотал, мешая русские фразы с французскими, какой-то вздор про кровавую свадьбу своего друга в Париже Гессара, и про коньяк, и про то, что он подавлен грустной ошибкой.	"Oh my!" he exclaimed softly with a shudder. "Please forgive me, radiant Queen Margot! I mistook you for someone else. The brandy's to blame, a curse upon it!" The fat man then got down on one knee, swept off his top hat, bowed, and started mumbling some nonsense—half in Russian, half in French—about his friend Guessard's bloody wedding in Paris, and about brandy, and about how crushed he was by his grievous mistake.
– Ты бы брюки надел, сукин сын, – сказала, смягчаясь, Маргарита.	"You should have put your trousers on, you son of a bitch," said Margarita, softening.
Толстяк радостно осклабился, видя, что Маргарита не сердится, и восторженно сообщил, что оказался без брюк в данный момент лишь потому, что по рассеянности оставил их на реке Енисее, где купался перед тем, но что он сейчас же летит туда, благо это рукой подать, и затем, поручив себя расположению и покровительству, начал отступать задом и отступал до тех пор, пока не поскользнулся и навзничь не упал в воду. Но падая, сохранил на окаймленном небольшими бакенбардами лице улыбку восторга и преданности.	The fat man broke out in a happy grin when he saw that Margarita wasn't angry, and he announced rapturously that his trouserless state was due simply to his having absentmindedly left them on the banks of the Yenisei River where he had been bathing before coming there, and that he would fly back there at once, seeing it was only a stone's throw away. Then, after commending himself to her good favor and protection, he began edging backwards, until he slipped and fell on his back in the water. But even as he fell, he kept a smile of rapture and devotion on his whisker-framed face.
Маргарита же пронзительно свистнула и, оседлав подлетевшую щетку, перенеслась над рекой на противоположный берег. Тень меловой горы сюда не доставала, и весь берег заливала луна.	Margarita summoned her broom with a piercing whistle, mounted it, and was carried over the river to the opposite shore. The shadow cast by the chalk cliff did not reach that far, and the riverbank was flooded in moonlight.
Лишь только Маргарита коснулась влажной травы, музыка под вербами ударила сильнее, и веселее взлетел сноп искр из костра. Под ветвями верб, усеянными нежными, пушистыми сережками, видными в луне, сидели в два ряда толстомордые лягушки и, раздуваясь как резиновые, играли на деревянных дудочках бравурный марш. Светящиеся гнилушки висели на ивовых прутиках перед музыкантами, освещая ноты, на лягушачьих мордах играл мятущийся свет от костра.	As soon as Margarita touched down on the wet grass, the music under the willows grew louder, and the sparks from the campfire cascaded more merrily into the air. Under the willow branches, studded with soft, fluffy catkins visible in the moonlight, sat two rows of fat-faced frogs, their cheeks distended like rubber, playing a spirited march on wooden pipes. Glowing pieces of rotten wood hung on willow twigs in front of the musicians, to illuminate their music, and the flickering light from the campfire played on the frogs' faces.
Марш игрался в честь Маргариты. Прием ей оказан был самый торжественный. Прозрачные русалки остановили свой хоровод над рекою и замахали Маргарите водорослями, и над пустынным зеленоватым берегом простонали далеко слышные их приветствия. Нагие ведьмы, выскочив из-за верб, выстроились в ряд и стали приседать и кланяться придворными поклонами. Кто-то козлоногий подлетел и припал к руке, раскинул на траве шелк, осведомляясь о том, хорошо ли купалась королева, предложил прилечь и отдохнуть.	The march was being played in Margarita's honor. She was given the most gala reception. Diaphanous mermaids stopped their round dance over the river and waved to Margarita with seaweed. Their moaning salutations carried out over the deserted, greenish shore and could be heard from far away. Naked witches jumped out from behind the willows, formed a line, and began to bow and curtsy in courtly fashion. A goat-legged creature rushed up to Margarita and kissed her hand. Spreading silk on the grass, he inquired whether the queen had enjoyed her swim, and suggested that she lie down and have a rest.
Маргарита так и сделала. Козлоногий поднес ей бокал с шампанским, она выпила его, и сердце ее сразу согрелось. Осведомившись о том, где Наташа, она получила ответ, что Наташа уже выкупалась и полетела на своем борове вперед, в Москву, чтобы предупредить о том, что Маргарита скоро будет, и помочь приготовить для нее наряд.	And that's exactly what Margarita did. The creature brought her a goblet of champagne, she drank it, and her heart was suffused with warmth. When she enquired after Natasha, she was told that Natasha had already taken her swim, and had flown on ahead to Moscow, on her hog, to announce that Margarita would be arriving soon, and to help in the preparation of her attire.
Короткое пребывание Маргариты под вербами ознаменовалось одним эпизодом. В воздухе раздался свист, и черное тело, явно промахнувшись, обрушилось в воду. Через несколько мгновений перед Маргаритой предстал тот самый толстяк-бакенбардист, что так неудачно представился на том берегу. Он успел, по-видимому, смотаться на Енисей, ибо был во фрачном наряде, но мокр с головы до ног. Коньяк подвел его вторично: высаживаясь, он все-таки угодил в воду. Но улыбки своей он не утратил и в этом печальном случае, и был смеющеюся Маргаритой допущен к руке.	Margarita's brief sojourn under the willows was notable for one episode. A whistling sound cut through the air, and a black body, obviously way off target, crash-landed in the water. Seconds later Margarita found herself face to face with the same side-whiskered fat man who had introduced himself so infelicitously on the opposite shore. Evidently he had managed to dash back to the Yenisei, since he was now in full evening dress, albeit soaked from head to toe. Judging by his crash landing in the water, he had obviously had a second go at the brandy. But even this mishap had not wiped the smile off his face. And the amused Margarita, laughing, allowed him to kiss her hand.
Затем все стали собираться. Русалки доплясали свой танец в лунном свете и растаяли в нем. Козлоногий почтительно осведомился у Маргариты, на чем она прибыла на реку; узнав, что она явилась верхом на щетке, сказал:	Then everyone began preparing to leave. The mermaids concluded their dance and melted into the moonlight. The goat-legged fellow respectfully inquired how Margarita had gotten to the river, and when he learned she had come on a broom, he said,
– О, зачем же, это неудобно, – мигом соорудил из двух сучков какой-то подозрительный телефон и потребовал у кого-то сию же минуту прислать машину, что и исполнилось, действительно, в одну минуту.	"Oh, whatever for, that's so uncomfortable." In the blink of an eye he devised a rather dubious-looking phone out of two twigs and demanded that a car be sent over on the spot.
На остров обрушилась буланая открытая машина, только на шоферском месте сидел не обычного вида шофер, а черный длинноносый грач в клеенчатой фуражке и в перчатках с раструбами. Островок опустел. В лунном пылании растворились улетевшие ведьмы. Костер догорал, и угли затягивало седой золой.	And, indeed, a minute later there dropped on the island a dun-colored open car, only sitting in the driver's seat instead of the routine chauffeur was a black, long-beaked rook wearing an oilskin cap and long driving gloves. The small island was clearing out. The witches flew away and dissolved in the moonlight. The campfire burned out, and the coals became covered with gray ash.
Бакенбардист и козлоногий подсадили Маргариту, и она опустилась на широкое заднее сидение. Машина взвыла, прыгнула и поднялась почти к самой луне, остров пропал, пропала река, Маргарита понеслась в Москву.	The man with side whiskers and the goat-legged fellow helped Margarita into the car, and she settled into the wide back seat. The car roared, gave a jump and soared almost as high as the moon, the island vanished, the river vanished, and Margarita was carried off to Moscow.
Глава 22. При свечах	Chapter 22. By Candlelight
Ровное гудение машины, летящей высоко над землей, убаюкивало Маргариту, а лунный свет ее приятно согревал. Закрыв глаза, она отдала лицо ветру и думала с какой-то грустью о покинутом ею неизвестном береге реки, которую, как она чувствовала, она никогда более не увидит. После всех волшебств и чудес сегодняшнего вечера она уже догадывалась, к кому именно в гости ее везут, но это не пугало ее. Надежда на то, что там ей удастся добиться возвращения своего счастья, сделала ее бесстрашной. Впрочем, долго мечтать в машине об этом счастье ей не пришлось.	The steady hum of the car as It flew high above the earth soothed Margarita like a lullaby, and the moonlight warmed her pleasantly. Closing her eyes, she turned her face to the wind and thought with a certain sadness of the unknown river bank she had left behind, which she felt she would never see again. After all that evening's marvels and enchantments, she had already guessed who they were taking her to visit, but that didn't frighten her. The hope that there she would succeed in regaining her happiness made her fearless. However, she had very little time in the car to dream of that happiness.
Грач ли хорошо знал свое дело, машина ли была хороша, но только вскоре Маргарита, открыв глаза, увидела под собой не лесную тьму, а дрожащее озеро московских огней. Черная птица-шофер на лету отвинтил правое переднее колесо, а затем посадил машину на каком-то совершенно безлюдном кладбище в районе Драгомилова.	Due either to the rook's expertise, or the car's superior quality, soon after Margarita opened her eyes, she saw below her the shimmering lake of Moscow's lights rather than the darkness of the forest. The black bird-chauffeur unscrewed the right front wheel while they were still in flight, and then landed the vehicle in an utterly deserted cemetery in the Dorogomilov district.
Высадив ни о чем не спрашивающую Маргариту возле одного из надгробий вместе с ее щеткой, грач запустил машину, направив ее прямо в овраг за кладбищем. В него она с грохотом обрушилась и в нем погибла. Грач почтительно козырнул, сел на колесо верхом и улетел.	After depositing the unquestioning Margarita and her broom next to one of the gravestones, the rook sent the car rolling straight into the ravine behind the cemetery. It fell with a crash and was destroyed. The rook gave a respectful salute, mounted the wheel and flew off.
Тотчас из-за одного из памятников показался черный плащ. Клык сверкнул при луне, и Маргарита узнала Азазелло. Тот жестом пригласил Маргариту сесть на щетку, сам вскочил на длинную рапиру, оба взвились и никем не замеченные через несколько секунд высадились около дома N 302-бис на Садовой улице.	A black cloak appeared at once from behind one of the monuments. A fang gleamed in the moonlight, and Margarita recognized Azazello. After motioning to her to get on her broom, he himself jumped astride a long rapier, the two of them soared aloft, and seconds later, unseen by anyone, they set down near 302B Sadovaya Street.
Когда, под мышкой неся щетку и рапиру, спутники проходили подворотню, Маргарита заметила томящегося в ней человека в кепке и высоких сапогах, кого-то, вероятно, поджидавшего. Как ни легки были шаги Азазелло и Маргариты, одинокий человек их услыхал и беспокойно дернулся, не понимая, кто их производит.	As the two companions, carrying broom and rapier under their arms, passed through the gateway, Margarita noticed a man in a cap and high boots who was loitering there, probably waiting for someone. As light as Azazello's and Margarita's footsteps were, the solitary man heard them and twitched nervously, unable to figure out who was producing them.
Второго, до удивительности похожего на первого, человека встретили у шестого подъезда. И опять повторилась та же история. Шаги... Человек беспокойно обернулся и нахмурился. Когда же дверь открылась и закрылась, кинулся вслед за невидимыми входящими, заглянул в подъезд, но ничего, конечно, не увидел.	At entranceway No. 6 they encountered a second man who looked amazingly like the first. And the same thing happened again. Footsteps... The man turned nervously and frowned. When the door opened and closed, he charged after the invisible intruders, scanned the entranceway, but failed to see anything, of course.
Третий, точная копия второго, а стало быть, и первого, дежурил на площадке третьего этажа. Он курил крепкие папиросы, и Маргарита раскашлялась, проходя мимо него. Курящий, как будто его кольнули, вскочил со скамейки, на которой сидел, начал беспокойно оглядываться, подошел к перилам, глянул вниз. Маргарита со своим провожатым в это время уже была у дверей квартиры N 50. Звонить не стали, Азазелло бесшумно открыл дверь своим ключом.	A third man, who was an exact replica of the second, and, therefore, of the first as well, was standing guard on the third-floor landing. He was smoking strong cigarettes, and Margarita coughed as she walked past him. The smoker jumped up from the bench on which he'd been sitting as if he had been jabbed by a needle, began looking nervously about, walked over to the bannister and looked down. By this time Margarita and her escort had already reached the door of apartment No. 50. They did not ring, Azazello opened the door noiselessly with his key.
Первое, что поразило Маргариту, это та тьма, в которую она попала. Было темно как в подземелье, так, что она невольно уцепилась за плащ Азазелло, опасаясь споткнуться. Но тут вдалеке и вверху замигал огонек какой-то лампадки и начал приближаться. Азазелло на ходу вынул из-под мышки Маргариты щетку, и та исчезла без всякого стука в темноте.	The first thing that struck Margarita was the total darkness in which she found herself. It was as dark as a dungeon, and, afraid of stumbling, she instinctively grabbed hold of Azazello's cloak. But at that moment a small lamp flickered up above in the distance and began drawing closer. As they were walking, Azazello took Margarita's broom from under her arm, and it disappeared in the darkness without making a sound.
Тут стали подниматься по каким-то широким ступеням, и Маргарите стало казаться, что им конца не будет. Ее поражало, как в передней обыкновенной московской квартиры может поместиться эта необыкновенная невидимая, но хорошо ощущаемая бесконечная лестница. Но подъем кончился, и Маргарита поняла, что стоит на площадке.	They then began ascending broad steps which Margarita started to think would go on forever. It amazed her that the front hall of an ordinary Moscow apartment could contain such an extraordinary, and invisible, but very palpable, endless staircase. But their ascent did come to an end, and Margarita realized that she was on a landing.
Огонек приблизился вплотную, и Маргарита увидела освещенное лицо мужчины, длинного и черного, держащего в руке эту самую лампадку. Те, кто имел уже несчастие в эти дни попасться на его дороге, даже при этом слабом свете язычка в лампадке, конечно, тотчас же узнали бы его. Это был Коровьев, он же Фагот.	The light moved up close, and Margarita could see the illuminated face of the tall, black man who was holding the lamp in his hand. Anyone who had had the misfortune of crossing his path in recent days would have recognized him at once, even in that feebly flickering light. It was Korovyev, alias Fagot.
Правда, внешность Коровьева весьма изменилась. Мигающий огонек отражался не в треснувшем пенсне, которое давно пора было бы выбросить на помойку, а в монокле, правда, тоже треснувшем. Усишки на наглом лице были подвиты и напомажены, а чернота Коровьева объяснялась очень просто – он был во фрачном наряде. Белела только его грудь.	True, Korovyev's appearance was greatly changed. The flickering light was reflected not in the cracked pince-nez, which should have been thrown in the trash long ago, but in a monocle which was, admittedly, also cracked. The wispy mustache on his insolent face was now curled and pomaded, and there was a simple explanation for Korovyev's apparent blackness: he was in evening dress. Only his chest was white.
Маг, регент, чародей, переводчик или черт его знает кто на самом деле – словом, Коровьев – раскланялся и, широко проведя лампадой по воздуху, пригласил Маргариту следовать за ним. Азазелло исчез.	Magician, choirmaster, wizard, interpreter, or the devil knows what— in a word, Korovyev—bowed, and gesturing to Margarita with a broad sweep of the lamp, he invited her to follow him. Azazello vanished.
"Удивительно странный вечер, – думала Маргарита, – я всего ожидала, но только не этого! Электричество, что ли, у них потухло? Но самое поразительное – размеры этого помещения. Каким образом все это может втиснуться в московскую квартиру? Просто-напросто никак не может".	"An amazingly bizarre evening," thought Margarita, "I was ready for anything except this! Has their electricity gone out, or what? But most amazing of all is the size of this place. How can all this be crammed into a Moscow apartment? It's simply not possible."
Как ни мало давала свету Коровьевская лампадка, Маргарита поняла, что она находится в совершенно необъятном зале, да еще с колоннадой, темной и по первому впечатлению бесконечной. Возле какого-то диванчика Коровьев остановился, поставил свою лампадку на какую-то тумбу, жестом предложил Маргарите сесть, а сам поместился подле в живописной позе – облокотившись на тумбу.	However meager the light from Korovyev's lamp, Margarita nevertheless realized that she was in an absolutely immense room, what is more, a room with a colonnade, which was dark and at first glance, endless. Korovyev stopped beside a small couch, placed his lamp on a little pedestal, gestured to Margarita to sit down and situated himself beside her in a picturesque pose, leaning with his elbow on the pedestal.
– Разрешите мне представиться вам, – заскрипел Коровьев, – Коровьев. Вас удивляет, что нет света? Экономия, как вы, конечно, подумали? Ни-ни-ни. Пусть тех, которые сегодня, немного позже, будут иметь честь приложиться к вашему колену, на этой же тумбе оттяпает мне голову, если это так. первый попавшийся палач, хотя бы один из	"Allow me to introduce myself," said Korovyev in a creaky voice. I'm Korovyev. Are you surprised there's no light? We're economizing, is that what you thought? No-no-no, not at all! And if I'm lying, then let the first executioner who comes by—say, one of those who will shortly have the honor of kissing your knee—chop my head off on this very pedestal.
Просто мессир не любит электрического света, и мы дадим его в самый последний момент. И тогда, поверьте, недостатка в нем не будет. Даже, пожалуй, хорошо было бы, если б его было поменьше.	It's simply that Messire doesn't like electric light, and we turn it on only at the last moment. And then, believe me, there'll be no shortage of light. It would probably be better if there were less, in fact."
Коровьев понравился Маргарите, и трескучая его болтовня подействовала на нее успокоительно.	Margarita liked Korovyev, and his high-flown chatter had a calming effect on her.
– Нет, – ответила Маргарита, – более всего меня поражает, где все это помещается. – Она повела рукой, подчеркивая этим необъятность зала.	"No," replied Margarita, "what surprises me the most is where you found all this space." With a sweep of her arm she indicated the immensity of the room.
Коровьев сладко ухмыльнулся, отчего тени шевельнулись в складках у его носа.	Korovyev smirked sweetly, so that the shadows stirred in the wrinkles around his nose.
– Самое несложное из всего! – ответил он. – Тем, кто хорошо знаком с пятым измерением, ничего не стоит раздвинуть помещение до желательных пределов. Скажу вам более, уважаемая госпожа, до черт знает каких пределов!	"The simplest thing of all!" he replied. "Anyone familiar with the fifth dimension has no trouble whatsoever expanding his residence to whatever size he wishes. I might add, esteemed lady, to the devil knows what size!
Я, впрочем, – продолжал болтать Коровьев, – знавал людей, не имевших никакого представления не только о пятом измерении, но вообще ни о чем не имевших никакого представления и тем не менее проделывавших чудеса в смысле расширения своего помещения.	However," Korovyev rattled on, "I have known people who haven't the faintest conception of the fifth dimension, or of anything else for that matter, but who have still worked wonders when it came to expanding their residence.
Так, например, один горожанин, как мне рассказывали, получив трехкомнатную квартиру на Земляном валу, без всякого пятого измерения и прочих вещей, от которых ум заходит за разум, мгновенно превратил ее в четырехкомнатную, разделив одну из комнат пополам перегородкой.	Take, for example, the city-dweller I heard about, who got a three-room apartment on Zemlyany Embankment and then turned it into four rooms in a flash without recourse to the fifth dimension or to anything else that goes beyond human reason, namely, by dividing one of the rooms in two with a partition.
Засим эту он обменял на две отдельных квартиры в разных районах Москвы – одну в три и другую в две комнаты. Согласитесь, что их стало пять. Трехкомнатную он обменял на две отдельных по две комнаты и стал обладателем, как вы сами видите, шести комнат, правда, рассеянных в полном беспорядке по всей Москве.	"He then proceeded to exchange his one apartment for two separate apartments in different sections of Moscow-one with three rooms, the other with two. That, you'll agree, makes five rooms in all Then he exchanged the three-room apartment for two separate two-room apartments, and thus, as you can see, became the possessor of six rooms, though, it's true, they were scattered all over Moscow.
Он уже собирался произвести последний и самый блистательный вольт, поместив в газете объявление, что меняет шесть комнат в разных районах Москвы на одну пятикомнатную квартиру на Земляном валу, как его деятельность, по не зависящим от него причинам, прекратилась. Возможно, что он сейчас и имеет какую-нибудь комнату, но только, смею вас уверить, что не в Москве. Вот-с, каков проныра, а вы изволите толковать про пятое измерение.	He put an ad in the paper and announced his desire to exchange six rooms in various parts of Moscow for one five-room apartment on the Zemlyany Embankment and was thus on the verge of executing his last and most brilliant move, when something beyond his control put an end to his activities. It's possible that he still has a room somewhere even now, but, I dare say, it's not in Moscow. Now there's an operator for you, and you were pleased to talk of the fifth dimension!"
Маргарита, хоть и не толковала вовсе про пятое измерение, а толковал о нем сам Коровьев, весело рассмеялась, прослушав рассказ о похождениях квартирного проныры. Коровьев же продолжал:	Although it was Korovyev himself and not Margarita who had brought up the subject of the fifth dimension, she laughed heartily when she heard his story about the apartment wizard. Korovyev continued,
– Но к делу, к делу, Маргарита Николаевна. Вы женщина весьма умная и, конечно, уже догадались о том, кто наш хозяин.	"But to business, to business, Margarita Nikolayevna. You are a very intelligent woman and have, naturally, already guessed who our host is."
Сердце Маргариты стукнуло, и она кивнула головой.	Margarita's heart skipped a beat and she nodded.
– Ну, вот-с, вот-с, – говорил Коровьев, – мы враги всяких недомолвок и таинственностей. Ежегодно мессир дает один бал. Он называется весенним балом полнолуния, или балом ста королей. Народу! – тут Коровьев ухватился за щеку, как будто у него заболел зуб, – впрочем, я надеюсь, вы сами в этом убедитесь. Так вот-с: мессир холост, как вы, конечно, сами понимаете. Но нужна хозяйка, – Коровьев развел руками, – согласитесь сами, без хозяйки...	"Well then, well then," said Korovyev. "We abhor mystery and innuendo of any kind. Every year Messire gives one ball. It is called the Spring Ball of the Full Moon, or the Ball of a Hundred Kings. A huge crowd attends!..."-Here Korovyev clutched his cheek, as if a tooth had started to ache. "But I hope, you'll soon see that for yourself. And so: Messire is a bachelor, as you yourself, of course, understand. But he needs a hostess." Spreading his arms, Korovyev said, "You will agree that without a hostess..."
Маргарита слушала Коровьева, стараясь не проронить ни слова, под сердцем у нее было холодно, надежда на счастье кружила ее голову.	Margarita listened to Korovyev, trying not to utter a word. She felt a chill beneath her heart, the hope of happiness was making her head spin.
– Установилась традиция, – говорил далее Коровьев, – хозяйка бала должна непременно носить имя Маргариты, во-первых, а во-вторых, она должна быть местной уроженкой. А мы, как изволите видеть, путешествуем и в данное время находимся в Москве. Сто двадцать одну Маргариту обнаружили мы в Москве, и, верите ли, – тут Коровьев с отчаянием хлопнул себя по ляжке, – ни одна не подходит. И, наконец, счастливая судьба...	"According to tradition," Korovyev continued, "the hostess of the ball has, first of all, to be named Margarita, and second, she has to be a native of the place where the ball is held. And we, as you can see, are travelling and find ourselves at the present time in Moscow. We found one hundred and twenty-one Margaritas in Moscow, and, would you believe it," here Korovyev slapped himself on the thigh in despair, "not one of them was suitable. And then, at long last, a stroke of luck..."
Коровьев выразительно ухмыльнулся, наклоняя стан, и опять похолодело сердце у Маргариты.	Korovyev gave an expressive grin, bowing from the waist, and again Margarita felt a chill in her heart.
– Короче! – вскричал Коровьев, – совсем коротко: вы не откажетесь принять на себя эту обязанность?	"To be brief cried Korovyev. "As brief as can be: you won't refuse to assume this obligation, will you?"
– Не откажусь, – твердо ответила Маргарита.	"No, I won't," was Margarita's firm reply.
– Кончено! – сказал Коровьев и, подняв лампаду, добавил: – Прошу за мной.	"We're finished!" said Korovyev, and picking up the lamp, he added, "Please follow me."
Они пошли между колоннами и наконец выбрались в какой-то другой зал, в котором почему-то сильно пахло лимонами, где слышались какие-то шорохи и где что-то задело Маргариту по голове. Она вздрогнула.	They walked between the columns and finally made their way to another room, which for some reason smelled strongly of lemon, where rustling sounds were heard, and where something brushed against Margarita's head. She shuddered.
– Не пугайтесь, – сладко успокоил Коровьев, беря Маргариту под руку, – бальные ухищрения Бегемота, ничего более. И вообще я позволю себе смелость посоветовать вам, Маргарита Николаевна, никогда и ничего не бояться. Это неразумно. Бал будет пышный, не стану скрывать от вас этого. Мы увидим лиц, объем власти которых в свое время был чрезвычайно велик. Но, право, как подумаешь о том, насколько микроскопически малы их возможности по сравнению с возможностями того, в чьей свите я имею честь состоять, становится смешно и, даже я бы сказал, грустно. Да и притом вы сами – королевской крови.	"Don't be frightened," soothed Korovyev sweetly, taking Margarita by the arm. "It's only Behemoth showing off his ball tricks, nothing more. And, in general, may I be so bold as to offer you some advice, Margarita Nikolayevna, never ever be afraid of anything. That's unwise. The ball will be lavish, that I won't try to hide from you. We'll see some people who wielded vast power in their day. But, truly, when one thinks how microscopically small their resources are compared with the resources of the one in whose retinue I have the honor to serve, then it becomes ridiculous and, I would even say, pathetic... And besides, you yourself are of royal blood."
– Почему королевской крови? – испуганно шепнула Маргарита, прижимаясь к Коровьеву.	"Royal blood?" whispered Margarita fearfully, pressing against Korovyev.
– Ах, королева, – игриво трещал Коровьев, – вопросы крови – самые сложные вопросы в мире! И если бы расспросить некоторых прабабушек и в особенности тех из них, что пользовались репутацией смиренниц, удивительнейшие тайны открылись бы, уважаемая Маргарита Николаевна. Я ничуть не погрешу, если, говоря об этом, упомяну о причудливо тасуемой колоде карт. Есть вещи, в которых совершенно недействительны ни сословные перегородки, ни даже границы между государствами. Намекну: одна из французских королев, жившая в шестнадцатом веке, надо полагать, очень изумилась бы, если бы кто-нибудь сказал ей, что ее прелестную прапрапраправнучку я по прошествии многих лет буду вести под руку в Москве по бальным залам. Но мы пришли!	"Ah, Queen," cackled Korovyev playfully, "questions of blood are the most complicated in the world! And if you were to ask certain great-grandmothers, especially those renowned for their meekness, some most astonishing secrets would be revealed, esteemed Margarita Nikolayevna. I would not be remiss if in speaking about this subject, I were to draw an analogy to a capriciously shuffled deck of cards. There are things in which neither class distinctions nor national boundaries have any validity whatsoever. I'll give you a hint: a certain sixteenth-century French queen would have been astounded, one must suppose, if someone had told her that many, many years in the future I would be walking arm in arm through a ballroom in Moscow with her charming great-great-great-great-granddaughter. But we have arrived!"
Тут Коровьев задул свою лампаду, и она пропала у него из рук, и Маргарита увидела лежащую на полу перед нею полоску света под какой-то темной дверью. И в эту дверь Коровьев тихо стукнул. Тут Маргарита взволновалась настолько, что у нее застучали зубы и по спине прошел озноб.	At this point Korovyev blew out his lamp and it disappeared from his hands, and Margarita saw a strip of light on the floor in front of her under a dark door. And Korovyev rapped gently on that door. Here Margarita became so excited that her teeth began to chatter and a shiver ran down her spine.
Дверь раскрылась. Комната оказалась очень небольшой. Маргарита увидела широкую дубовую кровать со смятыми и скомканными грязными простынями и подушками.	The door opened. The room turned out to be quite small. Margarita could see a wide oak bed covered with dirty, wrinkled, and crumpled sheets and pillows.
Перед кроватью стоял дубовый на резных ножках стол, на котором помещался канделябр с гнездами в виде когтистых птичьих лап. В этих семи золотых лапах горели толстые восковые свечи. Кроме этого, на столике была большая шахматная доска с фигурками, необыкновенно искусно сделанными. На маленьком вытертом коврике стояла низенькая скамеечка. Был еще один стол с какой-то золотой чашей и другим канделябром, ветви которого были сделаны в виде змей. В комнате пахло серой и смолой, тени от светильников перекрещивались на полу.	In front of the bed stood an oak table with carved legs, on top of which was a candelabrum with sockets shaped like bird claws. Burning in the seven gold claws were thick wax candles. There was also a large chessboard on the table with unusually skillfully crafted chessmen. A low stool stood on a small, threadbare carpet. On still another table there was a gold cup and a second candelabrum whose branches were fashioned like a snake's. The room smelled of sulphur and pitch. The shadows from the candelabra crisscrossed over the floor.
Среди присутствующих Маргарита сразу узнала Азазелло, теперь уже одетого во фрак и стоящего у спинки кровати. Принарядившийся Азазелло уже не походил на того разбойника, в виде которого являлся Маргарите в Александровском саду, и поклонился он Маргарите чрезвычайно галантно.	Among those present Margarita immediately recognized Azazello, who was now dressed in tails and standing by the head of the bed. Now that he was all dolled up, Azazello no longer resembled the ruffian in whose identity he had appeared to Margarita in Alexandrovsky Park, and he gave Margarita a particularly gallant bow.
Нагая ведьма, та самая Гелла, что так смущала почтенного буфетчика Варьете, и, увы, та самая, которую, к великому счастью, вспугнул петух в ночь знаменитого сеанса, сидела на коврике на полу у кровати, помешивая в кастрюле что-то, от чего валил серный пар.	A naked witch, the same Hella who had so embarrassed the respectable bartender at the Variety, and, alas, the same one who, to Rimsky's great good fortune, had been scared off by the rooster on the night of the famous performance, was sitting on the rug by the bed, stirring something in a pan that gave off sulphurous fumes.
Кроме этих, был еще в комнате сидящий на высоком табурете перед шахматным столиком громаднейший черный котище, держащий в правой лапе шахматного коня.	In addition to the others there was a huge black cat who was sitting on a tall stool in front of the chess table, holding a knight in his right paw.
Гелла приподнялась и поклонилась Маргарите. То же сделал и кот, соскочивши с табурета; шаркая правой задней лапой, он уронил коня и полез за ним под кровать.	Hella got up and bowed to Margarita. The cat did likewise after jumping off its stool. Clicking its right hind paw, it dropped the knight and crawled under the bed to retrieve it.
Все это замирающая от страха Маргарита разглядела в коварных тенях от свечей кое-как. Взор ее притягивала постель, на которой сидел тот, кого еще совсем недавно бедный Иван на Патриарших прудах убеждал в том, что дьявола не существует. Этот несуществующий и сидел на кровати.	Dying from terror, Margarita somehow managed to see all this in the deceptive shadows of the candlelight. Her gaze was drawn to the bed, on which sat the one whom poor Ivan, at Patriarch's Ponds, had recently tried to convince of the devil's non-existence. This non-existent being was, in fact, sitting on the bed.
Два глаза уперлись Маргарите в лицо. Правый с золотою искрой на дне, сверлящий любого до дна души, и левый – пустой и черный, вроде как узкое игольное ухо, как выход в бездонный колодец всякой тьмы и теней. Лицо Воланда было скошено на сторону, правый угол рта оттянут книзу, на высоком облысевшем лбу были прорезаны глубокие параллельные острым бровям морщины. Кожу на лице Воланда как будто бы навеки сжег загар.	Two eyes bore into Margarita's face. The right eye had a gold spark deep in its center and could pierce anyone's soul to its depths; the left eye was vacant and black, like the narrow eye of a needle, like the entrance to a bottomless well of darkness and shadow. Woland's face was lopsided, the right corner of his mouth stretched downwards, and his high, balding forehead was etched with deep wrinkles which ran parallel to his sharp eyebrows. An eternal suntan seemed to have been burned into Woland's face.
Воланд широко раскинулся на постели, был одет в одну ночную длинную рубашку, грязную и заплатанную на левом плече. Одну голую ногу он поджал под себя, другую вытянул на скамеечку. Колено этой темной ноги и натирала какою-то дымящеюся мазью Гелла.	Woland lay sprawled on the bed, dressed only in a long nightshirt, which was dirty and patched on the left shoulder. One naked leg was folded beneath him and the other was stretched out on the stool. Hella was massaging the knee of this dark leg with a smoking salve.
Еще разглядела Маргарита на раскрытой безволосой груди Воланда искусно из темного камня вырезанного жука на золотой цепочке и с какими-то письменами на спинке. Рядом с Воландом на постели, на тяжелом постаменте, стоял странный, как будто живой и освещенный с одного бока солнцем глобус.	On Woland's bare, hairless chest Margarita also noted a gold chain with a finely carved scarab of dark stone that had some kind of writing engraved on the back. Next to Woland on the bed, on a heavy base, stood a strange globe that seemed to be alive and was lit up on one side by a sun.
Несколько секунд длилось молчание. "Он изучает меня", – подумала Маргарита и усилием воли постаралась сдержать дрожь в ногах.	The silence lasted for several seconds. "He's studying me," thought Margarita, making an effort to control the trembling in her legs.
Наконец Воланд заговорил, улыбнувшись, отчего его искристый глаз как бы вспыхнул:	After smiling, which seemed to ignite the sparkle in his eye, Woland at last began to speak,
– Приветствую вас, королева, и прошу меня извинить за мой домашний наряд.	"I welcome you, Queen, and beg you to excuse my at-home attire."
Голос Воланда был так низок, что на некоторых словах давал оттяжку в хрип.	Woland's voice was so low that on certain syllables it drawled out into a wheeze.
Воланд взял с постели длинную шпагу, наклонившись, пошевелил ею под кроватью и сказал:	He picked up a long sword that was lying on top of the bedclothes, bent down, and poked it under the bed, saying,
– Вылезай! Партия отменяется. Прибыла гостья.	"Come out of there! The game is over. Our guest has arrived."
– Ни в каком случае, – тревожно свистнул по-суфлерски над ухом Маргариты Коровьев.	"Not on my account," whistled Korovyev anxiously in Margarita's ear, playing the role of prompter.
– Ни в каком случае... – начала Маргарита.	"Not on my account..." began Margarita.
– Мессир... – дохнул Коровьев в ухо.	"Messire..." Korovyev breathed into her ear.
– Ни в каком случае, мессир, – справившись с собой, тихо, но ясно ответила Маргарита и, улыбнувшись, добавила: – Я умоляю вас не прерывать партии. Я полагаю, что шахматные журналы заплатили бы недурные деньги, если б имели возможность ее напечатать.	"Don't stop on my account, Messire," said Margarita softly but clearly, after regaining control of herself, and smiling, she added, "Please don't interrupt the game on my account. I imagine the chess magazines would pay a tidy sum for the chance to print it."
Азазелло тихо и одобрительно крякнул, а Воланд, внимательно поглядев на Маргариту, заметил как бы про себя:	Azazello cackled softly and approvingly, while Woland looked at Margarita attentively, and then remarked, as if to himself,
– Да, прав Коровьев! Как причудливо тасуется колода! Кровь!	"Yes, Korovyev's right. How capriciously the deck is shuffled! Blood tells!"
Он протянул руку и поманил к себе Маргариту.	He extended his hand and beckoned Margarita to come closer.
Та подошла, не чувствуя пола под босыми ногами. Воланд положил свою тяжелую, как будто каменную, и в то же время горячую, как огонь, руку на плечо Маргариты, дернул ее к себе и посадил на кровать рядом с собою.	She did so without feeling the floor beneath her bare feet. Woland placed his hand, heavy as stone, yet, at the same time, hot as fire, on Margarita's shoulder, turned her towards him, and seated her on the bed next to him.
– Ну, уж если вы так очаровательно любезны, – проговорил он, – а я другого ничего и не ожидал, так будем без церемоний, – он опять наклонился к краю кровати и крикнул: – Долго будет продолжаться этот балаган под кроватью? Вылезай, окаянный ганс!	"Well, since you are so enchantingly kind," he said, "and I never expected otherwise, we'll dispense with formalities." Again he leaned over to the edge of the bed and shouted, "How long is this farce under the bed going to continue? Come out of there, accursed Gans!"
– Коня не могу найти, – задушенным и фальшивым голосом отозвался из-под кровати кот, – ускакал куда-то, а вместо него какая-то лягушка попадается.	"I can't find the knight," replied the cat in an affected and muffled voice from under the bed. "He galloped off somewhere and a frog's turned up instead."
– Не воображаешь ли ты, что находишься на ярмарочной площади? – притворяясь рассерженным, спрашивал Воланд, – никакой лягушки не было под кроватью! Оставь эти дешевые фокусы для Варьете. Если ты сейчас же не появишься, мы будем считать, что ты сдался, проклятый дезертир.	"What do you think this is, a fairground?" asked Woland, pretending to sound angry. "There was no frog under the bed! Save those cheap tricks for the Variety. If you don't come out this minute, well consider that you've forfeited the game, you damned quitter."
– Ни за что, мессир! – заорал кот и в ту же секунду вылез из-под кровати, держа в лапе коня.	"Not at all, Messire!" howled the cat, and he crawled out that second, holding the knight in his paw.
– Рекомендую вам... – начал было Воланд и сам себя перебил: – Нет, я видеть не могу этого шута горохового. Посмотрите, во что он себя превратил под кроватью.	"I'd like you to meet..." began Woland, and then interrupted himself, "No, I can't stand the sight of this clowning fool. Look what he did to himself under the bed."
Стоящий на задних лапах и выпачканный пылью кот тем временем раскланивался перед Маргаритой. Теперь на шее у кота оказался белый фрачный галстук бантиком, а на груди перламутровый дамский бинокль на ремешке. Кроме того, усы у кота были вызолочены.	In the meantime, the cat, covered in dust and standing on his hind paws, was bowing to Margarita. He had a white bow tie around his neck, and a pair of ladies' mother-of-pearl opera glasses hanging from a cord on his chest. In addition, the cat's whiskers were gilded.
– Ну что же это такое! – воскликнул Воланд, – зачем ты позолотил усы? И на кой черт тебе нужен галстух, если на тебе нет штанов?	"Well, what's all this!" exclaimed Woland. "What did you gild your whiskers for? And why the devil do you need a tie, if you're not wearing trousers?"
– Штаны коту не полагаются, мессир, – с большим достоинством отвечал кот, – уж не прикажете ли вы мне надеть и сапоги? Кот в сапогах бывает только в сказках, мессир. Но видели ли вы когда-либо кого-нибудь на балу без галстуха? Я не намерен оказаться в комическом положении и рисковать тем, что меня вытолкают в шею! Каждый украшает себя, чем может. Считайте, что сказанное относится и к биноклю, мессир!	"Cats aren't supposed to wear trousers, Messire," replied the cat with great dignity. "Will you tell me next that I have to wear boots? It's only in fairy tales that you see a cat in boots, Messire. But have you ever seen anyone at a ball without a tie? It is not my intention to look ridiculous and risk getting kicked out! Everyone adorns himself as best he can. Keep-in mind, Messire, that this applies to my opera glasses as well!"
– Но усы?..	"But whiskers?..."
– Не понимаю, – сухо возражал кот, – почему, бреясь сегодня, Азазелло и Коровьев могли посыпать себя белой пудрой, и чем она лучше золотой? Я напудрил усы, вот и все! Другой разговор был бы, если б я побрился! Бритый кот – это действительно уж безобразие, тысячу раз согласен признать это. Но вообще, – тут голос кота обидчиво дрогнул, – я вижу, что ко мне применяют кое-какие придирки, и вижу, что передо мною стоит серьезная проблема – быть ли мне вообще на балу? Что скажете вы мне на это, мессир?	"I don't understand," retorted the cat dryly, "why Azazello and Korovyev could sprinkle themselves with white powder when shaving today and why is that preferable to gold? All I did was powder my whiskers! It would be a different matter if I had shaved! A shaved cat-now that really would be an abomination, I couldn't agree more. But I can see..."—here the cat's voice trembled with hurt feelings—"that I'm being picked on, and that I'm facing a serious dilemma—should I even go to the ball? What do you say to that, Messire?"
И кот от обиды так раздулся, что казалось, еще секунда, и он лопнет.	The cat was so puffed up with hurt feelings that it looked like he would burst in a second.
– Ах, мошенник, мошенник, – качая головой, говорил Воланд, – каждый раз, как партия его в безнадежном положении, он начинает заговаривать зубы, подобно самому последнему шарлатану на мосту. Садись немедленно и прекрати эту словесную пачкотню.	"Oh, what a rogue he is, what a rogue," said Woland, shaking his head, "and every time the game isn't going his way and he's about to lose, he starts putting up smoke screens, like the worst charlatan on the bridge. Sit down this minute and stop talking drivel."
– Я сяду, – ответил кот, садясь, – но возражу относительно последнего. Речи мои представляют отнюдь не пачкотню, как вы изволите выражаться в присутствии дамы, а вереницу прочно увязанных силлогизмов, которые оценили бы по достоинству такие знатоки, как Секст Эмпирик, Марциан Капелла, а то, чего доброго, и сам Аристотель.	"I'll sit down," said the cat, seating himself, "but I object to what you just said. My remarks are far from being drivel, as you so nicely put it in the lady's presence; rather, they are a series of neatly packaged syllogisms which would win the respect and admiration of such connoisseurs of the genre as Sextus Empiricus, Martianus Capella, or, who knows, even Aristotle himself."
– Шах королю, – сказал Воланд.	"Checkmate," said Woland.
– Пожалуйста, пожалуйста, – отозвался кот и стал в бинокль смотреть на доску.	"Please, please, let me see," rejoined the cat, starting to survey the board with his opera glasses.
– Итак, – обратился к Маргарите Воланд, – рекомендую вам, донна, мою свиту. Этот валяющий дурака – кот Бегемот. С Азазелло и Коровьевым вы уже познакомились, служанку мою Геллу рекомендую. Расторопна, понятлива, и нет такой услуги, которую она не сумела бы оказать.	"And so," said Woland, addressing himself to Margarita, "I present to you, Donna, my retinue. This fellow who likes to play the fool is the cat Behemoth. You're already acquainted with Azazello and Korovyev, and this is my maid, Hella. She's quick and efficient, and there is no service which she cannot provide."
Красавица Гелла улыбалась, обратив к Маргарите свои с зеленью глаза, не переставая зачерпывать пригоршней мазь и накладывать ее на колено.	The beautiful Hella smiled and turned her green-hued eyes to Margarita while continuing to scoop out gobs of salve which she rubbed on Woland's knee.
– Ну, вот и все, – закончил Воланд и поморщился, когда Гелла особенно сильно сжала его колено, – общество, как вы видите, небольшое, смешанное и бесхитростное. – Он умолк и стал поворачивать перед собою свой глобус, сделанный столь искусно, что синие океаны на нем шевелились, а шапка на полюсе лежала, как настоящая, ледяная и снежная.	"Well, that's that," concluded Woland with a grimace, as Hella pressed his knee with particular force. "As you can see, it's a small, diverse, and ingenuous group." He fell silent and began spinning the globe in front of him. It was so artfully constructed that the deep blue oceans on it moved, and its polar cap looked real, snowy and icy.
На доске тем временем происходило смятение. Совершенно расстроенный король в белой мантии топтался на клетке, в отчаянии вздымая руки. Три белых пешки-ландскнехты с алебардами растерянно глядели на офицера, размахивающего шпагой и указывающего вперед, где в смежных клетках, белой и черной, виднелись черные всадники Воланда на двух горячих, роющих копытами клетки, конях.	Meanwhile, the chessboard was in chaos. An utterly distraught king in a white cape stamped on his square, his arms raised in despair. Three white lansquenet pawns with halberds stared in confusion at a bishop who was waving his crozier and pointing ahead to where Woland's black knights could be seen on adjacent black and white squares, mounted on two mettlesome steeds, who were pawing the squares with their hooves.
Маргариту чрезвычайно заинтересовало и поразило то, что шахматные фигурки были живые.	Margarita was fascinated and astounded that the chess pieces were alive.
Кот, отставив от глаз бинокль, тихонько подпихнул своего короля в спину. Тот в отчаянии закрыл лицо руками.	The cat, lowering his opera glasses, quietly poked his king over in the back. The latter covered his face in despair.
– Плоховато дельце, дорогой Бегемот, – тихо сказал Коровьев ядовитым голосом.	"It doesn't look good, dear Behemoth," said Korovyev with quiet venom,
– Положение серьезное, но отнюдь не безнадежное, – отозвался Бегемот, – больше того: я вполне уверен в конечной победе. Стоит только хорошенько проанализировать положение.	"The situation is serious, but by no means hopeless," retorted Behemoth. "Moreover, I'm completely confident of ultimate victory. A careful analysis of the situation is all that is required."
Этот анализ он начал производить довольно странным способам, именно стал кроить какие-то рожи и подмигивать своему королю.	He began this careful analysis in rather a strange way, namely, by making faces and winking at his king.
– Ничего не помогает, – заметил Коровьев.	"Nothing will help," observed Korovyev.
– Ай! – вскричал Бегемот, – попугаи разлетелись, что я и предсказывал!	"Oh!" shouted Behemoth. "The parrots have flown away, just as I predicted!"
Действительно, где-то вдали послышался шум многочисленных крыльев. Коровьев и Азазелло бросились вон.	And, in fact, from the distance came the sound of many flapping wings. Korovyev and Azazello rushed out.
– А, черт вас возьми с вашими бальными затеями! – буркнул Воланд, не отрываясь от своего глобуса.	"To hell with your ball practical jokes!" muttered Woland, without taking his eyes from his globe.
Лишь только Коровьев и Азазелло скрылись, мигание Бегемота приняло усиленные размеры. Белый король наконец догадался, чего от него хотят, вдруг стащил с себя мантию, бросил ее на клетку и убежал с доски. Офицер брошенное королевское одеяние накинул на себя и занял место короля.	As soon as Korovyev and Azazello were gone, Behemoth's winking intensified. Finally, the white king caught on to what was expected of him. He abruptly pulled off his cape, threw it down on the square and ran off the board. The bishop donned the king's cast-off attire and took the king's place.
Коровьев и Азазелло вернулись.	Korovyev and Azazello returned.
– Враки, как и всегда, – ворчал Азазелло, косясь на Бегемота.	"False alarm, as always," grumbled Azazello, looking askance at Behemoth.
– Мне послышалось, – ответил кот.	"I thought I heard something," replied the cat.
– Ну, что же, долго это будет продолжаться? – спросил Воланд, – шах королю.	"Well, how long is this going to go on?" asked Woland. "Checkmate,"
– Я, вероятно, ослышался, мой мэтр, – ответил кот, – шаха королю нет и быть не может.	"Perhaps I misheard you, my maître, but my king is not in check, nor could he be."
– Повторяю, шах королю.	"I repeat, checkmate."
– Мессир, – тревожно-фальшивым голосом отозвался кот, – вы переутомились: нет шаха королю.	"Messire," responded the cat in a fake-anxious voice. "You must be overtired; my king is not in check."
– Король на клетке г-два, – не глядя на доску, сказал Воланд.	"Your king is on square G2," said Woland, without looking at the board.
– Мессир, я в ужасе, – завыл кот, изображая ужас на своей морде, – на этой клетке нет короля.	"Messire, I'm horrified!" wailed the cat, faking a look of horror. "There is no king on that square."
– Что такое? – в недоумении спросил Воланд и стал глядеть на доску, где стоявший на королевской клетке офицер отворачивался и закрывался рукой.	"What are you saying?" asked Woland in disbelief as he looked at the board and saw the bishop on the king's square turn away and cover his face with his hand.
– Ах ты подлец, – задумчиво сказал Воланд.	"Oh, you scoundrel," said Woland pensively.
– Мессир, я вновь обращаюсь к логике, – заговорил кот, прижимая лапы к груди, – если игрок объявляет шах королю, а короля между тем уже и в помине нет на доске, шах признается недействительным.	"Messire! I must again appeal to logic," began the cat, pressing his paws to his chest. "If a player says checkmate, and there is no trace of the king on the board, then the checkmate is null and void."
– Ты сдаешься или нет? – прокричал страшным голосом Воланд.	"Do you concede or not?" shouted Woland in a terrible voice.
– Разрешите подумать, – смиренно ответил кот, положил локти на стол, уткнул уши в лапы и стал думать. Думал он долго и наконец сказал: – Сдаюсь.	"Let me think for a bit," answered the cat meekly. He then put his elbows on the table, covered his ears with his paws, and began to think. He thought for a long time and finally said, "I concede."
– Убить упрямую тварь, – шепнул Азазелло.	"Kill the stubborn beast," whispered Azazello.
– Да, сдаюсь, – сказал кот, – но сдаюсь исключительно потому, что не могу играть в атмосфере травли со стороны завистников! – он поднялся, и шахматные фигурки полезли в ящик.	"Yes, I concede," said the cat, "but only because I can't play when Fm being badgered by envious bystanders!" He got up and the chessmen clambered into the box.
– Гелла, пора, – сказал Воланд, и Гелла исчезла из комнаты. – Нога разболелась, а тут этот бал, – продолжал Воланд.	"Hella," said Woland, "it's time," and she disappeared from the room. "My leg has flared up again, and now there's this ball..." continued Woland.
– Позвольте мне, – тихо попросила Маргарита.	"Allow me," said Margarita softly.
Воланд пристально поглядел на нее и пододвинул к ней колено.	Woland stared at her intently and then moved his knee over to her.
Горячая, как лава, жижа обжигала руки, но Маргарита, не морщась, стараясь не причинять боли, втирала ее в колено.	The salve was as hot as lava and burned Margarita's hands, but she did not flinch and rubbed it into his knee, trying not to cause him any pain.
– Приближенные утверждают, что это ревматизм, – говорил Воланд, не спуская глаз с Маргариты, – но я сильно подозреваю, что эта боль в колене оставлена мне на память одной очаровательной ведьмой, с которой я близко познакомился в тысяча пятьсот семьдесят первом году в Брокенских горах, на чертовой кафедре.	"My close friends insist that it's rheumatism," said Woland, keeping his eyes fixed on Margarita, "but I strongly suspect that the pain in my knee is a memento of my intimacy with a certain enchanting witch, whom I met in the Brocken Mountains, on the Devil's Pulpit, in 1571."
– Ах, может ли это быть! – сказала Маргарита.	"Oh, how can that be!" said Margarita.
– Вздор! Лет через триста это пройдет. Мне посоветовали множество лекарств, но я по старинке придерживаюсь бабушкиных средств. Поразительные травы оставила в наследство поганая старушка, моя бабушка! Кстати, скажите, а вы не страдаете ли чем-нибудь? Быть может, у вас есть какая-нибудь печаль, отравляющая душу, тоска?	"It's nothing! It'll pass in three hundred years' time. A multitude of medications have been recommended to me, but I'm a traditionalist and remain partial to granny's remedies. My grandmother, the vile old hag, left me some incredible herbs! Is there perhaps some sadness or anguish that is poisoning your soul?"
– Нет, мессир, ничего этого нет, – ответила умница Маргарита, – а теперь, когда я у вас, я чувствую себя совсем хорошо.	"No, Messire, there's nothing like that," was Margarita's shrewd reply, "and now that I'm here with you, I feel completely fine."
– Кровь – великое дело, – неизвестно к чему весело сказал Воланд и прибавил: – Я вижу, что вас интересует мой глобус.	"Blood is what counts," said Woland merrily to no one in particular, and added, "I see my globe interests you."
– О да, я никогда не видела такой вещицы.	"Oh yes, I've never seen anything like it."
– Хорошая вещица. Я, откровенно говоря, не люблю последних новостей по радио. Сообщают о них всегда какие-то девушки, невнятно произносящие названия мест. Кроме того, каждая третья из них немного косноязычна, как будто таких нарочно подбирают. Мой глобус гораздо удобнее, тем более что события мне нужно знать точно. Вот, например, видите этот кусок земли, бок которого моет океан? Смотрите, вот он наливается огнем. Там началась война. Если вы приблизите глаза, вы увидите и детали.	"Yes, it is nice. To be frank, I don't like listening to the news on the radio. The announcers are usually young women who can't pronounce place names properly. And, what's more, at least a third of them seem to have speech defects, as if that were a job requirement. My globe is much more convenient, especially since I have to know exactly what's going on. For instance, look here. Do you see that piece of land washed on one side by the ocean? Look how it's bursting into flame. A war has broken out there. If you look closer, you'll see it in detail."
Маргарита наклонилась к глобусу и увидела, что квадратик земли расширился, многокрасочно расписался и превратился как бы в рельефную карту. А затем она увидела и ленточку реки, и какое-то селение возле нее. Домик, который был размером в горошину, разросся и стал как спичечная коробка. Внезапно и беззвучно крыша этого дома взлетела наверх вместе с клубом черного дыма, а стенки рухнули, так что от двухэтажной коробки ничего не осталось, кроме кучечки, от которой валил черный дым. Еще приблизив свой глаз, Маргарита разглядела маленькую женскую фигурку, лежащую на земле, а возле нее в луже крови разметавшего руки маленького ребенка.	Margarita bent toward the globe and saw that a square of earth had grown wider, had assumed vivid colors and had turned into a kind of relief map. And then she saw a strip of river and next to it a village. A house the size of a pea got as big as a matchbox. Suddenly and noiselessly the roof of the house blew off into the air with a puff of black smoke, the walls of the house caved in, so that nothing was left of the two-storey matchbox except piles of rubble spewing black smoke. When she looked even closer, Margarita could see a tiny female figure lying on the ground, and next to her was a baby, lying in a pool of blood with its arms stretched out.
– Вот и все, – улыбаясь, сказал Воланд, – он не успел нагрешить. Работа Абадонны безукоризненна.	"So that's that," said Woland, smiling. "He had no time to sin. Abaddon's work is flawless."
– Я не хотела бы быть на той стороне, против которой этот Абадонна, – сказала Маргарита, – на чьей он стороне?	"I wouldn't want to be on the side fighting against this Abaddon," said Margarita. "Whose side is he on?"
– Чем дальше говорю с вами, – любезно отозвался Воланд, – тем больше убеждаюсь в том, что вы очень умны. Я успокою вас. Он на редкость беспристрастен и равно сочувствует обеим сражающимся сторонам. Вследствие этого и результаты для обеих сторон бывают всегда одинаковы. Абадонна, – негромко позвал Воланд, и тут из стены появилась фигура какого-то худого человека в темных очках. Эти очки произвели на Маргариту такое сильное впечатление, что она, тихонько вскрикнув, уткнулась лицом в ногу Воланда.	"The more I talk with you," Woland replied pleasantly, "the more convinced I am that you're very intelligent. Let me put your mind at ease. He is totally neutral and sympathizes equally with both contending sides. As a result, the outcome is always the same for both of them. Abaddon!" called Woland in a soft voice, and out of the wall appeared a thin figure in dark glasses. The glasses made such a strong impression on Margarita that she let out a soft scream and buried her face in Woland's leg.
– Да перестаньте, – крикнул Воланд, – до чего нервозны современные люди. – Он с размаху шлепнул Маргариту по спине, так что по ее телу прошел звон. – Ведь видите же, что он в очках. Кроме того, никогда не было случая, да и не будет, чтобы Абадонна появился перед кем-либо преждевременно. Да и, наконец, я здесь. Вы у меня в гостях! Я просто хотел вам его показать.	"Stop that!" yelled Woland. "How nervous people are nowadays!" He slapped Margarita's back so hard that her whole body reverberated with the sound. "Can't you see he's got his glasses on? Moreover, he never has appeared, nor will he ever appear, before anyone's time has come. And, besides, I'm here. You're my guest! I just wanted to show him to you."
Абадонна стоял неподвижно.	Abaddon stood motionless.
– А можно, чтобы он снял очки на секунду? – спросила Маргарита, прижимаясь к Воланду и вздрагивая, но уже от любопытства.	"Do you think he could take off his glasses for just a second?" asked Margarita, pressing close to Woland and trembling, but only out of curiosity.
– А вот этого нельзя, – серьезно ответил Воланд и махнул рукой Абадонне, и того не стало. – Что ты хочешь сказать, Азазелло?	"No, that is impossible," Woland replied in a grave voice, waving his arm at Abaddon, who then disappeared. "What do you wish to say, Azazello?"
– Мессир, – ответил Азазелло, – разрешите мне сказать. У нас двое посторонних: красавица, которая хнычет и умоляет, чтобы ее оставили при госпоже, и кроме того, с ней, прошу прощения, ее боров.	"Messire," answered Azazello, "permit me to speak. Two outsiders have appeared: a beautiful woman who keeps whimpering and begs permission to stay with her mistress, and also her, pardon my expression, hog."
– Странно ведут себя красавицы, – заметил Воланд.	"Beautiful women have strange ways," remarked Woland.
– Это Наташа, Наташа! – воскликнула Маргарита.	"It's Natasha, Natasha!" exclaimed Margarita.
– Ну, оставить при госпоже. А борова к поварам!	"Well, let her stay with her mistress. And send the hog—to the cooks!"
– Зарезать? – испуганно крикнула Маргарита, – помилуйте, мессир, это Николай Иванович, нижний жилец. Тут недоразумение, она, видите ли, мазнула его кремом...	"To be butchered?" cried Margarita in fright. "Have mercy, Messire. That's Nikolai Ivanovich, our downstairs neighbor. You see, there's been a mistake here, she rubbed him with that cream..."
– Да позвольте! – сказал Воланд, – на кой черт и кто станет его резать? Пусть посидит вместе с поварами, вот и все! Не могу же, согласитесь, я его пустить в бальный зал!	"Just a minute," said Woland, "who the hell is going to butcher him and what the devil for? Just let him sit with the cooks for awhile, that's all! You'll agree, I can't very well let him into the ballroom!"
– Да уж... – добавил Азазелло и доложил: – Полночь приближается, мессир.	"Well, yes..." added Azazello, and announced, "Midnight is approaching, Messire."
– А, хорошо. – Воланд обратился к Маргарите: – Итак, прошу вас! Заранее благодарю вас. Не теряйтесь и ничего не бойтесь. Ничего не пейте, кроме воды, а то вы разомлеете и вам будет трудно. Пора!	"Ah, good." Woland turned to Margarita, "And so, please come with me... I thank you in advance. Don't get flustered and don't be afraid of anything. Drink nothing but water, or else you'll wilt and it will be hard for you. Time to go!"
Маргарита поднялась с коврика, и тогда в дверях возник Коровьев.	Margarita got up from the rug, and then Korovyev appeared in the doorway.
Глава 23. Великий бал у сатаны	Chapter 23. Satan's Grand Ball
Полночь приближалась, пришлось спешить. Маргарита смутно видела окружающие. Запомнились свечи и самоцветный какой-то бассейн. Когда Маргарита стала на дно этого бассейна, Гелла и помогающая ей Наташа окатили Маргариту какой-то горячей, густой и красной жидкостью. Маргарита ощутила соленый вкус на губах и поняла, что ее моют кровью. Кровавая мантия сменилась другою – густой, прозрачной, розоватой, и у Маргариты закружилась голова от розового масла. Потом Маргариту бросили на хрустальное ложе и до блеска стали растирать какими-то большими зелеными листьями.	Midnight was approaching, they had to hurry. Margarita had only a vague idea of her surroundings. She recalled candles and a pool inlaid with semiprecious stones. Margarita stood on the bottom of the pool while Hella, helped by Natasha, covered her with a hot, thick, red liquid. Margarita tasted salt on her lips and realized she was being washed with blood. The mantle of blood was followed by another—thick, transparent, and pink— and Margarita's head spun from the oil of roses. Next she was laid on a bed of crystal and rubbed with large green leaves until she sparkled.
Тут ворвался кот и стал помогать. Он уселся на корточки у ног Маргариты и стал натирать ей ступни с таким видом, как будто чистил сапоги на улице.	At this point the cat burst in and began to help. He squatted at her feet and started polishing the soles of her feet, as if he were a shoeshine boy polishing shoes on the street.
Маргарита не помнит, кто сшил ей из лепестков бледной розы туфли, и как эти туфли сами собой застегнулись золотыми пряжками. Какая-то сила вздернула Маргариту и поставила перед зеркалом, и в волосах у нее блеснул королевский алмазный венец.	Margarita cannot remember who sewed her pale rose-petal slippers, or how they got fastened with gold clasps all on their own. Some force lifted Margarita up and stood her in front of a mirror, where she saw a regal diamond tiara sparkling on her head.
Откуда-то явился Коровьев и повесил на грудь Маргариты тяжелое в овальной раме изображение черного пуделя на тяжелой цепи. Это украшение чрезвычайно обременило королеву. Цепь сейчас же стала натирать шею, изображение тянуло ее согнуться. Но кое-что вознаградило Маргариту за те неудобства, которые ей причиняла цепь с черным пуделем. Это – та почтительность, с которою стали относиться к ней Коровьев и Бегемот.	Korovyev appeared from somewhere and hung on Margarita's breast a heavy, oval-framed picture of a poodle on a heavy chain. This adornment was a great burden to the queen. The chain immediately began chafing her neck, and the weight of the picture caused her to bend forward. But Margarita was rewarded for the discomfort caused by the black poodle and chain. Her reward was the new deference shown her by Korovyev and Behemoth.
– Ничего, ничего, ничего! – бормотал Коровьев у дверей комнаты с бассейном, – ничего не поделаешь, надо, надо, надо. Разрешите, королева, вам дать последний совет. Среди гостей будут различные, ох, очень различные, но никому, королева Марго, никакого преимущества! Если кто-нибудь и не понравится... Я понимаю, что вы, конечно, не выразите этого на своем лице... Нет, нет, нельзя подумать об этом! Заметит, заметит в то же мгновение. Нужно полюбить его, полюбить, королева. Сторицей будет вознаграждена за это хозяйка бала! И еще: не пропустить никого. Хоть улыбочку, если не будет времени бросить слово, хоть малюсенький поворот головы. Все, что угодно, но только не невнимание. От этого они захиреют...	"Never mind, never mind, never mind!" mumbled Korovyev in the doorway of the room with the pool. "There's nothing you can do, you just have to wear it, you have to, you have to... Allow me, Your Majesty, to give you one last bit of advice. The guests will be a diverse lot—oh, very diverse—but, Queen Margot, whatever you do, don't show any partiality! Even if you take a dislike to someone... I know that you, of course, will not show this on your face... No, no, don't even think of it! Hell notice it, he'll notice it right away! You have to like him, you have to like him, Your Majesty! The hostess of the ball will be rewarded for that a hundred times over. And another thing: don't ignore anyone! Give a little smile if you don't have time for a word. Even the tiniest nod of your head will do. Anything you wish, but not indifference. That causes them to wither..."
Тут Маргарита в сопровождении Коровьева и Бегемота шагнула из бассейной в полную темноту.	Accompanied by Korovyev and Behemoth, Margarita stepped out of the room with the pool into total darkness.
– Я, я, – шептал кот, – я дам сигнал!	"I'll do it, I'll do it," whispered the cat. "I'll give the signal!"
– Давай! – ответил в темноте Коровьев.	"Do it!" Korovyev replied in the darkness.
– Бал! – пронзительно визгнул кот, и тотчас Маргарита вскрикнула и на несколько секунд закрыла глаза. Бал упал на нее сразу в виде света, вместе с ним – звука и запаха. Уносимая под руку Коровьевым, Маргарита увидела себя в тропическом лесу. Красногрудые зеленохвостые попугаи цеплялись за лианы, перескакивали по ним и оглушительно кричали: "Я восхищен!" Но лес быстро кончился, и его банная духота тотчас сменилась прохладою бального зала с колоннами из какого-то желтоватого искрящегося камня. Этот зал, так же как и лес, был совершенно пуст, и лишь у колонн неподвижно стояли обнаженные негры в серебряных повязках на головах.	"Let the ball begin!" yelled the cat shrilly, and Margarita at once let out a scream and shut her eyes for several seconds. The ball descended upon her immediately as light combined with sound and smell. Carried along on Korovyev's arm, Margarita found herself in a tropical forest. Red-breasted, green-tailed parrots clung to liana vines, hopping all about, and shouting deafeningly, "Delighted to see you!" But the forest came to an abrupt end, and its bathhouse humidity was replaced by the coolness of a ballroom with columns made of a sparkling, yellowish stone. The ballroom, like the forest, was completely empty, except for naked negroes in silver headbands, standing motionlessly by the columns.
Лица их стали грязно-бурыми от волнения, когда в зал влетела Маргарита со своею свитой, в которой откуда-то взялся Азазелло. Тут Коровьев выпустил руку Маргариты и шепнул:	Their faces flushed dark-red with excitement when Margarita flew in with her retinue, which now included Azazello, who had materialized from somewhere. Here Korovyev let go of Margarita's arm and whispered,
– Прямо на тюльпаны!	"Go straight to the tulips!"
Невысокая стена белых тюльпанов выросла перед Маргаритой, а за нею она увидела бесчисленные огни в колпачках и перед ними белые груди и черные плечи фрачников. Тогда Маргарита поняла, откуда шел бальный звук. На нее обрушился рев труб, а вырвавшийся из-под него взмыв скрипок окатил ее тело, как кровью. Оркестр человек в полтораста играл полонез.	A low wall of white tulips rose up in front of Margarita, and beyond it she saw countless shaded lamps and in front of them the white chests and black shoulders of men in formal dress. Then Margarita realized where the ball music was coming from. A blast of trumpets crashed down on her, and from beneath it a surge of violins broke loose and washed over her body like blood. An orchestra of some one hundred and fifty men was playing a polonaise.
Возвышавшийся перед оркестром человек во фраке, увидев Маргариту, побледнел, заулыбался и вдруг взмахом рук поднял весь оркестр. Ни на мгновение не прерывая музыки, оркестр, стоя, окатывал Маргариту звуками. Человек над оркестром отвернулся от него и поклонился низко, широко разбросив руки, и Маргарита, улыбаясь, помахала ему рукой.	The man in tails on the podium, towering above the orchestra, took one look at Margarita, turned pale, smiled, and with a sudden wave of his hand made the orchestra rise to its feet. Without ceasing to play for an instant, the orchestra, now standing, immersed Margarita in sound. The man towering above the orchestra turned his back to it and bowed low, his arms spread wide, and Margarita, smiling, waved at him.
– Нет, мало, мало, – зашептал Коровьев, – он не будет спать всю ночь. Крикните ему: "Приветствую вас, король вальсов!"	"No, not enough, not enough," whispered Korovyev, "he won't sleep all night. Shout to him, 'I salute you, Waltz King!'"
Маргарита крикнула это и подивилась тому, что ее голос, полный как колокол, покрыл вой оркестра. Человек от счастья вздрогнул и левую руку приложил к груди, правой продолжая махать оркестру белым жезлом.	Margarita did just that and was amazed to find that her voice, full-throated as a bell, drowned out the sound of the orchestra. The man trembled with happiness and pressed his left hand to his chest, while continuing with his right to conduct the orchestra with a white baton.
– Мало, мало, – шептал Коровьев, – глядите налево, на первые скрипки, и кивните так, чтобы каждый думал, что вы его узнали в отдельности. Здесь только мировые знаменитости. Вот этому, за первым пультом, это Вьетан. Так, очень хорошо. Теперь дальше.	"Not enough, not enough," whispered Korovyev. "Look over to your left at the first violins, and nod your head so that each one thinks you've recognized him individually. They're all world-famous. Look at the one in the first chair, that's Vieuxtemps. Good, very good. Now let's move on."
– Кто дирижер? – отлетая, спросила Маргарита.	"Who's the conductor?" asked Margarita as she flew away.
– Иоганн Штраус, – закричал кот, – и пусть меня повесят в тропическом лесу на лиане, если на каком-нибудь балу когда-либо играл такой оркестр. Я приглашал его! И, заметьте, ни один не заболел и ни один не отказался.	"Johann Strauss!" cried the cat. "And may they hang me on a liana vine in the tropical forest if an orchestra like this ever played at any other ball! I was the one who sent out the invitations! And, please note, not one of the musicians took sick or refused to play."
В следующем зале не было колонн, вместо них стояли стены красных, розовых, молочно-белых роз с одной стороны, а с другой – стена японских махровых камелий. Между этими стенами уже били, шипя, фонтаны, и шампанское вскипало пузырями в трех бассейнах, из которых был первый – прозрачно-фиолетовый, второй – рубиновый, третий – хрустальный. Возле них метались негры в алых повязках, серебряными черпаками наполняя из бассейнов плоские чаши. В розовой стене оказался пролом, и в нем на эстраде кипятился человек в красном с ласточкиным хвостом фраке. Перед ним гремел нестерпимо громко джаз. Лишь только дирижер увидел Маргариту, он согнулся перед нею так, что руками коснулся пола, потом выпрямился и пронзительно закричал:	The next ballroom had no columns; instead, on one side were walls of red, pink, and milky-white roses, and on the other a wall of Japanese double camellias. Between these walls, fountains gushed and hissed, and champagne frothed, bubbling, in three pools, the first of which-was clear-violet, the second-ruby-red, and the third-crystal. Negroes in scarlet headbands scurried about, pouring silver ladles of champagne from the pools into shallow goblets. Through an opening in the pink wall, a man in a red swallowtail coat could be seen bouncing about excitedly on a stage. In front of him, a jazz band blasted away at an intolerable volume. As soon as the conductor saw Margarita, he made such a low bow that his hands touched the floor, then he straightened up and let out a piercing yell,
– Аллилуйя!	"Hallelujah!"
Он хлопнул себя по коленке раз, потом накрест по другой – два, вырвал из рук у крайнего музыканта тарелку, ударил ею по колонне.	He slapped himself once on one knee, then crossed one hand over the other and slapped his other knee twice, grabbed a cymbal from the musician nearest him, and struck it against a pillar.
Улетая, Маргарита видела только, что виртуоз-джазбандист, борясь с полонезом, который дул Маргарите в спину, бьет по головам джазбандистов своей тарелкой и те приседают в комическом ужасе.	As she flew off, Margarita saw only that the jazz virtuoso, competing with the polonaise that was blaring at Margarita's back, was beating his cymbals over his musicians' heads while they cringed in mock terror.
Наконец вылетели на площадку, где, как поняла Маргарита, ее во тьме встречал Коровьев с лампадкой. Теперь на этой площадке глаза слепли от света, льющегося из хрустальных виноградных гроздьев. Маргариту установили на место, и под левой рукой у нее оказалась низкая аметистовая колонка.	Finally they flew out to the landing where, Margarita realized, Korovyev had first greeted her in the dark with a lamp. Now the landing was flooded with blinding light pouring out of crystal lamps shaped like grape clusters. Margarita was shown to her place, and a low amethyst column appeared beneath her left arm.
– Руку можно будет положить на нее, если станет очень трудно, – шептал Коровьев.	"You can rest your hand on it if you get tired," whispered Korovyev.
Какой-то чернокожий подкинул под ноги Маргарите подушку с вышитым на ней золотым пуделем, и на нее она, повинуясь чьим-то рукам, поставила, согнув в колене, свою правую ногу.	A black-skinned man tucked a pillow embroidered with a gold poodle under Margarita's feet, and, with someone's hands guiding her, Margarita bent her right knee and put her foot on the cushion.
Маргарита попробовала оглядеться. Коровьев и Азазелло стояли возле нее в парадных позах. Рядом с Азазелло – еще трое молодых людей, смутно чем-то напомнивших Маргарите Абадонну. В спину веяло холодом. Оглянувшись, Маргарита увидела, что из мраморной стены сзади нее бьет шипящее вино и стекает в ледяной бассейн. У левой ноги она чувствовала что-то теплое и мохнатое. Это был Бегемот.	Margarita tried to look around. Korovyev and Azazello were standing nearby in ceremonial poses. Next to Azazello were three young men who vaguely reminded Margarita of Abaddon. She felt a chill on her back. When Margarita turned around, she saw that wine was bubbling out of the marble wall behind her and flowing into a pool sculpted out of ice. She felt something warm and furry by her left foot. It was Behemoth.
Маргарита была в высоте, и из-под ног ее вниз уходила грандиозная лестница, крытая ковром. Внизу, так далеко, как будто бы Маргарита смотрела обратным способом в бинокль, она видела громаднейшую швейцарскую с совершенно необъятным камином, в холодную и черную пасть которого мог свободно въехать пятитонный грузовик. Швейцарская и лестница, до боли в глазах залитая светом, были пусты. Трубы теперь доносились до Маргариты издалека. Так простояли неподвижно около минуты.	Margarita was standing at a great height, and a vast carpeted staircase descended beneath her feet. Down at the bottom, so far away that Margarita felt she was gazing through the wrong end of binoculars, she could see an enormous foyer with a fireplace so huge that a five-ton truck could drive into its cold, black maw. The foyer and staircase, so brightly lit that they pained the eyes, were empty. The sound of trumpets now reached Margarita from the distance. Thus they stood that way for a minute or so without moving.
– Где же гости? – спросила Маргарита у Коровьева.	"But where are the guests?" Margarita asked Korovyev.
– Будут, королева, сейчас будут. В них недостатка не будет. И, право, я предпочел бы рубить дрова, вместо того чтобы принимать их здесь на площадке.	"They'll be here, Your Majesty, they'll be here any minute. There'll be no lack of them. And, to be honest, I'd rather be chopping wood than standing here on this landing to receive them."
– Что рубить дрова, – подхватил словоохотливый кот, – я хотел бы служить кондуктором в трамвае, а уж хуже этой работы нет ничего на свете.	"Chopping wood is nothing," interjected the garrulous cat. "I'd rather be a streetcar conductor, and there's no job in the world worse than that."
– Все должно быть готово заранее, королева, – объяснял Коровьев, поблескивая глазом сквозь испорченный монокль. – Ничего не может быть гаже, чем когда приехавший первым гость мыкается, не зная, что ему предпринять, а его законная мегера шепотом пилит его за то, что они приехали раньше всех. Такие балы надо выбрасывать на помойку, королева.	"Everything has to be ready in advance, Your Majesty," explained Korovyev, his eye gleaming through the cracked monocle. "There's nothing worse than having the first guest roam around without knowing what to do while his lawful shrew of a wife scolds him in a whisper for their being the first to arrive. Balls like that should be done away with entirely, Your Majesty."
– Определенно на помойку, – подтвердил кот.	"Done away with entirely," affirmed the cat.
– До полуночи не более десяти секунд, – добавил Коровьев, – сейчас начнется.	"Not more than ten seconds till midnight," added Korovyev. "It's about to start."
Эти десять секунд показались Маргарите чрезвычайно длинными. По-видимому, они истекли уже, и ровно ничего не произошло. Но тут вдруг что-то грохнуло внизу в громадном камине, и из него выскочила виселица с болтающимся на ней полурассыпавшимся прахом. Этот прах сорвался с веревки, ударился об пол, и из него выскочил черноволосый красавец во фраке и в лакированных туфлях. Из камина выбежал полуистлевший небольшой гроб, крышка его отскочила, и из него вывалился другой прах. Красавец галантно подскочил к нему и подал руку калачиком, второй прах сложился в нагую вертлявую женщину в черных туфельках и с черными перьями на голове, и тогда оба, и мужчина и женщина, заспешили вверх по лестнице.	Those ten seconds seemed extraordinarily long to Margarita. They appeared to have passed already, yet absolutely nothing had happened. Then, suddenly, there was a loud crash in the enormous fireplace at the bottom of the stairs, and out popped a gallows with a dangling corpse half turned to dust. This dust shook itself off the noose, fell to the ground, and out jumped a handsome black-haired fellow in tails and patent-leather shoes. Out of the fireplace slid a small, semi-rotted coffin, its top flew off, and another clump of dust tumbled out of the coffin. The handsome fellow rushed gallantly over to it and extended a bent arm, the second clump of dust formed itself into a fidgety, naked woman in black evening slippers, with black feathers on her head, and then both the man and the woman began hurrying up the staircase.
– Первые! – воскликнул Коровьев, – господин Жак с супругой. Рекомендую вам, королева, один из интереснейших мужчин! Убежденный фальшивомонетчик, государственный изменник, но очень недурной алхимик. Прославился тем, – шепнул на ухо Маргарите Коровьев, – что отравил королевскую любовницу. А ведь это не с каждым случается! Посмотрите, как красив!	"The first guests!" exclaimed Korovyev. "Monsieur Jacques and his wife. May I introduce you, Your Majesty, to a most interesting man! An inveterate counterfeiter and traitor to his country, but a very good alchemist. He won fame," whispered Korovyev in Margarita's ear, "for poisoning the king's mistress. And that's not something that happens to everyone! Look how handsome he is!"
Побледневшая Маргарита, раскрыв рот, глядела вниз и видела, как исчезают в каком-то боковом ходу швейцарской и виселица и гроб.	A distinctly pale Margarita, her mouth agape, looked downwards and saw the coffin and gallows disappear through a side door in the foyer.
– Я в восхищении, – заорал прямо в лицо поднявшемуся по лестнице господину Жаку кот.	"Delighted to see you!" howled the cat, right in Monsieur Jacques's face, as he reached the top of the stairs.
В это время внизу из камина появился безголовый, с оторванною рукою скелет, ударился оземь и превратился в мужчину во фраке.	Meanwhile, down below, a headless skeleton with one arm torn out of its socket had emerged from the fireplace, hit the floor and turned into a man in tails.
Супруга господина Жака уже становилась перед Маргаритою на одно колено и, бледная от волнения, целовала колено Маргариты.	Monsieur Jacques's wife was already down on one knee in front of Margarita, and pale from excitement, she kissed Margarita's knee.
– Королева, – бормотала супруга господина Жака.	"Your Majesty..." murmured Monsieur Jacques's wife.
– Королева в восхищении, – кричал Коровьев.	"Her Majesty is delighted!" cried Korovyev.
– Королева... – тихо сказал красавец, господин Жак.	"Your Majesty..." said the handsome Monsieur Jacques softly.
– Мы в восхищении, – завывал кот.	"We're delighted," howled the cat.
Молодые люди, спутники Азазелло, улыбаясь безжизненными, но приветливыми улыбками, уже теснили господина Жака с супругою в сторону, к чашам с шампанским, которые негры держали в руках. По лестнице поднимался вверх бегом одинокий фрачник.	The young men, Azazello's companions, smiling lifeless, but polite smiles, guided Monsieur Jacques and his wife over to the side, to the goblets of champagne which the negroes were holding. Coming up the stairs at a run was a solitary man in tails.
– Граф Роберт, – шепнул Маргарите Коровьев, – по-прежнему интересен. Обратите внимание, как смешно, королева – обратный случай: этот был любовником королевы и отравил свою жену.	"Count Robert," whispered Korovyev to Margarita. "Intriguing as always. Note the humor, Your Majesty—the same case in reverse: he was a queen's lover and poisoned his wife."
– Мы рады, граф, – закричал Бегемот.	"We are happy, Count," cried the cat.
Из камина подряд один за другим вывалились, лопаясь и распадаясь, три гроба, затем кто-то в черной мантии, которого следующий выбежавший из черной пасти ударил в спину ножом. Внизу послышался сдавленный крик.	One after the other, three coffins tumbled out of the fireplace, splitting open and breaking apart on impact, then someone in a black cloak appeared, who was then stabbed in the back by the next to follow him out of the black maw. A muffled scream was heard below.
Из камина выбежал совсем почти разложившийся труп. Маргарита зажмурилась, и чья-то рука поднесла к ее носу флакон с белой солью. Маргарите показалось, что это рука Наташи.	Out of the fireplace ran an almost totally decomposed corpse. Margarita grimaced, and somebody's hand held a vial of smelling salts to her nose. It seemed to Margarita that the hand was Natasha's.
Лестница стала заполняться. Теперь уже на каждой ступеньке оказались, издали казавшиеся совершенно одинаковыми, фрачники и нагие женщины с ними, отличавшиеся друг от друга только цветом перьев на головах и туфель.	The staircase began to fill up with people. Now on every step were men in tails, who all looked completely alike from a distance, and naked women who differed from each other only by their shoes and the color of the feathers on their heads.
К Маргарите приближалась, ковыляя, в странном деревянном сапоге на левой ноге, дама с монашески опущенными глазами, худенькая, скромная и почему-то с широкой зеленой повязкой на шее.	Approaching Margarita and hobbling in a strange wooden boot on her left foot, came a lady whose eyes were cast down like a nun's. She was thin, humble-looking, and for some reason had a wide, green bandage around her neck.
– Какая зеленая? – машинально спросила Маргарита.	"Who's the green one?" queried Margarita mechanically.
– Очаровательнейшая и солиднейшая дама, – шептал Коровьев, – рекомендую вам: госпожа Тофана, была чрезвычайно популярна среди молодых очаровательных неаполитанок, а также жительниц Палермо, и в особенности среди тех, которым надоели их мужья. Ведь бывает же так, королева, чтобы надоел муж.	"A most charming and reputable lady," whispered Korovyev. "May I present to you Signora Tofana. She was extremely popular among the charming young ladies of Naples as well as the female residents of Palermo, especially those who were sick of their husbands. It does happen, Your Majesty, that a woman gets sick of her hus—..."
– Да, – глухо ответила Маргарита, в то же время улыбаясь двум фрачникам, которые один за другим склонялись перед нею, целуя колено и руку.	"Yes," was Margarita's hollow reply as she smiled at two men in tails, who bowed to her, one after the other, kissing her knee and her hand.
– Ну вот, – ухитрялся шептать Коровьев Маргарите и в то же время кричать кому-то: – Герцог, бокал шампанского! Я восхищен! Да, так вот-с, госпожа Тофана входила в положение этих бедных женщин и продавала им какую-то воду в пузырьках. Жена вливала эту воду в суп супругу, тот его съедал, благодарил за ласку и чувствовал себя превосходно. Правда, через несколько часов ему начинало очень сильно хотеться пить, затем он ложился в постель, и через день прекрасная неаполитанка, накормившая своего мужа супом, была свободна, как весенний ветер.	"And so," said Korovyev, managing to whisper in Margarita's ear while also shouting to someone, "Duke! A glass of champagne! Delighted to see you!... And so, as I was saying, Signora Tofana sympathized with these poor women's predicament, and sold them vials of some kind of potion. The wife would pour it into her husband's soup, the husband would eat it, thank her for her tender attention, and feel marvelous. True, a few hours later the husband would develop a terrible thirst, then take to his bed, and the day after that the beautiful Neapolitan lady, who had fed her husband the soup, would be as free as the spring breeze."
– А что это у нее на ноге? – спрашивала Маргарита, не уставая подавать руку гостям, обогнавшим ковыляющую госпожу Тофану, – и зачем эта зелень на шее? Блеклая шея?	"And what's that on her foot?" asked Margarita, continuing to greet the guests who had overtaken the hobbling Signora Tofana. "And why is that green thing on her neck? Is her neck withered?"
– Я в восхищении, князь! – кричал Коровьев и в это же время шептал Маргарите: – Прекрасная шея, но с ней неприятность случилась в тюрьме. На ноге у нее, королева, испанский сапожок, а лента вот отчего: когда тюремщики узнали, что около пятисот неудачно выбранных мужей покинули Неаполь и Палермо навсегда, они сгоряча удавили госпожу Тофану в тюрьме.	"Delighted to see you, Prince!" cried Korovyev, while whispering to Margarita, "She has a splendid neck, but something unpleasant happened to her in prison. That's a Spanish boot on her foot, Your Majesty, and here's how she got the bandage: when the jailers found out that five hundred or so ill-chosen husbands had left Naples and Palermo permanently, they became enraged and strangled Signora Tofana in prison."
– Как я счастлива, черная королева, что мне выпала высокая честь, – монашески шептала Тофана, пытаясь опуститься на колено. Испанский сапог мешал ей. Коровьев и Бегемот помогли Тофане подняться.	"How happy I am, Black Queen, for the great honor that has befallen me," whispered Tofana in a nunlike voice, attempting to get down on her knee. The Spanish boot impeded her. Korovyev and Behemoth helped Tofana to get up.
– Я рада, – ответила ей Маргарита, в то же время подавая руку другим.	"I'm glad to see you," replied Margarita to Tofana, while extending her hand to others.
Теперь по лестнице снизу вверх поднимался поток. Маргарита перестала видеть то, что делается в швейцарской. Она механически поднимала и опускала руку и, однообразно скалясь, улыбалась гостям. В воздухе на площадке уже стоял гул, из покинутых Маргаритой бальных зал, как море, слышалась музыка.	A steady stream of guests was now coming up the stairs. Margarita could no longer see what was going on in the foyer. She raised and lowered her hand mechanically, and baring her teeth monotonously, smiled at the guests. The air on the landing hummed continuously, and the music coming from the ballrooms Margarita had left behind sounded like the sea.
– А вот это – скучная женщина, – уже не шептал, а громко говорил Коровьев, зная, что в гуле голосов его уже не расслышат, – обожает балы, все мечтает пожаловаться на свой платок.	"Now that woman there is a bore," said Korovyev not in a whisper but out loud, knowing that he could not be heard above the hum of voices. "She adores balls, yet all she can think of is to complain about her handkerchief."
Маргарита поймала взглядом среди подымавшихся ту, на которую указывал Коровьев. Это была молодая женщина лет двадцати, необыкновенного по красоте сложения, но с какими-то беспокойными и назойливыми глазами.	Margarita scanned the crowd coming up the stairs and found the woman Korovyev was pointing to. She was a young woman of about twenty, with an unusually stunning figure, but with agitated and insistent eyes.
– Какой платок? – спросила Маргарита.	"What handkerchief?" asked Margarita.
– К ней камеристка приставлена, – пояснил Коровьев, – и тридцать лет кладет ей на ночь на столик носовой платок. Как она проснется, так он уже тут. Она уж и сжигала его в печи и топила его в реке, но ничего не помогает.	"She has a chambermaid assigned to her," explained Korovyev, "and every night for thirty years the maid has laid out a handkerchief for her on her night table. The minute she wakes up she sees it there. She's tried burning it in the stove and drowning it in the river, but nothing helps.
– Какой платок? – шептала Маргарита, подымая и опуская руку.	"What kind of handkerchief?" whispered Margarita, raising and lowering her hand.
– С синей каемочкой платок. Дело в том, что, когда она служила в кафе, хозяин как-то ее зазвал в кладовую, а через девять месяцев она родила мальчика, унесла его в лес и засунула ему в рот платок, а потом закопала мальчика в земле. На суде она говорила, что ей нечем кормить ребенка.	"A handkerchief with a dark-blue border. The fact is that when she was a waitress in a cafe, her boss lured her into the storeroom one day, and nine months later she gave birth to a baby boy, carried him into the woods, stuffed the handkerchief in his mouth, and then buried him in the ground. At her trial she said she had nothing to feed the child."
– А где же хозяин этого кафе? – спросила Маргарита.	"And where's the owner of the cafe?" asked Margarita.
– Королева, – вдруг заскрипел снизу кот, – разрешите мне спросить вас: при чем же здесь хозяин? Ведь он не душил младенца в лесу!	"Your Majesty," squeaked the cat suddenly from below. "Allow me to ask you: what does the owner have to do with this? He wasn't the one who smothered the baby in the woods!"
Маргарита, не переставая улыбаться и качать правой рукой, острые ногти левой запустила в Бегемотово ухо и зашептала ему:	Margarita, continuing to smile and shake hands with her right hand, sank the sharp nails of her left hand into Behemoth's ear and whispered,
– Если ты, сволочь, еще раз позволишь себе впутаться в разговор...	"If you dare, you bastard, to butt into the conversation one more time..."
Бегемот как-то не по-бальному вспискнул и захрипел:	Behemoth let out a highly unceremonious squeal and rasped,
– Королева... ухо вспухнет... Зачем же портить бал вспухшим ухом?.. Я говорил юридически... с юридической точки... Молчу, молчу... Считайте, что я не кот, а рыба, только оставьте ухо.	"Your Majesty... my ear will swell up... Why spoil the ball for me with a swollen ear?... I was speaking legalistically... from the legal point... I'll be quiet, I'll be quiet... Think of me not as a cat, but a fish, only leave my ear alone."
Маргарита выпустила ухо, и назойливые, мрачные глаза оказались перед ней.	Margarita let go of his ear, and saw a pair of importunate somber eyes in front of her.
– Я счастлива, королева-хозяйка, быть приглашенной на великий бал полнолуния.	"I am happy, Hostess-Queen, to have been invited to the Grand Ball of the Full Moon."
– А я, – ответила ей Маргарита, – рада вас видеть. Очень рада. Любите ли вы шампанское?	"And I," replied Margarita, "am glad to see you. Very glad indeed. Do you like champagne?"
– Что вы изволите делать, королева?! – отчаянно, но беззвучно вскричал на ухо Маргарите Коровьев, – получится затор!	"What do you presume to be doing, Your Majesty?" yelled Korovyev in Margarita's ear in mute desperation. "You'll cause a traffic jam!"
– Я люблю, – моляще говорила женщина и вдруг механически стала повторять: – Фрида, Фрида, Фрида! Меня зовут Фрида, о королева!	"Yes, I do," said the woman imploringly and suddenly began repeating mechanically, "Frieda, Frieda, Frieda! My name is Frieda, Your Majesty."
– Так вы напейтесь сегодня пьяной, Фрида, и ни о чем не думайте, – сказала Маргарита.	"Drink as much as you want tonight, Frieda, and don't worry about anything," said Margarita.
Фрида протянула обе руки к Маргарите, но Коровьев и Бегемот очень ловко подхватили ее под руки, и ее затерло в толпе.	Frieda stretched out both her hands to Margarita, but Korovyev and Behemoth, with great finesse, grabbed her under her arms and she was lost in the crowd.
Теперь снизу уже стеною шел народ, как бы штурмуя площадку, на которой стояла Маргарита. Голые женские тела поднимались между фрачными мужчинами. На Маргариту наплывали их смуглые, и белые, и цвета кофейного зерна, и вовсе черные тела. В волосах рыжих, черных, каштановых, светлых, как лен, – в ливне света играли и плясали, рассыпали искры драгоценные камни. И как будто кто-то окропил штурмующую колонну мужчин капельками света, – с грудей брызгали светом бриллиантовые запонки.	A wall of people was now advancing up the staircase as if about to storm the landing where Margarita stood. Naked female bodies moved up the stairs in between tailcoated men. Their bodies— swarthy, white, coffee-colored or completely black—swept up against Margarita. In their red, black, chestnut, and flaxen hair precious stones sparkled, playing and dancing in the downpour of light. And the advancing column of men looked as if it had been sprayed with droplets of light—light splashed by the diamond studs on their chests.
Теперь Маргарита ежесекундно ощущала прикосновение губ к колену, ежесекундно вытягивала вперед руку для поцелуя, лицо ее стянуло в неподвижную маску привета.	Now every second Margarita felt the touch of lips against her knee, every second she stretched out her hand to be kissed, her face tensed in a mask of welcome.
– Я в восхищении, – монотонно пел Коровьев, – мы в восхищении, королева в восхищении.	"I'm delighted to see you," crooned Korovyev in a monotone. "We are delighted... Her Majesty is delighted."
– Королева в восхищении, – гнусил за спиною Азазелло.	"Her Majesty is delighted..." said Azazello in a nasal twang behind her.
– Я восхищен, – вскрикивал кот.	"Delighted," cried the cat.
– Маркиза, – бормотал Коровьев, – отравила отца, двух братьев и двух сестер из-за наследства! Королева в восхищении! Госпожа Минкина, ах, как хороша! Немного нервозна. Зачем же было жечь горничной лицо щипцами для завивки! Конечно, при этих условиях зарежут! Королева в восхищении! Королева, секунду внимания: император Рудольф, чародей и алхимик.	"The marquise..." mumbled Korovyev, "poisoned her father, two brothers, and two sisters because of an inheritance... Her Majesty is delighted!... Lady Minkina!... Ah, how lovely you look! She's a bit nervous. Why was it necessary to burn the maid's face with a curling iron? Naturally that sort of behavior can get you murdered... Her Majesty is delighted! Your Majesty, a minute of your attention! Emperor Rudolph, wizard and alchemist...
Еще алхимик – повешен. Ах, вот и она! Ах, какой чудесный публичный дом был у нее в Страсбурге! Мы в восхищении! Московская портниха, мы все ее любим за неистощимую фантазию, держала ателье и придумала страшно смешную штуку: провертела две круглые дырочки в стене...	Here's another alchemist—he was hanged... Ah, here she is! Ah, what a marvelous brothel she had in Strasbourg!... We're delighted to see you!... A Moscow dressmaker, we all love her for her inexhaustible imagination... she had a salon, and thought up something terribly amusing: she drilled two cute little round holes in the wall..."
– А дамы не знали? – спросила Маргарита.	"And the ladies didn't know?" asked Margarita.
– Все до одной знали, королева, – отвечал Коровьев, – я в восхищении. Этот двадцатилетний мальчуган с детства отличался странными фантазиями, мечтатель и чудак. Его полюбила одна девушка, а он взял и продал ее в публичный дом.	"Every last one of them knew, Your Majesty," replied Korovyev. "Delighted to see you!... This twenty-year-old rascal, a dreamer and an eccentric, was remarkable for the strange fantasies he had since childhood. A certain young woman fell in love with him and he went and sold her to a brothel..."
Снизу текла река. Конца этой реке не было видно. Источник ее, громадный камин, продолжал ее питать. Так прошел час и пошел второй час. Тут Маргарита стала замечать, что цепь ее сделалась тяжелее, чем была. Что-то странное произошло и с рукой. Теперь перед тем, как поднять ее, Маргарите приходилось морщиться. Интересные замечания Коровьева перестали занимать Маргариту. И раскосые монгольские глаза, и лица белые и черные сделались безразличными, по временам сливались, а воздух между ними почему-то начинал дрожать и струиться. Острая боль, как от иглы, вдруг пронзила правую руку Маргариты, и, стиснув зубы, она положила локоть на тумбу.	A river streamed from below. The end of the river was nowhere in sight. Its source, the huge fireplace, continued to feed it. Thus one hour passed and the second began. At this point Margarita began to notice that her chain had become heavier than it had been. Something strange had also happened to her hand. Lifting it made her wince. Korovyev's interesting remarks ceased to engage Margarita. And the slant-eyed, Mongol faces, and the white and black faces became indistinguishable from each other, and merged together at times, and the air between them began, for some reason, to quiver and undulate. A sharp pain, as from a needle, suddenly pierced Margarita's right hand, and clenching her teeth, she lay her elbow on the pedestal.
Какой-то шорох, как бы крыльев по стенам, доносился теперь сзади из залы, и было понятно, что там танцуют неслыханные полчища гостей, и Маргарите казалось, что даже массивные мраморные, мозаичные и хрустальные полы в этом диковинном зале ритмично пульсируют.	A rustling sound, like wings flapping against a wall, came from the ballroom behind her, and she realized that countless hordes of guests were dancing there, and it seemed to Margarita that even the massive marble, mosaic, and crystal floors in that remarkable room were pulsating with rhythm.
Ни Гай Кесарь Калигула, ни Мессалина уже не заинтересовали Маргариту, как не заинтересовал ни один из королей, герцогов, кавалеров, самоубийц, отравительниц, висельников и сводниц, тюремщиков и шулеров, палачей, доносчиков, изменников, безумцев, сыщиков, растлителей. Все их имена спутались в голове, лица слепились в одну громадную лепешку, и только одно мучительно сидело в памяти лицо, окаймленное действительно огненной бородой, лицо Малюты Скуратова.	Neither Gaius Caesar Caligula, nor Messalina aroused Margarita's interest now, nor did any of the other assorted kings, dukes, cavaliers, suicides, poisoners, gallows birds and procuresses, jailers and cardsharps, executioners, informers, traitors, madmen, detectives, corrupters of youth. Their names all got jumbled in her head, their faces melted into one huge blur, and only one face lingered tormentingly in her memory, the face of Malyuta Skuratov, framed by a truly fiery-red beard.
Ноги Маргариты подгибались, каждую минуту она боялась заплакать. Наихудшие страдания ей причиняло правое колено, которое целовали. Оно распухло, кожа на нем посинела, несмотря на то, что несколько раз рука Наташи появлялась возле этого колена с губкой и чем-то душистым обтирала его. В конце третьего часа Маргарита глянула вниз совершенно безнадежными глазами и радостно дрогнула: поток гостей редел.	Margarita's legs were giving way beneath her, and she was afraid of breaking into tears at any minute. But it was her right knee, the one that kept getting kissed, that caused her the worst suffering. It was swollen, and the skin had turned blue, despite the fact that Natasha's hand had appeared to daub the knee with a perfumed sponge. At the end of the third hour Margarita looked down the staircase with utterly hopeless eyes and then trembled with joy: the stream of guests was thinning out.
– Законы бального съезда одинаковы, королева, – шептал Коровьев, – сейчас волна начнет спадать. Клянусь, что мы терпим последние минуты. Вот группа Брокенских гуляк. Они всегда приезжают последними. Ну да, это они. Два пьяных вампира... Все? Ах нет, вот еще один. Нет, двое!	"Patterns of arrival at balls are always the same, Your Majesty," whispered Korovyev. "Now the wave has crested, we're in the last throes of this torture, I promise you. Aren't those the playboys from Brocken Peak? They're always the last to arrive. Yes, that's them. Two drunken vampires... Is that everyone? No, here's one more. No, two!"
По лестнице подымались двое последних гостей.	The last two guests came up the stairs.
– Да это кто-то новенький, – говорил Коровьев, щурясь сквозь стеклышко, – ах да, да. Как-то раз Азазелло навестил его и за коньяком нашептал ему совет, как избавиться от одного человека, разоблачений которого он чрезвычайно опасался. И вот он велел своему знакомому, находящемуся от него в зависимости, обрызгать стены кабинета ядом.	"Well, this is someone new," said Korovyev, squinting through his monocle. "Ah yes, yes. I seem to recall that Azazello once paid him a visit and gave him some advice over brandy as to how he could get rid of a man whose threats of exposure scared him to death. So, he ordered an acquaintance, who was his subordinate, to spray the walls of the man's office with poison."
– Как его зовут? – спросила Маргарита.	"What's his name?" asked Margarita.
– А, право, я сам еще не знаю, – ответил Коровьев, – надо спросить у Азазелло.	"To tell the truth, I still don't know," replied Korovyev. "You'll have to ask Azazello,"
– А кто это с ним?	"And who's with him?"
– А вот этот самый исполнительный его подчиненный. Я восхищен! – прокричал Коровьев последним двум.	"That's the underling who did his bidding. Delighted!" roared Korovyev to the last two guests.
Лестница опустела. Из осторожности подождали еще немного. Но из камина более никто не выходил.	The stairs were empty. They waited a little bit longer, just to make sure. But no one else emerged from the fireplace.
Через секунду, не понимая, как это случилось, Маргарита оказалась в той же комнате с бассейном и там, сразу заплакав от боли в руке и ноге, повалилась прямо на пол. Но Гелла и Наташа, утешая ее, опять повлекли ее под кровавый душ, опять размяли ее тело, и Маргарита вновь ожила.	A second later, without knowing how she got there, Margarita found herself once again in the room with the pool, and once there, burst into tears from the pain in her arm and leg, and collapsed on the floor. But Hella and Natasha comforted her, again gave her a blood shower, again massaged her whole body, and Margarita came back to life.
– Еще, еще, королева Марго, – шептал появившийся рядом Коровьев, – надо облететь залы, чтобы почтенные гости не чувствовали себя брошенными.	"There's more to do, more to do, Queen Margot," whispered Korovyev, who had just appeared by her side. "You have to make the rounds of the ballrooms, so our honored guests don't feel ignored."
И Маргарита вновь вылетела из комнаты с бассейном. На эстраде за тюльпанами, где играл оркестр короля вальсов, теперь бесновался обезьяний джаз. Громадная, в лохматых бакенбардах горилла с трубой в руке, тяжело приплясывая, дирижировала. В один ряд сидели орангутанги, дули в блестящие трубы. На плечах у них верхом поместились веселые шимпанзе с гармониями. Два гамадрила в гривах, похожих на львиные, играли на роялях, и этих роялей не было слышно в громе и писке и буханьях саксофонов, скрипок и барабанов в лапах гиббонов, мандрилов и мартышек.	And again Margarita flew out of the room with the pool. On the stage behind the tulips, where the Waltz King and his orchestra had been playing, a monkey jazz band now ranted and raged. A huge gorilla with shaggy sideburns and a trumpet in his hand was conducting as he danced ponderously to the beat. In one row sat orangutans, blowing shiny trumpets. Perched on their shoulders were merry chimpanzees with accordions. Two baboons with leonine manes were playing grand pianos, and these pianos were drowned out by the thundering, squealing, and banging of saxophones, violins, and drums in the paws of gibbons, mandrills, and marmosets.
На зеркальном полу несчитанное количество пар, словно слившись, поражая ловкостью и чистотой движений, вертясь в одном направлении, стеною шло, угрожая все смести на своем пути. Живые атласные бабочки ныряли над танцующими полчищами, с потолков сыпались цветы. В капителях колонн, когда погасало электричество, загорались мириады светляков, а в воздухе плыли болотные огни.	On the mirror-like floor countless pairs seemed to merge into one in a remarkable display of agility and gracefulness, all whirling in one direction, and moving forward like a wall that threatened to sweep away everything in its path. Live satin butterflies swooped up and down above the dancing hordes, flowers fluttered down from the ceilings. Whenever the electricity went off, myriad glowworms lit up in the tops of the columns, and will-o'-the-wisps floated in the air.
Потом Маргарита оказалась в чудовищном по размерам бассейне, окаймленном колоннадой. Гигантский черный нептун выбрасывал из пасти широкую розовую струю. Одуряющий запах шампанского подымался из бассейна. Здесь господствовало непринужденное веселье. Дамы, смеясь, сбрасывали туфли, отдавали сумочки своим кавалерам или неграм, бегающим с простынями в руках, и с криком ласточкой бросались в бассейн.	Then Margarita found herself in a monstrously large pool, surrounded by a colonnade. A gigantic black Neptune spewed a broad, pink stream from his maw. The intoxicating smell of champagne came wafting up from the pool. Unconstrained merriment reigned here. The ladies, laughing, threw off their shoes, gave their handbags either to their escorts or to the negroes running around with sheets in their hands, and swan-dived into the pool with shrieks. Columns of spray shot up in the air.
Пенные столбы взбрасывало вверх. Хрустальное дно бассейна горело нижним светом, пробивавшим толщу вина, и в нем видны были серебристые плавающие тела. Выскакивали из бассейна совершенно пьяными. Хохот звенел под колоннами и гремел, как в бане.	The crystal bottom of the pool was lit from below, and the light pierced through the vinous depths, illuminating the silvery swimming bodies. They jumped out of the pool completely drunk. Beneath the columns the sound of laughter rang and thundered as in a bathhouse.
Во всей этой кутерьме запомнилось одно совершенно пьяное женское лицо с бессмысленными, но и в бессмысленности умоляющими глазами, и вспомнилось одно слово – "Фрида"!	In all the commotion Margarita remembered one totally drunken female face with glazed, yet beseeching eyes, and she recalled one word— "Frieda!"
Голова Маргариты начала кружиться от запаха вина, и она уже хотела уходить, как кот устроил в бассейне номер, задержавший Маргариту. Бегемот наколдовал чего-то у пасти Нептуна, и тотчас с шипением и грохотом волнующаяся масса шампанского ушла из бассейна, а Нептун стал извергать не играющую, не пенящуюся волну темно-желтого цвета. Дамы с визгом и воплем: – Коньяк! – кинулись от краев бассейна за колонны. Через несколько секунд бассейн был полон, и кот, трижды перевернувшись в воздухе, обрушился в колыхающийся коньяк. Вылез он, отфыркиваясь, с раскисшим галстуком, потеряв позолоту с усов и свой бинокль. Примеру Бегемота решилась последовать только одна, та самая затейница-портниха, и ее кавалер, неизвестный молодой мулат. Оба они бросились в коньяк, но тут Коровьев подхватил Маргариту под руку, и они покинули купальщиков.	Margarita's head began to spin from the smell of the wine, and she was about to leave when the cat performed a trick in the pool which detained her. Behemoth cast a spell on something near the maw of Neptune, and hissing and bubbling, the bubbly sea of champagne drained from the pool at once, and Neptune started spewing forth a foamless, bubble-less, dark-amber wave. The ladies shrieked and squealed, "Brandy!"-as they rushed away from the edges of the pool and took refuge behind the columns. The pool was filled in a few seconds, and the cat, after turning three somersaults in the air, landed in the billowing brandy. He crawled out, shaking himself off, his necktie shrunk, his opera glasses, and the gilt on his whiskers gone. Only one woman followed Behemoth's example, namely the practical joke-playing dressmaker, and her escort, an unknown young mulatto. They both dived into the brandy, but at this point Korovyev took Margarita by the arm and they left the bathers behind.
Маргарите показалось, что она пролетела где-то, где видела в громадных каменных прудах горы устриц. Потом она летала над стеклянным полом с горящими под ним адскими топками и мечущимися между ними дьявольскими белыми поварами.	It seemed to Margarita that she flew through a place where she saw mountains of oysters in huge stone ponds. Then she was flying over a glass floor with hellish furnaces blazing beneath it and diabolical white chefs scurrying about tending them.
Потом где-то она, уже переставая что-либо соображать, видела темные подвалы, где горели какие-то светильники, где девушки подавали шипящее на раскаленных углях мясо, где пили из больших кружек за ее здоровье. Потом она видела белых медведей, игравших на гармониках и пляшущих камаринского на эстраде. Фокусника-саламандру, не сгоравшего в камине... И во второй раз силы ее стали иссякать.	Then somewhere, she was no longer sure where, she saw dark cellars where candelabra were burning, where girls were serving sizzling meat on red-hot coals, and where people were drinking to her health out of large tankards. Then she saw polar bears playing accordions and doing a Russian folk dance on a stage. A salamander-magician who was not burning in the fireplace... And for the second time her strength began to fail her.
– Последний выход, – прошептал ей озабоченно Коровьев, – и мы свободны.	"One last entrance," whispered Korovyev anxiously, "and we're free."
Она в сопровождении Коровьева опять оказалась в бальном зале, но теперь в нем не танцевали, и гости несметной толпой теснились между колоннами, оставив свободной середину зала. Маргарита не помнила, кто помог ей подняться на возвышение, появившееся посередине этого свободного пространства зала. Когда она взошла на него, она, к удивлению своему, услышала, как где-то бьет полночь, которая давным-давно, по ее счету, истекла. С последним ударом неизвестно откуда слышавшихся часов молчание упало на толпы гостей.	Accompanied by Korovyev, Margarita again found herself in the ballroom, but now no one was dancing, and the countless crowds of guests were all clustered between the columns, leaving the center of the room vacant. Margarita did not remember who helped her ascend a platform that had materialized in the middle of the open space. When she got to the top, she was surprised to hear midnight striking some-where since, according to her calculations, midnight had come and gone long ago. When the clock, its location unknown, struck for the last time, silence fell on the crowds of guests.
Тогда Маргарита опять увидела Воланда. Он шел в окружении Абадонны, Азазелло и еще нескольких похожих на Абадонну, черных и молодых. Маргарита теперь увидела, что напротив ее возвышения было приготовлено другое возвышение для Воланда. Но он им не воспользовался. Поразило Маргариту то, что Воланд вышел в этот последний великий выход на балу как раз в том самом виде, в каком был в спальне. Все та же грязная заплатанная сорочка висела на его плечах, ноги были в стоптанных ночных туфлях. Воланд был со шпагой, но этой обнаженной шпагой он пользовался как тростью, опираясь на нее.	Then Margarita again caught sight of Woland. He was walking, surrounded by Abaddon, Azazello, and several others who resembled Abaddon and were young and black. Margarita now noticed that another platform, opposite hers, had been prepared for Woland. But he did not use it. What amazed Margarita was that Woland made his last grand entrance at the ball, looking exactly as he had earlier in the bed-room. The same dirty, patched nightshirt hung from his shoulders, his feet still wore their tattered slippers. Woland carried a sword, but he was using the bare sword as a cane, leaning on it.
Прихрамывая, Воланд остановился возле своего возвышения, и сейчас же Азазелло оказался перед ним с блюдом в руках, и на этом блюде Маргарита увидела отрезанную голову человека с выбитыми передними зубами. Продолжала стоять полнейшая тишина, и ее прервал только один раз далеко послышавшийся, непонятный в этих условиях звонок, как бывает с парадного хода.	Limping, Woland stopped beside his platform, and Azazello immediately appeared before him carrying a dish, and on the dish Margarita saw the severed head of a man whose front teeth had been knocked out. There continued to be absolute silence, which was broken only once by a distant and, under the circumstances, inexplicable ring of what seemed to be a front doorbell.
– Михаил Александрович, – негромко обратился Воланд к голове, и тогда веки убитого приподнялись, и на мертвом лице Маргарита, содрогнувшись, увидела живые, полные мысли и страдания глаза.	"Mikhail Alexandrovich," said Woland quietly to the head, and then the eyelids of the slain man opened, and Margarita shuddered when she saw that the eyes on the dead face were alive and full of thought and suffering.
– Все сбылось, не правда ли? – продолжал Воланд, глядя в глаза головы, – голова отрезана женщиной, заседание не состоялось, и живу я в вашей квартире. Это – факт. А факт – самая упрямая в мире вещь. Но теперь нас интересует дальнейшее, а не этот уже свершившийся факт. Вы всегда были горячим проповедником той теории, что по отрезании головы жизнь в человеке прекращается, он превращается в золу и уходит в небытие. Мне приятно сообщить вам, в присутствии моих гостей, хотя они и служат доказательством совсем другой теории, о том, что ваша теория и солидна и остроумна. Впрочем, все теории стоят одна другой. Есть среди них и такая, согласно которой каждому будет дано по его вере. Да сбудется же это! Вы уходите в небытие, а мне радостно будет из чаши, в которую вы превращаетесь, выпить за бытие.	"Everything came true, didn't it?" continued Woland, looking into the head's eyes. "Your head was cut off by a woman, the meeting never took place, and I'm living in your apartment. That is a fact. And a fact is the most stubborn thing in the world. But now we're interested in facts-to-be, rather than this already accomplished fact. You were always an avid proponent of the theory that after his head is cut off, a man's life comes to an end, he turns to dust, and departs into non-being. I have the pleasure of informing you in the presence of my guests-although they actually serve as proof of a different theory altogether—that your theory is both incisive and sound. However, one theory is as good as another. There is even a theory that says that to each man it will be given according to his beliefs. May it be so! You are departing into non-being, and, from the goblet into which you are being transformed, I will have the pleasure of drinking a toast to being!"
Воланд поднял шпагу. Тут же покровы головы потемнели и съежились, потом отвалились кусками, глаза исчезли, и вскоре Маргарита увидела на блюде желтоватый, с изумрудными глазами и жемчужными зубами, на золотой ноге, череп. Крышка черепа откинулась на шарнире.	Woland raised his sword. Here, the skin covering the head darkened and shriveled, then fell off in pieces, the eyes disappeared, and soon Margarita saw on the dish a yellowish, emerald-eyed skull on a gold stem. The top of the skull opened on a hinge.
– Сию секунду, мессир, – сказал Коровьев, заметив вопросительный взгляд Воланда, – он предстанет перед вами. Я слышу в этой гробовой тишине, как скрипят его лакированные туфли и как звенит бокал, который он поставил на стол, последний раз в этой жизни выпив шампанское. Да вот и он.	"This very second, Messire," said Korovyev in response to Woland's questioning gaze, "he shall appear before you. In this tomblike silence I can hear his patent-leather shoes squeaking and his glass tinkling as he puts it down on the table after drinking champagne, the last glass of his life. And here he is now."
Направляясь к Воланду, вступал в зал новый одинокий гость. Внешне он ничем не отличался от многочисленных остальных гостей-мужчин, кроме одного: гостя буквально шатало от волнения, что было видно даже издали. На его щеках горели пятна, и глаза бегали в полной тревоге. Гость был ошарашен, и это было вполне естественно: его поразило все, и главным образом, конечно, наряд Воланда.	A new guest, who was quite alone, entered the ballroom, and headed in Woland's direction. On the outside he was no different from the other male guests, except for one thing: he was so upset he was literally shaking, which was obvious even from far away. Red blotches glowed on his cheeks, and his eyes were darting about with alarm. The guest was flabbergasted, which was completely understandable: everything he saw astounded him, Woland's outfit, in particular.
Однако встречен был гость отменно ласково.	However, the guest was received with marked affection.
– А, милейший барон Майгель, – приветливо улыбаясь, обратился Воланд к гостю, у которого глаза вылезали на лоб, – я счастлив рекомендовать вам, – обратился Воланд к гостям, – почтеннейшего барона Майгеля, служащего зрелищной комиссии в должности ознакомителя иностранцев с достопримечательностями столицы.	"Ah, my dear Baron Maigel," said Woland with an affable smile as he turned to his guest, whose eyes were popping out of his head. "I am delighted to present to you," said Woland to his guests, "the highly esteemed Baron Maigel, a member of the Theatrical Commission whose job is to acquaint foreigners with the sights of the capital."
Тут Маргарита замерла, потому что узнала вдруг этого Майгеля. Он несколько раз попадался ей в театрах Москвы и в ресторанах. "Позвольте... – подумала Маргарита, – он, стало быть, что ли, тоже умер?"	Here Margarita froze because she suddenly realized who Maigel was. He had crossed her path several times in the theaters and restaurants of Moscow. "Wait a minute..." thought Margarita, "does that mean that he's dead, too?"
Но дело тут же разъяснилось.	But the matter was soon clarified.
– Милый барон, – продолжал Воланд, радостно улыбаясь, – был так очарователен, что, узнав о моем приезде в Москву, тотчас позвонил ко мне, предлагая свои услуги по своей специальности, то есть по ознакомлению с достопримечательностями. Само собою разумеется, что я был счастлив пригласить его к себе.	"The kind baron," continued Woland with a joyous smile, "was charming enough to call me as soon as he learned of my arrival in Moscow and offer me his specialized services, that is, as a guide to the sights of the city. It goes without saying that I was happy to invite him for a visit."
В это время Маргарита видела, как Азазелло передал блюдо с черепом Коровьеву.	Just then Margarita saw Azazello hand Korovyev the dish with the skull-shaped goblet.
– Да, кстати, барон, – вдруг интимно понизив голос, проговорил Воланд, – разнеслись слухи о чрезвычайной вашей любознательности. Говорят, что она, в сочетании с вашей не менее развитой разговорчивостью, стала привлекать всеобщее внимание. Более того, злые языки уже уронили слово – наушник и шпион. И еще более того, есть предположение, что это приведет вас к печальному концу не далее, чем через месяц. Так вот, чтобы избавить вас от этого томительного ожидания, мы решили прийти к вам на помощь, воспользовавшись тем обстоятельством, что вы напросились ко мне в гости именно с целью подсмотреть и подслушать все, что можно.	"By the way, Baron," said Woland, suddenly lowering his voice and speaking chattily, "rumors are circulating regarding your extraordinary inquisitiveness. They say that this, matched with your no less developed talkativeness, has begun to attract general attention. Moreover, spiteful tongues have dropped the words 'informer,' and 'spy.' And, in addition, there is an assumption that this will lead you to a sorry end in less than a month. And so, to save you the bother of a tiresome wait, we have decided to come to your aid and to take advantage of the fact that you wangled yourself an invitation here with the express purpose of eavesdropping and spying on everything you could."
Барон стал бледнее, чем Абадонна, который был исключительно бледен по своей природе, а затем произошло что-то странное. Абадонна оказался перед бароном и на секунду снял свои очки. В тот же момент что-то сверкнуло огнем в руках Азазелло, что-то негромко хлопнуло как в ладоши, барон стал падать навзничь, алая кровь брызнула у него из груди и залила крахмальную рубашку и жилет. Коровьев подставил чашу под бьющуюся струю и передал наполнившуюся чашу Воланду. Безжизненное тело барона в это время уже было на полу.	The baron became even paler than Abaddon, who was exceptionally pale by nature, and then something strange happened. Abaddon appeared before the baron and took his glasses off for just a second. At the same moment something flashed like fire in Azazello's hands, and there was a soft noise, like a hand clap, and the baron started to fall backwards, as scarlet blood spurted from his chest and soaked his starched shirt and vest. Korovyev held the goblet under the pulsing stream, and when it was full, he gave it to Woland. By that time the baron's lifeless body was already on the floor.
– Я пью ваше здоровье, господа, – негромко сказал Воланд и, подняв чашу, прикоснулся к ней губами.	"Ladies and gentlemen, I drink to your health," said Woland softly, and raising the goblet, he touched it to his lips.
Тогда произошла метаморфоза. Исчезла заплатанная рубаха и стоптанные туфли. Воланд оказался в какой-то черной хламиде со стальной шпагой на бедре. Он быстро приблизился к Маргарите, поднес ей чашу и повелительно сказал:	Then a metamorphosis ensued. The tattered slippers and patched nightshirt disappeared. Woland was now wearing a long, black robe with a steel saber on his hip. He walked quickly over to Margarita, raised the goblet to her lips, and in a commanding voice said,
– Пей!	"Drink!"
У Маргариты закружилась голова, ее шатнуло, но чаша оказалась уже у ее губ, и чьи-то голоса, а чьи – она не разобрала, шепнули в оба уха:	Margarita's head began to spin, she swayed, but the goblet was already at her lips, and voices, whose she could not tell, whispered in both her ears,
– Не бойтесь, королева... Не бойтесь, королева, кровь давно ушла в землю. И там, где она пролилась, уже растут виноградные гроздья.	"Don't be afraid, Your Majesty... Don't be afraid, Your Majesty, the blood has already seeped down into the earth. And there where it spilled, clusters of grapes are already growing."
Маргарита, не раскрывая глаз, сделала глоток, и сладкий ток пробежал по ее жилам, в ушах начался звон. Ей показалось, что кричат оглушительные петухи, что где-то играют марш. Толпы гостей стали терять свой облик. И фрачники и женщины распались в прах. Тление на глазах Маргариты охватило зал, над ним потек запах склепа.	Margarita took a swallow without opening her eyes, and a sweet current ran through her veins, and there was a ringing in her ears. It seemed to her that deafening roosters were crowing, that somewhere a march was playing. The crowds of guests began to lose their appearance. The women and the men in tails dissolved into dust. Decay engulfed the ballroom before Margarita's very eyes, a cryptlike smell flowed over it.
Колонны распались, угасли огни, все съежилось, и не стало никаких фонтанов, тюльпанов и камелий. А просто было, что было – скромная гостиная ювелирши, и из приоткрытой в нее двери выпадала полоска света. И в эту приоткрытую дверь и вошла Маргарита.	The columns dissolved, the lights went out, everything shriveled and shrank until there were no fountains, tulips, or camellias. All that was left was what had been there before-the modest living room of the jeweller's wife, and a stream of light coming through the half-opened door. And Margarita walked through this half-opened door.
Глава 24. Извлечение мастера	Chapter 24. The Liberation of the Master
В спальне Воланда все оказалось, как было до бала. Воланд в сорочке сидел на постели, и только Гелла не растирала ему ногу, а на столе, там, где раньше играли в шахматы, накрывала ужин. Коровьев и Азазелло, сняв фраки, сидели у стола, и рядом с ними, конечно, помещался кот, не пожелавший расстаться со своим галстухом, хоть тот и превратился в совершеннейшую грязную тряпку. Маргарита, шатаясь, подошла к столу и оперлась на него. Тогда Воланд поманил ее, как и тогда, к себе и показал, чтобы она села рядом.	IN. Woland's bedroom everything was as it had been before the ball. Woland was sitting in his nightshirt on the bed, only Hella was no longer massaging his leg, but setting the table, where earlier they had been playing chess, for supper. Korovyev and Azazello had taken off their tailcoats and were sitting at the table; nestled in next to them was, naturally, the cat, who didn't want to part with his tie even though by now it was an utterly grubby rag. Swaying on her feet, Margarita walked over to the table and leaned on it. Then, as he had before, Woland beckoned to her to sit down beside him.
– Ну что, вас очень измучили? – спросил Воланд.	"Well, now, did they wear you out completely?" asked Woland.
– О нет, мессир, – ответила Маргарита, но чуть слышно.	"Oh, no, Messire," answered Margarita, but barely audibly.
– Ноблесс оближ, – заметил кот и налил Маргарите какой-то прозрачной жидкости в лафитный стакан.	"Noblesse oblige," remarked the cat, and he poured Margarita some transparent liquid into an ornate small glass.
– Это водка? – слабо спросила Маргарита.	"Is that vodka?" asked Margarita weakly.
Кот подпрыгнул на стуле от обиды.	The cat took offense and jumped up on his chair.
– Помилуйте, королева, – прохрипел он, – разве я позволил бы себе налить даме водки? Это чистый спирт!	"Excuse me, Your Majesty," he whined, "but how could I offer vodka to a lady? It's pure spirits!"
Маргарита улыбнулась и сделала попытку отодвинуть от себя стакан.	Margarita smiled and made an effort to move the glass away.
– Смело пейте, – сказал Воланд, и Маргарита тотчас взяла стакан в руки.	"Drink up, don't be afraid," said Woland, and Margarita picked up the glass.
– Гелла, садись, – приказал Воланд и объяснил Маргарите: – Ночь полнолуния – праздничная ночь, и я ужинаю в тесной компании приближенных и слуг. Итак, как чувствуете вы себя? Как прошел этот утомительный бал?	"Hella, sit down," ordered Woland, as he explained to Margarita, "The night of the full moon is a festive occasion and I have supper in the company of my intimate associates and servants. And so, how do you feel? How did that wearisome ball go?"
– Потрясающе! – затрещал Коровьев, – все очарованы, влюблены, раздавлены, сколько такта, сколько умения, обаяния и шарма!	"Stupendously!" crackled Korovyev. "Everyone was enchanted, enamored, overwhelmed! By her tact, her finesse, her appeal, her charm!"
Воланд молча поднял стакан и чокнулся с Маргаритой. Маргарита покорно выпила, думая, что тут же ей и будет конец от спирта. Но ничего плохого не произошло. Живое тепло потекло по ее животу, что-то мягко стукнуло в затылок, вернулись силы, как будто она встала после долгого освежающего сна, кроме того, почувствовала волчий голод. И при воспоминании о том, что она не ела ничего со вчерашнего утра, он еще более разгорелся. Она стала жадно глотать икру.	Woland silently raised his glass and clinked it with Margarita's. Margarita drank up obediently, thinking that the spirits would be the end of her. But nothing had happened. An enlivening warmth spread through her stomach, there was a soft thump at the nape of her neck, and her strength returned as if she had just awakened from a long, refreshing sleep, and in addition, she felt as hungry as a wolf. Her hunger intensified when she recalled that she had not eaten anything since the previous morning. She started to devour the caviar greedily.
Бегемот отрезал кусок ананаса, посолил его, поперчил, съел и после этого так залихватски тяпнул вторую стопку спирта, что все зааплодировали.	Behemoth cut off a slice of pineapple, salted and peppered it, ate it, and then downed a second glass of spirits with such dash that everyone broke into applause.
После второй стопки, выпитой Маргаритой, свечи в канделябрах разгорелись поярче, и в камине прибавилось пламени.	After Margarita's second glass of spirits, the candles in the candelabra burned brighter and the flames in the fireplace grew.
Никакого опьянения Маргарита не чувствовала, кусая белыми зубами мясо, Маргарита упивалась текущим из него соком и в то же время смотрела, как Бегемот намазывает горчицей устрицу.	Margarita did not feel the least bit drunk. Sinking her white teeth into some meat, she savored its succulent juices as she watched Behemoth spread mustard on an oyster.
– Ты еще винограду сверху положи, – тихо сказала Гелла, пихнув в бок кота.	"You ought to put some grapes on top of that," said Hella softly, poking the cat in the side.
– Попрошу меня не учить, – ответил Бегемот, – сиживал за столом, не беспокойтесь, сиживал!	"Please don't lecture me," replied Behemoth. "I'm an experienced diner, don't worry, very experienced!"
– Ах, как приятно ужинать вот этак, при камельке, запросто, – дребезжал Коровьев, – в тесном кругу...	"Ah, how nice it is to have supper like this, around the fireplace, without any fuss, an intimate group, as it were..." twanged Korovyev.
– Нет, Фагот, – возражал кот, – бал имеет свою прелесть и размах.	"I disagree, Fagot," retorted the cat, "A ball has a charm and a sweep all its own."
– Никакой прелести в нем нет и размаха также, а эти дурацкие медведи, а также и тигры в баре своим ревом едва не довели меня до мигрени, – сказал Воланд.	"It has neither sweep nor charm," said Woland, "and those idiotic bears, and those tigers roaring in the bar nearly gave me a migraine."
– Слушаю, мессир, – сказал кот, – если вы находите, что нет размаха, и я немедленно начну придерживаться того же мнения.	"All right, Messire," said the cat, "if it is your opinion that there is no sweep, then I shall immediately subscribe to it."
– Ты смотри! – ответил на это Воланд.	"Watch your step!" was Woland's reply.
– Я пошутил, – со смирением сказал кот, – а что касается тигров, то я велю их зажарить.	"I was only joking," said the cat meekly, "and as for the tigers, I'll see that they're roasted."
– Тигров нельзя есть, – сказала Гелла.	"You can't eat tigers," said Hella.
– Вы полагаете? Тогда прошу послушать, – отозвался кот и, жмурясь от удовольствия, рассказал о том, как однажды он скитался в течение девятнадцати дней в пустыне и единственно, чем питался, это мясом убитого им тигра. Все с интересом прослушали это занимательное повествование, а когда Бегемот кончил его, все хором воскликнули:	"Is that what you think?" retorted the cat. "Then let me tell you a little story..." Narrowing his eyes with pleasure, he told a story about the time when he was wandering in the desert for nineteen days, and the only nourishment he had was the meat from a tiger he had killed. Everyone listened to his absorbing narrative with interest, and when Behemoth finished, they all exclaimed in chorus,
– Вранье!	"All lies!"
– И интереснее всего в этом вранье то, – сказал Воланд, – что оно – вранье от первого до последнего слова.	"And the most interesting thing about this fabrication," said Woland, "is that it was all lies from start to finish."
– Ах так? Вранье? – воскликнул кот, и все подумали, что он начнет протестовать, но он только тихо сказал: – История рассудит нас.	"Is that what you think? That I'm lying?" exclaimed the cat, and everyone thought that he would go on to protest, but instead, he said softly, "History will be the judge."
– А скажите, – обратилась Марго, оживившаяся после водки, к Азазелло, – вы его застрелили, этого бывшего барона?	"Tell me," said Margarita, who had revived after the vodka, addressing Azazello, "Did you really shoot him, that former baron?"
– Натурально, – ответил Азазелло, – как же его не застрелить? Его обязательно надо было застрелить.	"Of course I did," answered Azazello. "How could I not shoot him? He absolutely had to be shot."
– Я так взволновалась! – воскликнула Маргарита, – это случилось так неожиданно.	"I got so upset!" exclaimed Margarita. "It happened so unexpectedly."
– Ничего в этом нет неожиданного, – возразил Азазелло, а Коровьев завыл и заныл:	"There was nothing unexpected about it," retorted Azazello,
– Как же не взволноваться? У меня у самого поджилки затряслись! Бух! Раз! Барон на бок!	but Korovyev began wailing and moaning, "How could one not get upset? I myself was shaken to the core! Crash! Bang! Over falls the baron!"
– Со мной едва истерика не сделалась, – добавил кот, облизывая ложку с икрой.	"I was practically hysterical," put in the cat, licking- a spoonful of caviar.
– Вот что мне непонятно, – говорила Маргарита, и золотые искры от хрусталя прыгали у нее в глазах, – неужели снаружи не было слышно музыки и вообще грохота этого бала?	"But what I don't understand is," said Margarita and gold sparks from the crystal flickered in her eyes, "wouldn't the music and the noise from the ball be audible from outside?"
– Конечно не было слышно, королева, – объяснил Коровьев, – это надо делать так, чтобы не было слышно.	"Of course not, Your Majesty," explained Korovyev. "It has to be done so that it isn't.
Это поаккуратнее надо делать.	It has to be done as carefully as possible."
– Ну да, ну да... А то ведь дело в том, что этот человек на лестнице... Вот когда мы проходили с Азазелло... И другой у подъезда... Я думаю, что он наблюдал за вашей квартирой...	"Of course, of course. But what about that man on the stairs... When Azazello and I were coming in... And the other one at the entrance-way... I think he was watching your apartment..."
– Верно, верно! – кричал Коровьев, – верно, дорогая Маргарита Николаевна! Вы подтверждаете мои подозрения. Да, он наблюдал за квартирой. Я сам было принял его за рассеянного приват-доцента или влюбленного, томящегося на лестнице, но нет, нет! Что-то сосало мое сердце! Ах! Он наблюдал за квартирой! И другой у подъезда тоже! И тот, что был в подворотне, то же самое!	"You're right! You're right!" shouted Korovyev. "You're right, dear Margarita Nikolayevna! You've confirmed my suspicions! Yes, he was watching our apartment! At first I thought he might have been an absentminded professor or a lovesick beau mooning on the staircase. But no, no! Something didn't feel right to me! Aha! So he was watching our apartment! And the one at the entranceway too! And same for the one by the gate!"
– А вот интересно, если вас придут арестовывать? – спросила Маргарита.	"Won't it be interesting if they do come and arrest you?" asked Margarita.
– Непременно придут, очаровательная королева, непременно! – отвечал Коровьев, – чует сердце, что придут, не сейчас, конечно, но в свое время обязательно придут. Но полагаю, что ничего интересного не будет.	"They'll come all right, enchanting Queen, they'll come!" replied Korovyev. "I feel it in my bones. Not now, of course, but in their good time they're sure to come. But I don't imagine they'll find anything interesting."
– Ах, как я взволновалась, когда этот барон упал, – говорила Маргарита, по-видимому, до сих пор переживая убийство, которое она видела впервые в жизни. – Вы, наверное, хорошо стреляете?	"Oh, how upset I was when that baron fell," said Margarita, evidently still feeling the aftereffects of the first murder she had ever witnessed. "You're probably a very good shot?"
– Подходяще, – ответил Азазелло.	"Not bad," answered Azazello.
– А на сколько шагов? – задала Маргарита Азазелло не совсем ясный вопрос.	"At what distance?" Margarita asked Azazello rather strangely.
– Во что, смотря по тому, – резонно ответил Азазелло, – одно дело попасть молотком в стекло критику Латунскому и совсем другое дело – ему же в сердце.	"It depends what I'm shooting at," answered Azazello reasonably. "It's one thing to hit the critic Latunsky's window with a hammer, and quite another to hit him in the heart."
– В сердце! – воскликнула Маргарита, почему-то берясь за свое сердце, – в сердце! – повторила она глухим голосом.	"The heart!" exclaimed Margarita, clutching her own for some reason. "The heart!" she repeated in a hollow voice.
– Что это за критик Латунский? – спросил Воланд, прищурившись на Маргариту.	"What's this about a critic named Latunsky?" asked Woland, squinting at Margarita.
Азазелло, Коровьев и Бегемот как-то стыдливо потупились, а Маргарита ответила, краснея:	Azazello, Korovyev, and Behemoth looked down in seeming embarrassment, and Margarita answered with a blush,
– Есть такой один критик. Я сегодня вечером разнесла всю его квартиру.	"There's a certain critic by that name. This evening I demolished his entire apartment."
– Вот тебе раз! А зачем же?	"What do you know! But why?"
– Он, мессир, – объяснила Маргарита, – погубил одного мастера.	"He, Messire," explained Margarita, "ruined a certain Master."
– А зачем же было самой-то трудиться? – спросил Воланд.	"But why did you go to all that trouble yourself?" asked Woland.
– Разрешите мне, мессир, – вскричал радостно кот, вскакивая.	"Permit me, Messire," cried the cat joyously, and jumping up.
– Да сиди ты, – буркнул Азазелло, вставая, – я сам сейчас съезжу...	"You stay put," muttered Azazello, standing up. "I'll go over there right now..."
– Нет! – воскликнула Маргарита, – нет, умоляю вас, мессир, не надо этого.	"No!" exclaimed Margarita. "No, Messire, I beg you, it's not necessary!"
– Как угодно, как угодно, – ответил Воланд, а Азазелло сел на свое место.	"As you wish, as you wish," replied Woland, and Azazello resumed his place.
– Так на чем мы остановились, драгоценная королева Марго? – говорил Коровьев, – ах да, сердце. В сердце он попадает, – Коровьев вытянул свой длинный палец по направлению Азазелло, – по выбору, в любое предсердие сердца или в любой из желудочков.	"So where did we leave off, precious Queen Margot?" said Korovyev. "Ah, yes, the heart. He can hit the heart." Korovyev pointed his long finger at Azazello. "To order, any auricle or any of the ventricles."
Маргарита не сразу поняла, а поняв, воскликнула с удивлением:	Margarita did not grasp the meaning of this immediately, but once she had understood, she exclaimed in amazement,
– Да ведь они же закрыты!	"But they're hidden from view!"
– Дорогая, – дребезжал Коровьев, – в том-то и штука, что закрыты! В этом-то вся и соль! А в открытый предмет может попасть каждый!	"Dear lady," twanged Korovyev, "that's the point, that they're hidden! That's the whole point! Anyone can hit a visible target!"
Коровьев вынул из ящика стола семерку пик, предложил ее Маргарите, попросив наметить ногтем одно из очков. Маргарита наметила угловое верхнее правое. Гелла спрятала карту под подушку, крикнув:	Korovyev took a seven of spades out of the desk drawer, offered it to Margarita, and asked her to mark one of the pips with her finger nail. She marked the one in the upper right-hand corner. Hella hid the card under the pillow and yelled,
– Готово!	"Ready!"
Азазелло, который сидел отвернувшись от подушки, вынул из кармана фрачных брюк черный автоматический пистолет, положил дуло на плечо и, не поворачиваясь к кровати, выстрелил, вызвав веселый испуг в Маргарите. Из-под простреленной подушки вытащили семерку. Намеченное Маргаритой очко было пробито.	Azazello, who was sitting with his back to the pillow, pulled a black automatic pistol out of the pocket of his dress trousers, laid the muzzle on his shoulder, and fired without turning to face the bed, thereby giving Margarita a jolt of pleasant fear. The card was removed from the bullet-pierced pillow. It had been hit where Margarita had marked it.
– Не желала бы я встретиться с вами, когда у вас в руках револьвер, – кокетливо поглядывая на Азазелло, сказала Маргарита. У нее была страсть ко всем людям, которые делают что-либо первоклассно.	"I wouldn't want to run into you when you've got a gun in your hands," said Margarita, looking coquettishly at Azazello. She had a passion for anyone who could do anything really well.
– Драгоценная королева, – пищал Коровьев, – я никому не рекомендую встретиться с ним, даже если у него и не будет никакого револьвера в руках! Даю слово чести бывшего регента и запевалы, что никто не поздравил бы этого встретившегося.	"Precious Queen," squeaked Korovyev. "Running into him isn't a good idea even when he doesn't have a gun! I give you my word of honor as a former choirmaster and precentor that a meeting with him is unwelcome under any circumstances."
Кот сидел насупившись во время этого опыта со стрельбой и вдруг объявил:	The cat, who had been sitting with a frown on his face during the shooting demonstration, suddenly declared,
– Берусь перекрыть рекорд с семеркой.	"I'm going to try to outdo him with the seven card."
Азазелло в ответ на это что-то прорычал. Но кот был упорен и потребовал не один, а два револьвера. Азазелло вынул второй револьвер из второго заднего кармана брюк и вместе с первым, презрительно кривя рот, протянул их хвастуну. Наметили два очка на семерке. Кот долго приготовлялся, отвернувшись от подушки. Маргарита сидела, заткнув пальцами уши, и глядела на сову, дремавшую на каминной полке. Кот выстрелил из обоих револьверов, после чего сейчас же взвизгнула Гелла, убитая сова упала с камина и разбитые часы остановились. Гелла, у которой одна рука была окровавлена, с воем вцепилась в шерсть коту, а он ей в ответ в волосы, и они, свившись в клубок, покатились по полу. Один из бокалов упал со стола и разбился.	Azazello hooted something in reply. But the cat was stubborn and asked for not one, but two guns. Azazello pulled another gun out of his other back trouser pocket and wearing a disdainful smirk, offered both of them to the braggart. They marked two pips on the seven card. The cat made lengthy preparations after turning his back to the pillow. Margarita sat with her fingers in her ears and looked at the owl dozing on the mantelpiece. The cat shot off both guns, whereupon Hella let out a shriek, the dead owl fell off the mantel, and the shattered clock stopped. Hella, one of whose hands was bloodied, howled and dug her nails into the cat's fur, and he responded by grabbing her hair with his claws. They started rolling around the floor in a tangled heap. A goblet fell off the table and smashed to bits.
– Оттащите от меня взбесившуюся чертовку! – завывал кот, отбиваясь от Геллы, сидевшей на нем верхом. Дерущихся разняли. Коровьев подул на простреленный палец Геллы, и тот зажил.	"Get this crazed she-devil off me!" wailed the cat, as he tried to fight off Hella, who was sitting on his back. The combatants were separated, Korovyev blew on Hella's wounded finger, and it was healed.
– Я не могу стрелять, когда под руку говорят! – кричал Бегемот и старался приладить на место выдранный у него на спине громадный клок шерсти.	"I can't shoot when people are distracting me by talking!" cried Behemoth, trying to reattach a large clump of fur that had been torn off his back.
– Держу пари, – сказал Воланд, улыбаясь Маргарите, – что проделал он эту штуку нарочно. Он стреляет порядочно.	"I bet," said Woland, smiling at Margarita, "that he missed on purpose. He's a good shot."
Гелла с котом помирились, и в знак примирения они поцеловались. Достали из-под подушки карту, проверили. Ни одно очко, кроме того, что было прострелено Азазелло, не было затронуто.	Hella and the cat made up, and as a token of their reconciliation, they kissed. The card was retrieved from under the pillow and checked. No pip had been touched except the one Azazello shot.
– Этого не может быть, – утверждал кот, глядя сквозь карту на свет канделябра.	"That's not possible," maintained the cat, peering at the candelabrum through the hole in the card.
Веселый ужин продолжался. Свечи оплывали в канделябрах, по комнате волнами распространялось сухое, душистое тепло от камина.	The merry supper continued. The candles burned down in the candelabra, and the dry, fragrant warmth coming from the fireplace spread through the room in waves.
Наевшуюся Маргариту охватило чувство блаженства. Она глядела, как сизые кольца от сигары Азазелло уплывали в камин и как кот ловит их на конец шпаги.	After eating her fill, Margarita was overcome by a feeling of bliss. She watched the bluish-gray smoke rings from Azazello's cigar float into the fireplace, and the cat try to catch them on the end of his saber.
Ей никуда не хотелось уходить, хотя и было, по ее расчетам, уже поздно. Судя по всему, время подходило к шести утра. Воспользовавшись паузой, Маргарита обратилась к Воланду и робко сказала:	She had no desire to go anywhere, al-. though according to her calculations it was already very late. Everything considered, it seemed to be approaching six in the morning. Taking advantage of the pause, Margarita turned to Woland and said timidly,
– Пожалуй, мне пора... Поздно.	"I should probably go... It's late."
– Куда же вы спешите? – спросил Воланд вежливо, но суховато. Остальные промолчали, делая вид, что увлечены сигарными дымными кольцами.	"Where are you rushing off to?" queried Woland politely, albeit dryly. The others kept their silence, pretending to be entranced by the smoke rings.
– Да, пора, – совсем смутившись от этого, повторила Маргарита и обернулась, как будто ища накидку или плащ. Ее нагота вдруг стала стеснять ее. Она поднялась из-за стола. Воланд молча снял с кровати свой вытертый и засаленный халат, а Коровьев набросил его Маргарите на плечи.	"Yes, it's time to go," repeated Margarita, who was somewhat disconcerted by their response, and she turned as if in search of a cape or something to put on. Her nakedness had suddenly begun to embarrass her. She got up from the table. Woland quietly removed his soiled and threadbare robe from the bed, and Korovyev threw it over Margarita's shoulders.
– Благодарю вас, мессир, – чуть слышно сказала Маргарита и вопросительно поглядела на Воланда. Тот в ответ улыбнулся ей вежливо и равнодушно. Черная тоска как-то сразу подкатила к сердцу Маргариты. Она почувствовала себя обманутой. Никакой награды за все ее услуги на балу никто, по-видимому, ей не собирался предлагать, как никто ее и не удерживал. А между тем ей совершенно ясно было, что идти ей отсюда больше некуда. Мимолетная мысль о том, что придется вернуться в особняк, вызвала в ней внутренний взрыв отчаяния. Попросить, что ли, самой, как искушающе советовал Азазелло в Александровском саду? "Нет, ни за что", – сказала она себе.	"Thank you, Messire," said Margarita in barely audible tones, and she gave Woland a questioning look. He responded with a polite and noncommittal smile. Black anguish immediately threatened to engulf Margarita's heart. She felt cheated. No one, it seemed, had any intention of rewarding her for her services at the ball, nor did they wish to stop her from leaving. And yet it was perfectly obvious to her that she no longer had any place to go. A fleeting thought that she might have to go back to her house sent a jolt of despair through her. Should she ask for something for herself, as Azazello had so temptingly suggested in the Alexandrovsky Park? "No, not for anything," she said to herself.
– Всего хорошего, мессир, – произнесла она вслух, а сама подумала: "Только бы выбраться отсюда, а там уж я дойду до реки и утоплюсь".	"All the best to you, Messire," she said aloud, all the while thinking, "If I can just get out of here, I'll go down to the river and drown myself."
– Сядьте-ка, – вдруг повелительно сказал Воланд.	"Do sit down," came Woland's sudden command.
Маргарита изменилась в лице и села.	A change came over Margarita's face, and she sat down.
– Может быть, что-нибудь хотите сказать на прощанье?	"Perhaps you wish to say something before you go?"
– Нет, ничего, мессир, – с гордостью ответила Маргарита, – кроме того, что если я еще нужна вам, то я готова охотно исполнить все, что вам будет угодно. Я ничуть не устала и очень веселилась на балу. Так что, если бы он и продолжался еще, я охотно предоставила бы мое колено для того, чтобы к нему прикладывались тысячи висельников и убийц, – Маргарита глядела на Воланда, как сквозь пелену, глаза ее наполнялись слезами.	"No, nothing, Messire," replied Margarita proudly. "Except, of course, that if you still have need of me, I'm happy to be of service, I'm not in the least bit tired and I thoroughly enjoyed myself at the ball. So much so that if it had lasted longer, I would have been glad to let thousands more murderers and gallows birds kiss my knee." Her eyes filling with tears, Margarita looked at Woland, as through a veil.
– Верно! Вы совершенно правы! – гулко и страшно прокричал Воланд, – так и надо!	"Bravo! You're absolutely right!" said Woland in a fearsome, booming voice. "That's the way!"
– Так и надо! – как эхо, повторила свита Воланда.	"That's the way!" echoed Woland's retinue.
– Мы вас испытывали, – продолжал Воланд,	"We've been testing you," Woland continued.
– никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут! Садитесь, гордая женщина! – Воланд сорвал тяжелый халат с Маргариты, и опять она оказалась сидящей рядом с ним на постели. – Итак, Марго, – продолжал Воланд, смягчая свой голос, – чего вы хотите за то, что сегодня вы были у меня хозяйкой? Чего желаете за то, что провели этот бал нагой? Во что цените ваше колено? Каковы убытки от моих гостей, которых вы сейчас наименовали висельниками? Говорите! И теперь уж говорите без стеснения: ибо предложил я.	"Never ask for anything! Not ever, not for anything, especially from someone who's more powerful than you are. They will offer and grant everything themselves. Sit down, proud woman." Woland tore the heavy robe from Margarita's shoulders, and again she found herself sitting next to him on the bed. "And so, Margot," continued Woland, softening his voice, "what would you like in return for having served as my hostess today? What do you wish for having gone naked at the ball? What value do you put on your knee? What damages did you incur from my guests, whom you just referred to as gallows birds? Speak! And do so without constraint since it is I who have made the offer."
Сердце Маргариты застучало, она тяжело вздохнула, стала соображать что-то.	Margarita's heart began to pound, she heaved a sigh and started to collect her thoughts.
– Ну, что же, смелее! – поощрял Воланд, – будите свою фантазию, пришпоривайте ее! Уж одно присутствие при сцене убийства этого отпетого негодяя-барона стоит того, чтобы человека наградили, в особенности если этот человек – женщина. Ну-с?	"Come now, show more courage!" prompted Woland. "Arouse your imagination, give it free reign! Just witnessing the murder of that inveterate scoundrel of a baron should earn someone a reward, especially if that someone is—a woman. Well?"
Дух перехватило у Маргариты, и она уж хотела выговорить заветные и приготовленные в душе слова, как вдруг побледнела, раскрыла рот и вытаращила глаза. "Фрида! Фрида! Фрида! – прокричал ей в уши чей-то назойливый, молящий голос. – Меня зовут Фрида!" – и Маргарита, спотыкаясь на словах, заговорила:	Margarita's breath caught in her throat, and just as she was about to say the cherished words she had prepared in her soul, she suddenly turned pale, her mouth opened, and her eyes bulged. "Frieda! Frieda! Frieda!" cried an insistent, beseeching voice in her ears. "My name is Frieda!" And Margarita, stumbling over her words, began speaking,
– Так я, стало быть, могу попросить об одной вещи?	"So that means then... that I can ask... for one thing?"
– Потребовать, потребовать, моя донна, – отвечал Воланд, понимающе улыбаясь, – потребовать одной вещи!	"Demand, demand, my Donna," replied Woland with an understanding smile. "Demand one thing!"
Ах, как ловко и отчетливо Воланд подчеркнул, повторяя слова самой Маргариты – "одной вещи"!	Oh, how adroitly and precisely did Woland emphasize—"one thing!" in repeating Margarita's words.
Маргарита вздохнула еще раз и сказала:	Margarita sighed again and said,
– Я хочу, чтобы Фриде перестали подавать тот платок, которым она удушила своего ребенка.	"I want them to stop giving Frieda the handkerchief she used to smother her baby."
Кот возвел глаза к небу и шумно вздохнул, но ничего не сказал, очевидно, помня накрученное на балу ухо.	The cat raised his eyes skyward and sighed noisily, but said nothing, evidently recalling how his ear had been tweaked at the ball.
– Ввиду того, – заговорил Воланд, усмехнувшись, – что возможность получения вами взятки от этой дуры Фриды совершенно, конечно, исключена – ведь это было бы несовместимо с вашим королевским достоинством, – я уж не знаю, что и делать. Остается, пожалуй, одно – обзавестись тряпками и заткнуть ими все щели моей спальни!	"Ruling out the possibility," Woland grinned, "that you've taken a bribe from that fool Frieda—which would not be in keeping with your queenly dignity—I really don't know what to do. I suppose there is one thing—get hold of some rags and plug up all the cracks in my bedroom!"
– Вы о чем говорите, мессир? – изумилась Маргарита, выслушав эти действительно непонятные слова.	"What are you talking about, Messire?" asked Margarita, perplexed by these truly baffling words.
– Совершенно с вами согласен, мессир, – вмешался в разговор кот, – именно тряпками, – и в раздражении кот стукнул лапой по столу.	"I agree with you completely, Messire," interjected the cat, "rags are just what you need." And with that he pounded his paw on the table in irritation.
– Я о милосердии говорю, – объяснил свои слова Воланд, не спуская с Маргариты огненного глаза. – Иногда совершенно неожиданно и коварно оно проникает в самые узенькие щелки. Вот я и говорю о тряпках.	"I'm talking about mercy," said Woland, explaining his words, his fiery eye still fixed on Margarita. "Sometimes it unexpectedly and insidiously slips through the narrowest of cracks. That's why I mentioned the rags."
– И я о том же говорю! – воскликнул кот и на всякий случай отклонился от Маргариты, прикрыв вымазанными в розовом креме лапами свои острые уши.	"And that's what I was talking about too!" exclaimed the cat, and just-to be safe, he turned away from Margarita and covered his pointed ears with paws smeared in pink cream.
– Пошел вон, – сказал ему Воланд.	"Get out of here," Woland said to him.
– Я еще кофе не пил, – ответил кот, – как же это я уйду? Неужели, мессир, в праздничную ночь гостей за столом разделяют на два сорта? Одни – первой, а другие, как выражался этот грустный скупердяй-буфетчик, второй свежести?	"I haven't had my coffee yet," replied the cat, "so how can I leave? Surely, Messire, on a holiday night like this you're not dividing your dinner guests into two categories are you? Some—of first grade, and others of second grade freshness, as that pathetic cheapskate of a bar manager would say?"
– Молчи, – приказал ему Воланд и, обратившись к Маргарите, спросил: – Вы, судя по всему, человек исключительной доброты? Высокоморальный человек?	"Be quiet," ordered Woland, and turning to Margarita, he asked, "Are you, everything considered, an exceptionally kind person? Highly moral?"
– Нет, – с силой ответила Маргарита, – я знаю, что с вами можно разговаривать только откровенно, и откровенно вам скажу: я легкомысленный человек. Я попросила вас за Фриду только потому, что имела неосторожность подать ей твердую надежду. Она ждет, мессир, она верит в мою мощь. И если она останется обманутой, я попаду в ужасное положение. Я не буду иметь покоя всю жизнь. Ничего не поделаешь! Так уж вышло.	"No," replied Margarita forcefully. "I know one has no choice but to be frank with you, and I'll tell you frankly: I'm a thoughtless person. I asked you on Frieda's behalf only because I was careless enough to give her real hope. She's waiting, Messire, she believes in my power. And if her hope is betrayed, I'll be in an awful position. I'll have no peace for the rest of my life. It can't be helped! It just happened that way."
– А, – сказал Воланд, – это понятно.	"Oh," said Woland. "that's understandable."
– Так вы сделаете это? – тихо спросила Маргарита.	"So will you do it?" asked Margarita softly.
– Ни в коем случае, – ответил Воланд, – дело в том, дорогая королева, что тут произошла маленькая путаница. Каждое ведомство должно заниматься своими делами. Не спорю, наши возможности довольно велики, они гораздо больше, чем полагают некоторые, не очень зоркие люди...	"No, never," answered Woland. "The fact is, dear Queen, there's been a slight mix-up here. Each department should concern itself with its own business. I don't dispute that our resources are quite extensive, much more extensive, in fact, than certain not very discerning people suppose..."
– Да, уж гораздо больше, – не утерпел и вставил кот, видимо гордящийся этими возможностями.	"Yes, much more extensive," chimed in the cat, unable to restrain himself, evidently priding himself on these resources.
– Молчи, черт тебя возьми! – сказал ему Воланд и продолжал, обращаясь к Маргарите: – Но просто, какой смысл в том, чтобы сделать то, что полагается делать другому, как я выразился, ведомству? Итак, я этого делать не буду, а вы сделайте сами.	"Be quiet, the devil take you!" said Woland, and continued, turning to Margarita, "But really, what sense is there in doing what is supposed to be the business of another, as I put it, department? And so, I will not do it, but you shall."
– А разве по-моему исполнится?	"Do I really have the power?"
Азазелло иронически скосил кривой глаз на Маргариту и незаметно покрутил рыжей головой и фыркнул.	Azazello gave Margarita an ironical sidelong glance and snorted with an imperceptible shake of his red head.
– Да делайте же, вот мучение, – пробормотал Воланд и, повернув глобус, стал всматриваться в какую-то деталь на нем, по-видимому, занимаясь и другим делом во время разговора с Маргаритой.	"So do it then, this is torture," muttered Woland. He gave his globe a turn and began focusing on some detail there, evidently preoccupied with another matter during his conversation with Margarita.
– Ну, Фрида, – подсказал Коровьев.	"Well, say Frieda," prompted Korovyev.
– Фрида! – пронзительно крикнула Маргарита.	"Frieda!" came Margarita's piercing cry.
Дверь распахнулась, и растрепанная, нагая, но уже без всяких признаков хмеля женщина с исступленными глазами вбежала в комнату и простерла руки к Маргарите, а та сказала величественно:	The door flew open, and a dishevelled, naked woman with frenzied eyes, but no longer showing any signs of intoxication, burst into the room and stretched out her hands to Margarita, who said majestically,
– Тебя прощают. Не будут больше подавать платок.	"You are forgiven. You will not be given the handkerchief anymore."
Послышался вопль Фриды, она упала на пол ничком и простерлась крестом перед Маргаритой. Воланд махнул рукой, и Фрида пропала из глаз.	Frieda let out a wail, fell prostrate on the floor, stretched out like a cross in front of Margarita. Woland waved his hand, and Frieda vanished from sight.
– Благодарю вас, прощайте, – сказала Маргарита и поднялась.	"Thank you, and farewell," said Margarita, and got up to go.
– Ну что ж, Бегемот, – заговорил Воланд, – не будем наживать на поступке непрактичного человека в праздничную ночь, – он повернулся к Маргарите, – итак, это не в счет, я ведь ничего не делал. Что вы хотите для себя?	"Well, Behemoth," began Woland, "let's not take advantage of an impractical person's folly on a holiday night," he turned to Margarita, "And so, that didn't count because after all, I did nothing. What do you want for yourself?"
Наступило молчание, и прервал его Коровьев, который зашептал в ухо Маргарите:	Silence ensued, and it was broken by Korovyev, who whispered in Margarita's ear,
– Алмазная донна, на сей раз советую вам быть поблагоразумнее! А то ведь фортуна может и ускользнуть!	"My diamond Donna, I advise you to be a little more sensible this time! Otherwise, good fortune may pass you by!"
– Я хочу, чтобы мне сейчас же, сию секунду, вернули моего любовника, мастера, – сказала Маргарита, и лицо ее исказилось судорогой.	"I want, this very instant, right now, to have my lover, the Master, returned to me," said Margarita, and a spasm contorted her face.
Тут в комнату ворвался ветер, так что пламя свечей в канделябрах легло, тяжелая занавеска на окне отодвинулась, распахнулось окно, и в далекой высоте открылась полная, но не утренняя, а полночная луна. От подоконника на пол лег зеленоватый платок ночного света, и в нем появился ночной Иванушкин гость, называющий себя мастером. Он был в своем больничном одеянии – в халате, туфлях и черной шапочке, с которой не расставался. Небритое лицо его дергалось гримасой, он сумасшедше-пугливо косился на огни свечей, а лунный поток кипел вокруг него.	At this point a wind tore into the room with such force that the candles in the candelabra almost blew out, the heavy curtain on the window moved aside, and the window flew open, revealing high up in the distance a full moon, but a midnight moon rather than a morning one. A greenish square of a nocturnal light fell from the windowsill onto the floor, and in it appeared Ivan's night visitor, who called himself the Master. He was in his hospital clothes—a robe, slippers, and the little black cap he never parted with. His unshaven face twitched in a grimace, he looked askance with crazy-fearful eyes at the light from the candles, and a flood of moonlight seethed around him.
Маргарита сразу узнала его, простонала, всплеснула руками и подбежала к нему. Она целовала его в лоб, в губы, прижималась к колючей щеке, и долго сдерживаемые слезы теперь бежали ручьями по ее лицу. Она произносила только одно слово, бессмысленно повторяя его:	Margarita recognized him immediately, she let out a moan, clasped her hands and ran to him. She kissed his forehead, his lips, pressed her face against his prickly cheek, and long pent-up tears streamed freely down her face. She uttered only one word, senselessly repeating it over and over,
– Ты... ты, ты...	"You... you... you..."
Мастер отстранил ее от себя и глухо сказал:	The Master pushed her away and said in a hollow voice,
– Не плачь, Марго, не терзай меня. Я тяжко болен. – Он ухватился за подоконник рукою, как бы собираясь вскочить на него и бежать, оскалил зубы, всматриваясь в сидящих, и закричал: – Мне страшно, Марго! У меня опять начались галлюцинации.	"Don't cry, Margot, don't torment me. I'm seriously ill." He grabbed hold of the windowsill, as if intending to jump up on it and run, stared, baring his teeth at the seated company, and began to shout, "I'm frightened, Margot! I've started having hallucinations again..."
Рыдания душили Маргариту, она шептала, давясь словами:	Sobs stifled Margarita, and she whispered, choking on her words,
– Нет, нет, нет, не бойся ничего! Я с тобою! Я с тобою!	"No, no, no... don't be afraid of anything... I'm with you... I'm with you..."
Коровьев ловко и незаметно подпихнул к мастеру стул, и тот опустился на него, а Маргарита бросилась на колени, прижалась к боку больного и так затихла.	Deftly and unobtrusively, Korovyev pushed a chair over to the Master, who sat down on it, and Margarita fell on her knees, pressing herself against the sick man's side and thus grew calm.
В своем волнении она не заметила, что нагота ее как-то внезапно кончилась, на ней теперь был шелковый черный плащ. Больной опустил голову и стал смотреть в землю угрюмыми больными глазами.	In all her excitement she had not noticed that her nakedness was suddenly gone and she was now wearing a black silk cloak. The sick man lowered his head and began staring at the floor with sick, sullen eyes.
– Да, – заговорил после молчания Воланд, – его хорошо отделали. – Он приказал Коровьеву: – Дай-ка, рыцарь, этому человеку чего-нибудь выпить.	"Yes," began Woland after a silence, "they've done quite a job on him." He commanded Korovyev, "Knight, give this man a little something to drink."
Маргарита упрашивала мастера дрожащим голосом:	Margarita coaxed the Master in a trembling voice,
– Выпей, выпей. Ты боишься? Нет, нет, верь мне, что тебе помогут.	"Drink it, drink it! Are you afraid to? No, no, believe me, they'll help you!"
Больной взял стакан и выпил то, что было в нем, но рука его дрогнула, и опустевший стакан разбился у его ног.	The sick man took the glass and drank what was in it, but his hand shook, and the empty glass smashed at his feet.
– К счастью! К счастью! – зашептал Коровьев Маргарите, – смотрите, он уже приходит в себя.	"A lucky sign! A lucky sign!" whispered Korovyev to Margarita. "See, he's already getting better."
Действительно, взор больного стал уже не так дик и беспокоен.	Indeed, the sick man's gaze no longer seemed so wild and distraught.
– Но это ты, Марго? – спросил лунный гость.	"But is it really you, Margot?" asked the moonlight guest.
– Не сомневайся, это я, – ответила Маргарита.	"Have no doubt, it's me," Margarita replied.
– Еще! – приказал Воланд.	"Give him some more!" ordered Woland.
После того, как мастер осушил второй стакан, его глаза стали живыми и осмысленными.	After the Master had drained a second glass, his eyes looked alive and comprehending.
– Ну вот, это другое дело, – сказал Воланд, прищуриваясь, – теперь поговорим. Кто вы такой?	"Well, now, that's something else entirely," said Woland, narrowing his eyes. "Now let's talk. Who are you?"
– Я теперь никто, – ответил мастер, и улыбка искривила его рот.	"Now I am no one," replied the Master, his mouth twisted in a smile.
– Откуда вы сейчас?	"Where did you just come from?"
– Из дома скорби. Я – душевнобольной, – ответил пришелец.	"From an insane asylum. I'm mentally ill," replied the newcomer.
Этих слов Маргарита не вынесла и заплакала вновь. Потом, вытерев глаза, она вскричала:	Margarita could not stand to hear these words, and burst into tears again. Then she wiped her eyes and cried,
– Ужасные слова! Ужасные слова! Он мастер, мессир, я вас предупреждаю об этом. Вылечите его, он стоит этого.	"Horrible words! Horrible words! He's the Master, Messire, I can assure you of that. Cure him, he deserves it."
– Вы знаете, с кем вы сейчас говорите, – спросил у пришедшего Воланд, – у кого вы находитесь?	"Do you know whom you are speaking to now?" Woland asked the newcomer, "Do you know whose guest you are?"
– Знаю, – ответил мастер, – моим соседом в сумасшедшем доме был этот мальчик, Иван Бездомный. Он рассказал мне о вас.	"Yes," answered the Master. "My neighbor in the madhouse was that boy Ivan Bezdomny. He told me about you."
– Как же, как же, – отозвался Воланд, – я имел удовольствие встретиться с этим молодым человеком на Патриарших прудах. Он едва самого меня не свел с ума, доказывая мне, что меня нету! Но вы-то верите, что это действительно я?	"Well, well," replied Woland. "I had the pleasure of meeting that young man at Patriarch's Ponds. He nearly drove me out of my mind, trying to prove to me that I don't exist! But you, do you believe that it's really me?"
– Приходится верить, – сказал пришелец, – но, конечно, гораздо спокойнее было бы считать вас плодом галлюцинации. Извините меня, – спохватившись, прибавил мастер.	"I have to believe that," said the newcomer, "although it would, of course, be a lot more soothing to regard you as a product of my hallucinations. Excuse me," added the Master, catching himself.
– Ну, что же, если спокойнее, то и считайте, – вежливо ответил Воланд.	"Well, if it's more soothing, then by all means do so," replied Woland politely.
– Нет, нет, – испуганно говорила Маргарита и трясла мастера за плечо, – опомнись! Перед тобою действительно он!	"No, no," said Margarita fearfully, shaking the Master by the shoulder. "Come to your senses! It really is him!"
Кот ввязался и тут:	The cat put in a word here as well,
– А я действительно похож на галлюцинацию. Обратите внимание на мой профиль в лунном свете, – кот полез в лунный столб и хотел еще что-то говорить, но его попросили замолчать, и он, ответив: – Хорошо, хорошо, готов молчать. Я буду молчаливой галлюцинацией, – замолчал.	"But I really do look like a hallucination. Look at my profile in the moonlight." The cat crawled into a strip of moonlight and wanted to say something else, but was asked to be quiet, so he replied, "All right, all right, I'm ready to be quiet. I'll be a silent hallucination," and fell silent.
– А скажите, почему Маргарита вас называет мастером? – спросил Воланд.	"But tell me, why does Margarita call you the Master?" asked Woland.
Тот усмехнулся и сказал:	The newcomer laughed and said,
– Это простительная слабость. Она слишком высокого мнения о том романе, который я написал.	"A pardonable weakness on her part. She has too high an opinion of the novel I wrote."
– О чем роман?	"What is the novel about?"
– Роман о Понтии Пилате.	"It is about Pontius Pilate."
Тут опять закачались и запрыгали язычки свечей, задребезжала посуда на столе, Воланд рассмеялся громовым образом, но никого не испугал и смехом этим никого не удивил. Бегемот почему-то зааплодировал.	Here again the tongues of flame on the candles began to flicker and jump, the dishes started rattling on the table, and Woland burst out into thunderous laughter, but no one was frightened or surprised by this. For some reason Behemoth began to applaud.
– О чем, о чем? О ком? – заговорил Воланд, перестав смеяться. – Вот теперь? Это потрясающе! И вы не могли найти другой темы? Дайте-ка посмотреть, – Воланд протянул руку ладонью кверху.	"About what? About what? About whom?" said Woland, after he stopped laughing. "In these times? Why, that's stupendous! Couldn't you find another subject? Let me have a look at it." Woland stretched out his hand, palm upward.
– Я, к сожалению, не могу этого сделать, – ответил мастер, – потому что я сжег его в печке.	"Unfortunately, I can't do that," replied the Master, "because I burned it in the stove."
– Простите, не поверю, – ответил Воланд, – этого быть не может. Рукописи не горят. – Он повернулся к Бегемоту и сказал: – Ну-ка, Бегемот, дай сюда роман.	"Forgive me, but I don't believe you," said Woland. "That cannot be. Manuscripts don't burn." He turned to Behemoth and said, "Well now, Behemoth, let's have the novel."
Кот моментально вскочил со стула, и все увидели, что он сидел на толстой пачке рукописей. Верхний экземпляр кот с поклоном подал Воланду. Маргарита задрожала и закричала, волнуясь вновь до слез:	The cat jumped off the chair instantly, and everyone saw that he had been sitting on a thick pile of manuscripts. The cat handed the top one to Woland with a bow. Again almost in tears, Margarita started trembling and shouting,
– Вот она, рукопись! Вот она!	"There it is, the manuscript! There it is!"
Она кинулась к Воланду и восхищенно добавила:	She threw herself at Woland and added rapturously,
– Всесилен, всесилен!	"He's omnipotent! Omnipotent!"
Воланд взял в руки поданный ему экземпляр, повернул его, отложил в сторону и молча, без улыбки уставился на мастера. Но тот неизвестно отчего впал в тоску и беспокойство, поднялся со стула, заломил руки и, обращаясь к далекой луне, вздрагивая, начал бормотать:	Woland took the copy handed to him, turned it over, put it aside, and stared silently and unsmilingly at the Master. For no apparent reason the latter suddenly became distressed and anxious, got up from his chair, wrung his hands, and turning to the distant moon, began trembling and muttering,
– И ночью при луне мне нет покоя, зачем потревожили меня? О боги, боги...	"Even at night in the moonlight I have no peace... Why have they disturbed me? O gods, gods..."
Маргарита вцепилась в больничный халат, прижалась к нему и сама начала бормотать в тоске и слезах:	Margarita clutched at his hospital robe, pressed close to him, and began muttering in tears and anguish,
– Боже, почему же тебе не помогает лекарство?	"My God, why isn't the medicine helping you?"
– Ничего, ничего, ничего, – шептал Коровьев, извиваясь возле мастера, – ничего, ничего... Еще стаканчик, и я с вами за компанию.	"Never mind, never mind, never mind," whispered Korovyev, weaving about near the Master. "Never mind, Never mind... Just have another glass, and I'll keep you company..."
И стаканчик подмигнул, блеснул в лунном свете, и помог этот стаканчик. Мастера усадили на место, и лицо больного приняло спокойное выражение.	And the little glass twinkled and sparkled in the moonlight, and that glass did help. They sat the Master in his place, and the sick man's face became calm.
– Ну, теперь все ясно, – сказал Воланд и постучал длинным пальцем по рукописи.	"Well, now everything is clear," said Woland, drumming on the manuscript with his middle finger.
– Совершенно ясно, – подтвердил кот, забыв свое обещание стать молчаливой галлюцинацией, – теперь главная линия этого опуса ясна мне насквозь. Что ты говоришь, Азазелло? – обратился он к молчащему Азазелло.	"Totally clear," confirmed the cat, having forgotten his promise to be a silent hallucination. "The gist of this opus is now completely clear to me. What do you say, Azazello?" he said, turning to the silent Azazello.
– Я говорю, – прогнусил тот, – что тебя хорошо было бы утопить.	"I say," said the latter in a nasal twang, "that it would be a good idea to drown you."
– Будь милосерден, Азазелло, – ответил ему кот, – и не наводи моего повелителя на эту мысль. Поверь мне, что всякую ночь я являлся бы тебе в таком же лунном одеянии, как и бедный мастер, и кивал бы тебе, и манил бы тебя за собою. Каково бы тебе было, о Азазелло?	"Have mercy, Azazello," replied the cat, "and don't give my master any ideas. Take my word for it, I'd appear to you every night wearing the same moonlight garb as the poor Master here, and I'd beckon to you and lure you into following me. How would you like that, O Azazello?"
– Ну, Маргарита, – опять вступил в разговор Воланд, – говорите же все, что вам нужно?	"Well, Margarita," said Woland, joining the conversation once again, "Tell me everything, what do you want?"
Глаза Маргариты вспыхнули, и она умоляюще обратилась к Воланду:	Margarita's eyes flashed, and she addressed Woland imploringly,
– Позвольте мне с ним пошептаться?	"May I have a word with him?"
Воланд кивнул головой, и Маргарита, припав к уху мастера, что-то пошептала ему. Слышно было, как тот ответил ей:	Woland nodded, and Margarita leaned over to the Master and whispered something in his ear. One could hear his reply to her,
– Нет, поздно. Ничего больше не хочу в жизни. Кроме того, чтобы видеть тебя. Но тебе опять советую – оставь меня. Ты пропадешь со мной.	"No, it's too late. I want nothing more in life. Except to see you. But my advice to you is still the same—leave me. If you stay with me, you'll be lost too."
– Нет, не оставлю, – ответила Маргарита и обратилась к Воланду: – Прошу опять вернуть нас в подвал в переулке на Арбате, и чтобы лампа загорелась, и чтобы все стало, как было.	"No, I won't leave you," answered Margarita, and she turned to Woland. "I ask that we be returned to the basement apartment on the side street near the Arbat, and that the lamp be lit and that everything be just as it was."
Тут мастер засмеялся и, обхватив давно развившуюся кудрявую голову Маргариты, сказал:	Here the Master laughed, wrapped his arms around Margarita's long-dishevelled curly head, and said,
– Ах, не слушайте бедную женщину, мессир. В этом подвале уже давно живет другой человек, и вообще не бывает так, чтобы все стало, как было. – Он приложил щеку к голове своей подруги, обнял Маргариту и стал бормотать: – Бедная, бедная...	"Ah, don't listen to the poor woman, Messire. Someone else has been living in that basement for a long time now, and besides, as a rule, things can't go back to what they were." He rested his cheek against his beloved Margarita's head, embraced her and began murmuring, "My poor thing, my poor thing..."
– Не бывает, вы говорите? – сказал Воланд. – Это верно. Но мы попробуем. – И он сказал: – Азазелло!	"Can't be as they were, you say?" said Woland. "That's true. But we'll give it a try." And he said, "Azazello!"
Тотчас с потолка обрушился на пол растерянный и близкий к умоисступлению гражданин в одном белье, но почему-то с чемоданом в руках и в кепке. От страху этот человек трясся и приседал.	Immediately, from the ceiling there fell on the floor a bewildered and nearly deranged citizen clad only in his underwear, who was for some reason wearing a cap and holding a suitcase. The man was shaking and turning gray with fright.
– Могарыч? – спросил Азазелло у свалившегося с неба.	"Are you Mogarych?" Azazello inquired of the one who had fallen from the sky.
– Алоизий Могарыч, – ответил тот, дрожа.	"Aloisy Mogarych," the latter replied, trembling.
– Это вы, прочитав статью Латунского о романе этого человека, написали на него жалобу с сообщением о том, что он хранит у себя нелегальную литературу? – спросил Азазелло.	"Are you the one who read Latunsky's article on this man's novel and then filed a complaint against him, saying that he had illegal literature in his possession?" asked Azazello.
Новоявившийся гражданин посинел и залился слезами раскаяния.	The newly arrived citizen turned blue and burst into repentant tears.
– Вы хотели переехать в его комнаты? – как можно задушевнее прогнусил Азазелло.	"Was it because you wanted to move into his apartment?" asked Azazello in his most cordial nasal twang.
Шипение разъяренной кошки послышалось в комнате, и Маргарита, завывая:	Heard in the room was the infuriated cat, hissing, and Margarita, howling,
– Знай ведьму, знай! – вцепилась в лицо Алоизия Могарыча ногтями.	"Know the witch, know her!"—as she dug her nails in Aloisy Mogarych's face.
Произошло смятение.	A scuffle ensued.
– Что ты делаешь? – страдальчески прокричал мастер, – Марго, не позорь себя!	"What are you doing?" screamed the Master in agony, "Margot, don't disgrace yourself!"
– Протестую, это не позор, – орал кот.	"I protest, this is no disgrace," yelled the cat.
Маргариту оттащил Коровьев.	Korovyev pulled Margarita away.
– Я ванну пристроил, – стуча зубами, кричал окровавленный Могарыч и в ужасе понес какую-то околесицу, – одна побелка... купорос...	"I had a bathroom put in," cried the bloodied Mogarych, his teeth chattering, and terrified, he started babbling some nonsense, "the whitewashing alone... the sulfuric acid..."
– Ну вот и хорошо, что ванну пристроил, – одобрительно сказал Азазелло, – ему надо брать ванны, – и крикнул: – Вон!	"Well, it's good a bathroom's been added," said Azazello approvingly, "He needs to take a bath." Then he shouted, "Begone!"
Тогда Могарыча перевернуло кверху ногами и вынесло из спальни Воланда через открытое окно.	Mogarych was then turned head over heels and propelled out of Woland's bedroom through the open window.
Мастер вытаращил глаза, шепча:	The Master's eyes popped, and he said under his breath,
– Однако, это будет, пожалуй, почище того, что рассказывал Иван! – совершенно потрясенный, он оглядывался и наконец сказал коту: – А простите... это ты... это вы... – он сбился, не зная, как обращаться к коту,– вы – тот самый кот, что садились в трамвай?	"Why, that's even neater than what Ivan said about him!" Utterly shaken, he looked all around and finally said to the cat, "Excuse me... was it thou... er, you, sir..." he corrected himself, not sure whether to use the intimate or polite form of address to the cat, "are you, sir, the same cat who got on the streetcar?"
– Я, – подтвердил польщенный кот и добавил: – Приятно слышать, что вы так вежливо обращаетесь с котом. Котам обычно почему-то говорят "ты", хотя ни один кот никогда ни с кем не пил брудершафта.	"I am," confirmed the cat, flattered, and he added, "It's nice to hear you address a cat so politely. For some reason cats are usually addressed with the familiar 'thou,' despite the fact that no cat has ever drunk Bruderschaft with anyone."
– Мне кажется почему-то, что вы не очень-то кот, – нерешительно ответил мастер, – меня все равно в больнице хватятся, – робко добавил он Воланду.	"It seems to me for some reason that you, sir, are not an ordinary cat...," replied the Master hesitantly. "They'll still notice that I'm gone at the hospital," he added timidly to Woland.
– Ну чего они будут хвататься! – успокоил Коровьев, и какие-то бумаги и книги оказались у него в руках, – история болезни вашей?	"Well, why would they notice that!" replied Woland reassuringly, and then some books and papers appeared in his hands. "Are these your medical records?"
– Да.	"Yes."
Коровьев швырнул историю болезни в камин.	Korovyev threw them into the fireplace.
– Нет документа, нет и человека, – удовлетворенно говорил Коровьев, – а это – домовая книга вашего застройщика?	"No documents, no person," said Korovyev with satisfaction. "And is this your landlord's tenants' register?"
– Да-а...	"Yes..."
– Кто прописан в ней? Алоизий Могарыч? – Коровьев дунул в страницу домовой книги, – раз, и нету его, и, прошу заметить, не было. А если застройщик удивится, скажите, что ему Алоизий снился. Могарыч? Какой такой Могарыч? Никакого Могарыча не было. – Тут прошнурованная книга испарилась из рук Коровьева. – И вот она уже в столе у застройщика.	"Who's registered in it? Aloisy Mogarych?" Korovyev blew on one of the pages of the tenants* register. There! He's gone! And, please note, never was there. And if your landlord acts surprised, tell him Aloisy was someone he dreamt about. Mogarych? What Mogarych? There was never any Mogarych." Here, the tied and secured register evaporated from Korovyev's hands. "And now it's back on the landlord's desk."
– Вы правильно сказали, – говорил мастер, пораженный чистотой работы Коровьева, – что раз нет документа, нету и человека. Вот именно меня-то и нет, у меня нет документа.	"You were absolutely right," said the Master, impressed by the neatness of Korovyev's work, "when you said: no documents, no person. So that means I don't exist since I don't have any documents."
– Я извиняюсь, – вскричал Коровьев, – это именно галлюцинация, вот он, ваш документ, – и Коровьев подал мастеру документ. Потом он завел глаза и сладко прошептал Маргарите: – А вот и ваше имущество, Маргарита Николаевна, – и он вручил Маргарите тетрадь с обгоревшими краями, засохшую розу, фотографию и, с особой бережностью, сберегательную книжку,	"I beg your pardon," cried Korovyev, "that really is an hallucination, here are your documents," and Korovyev handed them to the Master. Then he shifted his gaze to Margarita and whispered sweetly to her, "And here is your property, Margarita Nikolayevna," whereupon he handed her a notebook with charred edges, a dried rose, a photograph, and, with special care, a savings book.
– десять тысяч, как вы изволили внести, Маргарита Николаевна. Нам чужого не надо.	"Here's the ten thousand ruble deposit you made, Margarita Nikolayevna. We have no need of other people's money."
– У меня скорее лапы отсохнут, чем я прикоснусь к чужому, – напыжившись, воскликнул кот, танцуя на чемодане, чтобы умять в него все экземпляры злополучного романа.	"I'd rather have my paws wither and fall off than touch what belongs to someone else," exclaimed the cat in puffed-up tones, dancing on top of the suitcase to flatten down all the copies of the ill-starred novel.
– И ваш документик также, – продолжал Коровьев, подавая Маргарите документ, и затем, обратившись к Воланду, почтительно доложил: – Все, мессир!	"And here are your documents, too," continued Korovyev, handing them to Margarita, and then, turning to Woland, he said respectfully, "That's everything, Messire!"
– Нет, не все, – ответил Воланд, отрываясь от глобуса. – Куда прикажете, моя дорогая донна, девать вашу свиту? Мне она лично не нужна.	"No, not everything," replied Woland, turning away from his globe. "What are your orders, my dear lady, regarding the disposition of your retinue? I personally have no need of them."
Тут в открытую дверь вбежала Наташа, как была нагая, всплеснула руками и закричала Маргарите:	At this point Natasha, still naked, ran in through the open door. She clasped her hands and shouted to Margarita,
– Будьте счастливы, Маргарита Николаевна! – она закивала головой мастеру и опять обратилась к Маргарите: – Я ведь все знала, куда вы ходите.	"Be happy, Margarita Nikolayevna!" She nodded in the direction of the Master and again turned to Margarita, "You see, I always knew where you were going."
– Домработницы все знают, – заметил кот, многозначительно поднимая лапу, – это ошибка думать, что они слепые.	"Maids know everything," noted the cat, raising his paw sagaciously. "It's a mistake to think they're blind."
– Что ты хочешь, Наташа? – спросила Маргарита, – возвращайся в особняк.	"What do you want, Natasha?" asked Margarita. "Go back to the house."
– Душенька, Маргарита Николаевна, – умоляюще заговорила Наташа и стала на колени, – упросите их, – она покосилась на Воланда, – чтобы меня ведьмой оставили. Не хочу я больше в особняк! Ни за инженера, ни за техника не пойду! Мне господин Жак вчера на балу сделал предложение. – Наташа разжала кулак и показала какие-то золотые монеты.	"Darling, Margarita Nikolayevna," began Natasha imploringly, getting down on her knees. "Ask them," she looked sideways at Woland, "to let me stay a witch. I don't want to go back to the house! Not for an engineer, not for a technician! Yesterday at the ball Monsieur Jacques made me an offer." Natasha opened her hand, revealing some gold coins.
Маргарита обратила вопросительный взор к Воланду. Тот кивнул головой. Тогда Наташа кинулась на шею Маргарите, звонко ее расцеловала и, победно вскрикнув, улетела в окно.	Margarita cast a questioning glance at Woland. He nodded. Then Natasha threw herself on Margarita's neck, gave her a loud kiss, and flew out the window with a triumphant whoop.
На месте Наташи оказался Николай Иванович. Он приобрел свой прежний человеческий облик, но был чрезвычайно мрачен и даже, пожалуй, раздражен.	In Natasha's place appeared Nikolai Ivanovich. He had assumed his former human form, but he was extraordinarily glum, and even, perhaps, annoyed.
– Вот кого с особенным удовольствием отпущу, – сказал Воланд, с отвращением глядя на Николая Ивановича, – с исключительным удовольствием, настолько он здесь лишний.	"Here's someone I shall dismiss with special pleasure," said Woland, looking disgustedly at Nikolai Ivanovich. "With exceptional pleasure, since he's totally superfluous here."
– Я очень прошу выдать мне удостоверение, – заговорил, дико оглядываясь, Николай Иванович, но с большим упорством, – о том, где я провел предыдущую ночь.	"Please give me a certificate," began Nikolai Ivanovich, looking around wildly, but speaking with great insistence, "stating where I spent last night."
– На какой предмет? – сурово спросил кот.	"For what purpose?" asked the cat sternly.
– На предмет представления милиции и супруге, – твердо сказал Николай Иванович.	"To give to the police and to my wife," was Nikolai Ivanovich's firm response.
– Удостоверений мы обычно не даем, – ответил кот, насупившись, – но для вас, так и быть, сделаем исключение.	"We usually don't give certificates," said the cat with a frown, "but all right, for you we'll make an exception."
И не успел Николай Иванович опомниться, как голая Гелла уже сидела за машинкой, а кот диктовал ей:	Before Nikolai Ivanovich could realize what was happening, the nude Hella was at the typewriter, taking dictation from the cat,
– Сим удостоверяю, что предъявитель сего Николай Иванович провел упомянутую ночь на балу у сатаны, будучи привлечен туда в качестве перевозочного средства... поставь, Гелла, скобку! В скобке пиши "боров". Подпись – Бегемот.	"I hereby certify that the bearer of this note, Nikolai Ivanovich, spent the night in question at Satan's ball, having been lured there in a transportational capacity... Hella, put in parentheses! And write 'hog.' Signed—Behemoth."
– А число? – пискнул Николай Иванович.	"And the date?" squealed Nikolai Ivanovich.
– Чисел не ставим, с числом бумага станет недействительной, – отозвался кот, подмахнул бумагу, откуда-то добыл печать, по всем правилам подышал на нее, оттиснул на бумаге слово "уплочено" и вручил бумагу Николаю Ивановичу. После этого Николай Иванович бесследно исчез, а на месте его появился новый неожиданный человек.	"We won't put in the date, otherwise the document will be null and void," retorted the cat, scribbling his signature. He got a seal from somewhere, breathed on it in the customary fashion, affixed a seal saying "Paid," and handed the paper to Nikolai Ivanovich. After this the latter disappeared without a trace, and in his place appeared another unexpected figure.
– Это еще кто? – брезгливо спросил Воланд, рукой заслоняясь от света свечей.	"So who's this now?" asked Woland squeamishly, shading his eyes from the glow of the candles.
Варенуха повесил голову, вздохнул и тихо сказал:	Varenukha hung his head, sighed, and said softly,
– Отпустите обратно. Не могу быть вампиром. Ведь я тогда Римского едва насмерть с Геллой не уходил! А я не кровожадный. Отпустите.	"Let me go back. I'm not capable of being a vampire. Hella and I almost left Rimsky a goner! I'm just not bloodthirsty enough. Let me go."
– Это что еще за бред? – спросил, морща лицо, Воланд. – Какой такой Римский? Что это еще за чепуха?	"What's all this raving?" asked Woland with a frown. "Who's this Rimsky? And what's this nonsense all about?"
– Не извольте беспокоиться, мессир, – отозвался Азазелло и обратился к Варенухе: – Хамить не надо по телефону. Лгать не надо по телефону. Понятно? Не будете больше этим заниматься?	"You needn't trouble about this, Messire," replied Azazello and he turned to Varenukha, "Don't be rude on the phone. Don't tell lies on the phone. Got it? Will you stop doing that?"
От радости все помутилось в голове у Варенухи, лицо его засияло, и он, не помня, что говорит, забормотал:	Varenukha's head was spinning from joy, his face began to glow, and without knowing what he was saying, he mumbled,
– Истинным... то есть я хочу сказать, ваше ве... сейчас же после обеда... – Варенуха прижимал руки к груди, с мольбой глядел на Азазелло.	"As God is my... that is, I want to say, your hi... right after dinner..." Varenukha pressed his hands to his chest and looked pleadingly at Azazello.
– Ладно, домой, – ответил тот, и Варенуха растаял.	"All right then, go home," the latter replied, and Varenukha melted away.
– Теперь все оставьте меня одного с ними, – приказал Воланд, указывая на мастера и Маргариту.	"Now everyone leave me alone with them," ordered Woland, indicating the Master and Margarita.
Приказание Воланда было исполнено мгновенно. После некоторого молчания Воланд обратился к мастеру:	Woland's order was immediately obeyed. After a brief silence Woland addressed the Master,
– Так, стало быть, в Арбатский подвал? А кто же будет писать? А мечтания, вдохновение?	"So, you're going back to the basement apartment off the Arbat, is that it? What about your writing? Your dreams, your inspiration?"
– У меня больше нет никаких мечтаний и вдохновения тоже нет, – ответил мастер, – ничто меня вокруг не интересует, кроме нее, – он опять положил руку на голову Маргариты, – меня сломали, мне скучно, и я хочу в подвал.	"I no longer have any dreams, or inspiration either, for that matter," replied the Master. "Nothing around me interests me except her." He again put his hands on Margarita's head, "They've broken me, I'm depressed, and I want to go back to my basement."
– А ваш роман, Пилат?	"What about your novel? What about Pilate?"
– Он мне ненавистен, этот роман, – ответил мастер, – я слишком много испытал из-за него.	"It's hateful to me, that novel," answered the Master. "I suffered too much because of it."
– Я умоляю тебя, – жалобно попросила Маргарита, – не говори так. За что же ты меня терзаешь? Ведь ты знаешь, что я всю жизнь вложила в эту твою работу. – Маргарита добавила еще, обратившись к Воланду: – Не слушайте его, мессир, он слишком замучен.	"I implore you," begged Margarita sorrowfully, "don't talk that way. Why are you torturing me? You know that I've put my whole life into your work." And turning to Woland, she added, "Don't listen to him, Messire, he's just worn out."
– Но ведь надо же что-нибудь описывать? – говорил Воланд, – если вы исчерпали этого прокуратора, ну, начните изображать хотя бы этого Алоизия.	"But shouldn't you be writing about something?" said Woland. "If you've run out of things to say about the procurator, well, write about somebody else, that fellow Aloisy, for example."
Мастер улыбнулся.	The Master smiled.
– Этого Лапшенникова не напечатает, да, кроме того, это и неинтересно.	"Lapshyonnikova wouldn't publish it, and, besides, it's not interesting."
– А чем вы будете жить? Ведь придется нищенствовать.	"But what will you live on? You'll be forced to live in poverty, you know."
– Охотно, охотно, – ответил мастер, притянул к себе Маргариту, обнял ее за плечи и прибавил: – Она образумится, уйдет от меня...	"Gladly, gladly," replied the Master, drawing Margarita to him once again. With his arms around her shoulders, he added, "She'll come to her senses and leave me..."
– Не думаю, – сквозь зубы сказал Воланд и продолжал: – Итак, человек, сочинивший историю Понтия Пилата, уходит в подвал, в намерении расположиться там у лампы и нищенствовать?	"I don't think so," said Woland through his teeth and continued, "And so, the man who wrote the story of Pontius Pilate intends to go off to his basement, and live there in poverty by his lamp, is that right?"
Маргарита отделилась от мастера и заговорила очень горячо:	Margarita detached herself from the Master's embrace and began speaking very heatedly,
– Я сделала все, что могла, и я нашептала ему самое соблазнительное. А он отказался от этого.	"I did everything I could, and I whispered to him the most tempting thing of all. And he refused it."
– То, что вы ему нашептали, я знаю, – возразил Воланд, – но это не самое соблазнительное. А вам скажу, – улыбнувшись, обратился он к мастеру, – что ваш роман вам принесет еще сюрпризы.	"I know what you whispered to him," retorted Woland, "but that isn't the most tempting thing. And to you I'll say," he smiled, turning to the Master, "Your novel has some more surprises for you."
– Это очень грустно, – ответил мастер.	"That's very sad," replied the Master.
– Нет, нет, это не грустно, – сказал Воланд, – ничего страшного уже не будет. Ну-с, Маргарита Николаевна, все сделано. Имеете ли вы ко мне какую-нибудь претензию?	"No, no, it isn't sad," said Woland, "nothing terrible will happen. Well then, Margarita Nikolayevna, everything is done. Have you any further claims on me?"
– Что вы, о, что вы, мессир!	"How can you say that, oh, how can you, Messire!"
– Так возьмите же это от меня на память, – сказал Воланд и вынул из-под подушки небольшую золотую подкову, усыпанную алмазами.	"Then take this from me as a memento," said Woland, pulling a small, diamond-studded gold horseshoe from under his pillow.
– Нет, нет, нет, с какой же стати!	"No, no, no, whatever for!"
– Вы хотите со мной поспорить? – улыбнувшись, спросил Воланд.	"Do you wish to argue with me?" asked Woland, smiling.
Маргарита, так как в плаще у нее не было кармана, уложила подкову в салфетку и затянула ее узлом.	Since she had no pocket in her cape, Margarita put the horseshoe in a napkin, and tied it in a bundle.
Тут что-то ее изумило. Она оглянулась на окно, в котором сияла луна, и сказала:	Here something astonished her. She turned to the window, where the moon was shining, and said,
– А вот чего я не понимаю... Что же, это все полночь да полночь, а ведь давно уже должно быть утро?	"This is what I don't understand... How can it still be midnight when it should have been morning long ago?"
– Праздничную полночь приятно немного и задержать, – ответил Воланд. – Ну, желаю вам счастья.	"It's nice to hold on to a holiday midnight a little longer than usual," answered Woland. "Well, I wish you happiness!"
Маргарита молитвенно протянула обе руки к Воланду, но не посмела приблизиться к нему и тихо воскликнула:	Margarita extended her hands prayerfully to Woland, but did not dare to get close to him, and she cried out softly,
– Прощайте! Прощайте!	"Farewell! Farewell!"
– До свидания, – сказал Воланд.	"Till we meet again," said Woland.
И Маргарита в черном плаще, мастер в больничном халате вышли в коридор ювелиршиной квартиры, в котором горела свеча и где их дожидалась свита Воланда. Когда пошли из коридора, Гелла несла чемодан, в котором был роман и небольшое имущество Маргариты Николаевны, а кот помогал Гелле.	And Margarita in her black cape, the Master in his hospital robe, stepped out into the hallway of the apartment of the jeweller's wife, where a candle was burning, and where Woland's retinue was waiting for them. When they set out down the hall, Hella was carrying the suitcase containing the novel and Margarita Nikolayevna's meager belongings, and the cat was helping Hella.
У дверей квартиры Коровьев раскланялся и исчез, а остальные пошли провожать по лестнице. Она была пуста. Когда проходили площадку третьего этажа, что-то мягко стукнуло, но на это никто не обратил внимания. У самых выходных дверей шестого парадного Азазелло дунул вверх, и только что вышли во двор, в который не заходила луна, увидели спящего на крыльце, и, по-видимому, спящего мертвым сном, человека в сапогах и в кепке, а также стоящую у подъезда большую черную машину с потушенными фарами. В переднем стекле смутно виднелся силуэт грача.	At the door of the apartment Korovyev bowed and disappeared, while the others accompanied them down the stairs. The staircase was deserted. As they were crossing the third-floor landing, they heard a soft thud, but no one paid any attention to it. When they reached the front doors of entranceway No. 6, Azazello blew upward, and as soon as they stepped into the courtyard, which the moonlight did not reach, they saw a man on the doorstep, wearing boots and a cloth cap, who was seemingly sound asleep, and a large, black car parked by the entrance with its lights off. Dimly visible through the windshield was the rook's silhouette.
Уже собирались садиться, как Маргарита в отчаянии негромко воскликнула:	As they were about to get in the car, Margarita let out a soft cry of despair,
– Боже, я потеряла подкову!	"My God, I've lost the horseshoe!"
– Садитесь в машину, – сказал Азазелло, – и подождите меня. Я сейчас вернусь, только разберусь, в чем тут дело. – И он ушел в парадное.	"Get in the car," said Azazello, "and wait for me. I'll come right back as soon as I find out what happened." And he went back to the front door.
Дело же было вот в чем: за некоторое время до выхода Маргариты и мастера с их провожатыми из квартиры N 48, помещавшейся под ювелиршиной, вышла на лестницу сухонькая женщина с бидоном и сумкой в руках. Это была та самая Аннушка, что в среду разлила, на горе Берлиоза, подсолнечное масло у вертушки.	This is what had happened: shortly before Margarita and the Master left with their entourage, a shriveled woman, holding a bag and a tin can, came out of No. 48, the apartment just below the jeweller's wife's. It was that same Annushka, who, the previous Wednesday, had spilled sunflower oil at the turnstile to Berlioz's great misfortune.
Никто не знал, да, наверное, и никогда не узнает, чем занималась в Москве эта женщина и на какие средства она существовала. Известно о ней было лишь то, что видеть ее можно было ежедневно то с бидоном, то с сумкой, а то и с сумкой и с бидоном вместе – или в нефтелавке, или на рынке, или под воротами дома, или на лестнице, а чаще всего в кухне квартиры N 48, где и проживала эта Аннушка. Кроме того и более всего было известно, что где бы ни находилась или ни появлялась она – тотчас же в этом месте начинался скандал, и кроме того, что она носила прозвище "Чума".	Nobody knew, and probably nobody ever will, what this woman actually did in Moscow or what she lived on. The only thing that was known about Annushka was that she could be seen every day, with the can, with the bag, or with both together—either at the oil shop, the market, outside the gates of the building, on the stairs, or, most frequently of all, in the kitchen of apartment No. 48, which was where she lived. Besides that, the most notorious thing about her was that wherever she was, or wherever she appeared—trouble would start at once, and finally, that her nickname was "The Plague."
Чума-Аннушка вставала почему-то чрезвычайно рано, а сегодня что-то подняло ее совсем ни свет ни заря, в начале первого. Повернулся ключ в двери, и Аннушкин нос высунулся в нее, а затем высунулась она и вся целиком, захлопнула за собою дверь и уже собиралась тронуться куда-то, как на верхней площадке грохнула дверь, кто-то покатился вниз по лестнице и, налетев на Аннушку, отбросил ее в сторону так, что она ударилась затылком об стену.	For some reason Annushka-the-Plague was in the habit of getting up incredibly early, and on that particular morning something roused her from bed before the crack of dawn, just after midnight. The key turned in the door, Annushka's nose stuck out, and then the whole of her emerged, the door slammed shut behind her and she was about to set off somewhere, when a door banged on the upstairs landing, and someone rushed down the stairs, colliding with Annushka, and knocking her sideways, so that she struck the back of her head against the wall.
– Куда ж тебя черт несет в одних подштанниках? – провизжала Аннушка, ухватившись за затылок.	"Where's the devil taking you in just your drawers?" screeched Annushka, clutching the back of her head.
Человек в одном белье, с чемоданом в руках и в кепке, с закрытыми глазами ответил Аннушке диким сонным голосом:	The man in his underwear, wearing a cap and holding a suitcase, and with his eyes closed, answered Annushka in a strange, sleepy voice,
– Колонка! Купорос! Одна побелка чего стоила, – и, заплакав, рявкнул: – Вон! –	"The water pump! The sulfuric acid! The cost of the whitewash alone." And bursting into tears, he roared, "Go away!"
тут он бросился, но не дальше, вниз по лестнице, а обратно – вверх, туда, где было выбитое ногой экономиста стекло в окне, и через это окно кверху ногами вылетел во двор. Аннушка даже про затылок забыла, охнула и сама устремилась к окну. Она легла животом на площадку и высунула голову во двор, ожидая увидеть на асфальте, освещенном дворовым фонарем, насмерть разбившегося человека с чемоданом. Но ровно ничего на асфальте во дворе не было.	Then he rushed, not further down the stairs, but back—up the stairs to where the windowpane had been kicked out by the economist, and he flew out that window head over heels into the courtyard. Forgetting about the pain in the back of her head, Annushka groaned and ran to the window herself. She lay flat on her stomach on the landing and stuck her head out into the courtyard, expecting to see the broken body of the man with the suitcase stretched out on the asphalt, lit up by the yard light. But there was absolutely nothing on the asphalt in the courtyard.
Оставалось предположить, что сонная и странная личность улетела из дому, как птица, не оставив по себе никакого следа. Аннушка перекрестилась и подумала: "Да, уж действительно квартирка номер пятьдесят! Недаром люди говорят! Ай да квартирка!"	She was left to assume that the strange and sleepy individual had flown out of the house like a bird, leaving no trace of himself. Annushka crossed herself and thought. "That No. 50 really is cursed! No wonder people are talking! That's some apartment, that is!"
Не успела она этого додумать, как дверь наверху опять хлопнула, и второй кто-то побежал сверху. Аннушка прижалась к стене и видела, как какой-то довольно почтенный гражданин с бородкой, но с чуть-чуть поросячьим, как показалось Аннушке, лицом, шмыгнул мимо нее и, подобно первому, покинул дом через окно, тоже опять-таки и не думая разбиваться на асфальте. Аннушка забыла уже про цель своего похода и осталась на лестнице, крестясь, охая и сама с собою разговаривая.	No sooner had she thought this, than the door upstairs banged again, and down ran a second someone. Annushka pressed herself to the wall and saw a rather respectable-looking citizen with a beard but with a slightly piglike face, or so it seemed to Annushka, dart past her and, like the preceding individual, leave the house through the window, again with no thought of smashing himself on the asphalt. Annushka had now forgotten the purpose of her outing and she just stayed on the stairs, crossing herself, groaning, and talking to herself.
Третий, без бородки, с круглым бритым лицом, в толстовке, выбежал сверху через короткое время и точно так же упорхнул в окно.	Shortly after that, a third man, beardless, with a round, clean-shaven face, wearing a peasant blouse, ran out of the apartment upstairs—and flew out the window in similar fashion.
К чести Аннушки надо сказать, что она была любознательна и решила еще подождать, не будет ли каких новых чудес. Дверь наверху вновь открыли, и теперь сверху начала спускаться целая компания, но не бегом, а обыкновенно, как все люди ходят. Аннушка отбежала от окна, спустилась вниз к своей двери, быстрехонько открыла ее, спряталась за нею, и в оставленной ею щелке замерцал ее исступленный от любопытства глаз.	To give Annushka her due, it must be said that she was inquisitive and decided to wait a little longer to see if there would be any new marvels. The door upstairs opened again, and now a whole group of people headed down the stairs, but this time they were walking like normal people, and not running. Annushka ran away from the window, went back down to her own door, opened it hastily, hid behind it, and her eye, in a frenzy of curiosity, glimmered through the crack.
Какой-то не то больной, не то не больной, а странный, бледный, обросший бородой, в черной шапочке и в каком-то халате спускался вниз нетвердыми шагами. Его бережно вела под руку какая-то дамочка в черной рясе, как показалось Аннушке в полутьме. Дамочка не то босая, не то в каких-то прозрачных, видно, заграничных, в клочья изодранных туфлях. Тьфу ты! Что в туфлях! Да ведь дамочка-то голая! Ну да, ряса накинута прямо на голое тело! "Ай да квартирка!" В душе у Аннушки все пело от предвкушения того, что она будет завтра рассказывать соседям.	Someone who looked neither sick, nor not sick, a strange, pale man in need of a shave, and wearing a black cap and some kind of robe, was going down the stairs, supported by a lady in a black cassock, or so it appeared to Annushka in the semidarkness. The lady was not exactly barefoot, but was wearing transparent, obviously foreign-made evening slippers that had been torn to shreds. Phoo! Never mind the shoes! Why, the lady's actually naked! Well almost, that cassock's thrown right over her naked body! "That's some apartment, that is!" Annushka's soul sang with anticipation of the stories she would tell her neighbors the next day.
За странно одетой дамочкой следовала совершенно голая дамочка с чемоданчиком в руке, а возле чемоданчика мыкался черный громадный кот. Аннушка едва вслух что-то не пискнула, протирая глаза.	Behind the strangely clad lady came a completely naked one carrying a small suitcase, and prowling nearby was a huge, black cat. Rubbing her eyes, Annushka almost squealed out loud.
Замыкал шествие маленького роста прихрамывающий иностранец с кривым глазом, без пиджака, в белом фрачном жилете и при галстуке. Вся эта компания мимо Аннушки проследовала вниз. Тут что-то стукнуло на площадке.	Bringing up the rear of the procession was a short, limping, walleyed foreigner, jacketless, wearing a white dress vest and black tie. The whole company passed Annushka on its way downstairs. At this point something made a soft thump on the landing.
Услышав, что шаги стихают, Аннушка, как змея, выскользнула из-за двери, бидон поставила к стенке, пала животом на площадку и стала шарить. В руках у нее оказалась салфеточка с чем-то тяжелым. Глаза у Аннушки полезли на лоб, когда она развернула сверточек. Аннушка к самым глазам подносила драгоценность, и глаза эти горели совершенно волчьим огнем. В голове у Аннушки образовалась вьюга:	Hearing the footsteps fade, Annushka slithered out from behind the door like a snake, stood her oil can against the wall, lay down on her stomach and started feeling around on the floor of the landing. Her hands picked up something heavy wrapped in a napkin. Annushka's eyes bulged out of her head when she undid the bundle. She held the jewel up to her eyes, and her eyes burned with a wolfish fire. Thoughts whirled through Annushka's head,
"Знать ничего не знаю! Ведать ничего не ведаю!... К племяннику? Или распилить ее на куски... Камушки-то можно выковырять... И по одному камушку: один на Петровку, другой на Смоленский... И – знать ничего не знаю, и ведать ничего не ведаю!"	"I don't know nothing, I don't know a thing! Should I show it to my nephew? Or break it into pieces?... The stones could be pried out... And sold one at a time: one on the Petrovka, another on Smolensky... But the main thing is—I don't know nothing, and I don't know a thing!"
Аннушка спрятала находку за пазуху, ухватила бидон и уже собиралась скользнуть обратно в квартиру, отложив свое путешествие в город, как перед нею вырос, дьявол его знает откуда взявшийся, тот самый с белой грудью без пиджака и тихо шепнул:	Annushka hid her find in her bosom, grabbed her oil can, and was about to slither back into her apartment, having decided to postpone her trip to town, when there arose before her, the devil knows from where, that same fellow with the white shirtfront and no jacket, and he whispered quietly,
– Давай подковку и салфеточку.	"Give me the horseshoe and the napkin."
– Какую такую салфеточку-подковку? – спросила Аннушка, притворяясь весьма искусно, – никакой я салфеточки не знаю. Что вы, гражданин, пьяный, что ли?	"What horseshoe-napkin?" asked Annushka, feigning ignorance very skillfully. "I don't know nothing about no napkin. What are you, citizen, drunk or something?"
Белогрудый твердыми, как поручни автобуса, и столь же холодными пальцами, ничего более не говоря, сжал Аннушкино горло так, что совершенно прекратил всякий доступ воздуха в ее грудь. Бидон вывалился из рук Аннушки на пол. Подержав некоторое время Аннушку без воздуха, беспиджачный иностранец снял пальцы с ее шеи. Хлебнув воздуху, Аннушка улыбнулась.	Without saying another word, the white-chested man squeezed Annushka's throat with fingers as hard as the handrail on a bus, and just as cold, cutting off the air to her lungs. The oil can dropped out of Annushka's hands and fell onto the floor. After cutting off Annushka's air for some moments, the jacketless foreigner removed his fingers from her neck. Gulping for air, Annushka smiled.
– Ах, подковочку, – заговорила она, – сию минуту! Так это ваша подковочка? А я смотрю, лежит в салфеточке... Я нарочно прибрала, чтобы кто не поднял, а то потом поминай как звали!	"Oh, you mean the little horseshoe," she began. "Here it is! So it belongs to you? I look, and I see it there in the napkin... I took it on purpose, so that nobody would pick it up, otherwise, you could kiss it good-bye!"
Получив подковочку и салфеточку, иностранец начал расшаркиваться перед Аннушкой, крепко пожимать ей руку и горячо благодарить в таких выражениях, с сильным заграничным акцентом:	After receiving the horseshoe and napkin, the foreigner began to bow and scrape before Annushka, shaking her hand firmly and thanking her warmly with a very pronounced foreign accent, in expressions like these:
– Я вам глубочайше признателен, мадам. Мне эта подковочка дорога как память. И позвольте вам за то, что вы ее сохранили, вручить двести рублей. – И он тотчас вынул из жилетного кармана деньги и вручил их Аннушке.	"I am deeply grateful to you, madam. I cherish this horseshoe as a keepsake and please allow me to present you with 200 rubles, for keeping it safe." And he took the money out of his vest pocket at once and handed it to Annushka.
Та, отчаянно улыбаясь, только вскрикивала:	She, grinning foolishly, could only blurt out,
– Ах, покорнейше вас благодарю! Мерси! Мерси!	"Oh, I thank you most humbly! Merci! Merci!"
Щедрый иностранец в один мах проскользнул через целый марш лестницы вниз, но прежде чем смыться окончательно, крикнул снизу, но без акцента:	The generous foreigner made it to the bottom of the flight in one fell swoop, but before slipping away completely, he shouted from below, this time without an accent,
– Ты, старая ведьма, если когда еще поднимешь чужую вещь, в милицию ее сдавай, а за пазуху не прячь!	"You old witch, if you ever find anything else that doesn't belong to you, turn it over to the police, and don't hide it in your bosom!"
Чувствуя в голове звон и суматоху от всех этих происшествий на лестнице, Аннушка еще долго по инерции продолжала кричать:	Her head agog and abuzz from all these happenings on the staircase, Annushka kept shouting
– Мерси! Мерси! Мерси! – а иностранца уже давно не было.	"Merci! Merci! Merci! "for a long time out of inertia, but the foreigner was long gone.
Не было и машины во дворе.	The car was also gone from the courtyard.
Вернув Маргарите подарок Воланда, Азазелло распрощался с нею, спросил, удобно ли ей сидеть, а Гелла сочно расцеловалась с Маргаритой, кот приложился к ее руке, провожатые помахали руками безжизненно и неподвижно завалившемуся в угол сидения мастеру, махнули грачу и тотчас растаяли в воздухе, не считая нужным утруждать себя подъемом по лестнице. Грач зажег фары и выкатил в ворота мимо мертво спящего человека в подворотне. И огни большой черной машины пропали среди других огней на бессонной и шумной Садовой.	After returning Woland's gift to Margarita, Azazello said good-bye to her, asked if she was comfortably seated, Hella enthusiastically smothered Margarita with kisses, the cat kissed her hand, the group waved to the Master, who, lifeless and inert, had sunk into the corner of his seat, then they waved to the rook and immediately melted into thin air, not considering it worth the trouble to climb back up the stairs. The rook turned on the headlights and rolled the car out through the gates past the man who was fast asleep at the gateway. And the lights of the big black car blended in with the other lights on sleepless and noisy Sadovaya Street.
Через час в подвале маленького домика в одном из Арбатских переулков, в первой комнате, где было все так же, как было до страшной осенней ночи прошлого года, за столом, накрытым бархатной скатертью, под лампой с абажуром, возле которой стояла вазочка с ландышами, сидела Маргарита и тихо плакала от пережитого потрясения и счастья. Тетрадь, исковерканная огнем, лежала перед нею, а рядом возвышалась стопка нетронутых тетрадей. Домик молчал. В соседней маленькой комнате на диване, укрытый больничным халатом, лежал в глубоком сне мастер. Его ровное дыхание было беззвучно.	An hour later, in the basement of the small house on one of the side streets off the Arbat, in the front room, where everything was just as it had been a year ago before that terrible autumn night, at the table covered with the velvet tablecloth, beneath the shaded lamp, near which stood the vase filled with lilies of the valley, Margarita sat, weeping quietly from the shock and happiness she had experienced. The fire-damaged notebook lay before her, and next to it towered a pile of undamaged notebooks. The little house was silent. In the small, adjoining room, sound asleep on the couch, covered by his hospital robe, was the Master. His even breathing could not be heard.
Наплакавшись, Маргарита взялась за нетронутые тетради и нашла то место, что перечитывала перед свиданием с Азазелло под кремлевской стеной. Маргарите не хотелось спать. Она гладила рукопись ласково, как гладят любимую кошку, и поворачивала ее в руках, оглядывая со всех сторон, то останавливаясь на титульном листе, то открывая конец. На нее накатила вдруг ужасная мысль, что это все колдовство, что сейчас тетради исчезнут из глаз, что она окажется в своей спальне в особняке и что, проснувшись, ей придется идти топиться. Но это была последняя страшная мысль, отзвук долгих переживаемых ею страданий. Ничто не исчезало, всесильный Воланд был действительно всесилен, и сколько угодно, хотя бы до самого рассвета, могла Маргарита шелестеть листами тетрадей, разглядывать их и целовать и перечитывать слова:	When she had cried her fill, Margarita took up the undamaged notebooks and found the place she had been rereading before her meeting with Azazello beneath the Kremlin wall. Margarita did not feel like sleeping. She stroked the manuscript affectionately, as one would stroke a beloved cat, and turned it over in her hands, looking at it from all sides, now pausing at the tide page, now looking at the end. She suddenly had a horrible thought that it was all witchcraft, that the notebooks were about to vanish before her eyes, that she would end up in her bedroom back home, and that when she woke up, she would have to go drown herself. But that was the last horrible thought she had, a vestige of the prolonged suffering she had undergone. Nothing vanished, the omnipotent Woland was indeed omnipotent, and Margarita was free to leaf through the pages of the notebooks for as long as she liked, even till dawn. She examined them closely, kissed them, and reread the words again and again,
– Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город... Да, тьма...	"'The darkness that had come in from the Mediterranean covered the city so detested by the procurator...' Yes, the darkness..."
Глава 25. Как прокуратор пытался спасти Иуду	Chapter 25. How the Procurator Tried to Save Judas of Kerioth
Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город.	THE darkness that had come in from the Mediterranean covered the city so detested by the procurator.
Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной Антониевой башней, опустилась с неба бездна и залила крылатых богов над гипподромом, Хасмонейский дворец с бойницами, базары, караван-сараи, переулки, пруды...	The hanging bridges which connected the temple with the fearsome Antonia Tower had disappeared, an abyss descended from the sky, and covered the winged gods above the hippodrome, the Hasmonaean palace and its embrasures, the bazaars, the caravanseries, the alleys, the ponds...
Пропал Ершалаим – великий город, как будто не существовал на свете. Все пожрала тьма, напугавшая все живое в Ершалаиме и его окрестностях.	Yershalaim—the great city—vanished as if it had never existed. Everything was devoured by the darkness, which frightened all living creatures in Yershalaim and its surroundings.
Странную тучу принесло с моря к концу дня, четырнадцатого дня весеннего месяца нисана.	A strange dark cloud drifted in from the sea towards the end of the afternoon on the fourteenth day of the spring month of Nisan.
Она уже навалилась своим брюхом на Лысый Череп, где палачи поспешно кололи казнимых, она навалилась на храм в Ершалаиме, сползла дымными потоками с холма его и залила Нижний Город. Она вливалась в окошки и гнала с кривых улиц людей в дома. Она не спешила отдавать свою влагу и отдавала только свет. Лишь только дымное черное варево распарывал огонь, из кромешной тьмы взлетала вверх великая глыба храма со сверкающим чешуйчатым покровам. Но он угасал во мгновение, и храм погружался в темную бездну. Несколько раз он вырастал из нее и опять проваливался, и каждый раз этот провал сопровождался грохотом катастрофы.	The cloud had already spilled its belly onto Bald Skull, where the executioners had hastily pierced the condemned men, it had broken over the temple in Yershalaim, coursed down its hills in steamy rivulets, and flooded the Lower City. The cloud gushed through windows and chased people indoors from the winding streets. It was slow to release its moisture and at first gave off only light. Whenever fire ripped through the steamy black brew, the great hulk of the temple with its glistening scaly roof soared out of the pitch darkness into view. But the fire was extinguished in an instant, and the temple again sank into the dark abyss. It leapt out several times, only to fall back again, and each time its fall was accompanied by the thunder of catastrophe.
Другие трепетные мерцания вызывали из бездны противостоящий храму на западном холме дворец Ирода Великого, и страшные безглазые золотые статуи взлетали к черному небу, простирая к нему руки.	Other quivering flashes of light summoned from the abyss the palace of Herod the Great that stood opposite the temple on the western hill, and its fearsome eyeless golden statues soared up into the black sky with their arms extended.
Но опять прятался небесный огонь, и тяжелые удары грома загоняли золотых идолов во тьму.	But the heavenly fire hid once again, and heavy claps of thunder drove the golden idols back into the darkness.
Ливень хлынул неожиданно, и тогда гроза перешла в ураган. В том самом месте, где около полудня, близ мраморной скамьи в саду, беседовали прокуратор и первосвященник, с ударом, похожим на пушечный, как трость переломило кипарис. Вместе с водяной пылью и градом на балкон под колонны несло сорванные розы, листья магнолий, маленькие сучья и песок. Ураган терзал сад.	The downpour broke out unexpectedly, and then the thunderstorm turned into a hurricane. On the very spot near the marble bench in the garden where the procurator had conversed with the high priest around noontime, there was a crack of thunder like a canon shot, and a cypress tree broke in two like a cane. Mingling with watery dust and hail, torn roses, magnolia leaves, small twigs, and sand swept through the colonnade onto the balcony. The hurricane scourged the garden.
В это время под колоннами находился только один человек, и этот человек был прокуратор.	At this time there was only one man under the colonnade, and that man was the procurator.
Теперь он не сидел в кресле, а лежал на ложе у низкого небольшого стола, уставленного яствами и вином в кувшинах. Другое ложе, пустое, находилось с другой стороны стола. У ног прокуратора простиралась неубранная красная, как бы кровавая, лужа и валялись осколки разбитого кувшина. Слуга, перед грозою накрывавший для прокуратора стол, почему-то растерялся под его взглядом, взволновался от того, что чем-то не угодил, и прокуратор, рассердившись на него, разбил кувшин о мозаичный пол, проговорив:	Now he was not sitting in his chair, but was instead reclining on a couch next to a low table set with food and jugs of wine. Another couch, unoccupied, stood on the other side of the table. A red puddle, which looked like blood and had not been cleaned up, was spreading out from under the procurator's feet and in it were pieces of a broken jug. The servant, who had been setting the table before the storm, had become flustered by the procurator's stare and upset that he had displeased him in some way, and the procurator, angry at the servant, had smashed the jug on the mosaic floor, saying,
– Почему в лицо не смотришь, когда подаешь? Разве ты что-нибудь украл?	"Why don't you look me in the eye when you serve me? Have you stolen something?"
Черное лицо африканца посерело, в глазах его появился смертельный ужас, он задрожал и едва не разбил и второй кувшин, но гнев прокуратора почему-то улетел так же быстро, как и прилетел. Африканец кинулся было подбирать осколки и затирать лужу, но прокуратор махнул ему рукою, и раб убежал. А лужа осталась.	The African's black face turned gray, mortal terror appeared in his eyes, he began to tremble, and almost broke the other jug; but for some reason the procurator's anger subsided as quickly as it had flared up. Just as the African was about to pick up the broken pieces and wipe up the puddle, the procurator waved him away, and the slave ran off. And the puddle remained.
Теперь африканец во время урагана притаился возле ниши, где помещалась статуя белой нагой женщины со склоненной головой, боясь показаться не вовремя на глаза и в то же время опасаясь и пропустить момент, когда его может позвать прокуратор.	Now, as the hurricane raged the African huddled near a niche, which held a statue of a white naked woman bowing her head—the African was afraid of showing himself at the wrong moment, yet also fearful lest he miss the procurator's summons.
Лежащий на ложе в грозовом полумраке прокуратор сам наливал себе вино в чашу, пил долгими глотками, по временам притрагивался к хлебу, крошил его, глотал маленькими кусочками, время от времени высасывал устрицы, жевал лимон и пил опять.	Reclining on his couch in the semidarkness of the storm, the procurator poured himself some wine, drank it in long gulps, and reached occasionally for the bread, crumbling it, and swallowing it in small pieces. Now and again he would suck on an oyster, chew on a slice of lemon, and then take another drink.
Если бы не рев воды, если бы не удары грома, которые, казалось, грозили расплющить крышу дворца, если бы не стук града, молотившего по ступеням балкона, можно было бы расслышать, что прокуратор что-то бормочет, разговаривая сам с собой. И если бы нестойкое трепетание небесного огня превратилось бы в постоянный свет, наблюдатель мог бы видеть, что лицо прокуратора с воспаленными последними бессонницами и вином глазами выражает нетерпение, что прокуратор не только глядит на две белые розы, утонувшие в красной луже, но постоянно поворачивает лицо к саду навстречу водяной пыли и песку, что он кого-то ждет, нетерпеливо ждет.	Were it not for the roar of the water, the claps of thunder that threatened to smash in the palace roof, the clatter of hail that pounded against the balcony steps, it might have been possible to hear the procurator mumbling something as he talked to himself. And if the intermittent flickers of heavenly fire had been transformed into a steady light, an observer might have been able to see that the procurator's face, its eyes inflamed by wine and by recent bouts of insomnia, expressed impatience, that the procurator was not only gazing at the two white roses, which had drowned in the red puddle, but was constantly turning his face toward the garden and the onslaught of watery dust and sand, that he was waiting for someone, waiting impatiently.
Прошло некоторое время, и пелена воды перед глазами прокуратора стала редеть. Как ни был яростен ураган, он ослабевал. Сучья больше не трещали и не падали. Удары грома и блистания становились реже. Над Ершалаимом плыло уже не фиолетовое с белой опушкой покрывало, а обыкновенная серая арьергардная туча. Грозу сносило к Мертвому морю.	A short time passed, and the veil of water before the procurator's eyes began to thin. As fierce as the hurricane had been, it was growing weaker. Branches no longer cracked and fell The claps of thunder and flashes of lightning became less frequent. The violet coverlet with the white trim that had been floating above Yershalaim was gone, and all that remained was an ordinary gray, rear-guard cloud. The thunderstorm was moving out to the Dead Sea.
Теперь уж можно было расслышать в отдельности и шум дождя, и шум воды, низвергающейся по желобам и прямо по ступеням той лестницы, по которой прокуратор шел днем для объявления приговора на площади. А наконец зазвучал и заглушенный доселе фонтан. Светлело. В серой пелене, убегавшей на восток, появились синие окна.	Now it was possible to hear the separate sounds of the rain and of the water as it streamed through the gutters and down the steps of the staircase which the procurator had traversed earlier that day when he had gone to announce the sentence in the square. And finally the gush of the fountain could be heard, which earlier had been drowned out. It was growing lighter. Dark-blue windows began to appear in the gray veil that was sweeping eastward.
Тут издали, прорываясь сквозь стук уже совсем слабенького дождика, донеслись до слуха прокуратора слабые звуки труб и стрекотание нескольких сот копыт. Услышав это, прокуратор шевельнулся, и лицо его оживилось. Ала возвращалась с Лысой Горы, судя по звуку, она проходила через ту самую площадь, где был объявлен приговор.	Then from afar, breaking through the patter of the now utterly feeble drizzle, the faint sounds of trumpets and the clatter of several hundred hooves reached the procurator's ears. Hearing those sounds, the procurator shifted position, and his face became animated. The ala was returning from Bald Mountain. Judging by the sound, it was moving across the square where the sentence had been pronounced.
Наконец услышал прокуратор и долгожданные шаги, и шлепанье но лестнице, ведущей к верхней площадке сада перед самым балконом. Прокуратор вытянул шею, и глаза его заблистали, выражая радость.	At last the procurator heard both the long-awaited footsteps, and the shuffling on the staircase that led to the garden's upper terrace right in front of the balcony. The procurator craned his neck, and his eyes began to sparkle with joy.
Между двух мраморных львов показалась сперва голова в капюшоне, а затем и совершенно мокрый человек в облепившем тело плаще. Это был тот самый человек, что перед приговором шептался с прокуратором в затемненной комнате дворца и который во время казни сидел на трехногом табурете, играя прутиком.	The first thing to appear between the two marble lions was a head in a hood, followed by a drenched man in a cloak that stuck to his body. It was the same man who had had a hushed conversation with the procurator in a darkened room of the palace before the pronouncement of the sentence and who, during the execution, had sat on a three-legged stool, playing with a twig.
Не разбирая луж, человек в капюшоне пересек площадку сада, вступил на мозаичный пол балкона и, подняв руку, сказал высоким приятным голосом:	Heedless of the puddles, the man in the hood cut across the garden terrace, stepped onto the mosaic floor of the balcony, and, raising his arm, said in a pleasant, high-pitched voice, "Health and happiness to the Procurator!" The newcomer spoke in Latin.
– Прокуратору здравствовать и радоваться. – Пришедший говорил по-латыни.	"Gods!" exclaimed Pilate. "You haven't a dry thread on you! What a hurricane! Eh? Please go to my room. Do me the favor of changing into dry clothes."
– Боги! – воскликнул Пилат, – да ведь на вас нет сухой нитки! Каков ураган? А? Прошу вас немедленно пройти ко мне. Переоденьтесь, сделайте мне одолжение.	The visitor threw off his hood, revealing his completely soaked head, his hair plastered to his forehead, and with a polite smile on his cleanshaven face, he began to refuse a change of clothes, assuring the procurator that a little rain would cause him no harm.
Пришедший откинул капюшон, обнаружив совершенно мокрую, с прилипшими ко лбу волосами голову, и, выразив на своем бритом лице вежливую улыбку, стал отказываться переодеться, уверяя, что дождик не может ему ничем повредить.	"I won't hear of it," replied Pilate. He clapped his hands and summoned the servants, who had been hiding from him, to attend to the visitor's needs, and then to serve hot food at once. The procurator's visitor required very little time to dry his hair, change his clothes and footwear, and tidy up in general, and he soon appeared on the balcony steps in dry sandals, a dry crimson military cloak, and with his hair smoothed down.
– Не хочу слушать, – ответил Пилат и хлопнул в ладоши. Этим он вызвал прячущихся от него слуг и велел им позаботиться о пришедшем, а затем немедленно подавать горячее блюдо.	By this time the sun had returned to Yershalaim, and before departing to sink into the Mediterranean, it sent its farewell rays to the city detested by the procurator and gilded the balcony steps. The fountain had revived completely and was gurgling at full strength, the pigeons had come out on the sand, and were cooing and hopping over the broken twigs, and pecking at something in the wet sand. The red puddle had been mopped up, the pieces of broken pottery had been cleared away, and meat was steaming on the table.
Для того чтобы высушить волосы, переодеться, переобуться и вообще привести себя в порядок, пришедшему к прокуратору понадобилось очень мало времени, и вскоре он появился на балконе в сухих сандалиях, в сухом багряном военном плаще и с приглаженными волосами.	"I await, the Procurator's orders," said the visitor, approaching the table.
В это время солнце вернулось в Ершалаим и, прежде чем уйти и утонуть в Средиземном море, посылало прощальные лучи ненавидимому прокуратором городу и золотило ступени балкона. Фонтан совсем ожил и распелся во всю мочь, голуби выбрались на песок, гулькали, перепрыгивали через сломанные сучья, клевали что-то в мокром песке. Красная лужа была затерта, убраны черепки, на столе дымилось мясо.	"But you will hear none until you sit down and have some wine," replied Pilate courteously, indicating the other couch.
– Я слушаю приказания прокуратора, – сказал пришедший, подходя к столу.	The visitor reclined, and a servant poured deep red wine into his cup. Another servant leaned carefully over Pilate's shoulder and filled the procurator's cup. When this was done, the latter signalled both servants to leave.
– Но ничего не услышите, пока не сядете к столу и не выпьете вина, – любезно ответил Пилат и указал на другое ложе.	While the visitor ate and drank, Pilate, sipping his wine, watched his guest with narrowed eyes. The man who had appeared before Pilate was middle-aged, with a very pleasant, round, well-groomed face with a fleshy nose. His hair was of indeterminate color. Now as it dried, it grew lighter. It would have been hard to guess the visitor's nationality. The main thing that defined his face was probably its good-natured expression, an expression belied, however, by his eyes, or, more precisely, not by the eyes themselves, but by the way the visitor looked at his interlocutor. Usually the visitor concealed his small eyes beneath their somewhat odd, puffy-looking lids. A benign slyness shone in the slits of his eyes when he did this. One had to suppose that the procurator's guest was a man inclined to humor. But the humor gleaming in the slits of his eyes would occasionally be banished, when the present guest of the procurator would open his eyelids wide and stare suddenly and directly at his interlocutor, as if he were trying to locate some imperceptible spot on his nose. This would last only for a moment, after which his eyelids would drop again, the slits would reappear, and they would shine again with the same good will and sly intelligence.
Пришедший прилег, слуга налил в его чашу густое красное вино. Другой слуга, осторожно наклонясь над плечом Пилата, наполнил чашу прокуратора. После этого тот жестом удалил обоих слуг.	The visitor did not refuse a second cup of wine, swallowed several oysters with obvious pleasure, sampled the boiled vegetables, and ate a piece of meat.
Пока пришедший пил и ел, Пилат, прихлебывая вино, поглядывал прищуренными глазами на своего гостя. Явившийся к Пилату человек был средних лет, с очень приятным округлым и опрятным лицом, с мясистым носом. Волосы его были какого-то неопределенного цвета. Сейчас, высыхая, они светлели. Национальность пришельца было бы трудно установить. Основное, что определяло его лицо, это было, пожалуй, выражение добродушия, которое нарушали, впрочем, глаза, или, вернее, не глаза, а манера пришедшего глядеть на собеседника. Обычно маленькие глаза свои пришелец держал под прикрытыми, немного странноватыми, как будто припухшими, веками.	After eating his fill, he praised the wine, "A superb wine, Procurator. Is it a Falernum?"
Тогда в щелочках этих глаз светилось незлобное лукавство. Надо полагать, что гость прокуратора был склонен к юмору. Но по временам, совершенно изгоняя поблескивающий этот юмор из щелочек, теперешний гость широко открывал веки и взглядывал на своего собеседника внезапно и в упор, как будто с целью быстро разглядеть какое-то незаметное пятнышко на носу у собеседника. Это продолжалось одно мгновение, после чего веки опять опускались, суживались щелочки, и в них начинало светиться добродушие и лукавый ум.	"A thirty-year-old Cecubum," replied the procurator amiably.
Пришедший не отказался и от второй чаши вина, с видимым наслаждением проглотил несколько устриц, отведал вареных овощей, съел кусок мяса.	The guest pressed his hand to his heart, declined any more food and said he was full. Then Pilate filled his own cup, and his guest did the same. Both of them poured some of their wine onto a platter with the meat, and, raising his cup, the procurator said in a low voice,
Насытившись, он похвалил вино:	"To us, to you, Caesar, father of the Romans, dearest and best of men!"
– Превосходная лоза, прокуратор, но это – не "Фалерно"?	After this they drank their wine, and the Africans cleared the table of food, leaving just the fruit and the jugs. Once again the procurator signalled the servants to leave, and he and his guest were left alone under the colonnade.
– "Цекуба", тридцатилетнее, – любезно отозвался прокуратор.	"And so," Pilate began softly, "what can you tell me of the mood in the city?"
Гость приложил руку к сердцу, отказался что-либо еще есть, объявил, что сыт. Тогда Пилат наполнил свою чашу, гость поступил так же. Оба обедающие отлили немного вина из своих чаш в блюдо с мясом, и прокуратор произнес громко, поднимая чашу:	Involuntarily, he turned his gaze to the place beyond and below the garden terraces, where the colonnades and flat roofs were being gilded by the sun's last rays.
– За нас, за тебя, кесарь, отец римлян, самый дорогой и лучший из людей!	"I believe, Procurator," replied the guest, "that the mood in Yershalaim is now satisfactory."
После этого допили вино, и африканцы убрали со стола яства, оставив на нем фрукты и кувшины. Опять-таки жестом прокуратор удалил слуг и остался со своим гостем один под колоннадой.	"So we can count on there being no more disturbances?"
– Итак, – заговорил негромко Пилат, – что можете вы сказать мне о настроении в этом городе?	"We can count," replied the guest, looking affectionately at the procurator, "on only one thing in this world—the power of the mighty Caesar."
Он невольно обратил свой взор туда, где за террасами сада, внизу, догорали и колоннады, и плоские кровли, позлащаемые последними лучами.	"May the gods grant him long life," joined in Pilate immediately, "and universal peace." After a brief silence he continued, "So you think we can have the troops withdrawn?"
– Я полагаю, прокуратор, – ответил гость, – что настроение в Ершалаиме теперь удовлетворительное.	"I think that the Lightning Cohort can be withdrawn," replied the guest, adding, "But it would be a good idea if it marched around the city as it left."
– Так что можно ручаться, что беспорядки более не угрожают?	"A very good idea," the procurator agreed, "I shall have the Lightning Cohort withdrawn the day after tomorrow, and I myself shall leave—and I swear to you by the Feast of the Twelve Gods, and by the Lares—I would have given a great deal to have been able to leave today!"
– Ручаться можно, – ласково поглядывая на прокуратора, ответил гость, – лишь за одно в мире – за мощь великого кесаря.	"The Procurator does not like Yershalaim?" queried the guest good-humoredly.
– Да пошлют ему боги долгую жизнь, – тотчас же подхватил Пилат, – и всеобщий мир. – Он помолчал и продолжал: – Так что вы полагаете, что войска теперь можно увести?	"Have mercy on me," exclaimed the procurator, smiling, "There is no more hopeless place on earth. To say nothing of the climate! I get sick every time I am forced to come here. But that alone would not be so bad. It's these holidays—magicians, sorcerers, wizards, these hoards of pilgrims... Fanatics, fanatics! Look at the trouble caused by this messiah alone, who they've suddenly started waiting for this year! Every minute expecting to have to witness some ghastly bloodbath. Constantly having to transfer troops around, reading accusations and denunciations, half of which are written against you yourself! You will agree, that's tedious. Oh, if weren't for the imperial service!..."
– Я полагаю, что когорта молниеносного может уйти, – ответил гость и прибавил: – Хорошо бы было, если бы на прощание она продефилировала по городу.	"Yes, the holidays here are difficult," agreed the guest.
– Очень хорошая мысль, – одобрил прокуратор, – послезавтра я ее отпущу и сам уеду, и – клянусь вам пиром двенадцати богов, ларами клянусь – я отдал бы многое, чтобы сделать это сегодня.	"With all my heart I wish them to be over soon," added Pilate vigorously. "Then I shall at last be able to return to Caesarea. Can you believe that this absurd construction of Herod's,"—the procurator waved his hand at the colonnade to show that he was referring to the palace— "is positively driving me out of my mind. I cannot bear to spend the night here. No stranger piece of architecture has ever been seen! But let's get back to business. First of all, is that damned Bar-rabban causing you any concern?"
– Прокуратор не любит Ершалаима? – добродушно спросил гость.	Here the guest looked at the procurator's cheek with that peculiar stare of his. But the procurator was gazing off into the distance with a bored expression, frowning with distaste and contemplating that part of the city which lay at his feet and was fading into the dusk. The guest's stare also faded, and his eyelids drooped.
– Помилосердствуйте, – улыбаясь, воскликнул прокуратор, – нет более безнадежного места на земле. Я не говорю уже о природе! Я бываю болен всякий раз, как мне приходится сюда приезжать. Но это бы еще полгоря. Но эти праздники – маги, чародеи, волшебники, эти стаи богомольцев... Фанатики, фанатики! Чего стоил один этот мессия, которого они вдруг стали ожидать в этом году! Каждую минуту только и ждешь, что придется быть свидетелем неприятнейшего кровопролития. Все время тасовать войска, читать доносы и ябеды, из которых к тому же половина написана на тебя самого! Согласитесь, что это скучно. О, если бы не императорская служба!..	"One must assume that Bar is now as harmless as a lamb," began the guest, wrinkles appearing on his round face. "It's awkward for him to rebel now."
– Да, праздники здесь трудные, – согласился гость.	"Because he's too famous?" asked Pilate with a laugh.
– От всей души желаю, чтобы они скорее кончились, – энергично добавил Пилат. – Я получу возможность наконец вернуться в Кесарию. Верите ли, это бредовое сооружение Ирода, – прокуратор махнул рукою вдоль колоннады, так что стало ясно, что он говорит о дворце, – положительно сводит меня с ума. Я не могу ночевать в нем. Мир не знал более странной архитектуры. Да, но вернемся к делам. Прежде всего, этот проклятый Вар-равван вас не тревожит?	"As always, the Procurator shows a subtle grasp of the issue!"
Тут гость и послал свой особенный взгляд в щеку прокуратора. Но тот скучающими глазами глядел вдаль, брезгливо сморщившись и созерцая часть города, лежащую у его ног и угасающую в предвечерье. Угас и взгляд гостя, и веки его опустились.	"But, in any case," the procurator noted with concern, raising a long, slender finger that bore a ring with a black stone, "it will be necessary to..."
– Надо думать, что Вар-равван стал теперь безопасен, как ягненок, – заговорил гость, и морщинки появились на круглом лице. – Ему неудобно бунтовать теперь.	"Oh, the Procurator can rest assured that so long as I am in Judea, Bar will not take a step without me being at his heels."
– Слишком знаменит? – спросил Пилат, усмехнувшись.	"Now I am calm, as, by the way, I always am when you are here."
– Прокуратор, как всегда, тонко понимает вопрос!	"The Procurator is too kind!"
– Но, во всяком случае, – озабоченно заметил прокуратор, и тонкий, длинный палец с черным камнем перстня поднялся вверх, – надо будет...	"And now please tell me about the execution," said the procurator.
– О, прокуратор может быть уверен в том, что, пока я в Иудее, Вар не сделает ни шагу без того, чтобы за ним не шли по пятам.	"What is it precisely that interests the Procurator?"
– Теперь я спокоен, как, впрочем, и всегда спокоен, когда вы здесь.	"Were there no attempts by the crowd to express their outrage? That's the main thing, of course."
– Прокуратор слишком добр!	"None," replied the guest.
– А теперь прошу сообщить мне о казни, – сказал прокуратор.	"Very good. Did you yourself establish that death had occurred?"
– Что именно интересует прокуратора?	"The Procurator can be sure of that."
– Не было ли со стороны толпы попыток выражения возмущения? Это главное, конечно.	"And tell me... were they given a drink before being hanged on the posts?"
– Никаких, – ответил гость.	"Yes. But he," here the guest closed his eyes, "refused to drink anything."
– Очень хорошо. Вы сами установили, что смерть пришла?	"Whom do you mean?" asked Pilate.
– Прокуратор может быть уверен в этом.	"Forgive me, Hegemon!" exclaimed the guest. "Did I not give his name? Ha-Notsri."
– А скажите... напиток им давали перед повешением на столбы?	"Madman!" said Pilate, grimacing for some reason. A vein twitched under his left eye. "Dying from exposure to the sun! Why refuse what is allowed by the law? How did he express his refusal?"
– Да. Но он, – тут гость закрыл глаза, – отказался его выпить.	"He said," replied the guest, again closing his eyes, "that he was grateful and cast no blame for the taking of his life."
– Кто именно? – спросил Пилат.	"On whom?" asked Pilate in a hollow voice.
– Простите, игемон! – воскликнул гость, – я не назвал? Га-Ноцри.	"That he did not say, Hegemon."
– Безумец! – сказал Пилат, почему-то гримасничая. Под левым глазом у него задергалась жилка, – умирать от ожогов солнца! Зачем же отказываться от того, что предлагается по закону? В каких выражениях он отказался?	"Did he try to preach anything in front of the soldiers?"
– Он сказал, – опять закрывая глаза, ответил гость, – что благодарит и не винит за то, что у него отняли жизнь.	"No, Hegemon, he was not talkative on this occasion. The only thing he said was that he considered cowardice one of the worst of all human vices."
– Кого? – глухо спросил Пилат.	"What made him say that?" the guest heard a suddenly cracked voice say.
– Этого он, игемон, не сказал.	"There is no way of knowing. His behavior was strange in general, as it always was, I might add."
– Не пытался ли он проповедовать что-либо в присутствии солдат?	"What was strange about it?"
– Нет, игемон, он не был многословен на этот раз. Единственное, что он сказал, это, что в числе человеческих пороков одним из самых главных он считает трусость.	"He kept trying to look those around him in the eyes and he kept smiling a distracted kind of smile."
– К чему это было сказано? – услышал гость внезапно треснувший голос.	"Nothing else?" asked the hoarse voice.
– Этого нельзя было понять. Он вообще вел себя странно, как, впрочем, и всегда.	"Nothing else."
– В чем странность?	The procurator banged his cup as he poured himself more wine. After draining it to the dregs, he began speaking,
– Он все время пытался заглянуть в глаза то одному, то другому из окружающих и все время улыбался какой-то растерянной улыбкой.	"This is the fact of the matter: although we have been unable—at least for the present—to locate any of his disciples or followers, we should not assume that there are none."
– Больше ничего? – спросил хриплый голос.	The guest listened attentively, his head bowed.
– Больше ничего.	"And so, to avoid surprises of any kind," continued the procurator, "immediately and without any fuss, please make the bodies of all three executed men disappear from the face of the earth and bury them quietly and in secret so that neither hide nor hair of them remains."
Прокуратор стукнул чашей, наливая себе вина. Осушив ее до самого дна, он заговорил:	"Yes, Hegemon," said the guest, and rose, saying, "In view of the complexity and seriousness of this matter, permit me to leave right away."
– Дело заключается в следующем: хотя мы и не можем обнаружить – в данное время, по крайней мере, – каких-либо его поклонников или последователей, тем не менее ручаться, что их совсем нет, нельзя.	"No, sit down for a while longer," said Pilate, gesturing to his guest to stay. "There are two other matters. First—your vast accomplishments in the highly demanding post of chief of the secret service for the procurator of Judea afford me the pleasant opportunity of informing Rome of that fact."
Гость внимательно слушал, наклонив голову.	Here the visitor's face turned pink, he got up and bowed to the procurator, saying,
– И вот, во избежание каких-нибудь сюрпризов, – продолжал прокуратор, – я прошу вас немедленно и без всякого шума убрать с лица земли тела всех трех казненных и похоронить их в тайне и в тишине, так, чтобы о них больше не было ни слуху ни духу.	"I am merely doing my duty as a member of the imperial service!"
– Слушаю, игемон, – сказал гость и встал, говоря: – Ввиду сложности и ответственности дела разрешите мне ехать немедленно.	"But I would like to request," continued the Hegemon, "that if you are offered a transfer with a promotion, that you refuse it and stay here. I do not wish to lose you on any account. Let them find some other way to reward you."
– Нет, присядьте еще, – сказал Пилат, жестом останавливая своего гостя, – есть еще два вопроса. Первый – ваши громадные заслуги на труднейшей работе в должности заведующего тайной службой при прокураторе Иудеи дают мне приятную возможность доложить об этом в Риме.	"I am happy to serve under you, Hegemon."
Тут лицо гостя порозовело, он встал и поклонился прокуратору, говоря:	"I am very glad to hear that. And so, to turn to the other matter. It concerns that, what's his name... Judas of Kerioth."
– Я лишь исполняю свой долг на императорской службе!	Here the guest gave the procurator that stare of his, and then, as usual, extinguished it.
– Но я хотел бы просить вас, – продолжал игемон, – если вам предложат перевод отсюда с повышением, отказаться от него и остаться здесь. Мне ни за что не хотелось бы расстаться с вами. Пусть вас наградят каким-нибудь иным способом.	"They say," continued the procurator, lowering his voice, "that he allegedly received money for welcoming that crazy philosopher into his house."
– Я счастлив служить под вашим начальством, игемон.	"Will receive," the chief of the secret service gently corrected the procurator.
– Мне это очень приятно. Итак, второй вопрос. Касается этого, как его... Иуды из Кириафа.	"And is it a large sum?"
Тут гость и послал прокуратору свой взгляд и тотчас, как полагается, угасил его.	"No one can know that, Hegemon."
– Говорят, что он, – понижая голос, продолжал прокуратор, – деньги будто бы получил за то, что так радушно принял у себя этого безумного философа.	"Even you?" asked the Hegemon, his astonishment an expression of praise.
– Получит, – тихонько поправил Пилата начальник тайной службы.	"Alas, even I," calmly replied the guest. "But 1 do know that he will receive the money this evening. He has been summoned today to Kaifa's palace."
– А велика ли сумма?	"All, that greedy old man from Kerioth," remarked the procurator, smiling. "He is an old man, isn't he?"
– Этого никто не может знать, игемон.	"The Procurator is never wrong, but this time he is mistaken," replied the guest amiably. "The man from Kerioth is a young man."
– Даже вы? – своим изумлением выражая похвалу, сказал игемон.	"You don't say! Can you describe him to me? Is he a fanatic?"
– Увы, даже я, – спокойно ответил гость, – но что он получит эти деньги сегодня вечером, это я знаю. Его сегодня вызывают во дворец Каифы.	"Oh, no, Procurator."
– Ах, жадный старик из Кириафа, – улыбаясь, заметил прокуратор, – ведь он старик?	"I see. Anything else?"
– Прокуратор никогда не ошибается, но на сей раз ошибся, – любезно ответил гость, – человек из Кириафа – молодой человек.	"He's very handsome."
– Скажите! Характеристику его вы можете мне дать? Фанатик?	"And? Has he perhaps one particular passion?"
– О нет, прокуратор.	"It's hard to have precise knowledge of everyone in this vast city, Procurator..."
– Так. А еще что-нибудь?	"Oh, no, no, Afranius! Don't underestimate your talents."
– Очень красив.	"He does have one passion, Procurator." The guest paused briefly.
– А еще? Имеет, может быть, какую-нибудь страсть?	"A passion for money."
– Трудно знать так уж точно всех в этом громадном городе, прокуратор...	"And what is his occupation?"
– О нет, нет, Афраний! Не преуменьшайте своих заслуг!	Afranius raised his eyebrows, thought a moment, and replied,
– У него есть одна страсть, прокуратор. – Гость сделал крохотную паузу. – Страсть к деньгам.	"He works in a money-changer's shop that belongs to one of his relatives."
– А он чем занимается?	"Ah, yes, yes, yes, yes." Here the procurator fell silent, looked around to make sure there was no one on the balcony, and then said quietly, "The fact is today I received information that he will be murdered tonight."
Афраний поднял глаза кверху, подумал и ответил:	Here the guest not only fixed the procurator with his gaze, he even held it there for a while, and then replied,
– Он работает в меняльной лавке у одного из своих родственников.	"You have given too flattering an account of me, Procurator. In my opinion I do not deserve your recommendation. I have no such information."
– Ах так, так, так, так. – Тут прокуратор умолк, оглянулся, нет ли кого на балконе, и потом сказал тихо: – Так вот в чем дело – я получил сегодня сведения о том, что его зарежут сегодня ночью.	"You merit the highest possible reward," replied the procurator, "but such information does exist."
Здесь гость не только метнул свой взгляд на прокуратора, но даже немного задержал его, а после этого ответил:	"Dare I inquire who gave you this information?"
– Вы, прокуратор, слишком лестно отзывались обо мне. По-моему, я не заслуживаю вашего доклада. У меня этих сведений нет.	"Allow me not to disclose that for the moment, especially since the information is accidental, unclear, and unreliable. But it is my duty to foresee everything. That is my job, and more than anything else, I must trust my own intuition because it has never deceived me. According to the information I have, one of Ha-Notsri's secret friends, outraged by this money-changer's monstrous betrayal, has conspired with accomplices to kill him tonight, and to send the money he received for his betrayal back to the high priest with a note saying: 'I am returning your accursed money.' "
– Вы достойны наивысшей награды, – ответил прокуратор, – но сведения такие имеются.	The head of the secret service gave the Hegemon no more of his sudden stares and continued listening to him with narrowed eyes, as Pilate continued,
– Осмелюсь спросить, от кого же эти сведения?	"Do you think the high priest will find it pleasant to receive such a gift on the night of the holiday?"
– Позвольте мне пока этого не говорить, тем более что они случайны, темны и недостоверны. Но я обязан предвидеть все. Такова моя должность,	"Not only will it not be pleasant," replied the guest, smiling, "but I believe it will cause a huge scandal, Procurator."
а пуще всего я обязан верить своему предчувствию, ибо никогда оно еще меня не обманывало. Сведения же заключаются в том, что кто-то из тайных друзей Га-Ноцри, возмущенный чудовищным предательством этого менялы, сговаривается со своими сообщниками убить его сегодня ночью, а деньги, полученные за предательство, подбросить первосвященнику с запиской: "Возвращаю проклятые деньги!"	"And I share your opinion. That is why I want you to take care of this matter, that is, take every measure to insure the safety of Judas of Kerioth."
Больше своих неожиданных взглядов начальник тайной службы на игемона не бросал и продолжал слушать его, прищурившись, а Пилат продолжал:	"The Hegemon's command shall be executed," began Afranius, "but I must reassure the Hegemon: the villains' plot is extraordinarily difficult to carry out. After all, just think,"—as he spoke, the guest turned and continued—"they have to track him down, murder him, find out how much money he received, find a way of returning it to Kaifa, and do it all in one night? Today?"
– Вообразите, приятно ли будет первосвященнику в праздничную ночь получить подобный подарок?	"All the same, he will be murdered tonight," Pilate repeated stubbornly. "I'm telling you, I have a premonition! And my premonitions have yet to deceive me," whereupon a spasm passed over the procurator's face, and he briefly rubbed his hands.
– Не только не приятно, – улыбнувшись, ответил гость, – но я полагаю, прокуратор, что это вызовет очень большой скандал.	"Yes, sir," obediently replied the guest, who then rose, stood up straight, and suddenly asked severely, "So, they'll murder him, Hegemon?"
– И я сам того же мнения. Вот поэтому я прошу вас заняться этим делом, то есть принять все меры к охране Иуды из Кириафа.	"Yes," replied Pilate, "and our only hope is your astonishing proficiency which so amazes everyone."
– Приказание игемона будет исполнено, – заговорил Афраний, – но я должен успокоить игемона: замысел злодеев чрезвычайно трудно выполним. Ведь подумать только, – гость, говоря, обернулся и продолжал: – выследить человека, зарезать, да еще узнать, сколько получил, да ухитриться вернуть деньги Каифе, и все это в одну ночь? Сегодня?	The guest adjusted the heavy belt under his cloak and said,
– И тем не менее его зарежут сегодня, – упрямо повторил Пилат, – у меня предчувствие, говорю я вам! Не было случая, чтобы оно меня обмануло, – тут судорога прошла по лицу прокуратора, и он коротко потер руки.	"I have the honor of wishing you health and happiness."
– Слушаю, – покорно отозвался гость, поднялся, выпрямился и вдруг спросил сурово: – Так зарежут, игемон?	"Ah, yes," Pilate exclaimed softly, "I almost forgot! I owe you money!"
– Да, – ответил Пилат, – и вся надежда только на вашу изумляющую всех исполнительность.	The guest showed surprise.
Гость поправил тяжелый пояс под плащом и сказал:	"Really, Procurator, you don't owe me anything."
– Имею честь, желаю здравствовать и радоваться.	"Yes I do! Remember the crowd of beggars when I entered Yershalaim... I wanted to throw them money, but I didn't have any, so I borrowed some from you."
– Ах да, – негромко вскричал Пилат, – я ведь совсем забыл! Ведь я вам должен!..	"Oh, Procurator, that was such a trifle!"
Гость изумился.	"Even trifles should be remembered."
– Право, прокуратор, вы мне ничего не должны.	Pilate then turned, lifted his cloak, which was lying on the chair behind him, took a leather pouch out from underneath, and handed it to the guest. Bowing, the latter accepted it, and hid it under his cloak.
– Ну как же нет! При въезде моем в Ершалаим, помните, толпа нищих... я еще хотел швырнуть им деньги, а у меня не было, и я взял у вас.	"I shall expect your report," Pilate began, "on the burial and also on this matter of Judas of Kerioth tonight. You hear me, Afranius, tonight. The escort will be given orders to wake me as soon as you appear. I shall be expecting you."
– О прокуратор, это какая-нибудь безделица!	"It has been an honor," said the chief of the secret service, and he turned and left the balcony. A crunching sound was heard as he walked over the wet sand on the terrace, and then the shuffling of his sandals sounded on the marble surface between the two lions. Then his legs, torso, and finally, his hood disappeared from view. Only then did the procurator see that the sun had already set and twilight had come.
– И о безделице надлежит помнить.
Тут Пилат обернулся, поднял плащ, лежащий на кресле сзади него, вынул из-под него кожаный мешок и протянул его гостю. Тот поклонился, принимая его, и спрятал под плащ.	XXVI The Burial
– Я жду, – заговорил Пилат, – доклада о погребении, а также и по этому делу Иуды из Кириафа сегодня же ночью, слышите, Афраний, сегодня. Конвою будет дан приказ будить меня, лишь только вы появитесь. Я жду вас!
– Имею честь, – сказал начальник тайной службы и, повернувшись, пошел с балкона. Слышно было, как он хрустел, проходя по мокрому песку площадки, потом послышался стук его сапог по мрамору меж львов. Потом срезало его ноги, туловище, и, наконец, пропал и капюшон. Тут только прокуратор увидел, что солнца уже нет и пришли сумерки.	Perhaps it was the twilight that made the procurator's appearance change so dramatically. He seemed to have aged on the spot, to have become stooped and to have grown anxious as well. Once he looked around and for some reason shuddered when his gaze fell on the empty chair which had his cloak thrown over its back. The holiday night was approaching, the evening shadows were playing their usual tricks and very likely the weary procurator imagined that someone was sitting in the empty chair. Letting faintheartedness get the best of him, and shifting the cloak, the procurator left it lying there and began pacing around the balcony, first rubbing his hands, then going over to the table to grab the wine-cup, then stopping to stare blankly at the mosaic floor as though trying to decipher something written there.
Глава 26. Погребение	For the second time that day he was overcome by anguish. Rubbing his brow where there now remained only a dull, faintly nagging trace of the hellish morning pain, he kept straining to understand what was causing his mental torment. And he quickly realized what it was but tried to deceive himself. It was clear to him that he had lost something irretrievably that day, and that now he wanted to make up for the loss with minor, inconsequential, and most importantly, belated measures. His self-deception consisted in his trying to convince himself that the actions taken that evening were no less important than the sentence passed that morning. But the procurator was having very little success in convincing himself.
Может быть, эти сумерки и были причиною того, что внешность прокуратора резко изменилась. Он как будто на глазах постарел, сгорбился и, кроме того, стал тревожен. Один раз он оглянулся и почему-то вздрогнул, бросив взгляд на пустое кресло, на спинке которого лежал плащ. Приближалась праздничная ночь, вечерние тени играли свою игру, и, вероятно, усталому прокуратору померещилось, что кто-то сидит в пустом кресле. Допустив малодушие – пошевелив плащ, прокуратор оставил его и забегал по балкону, то потирая руки,	On one of his turns about the balcony he stopped abruptly and whistled. In reply to his whistle, a low growl sounded in the shadows, and a gigantic gray dog with pointed ears and a gold-studded collar bounded onto the balcony from the garden.
то подбегая к столу и хватаясь за чашу, то останавливаясь и начиная бессмысленно глядеть на мозаику пола, как будто пытаясь прочесть в ней какие-то письмена.	"Banga, Banga," cried the procurator weakly.
За сегодняшний день уже второй раз на него пала тоска. Потирая висок, в котором от адской утренней боли осталось только тупое, немного ноющее воспоминание, прокуратор все силился понять, в чем причина его душевных мучений. И быстро он понял это, но постарался обмануть себя. Ему ясно было, что сегодня днем он что-то безвозвратно упустил, и теперь он упущенное хочет исправить какими-то мелкими и ничтожными, а главное, запоздавшими действиями. Обман же самого себя заключался в том, что прокуратор старался внушить себе, что действия эти, теперешние, вечерние, не менее важны, чем утренний приговор. Но это очень плохо удавалось прокуратору.	The dog stood up on his hind paws, lowered his front paws onto his master's shoulders, almost knocking him to the floor, and licked his cheek. The procurator sat down in his chair, and Banga, his tongue out and panting, lay down at his master's feet. The joy in the dog's eyes signified that the thunderstorm—the only thing in the world the intrepid dog feared—was over, and that he was back next to the man he loved, respected, and considered the most powerful on earth, the ruler of all men, who made the dog himself feel privileged, superior, and special as well. But once he had lain down by his master's feet, the dog sensed immediately, even without looking at him, but at the gathering shadows in the garden, that something bad had happened to him. Therefore, the dog changed position, got up, went around to the side of the chair, and put his front paws and head on the procurator's knees, getting wet sand all over the bottom of his cloak. Banga's actions were probably meant to console his master and to let him know that he was prepared to face misfortune with him. He tried to show this with his eyes, which looked sideways up at his master, and his ears, which were perked and at attention. Thus the two of them, the dog and the man who loved each other, greeted the holiday night on the balcony.
На одном из поворотов он круто остановился и свистнул. В ответ на этот свист в сумерках загремел низкий лай, и из сада выскочил на балкон гигантский остроухий пес серой шерсти, в ошейнике с золочеными бляшками.	In the meantime the procurator's guest had a great number of things to do. After leaving the upper terrace of the garden in front of the balcony, he went down the stairs to the lower terrace, turned right, and went out to the barracks situated inside the palace grounds. In those barracks were billeted the two centuries which had accompanied the procurator to Yershalaim for the holiday, as well as the procurator's secret guard commanded by the guest himself. The guest spent a short time in the barracks, not more than ten minutes, but at the end of that time three carts set out from the barracks yard loaded with entrenching tools and a barrel of water. Fifteen men on horseback wearing gray cloaks accompanied the carts. The entire procession left the palace grounds through the rear gates, headed west, came out at the city walls, and took the path to the Bethlehem road and then proceeded northward. After reaching the crossroads by the Hebron Gate, they headed down the Jaffa road, taken earlier by the execution procession. By that time it was already dark and the moon was showing on the horizon.
– Банга, Банга, – слабо крикнул прокуратор.	Soon after the carts had left with their escort, the procurator's guest, who had now changed into a shabby, dark chiton, also left the palace compound on horseback. The guest headed straight into the city, rather than out of it. A short time later he could be seen approaching the Antonia Fortress, which was located in the northern part of the city, in close proximity to the great temple. The guest did not spend much time at the fortress either, and later could be spotted in the Lower City, in its winding labyrinthine streets. The guest arrived there by mule.
Пес поднялся на задние лапы, а передние опустил на плечи своему хозяину, так что едва не повалил на пол, и лизнул его в щеку. Прокуратор сел в кресло, Банга, высунув язык и часто дыша, улегся у ног хозяина, причем радость в глазах пса означала, что кончилась гроза, единственное в мире, чего боялся бесстрашный пес, а также то, что он опять тут, рядом с тем человеком, которого любил, уважал и считал самым могучим в мире, повелителем всех людей, благодаря которому и самого себя пес считал существом привилегированным, высшим и особенным.	The guest knew the city well and easily found the street he was looking for. It was called Greek Street because a number of Greek shops were located there, including one that traded in rugs. It was there that the guest stopped his mule, dismounted, and tied it to a ring at the gate. The shop was already closed. The guest walked through a wicket gate next to the shop's entrance and found himself in a small square courtyard lined on three sides with sheds. After turning a corner in the yard, he ended up on the stone terrace of an ivy-covered dwelling where he surveyed his surroundings. The house and sheds were dark, because the lamps had not yet been lit. The guest called softly, "Niza!"
Но, улегшись у ног и даже не глядя на своего хозяина, а глядя в вечереющий сад, пес сразу понял, что хозяина его постигла беда. Поэтому он переменил позу, поднялся, зашел сбоку и передние лапы и голову положил на колени прокуратору, вымазав полы плаща мокрым песком. Вероятно, действия Банги должны были означать, что он утешает своего хозяина и несчастье готов встретить вместе с ним. Это он пытался выразить и в глазах, скашиваемых к хозяину, и в насторожившихся навостренных ушах. Так оба они, и пес и человек, любящие друг друга, встретили праздничную ночь на балконе.	A door creaked in answer to his call, and a young woman without a shawl over her head appeared in the shadows of the terrace. She leaned over the railing, peering anxiously, trying to see who was there. When she recognized who it was, she gave him a welcoming smile, nodded her head, and waved.
В это время гость прокуратора находился в больших хлопотах. Покинув верхнюю площадку сада перед балконом, он по лестнице спустился на следующую террасу сада, повернул направо и вышел к казармам, расположенным на территории дворца. В этих казармах и были расквартированы те две кентурии, которые пришли вместе с прокуратором на праздники в Ершалаим, а также тайная стража прокуратора, командовал которой этот самый гость.	"Are you alone?" asked Afranius softly in Greek.
Гость провел в казармах немного времени, не более десяти минут, но по прошествии этих десяти минут со двора казарм выехали три повозки, нагруженные шанцевым инструментом и бочкой с водою. Повозки сопровождали пятнадцать человек в серых плащах, верховые. В сопровождении их повозки выехали с территории дворца через задние ворота, взяли на запад, вышли из ворот в городской стене и пошли по тропинке сперва на вифлеемскую дорогу, а потом по ней на север, дошли до перекрестка у Хевронских ворот и тогда двинулись по Яффской дороге, по которой днем проходила процессия с осужденными на казнь. В это время было уже темно и на горизонте показалась луна.	"Yes," whispered the woman on the terrace. "My husband left for Caesarea this morning." Here the woman glanced at the door and added in a whisper, "But the servant woman is here." She made a gesture that meant-"come in." Afranius glanced back and stepped onto the stone stairs. He and the woman then disappeared inside the house.
Вскорости после того как уехали повозки с сопровождающей их командой, отбыл с территории дворца верхом и гость прокуратора, переодевшийся в темный поношенный хитон. Гость направился не за город, а в город. Через некоторое время его можно было видеть подъезжающим к крепости Антония, расположенной на севере и в непосредственной близости от великого храма. В крепости также гость пробыл очень недолго, а затем след его обнаружился в Нижнем Городе, в кривых его и путаных улицах. Сюда гость приехал уже верхом на муле.	Afranius spent a very short time at the woman's house—not more than five minutes. After that he left the house and terrace, pulled his hood down lower over his eyes, and went out into the street. By then the lamps were being lit in the houses, the holiday-eve throng was still immense, and Afranius on his mule was lost in the stream of people on foot and on horseback. Where he went after that is not known.
Хорошо знавший город гость легко разыскал ту улицу, которая ему была нужна. Она носила название Греческой, так как на ней помещалось несколько греческих лавок, в том числе одна, в которой торговали коврами. Именно у этой лавки гость остановил своего мула, слез и привязал его к кольцу у ворот. Лавка была уже заперта. Гость вошел в калитку, находившуюся рядом со входом в лавку, и попал в квадратный небольшой дворик, покоем обставленный сараями. Повернув во дворе за угол, гость оказался у каменной террасы жилого дома, увитой плющом, и осмотрелся. И в домике и в сараях было темно, еще не зажигали огня. Гость негромко позвал:	Left alone, the woman whom Afranius had called Niza began changing her clothes in a great hurry. No matter how hard it was for her to find what she needed in the dark room, she did not light the lamp and did not call her servant. Only after she was ready and wearing a dark shawl over her head was her voice heard in the house saying,
– Низа!	"If anyone should ask for me, say that I have gone to visit Enanta."
На зов этот заскрипела дверь, и в вечернем полумраке на терраске появилась молодая женщина без покрывала. Она склонилась над перилами терраски, тревожно всматриваясь, желая узнать, кто пришел. Узнав пришельца, она приветливо заулыбалась ему, закивала головой, махнула рукой.	The grumbling of the old servant woman was heard in the darkness,
– Ты одна? – негромко по-гречески спросил Афраний.	"Enanta? Oh, That awful woman! Your husband forbade you to see her! She's a procuress, your Enanta! I'll tell your husband..."
– Одна, – шепнула женщина на терраске. – Муж утром уехал в Кесарию, – тут женщина оглянулась на дверь и шепотом добавила: – Но служанка дома. – Тут она сделала жест, означающий – "входите". Афраний оглянулся и вступил на каменные ступени. После этого и женщина и он скрылись внутри домика.	"There, there, there, hush up," answered Niza, and she slipped out of the house like a shadow. Niza's sandals tapped against the stone slabs of the courtyard. Still grumbling, the servant woman closed the door to the terrace. Niza left her house.
У этой женщины Афраний пробыл совсем уже недолго – никак не более минут пяти. После этого он покинул дом и террасу, пониже опустил капюшон на глаза и вышел на улицу. В домах в это время уже зажигали светильники, предпраздничная толчея была все еще очень велика, и Афраний на своем муле потерялся в потоке прохожих и всадников. Дальнейший путь его никому не известен.	At the same time, from another narrow lane in the Lower City, a winding lane which descended in terraces to one of the municipal ponds, through the gate of an unprepossessing house whose blind side faced the street and whose windows opened onto a courtyard, came a young man with a neatly shaved beard, who was wearing a clean white kaffiyeh that fell down to his shoulders, a new light-blue holiday tallith with dangling tassels, and new sandals that creaked. The hook-nosed, handsome man, dressed up for the great holiday, walked briskly, overtaking those who were hurrying home to their holiday table, and one by one he saw the windows begin to blaze with light. The young man was heading down the road that led past the marketplace to the palace of the high priest Kaifa, located at the foot of the temple hill.
Женщина же, которую Афраний назвал Низа, оставшись одна, начала переодеваться, причем очень спешила. Но как ни трудно ей было разыскивать нужные ей вещи в темной комнате, светильника она не зажигала и служанку не вызывала. Лишь после того как она была уже готова и на голове у нее было темное покрывало, в домике послышался ее голос:	A short time later he could be seen entering the gates of Kaifa's palace. And leaving the palace a short time later.
– Если меня кто-нибудь спросит, скажи, что я ушла в гости к Энанте.	After his visit to the palace, which was already aglow with lamps and torches, and in which the holiday bustle was in full swing, the young man began to walk even more briskly, more cheerfully, and hastened back to the Lower City. On that very corner where the street opened onto the market square, in the midst of the bustle and the crowd, he was overtaken by a slender woman in a black shawl pulled over her eyes, who walked with a dancing gait. As she was passing the handsome young man, the woman pushed her shawl up for an instant and gave the young man a sidelong glance, but rather than slow her stride, she actually quickened it, as if trying to conceal herself from the man she had overtaken.
Послышалось ворчание старой служанки в темноте:	The young man did not merely notice the woman, no, he recognized her, and having done so, he shuddered and stopped, gazing after her in bewilderment, and then immediately set off to catch up with her. After nearly knocking over a passerby carrying a jug, the young man caught up with the woman and, breathing heavily from excitement, called out to her, "Niza!"
– К Энанте? Ох уж эта Энанта! Ведь запретил же муж ходить к ней! Сводница она, твоя Энанта! Вот скажу мужу...	The woman turned, narrowed her eyes as her face expressed cold annoyance, and replied dryly in Greek,
– Ну, ну, ну, замолчи, – отозвалась Низа и, как тень, выскользнула из домика. Сандалии низы простучали по каменным плитам дворика. Служанка с ворчанием закрыла дверь на террасу. Низа покинула свой дом.	"Oh, is that you, Judas? I didn't recognize you at first. But that's all to the good. We have a saying that he who is not recognized will become a rich man..."
В это самое время из другого переулка в Нижнем Городе, переулка изломанного, уступами сбегавшего к одному из городских прудов, из калитки неприглядного дома, слепой своей стороной выходящего в переулок, а окнами во двор, вышел молодой, с аккуратно подстриженной бородой человек в белом чистом кефи, ниспадавшем на плечи, в новом праздничном голубом таллифе с кисточками внизу и в новеньких скрипящих сандалиях. Горбоносый красавец, принарядившийся для великого праздника, шел бодро, обгоняя прохожих, спешащих домой к праздничной трапезе, смотрел, как загоралось одно окно за другим. Молодой человек направлялся по дороге, ведущей мимо базара ко дворцу первосвященника Каифы, расположенному у подножия храмового холма.	So excited that his heart began to flutter like a bird under a black shawl, Judas asked in a halting whisper, afraid that the passersby would overhear,
Через некоторое время его можно было видеть входящим в ворота двора Каифы. А через некоторое время еще – покидающим этот двор.	"Where are you going, Niza?"
После посещения дворца, в котором уже пылали светильники и факелы, в котором шла праздничная суета, молодой человек пошел еще бодрее, еще радостнее и заспешил обратно в Нижний Город. На том самом углу, где улица вливалась в базарную площадь, в кипении и толчее его обогнала как бы танцующей походкой идущая легкая женщина в черном покрывале, накинутом на самые глаза. Обгоняя молодого красавца, эта женщина на мгновение откинула покрывало повыше, метнула в сторону молодого человека взгляд, но не только не замедлила шага, а ускорила его, как будто бы пытаясь скрыться от того, кого она обогнала.	"And why do you want to know?" replied Niza, slowing her step and looking arrogantly at Judas.
Молодой человек не только заметил эту женщину, нет, он узнал ее, а узнав, вздрогнул, остановился, в недоумении глядя ей в спину, и тотчас же пустился ее догонять. Едва не сбив с ног какого-то прохожего с кувшином в руках, молодой человек догнал женщину и, тяжело дыша от волнения, окликнул ее:	Then a childlike tone crept into Judas's voice as he whispered to her in dismay,
– Низа!	"What is this? We had arranged to meet. I wanted to come see you. You said you'd be home all evening..."
Женщина повернулась, прищурилась, причем на лице ее выразилась холодная досада, и сухо ответила по-гречески:	"Oh, no, no," replied Niza, willfully making her lower lip protrude, which made her face, the most beautiful Judas had ever seen, even more beautiful. "I got bored," she continued. "You have a holiday, but what am I supposed to do? Sit and listen to you sighing on the terrace? And be afraid that the servant will tell my husband? No, no, and so I decided to take a walk outside the city to listen to the nightingales."
– Ах, это ты, Иуда? А я тебя не узнала сразу. Впрочем, это хорошо. У нас есть примета, что тот, кого не узнают, станет богатым...	"What do you mean, outside the city?" asked Judas, at a loss. "Alone?"
Волнуясь до того, что сердце стало прыгать, как птица под черным покрывалом, Иуда спросил прерывающимся шепотом, опасаясь, чтобы не услышали прохожие:	"Of course, alone," replied Niza.
– Куда же ты идешь, Низа?	"Let me go with you," asked Judas breathlessly. His thoughts became muddled, he forgot about everything around him and gazed with pleading eyes into Niza's light-blue eyes, which now seemed black.
– А зачем тебе это знать? – ответила Низа, замедляя шаг и надменно глядя на Иуду.	Niza said nothing in reply and quickened her step.
Тогда в голосе Иуды послышались какие-то детские интонации, он зашептал растерянно:	"Why don't you speak, Niza?" asked Judas plaintively, trying to keep pace with her.
– Но как же?.. Ведь мы же условились. Я хотел зайти к тебе. Ты сказала, что весь вечер будешь дома...	"But won't I be bored with you?" asked Niza suddenly and stopped. Here Judas's thoughts became utterly confused.
– Ах нет, нет, – ответила Низа и капризно выставила вперед нижнюю губу, отчего Иуде показалось, что ее лицо, самое красивое лицо, какое он когда-либо видел в жизни, стало еще красивее, – мне стало скучно. У вас праздник, а что же прикажешь делать мне? Сидеть и слушать, как ты вздыхаешь на террасе? И бояться к тому же, что служанка расскажет об этом мужу? Нет, нет, и я решила уйти за город слушать соловьев.	"Well, all right," said Niza, finally softening, "Let's go."
– Как за город? – спросил растерявшийся Иуда, – одна?	"But where, where to?"
– Конечно, одна, – ответила Низа.	"Wait... let's step into this yard here and decide, otherwise I'm afraid that someone I know will see me and say later that I was out on the street with my lover,"
– Позволь мне сопровождать тебя, – задыхаясь, попросил Иуда. Мысли его помутились, он забыл про все на свете и смотрел молящими глазами в голубые, а теперь казавшиеся черными глаза Низы.	And here Niza and Judas disappeared from the marketplace. They talked in whispers in the gateway of some courtyard.
Низа ничего не ответила и прибавила шагу.	"Go to the olive estate," whispered Niza, pulling her shawl down over her eyes and turning away from some man with a pail who was entering the gateway, "to Gethsemane, beyond Kedron, do you know where I mean?"
– Что же ты молчишь, Низа? – жалобно спросил Иуда, ровняя по ней свой шаг.	"Yes, yes, yes."
– А мне не будет скучно с тобой? – вдруг спросила Низа и остановилась. Тут мысли Иуды совсем смешались.	"I'll go on ahead," Niza continued, "but don't follow right behind me, keep a distance between us. I'll leave first... When you cross the stream... you know where the grotto is?"
– Ну, хорошо, – смягчилась наконец Низа, – пойдем.	"Yes, I know, I know..."
– А куда, куда?	"Go up past the olive press and turn towards the grotto. I'll be there. Only don't follow at my heels. Be patient, wait here awhile." And with these words, Niza left the entranceway as if she had never spoken to Judas.
– Погоди... зайдем в этот дворик и условимся, а то я боюсь, что кто-нибудь из знакомых увидит меня и потом скажут, что я была с любовником на улице.	Judas stood there alone for awhile, trying to collect his scattered thoughts, one of which was how he would explain his absence from the holiday table to his family. Judas stood and tried to think up some lie, but in his excitement he couldn't think of anything suitable, and his legs moved of their own accord and carried him out of the gateway.
И тут на базаре не стало Низы и Иуды. Они шептались в подворотне какого-то двора.	Now he changed his route, and instead of heading for the Lower City, he turned back toward Kaifa's palace. The holiday was already in full swing in the city. Not only were lights glittering in all the windows around Judas, but prayers and blessings could already be heard. Latecomers were urging on their mules, whipping them, and shouting at them. Judas's legs carried him along by themselves, and he failed to notice the fearsome moss-covered Antonia towers as they flew past him, he did not hear the blast of trumpets in the fortress, and he paid no attention to the Roman cavalry patrol whose torch flooded his path with quivering light.
– Иди в масличное имение, – шептала Низа, натягивая покрывало на глаза и отворачиваясь он какого-то человека, который с ведром входил в подворотню, – в Гефсиманию, за Кедрон, понял?	When Judas turned after passing the tower, he saw that two gigantic five-branched candelabra had been lit above the temple at a dizzying, fearsome height. But Judas saw them through a haze as well, and it seemed to him that ten immense lamps had been hung up over the city and were competing with the light of the single lamp rising higher and higher over Yershalaim—the moon.
– Да, да, да.	Now the only thing that mattered to Judas was to get to the Gethsemane Gate, and he wanted to leave the city as soon as possible.
– Я пойду вперед, – продолжала Низа, – но ты не иди по моим пятам, а отделись от меня. Я уйду вперед... Когда перейдешь поток... ты знаешь, где грот?	At times he thought he could see a dancing figure up ahead as it darted among the faces and backs of the passersby, showing him the way. But it was an illusion—Judas knew that Niza must be far ahead of him. Judas ran past the money-changing shops and finally arrived at the Gethsemane Gate. Once there, burning with impatience, he was nevertheless forced to halt. Camels were entering the city, followed by a Syrian military patrol, which Judas cursed mentally...
– Знаю, знаю...	But everything comes to an end. The impatient Judas was already outside the city wall. To his left he saw a small graveyard and near it the striped tents of a few pilgrims. After crossing the dusty road, which was flooded with moonlight, Judas hurried toward the Kedron stream, intending to cross it. The water gurgled softly at Judas's feet. Jumping from stone to stone, he finally made it over to the Gethsemane bank, and to his great joy saw that the road alongside the gardens was deserted. Not far away could be seen the tumbledown gates of the olive estate.
– Пройдешь мимо масличного жома вверх и поворачивай к гроту. Я буду там. Но только не смей идти сейчас же за мной, имей терпение, подожди здесь. – И с этими словами Низа вышла из подворотни, как будто и не говорила с Иудой.	After the stuffiness of the city, Judas was struck by the intoxicating smell of the spring night. From the garden beyond the fence a fragrant wave of myrtle and acacia came drifting in from the Gethsemane fields.
Иуда простоял некоторое время один, стараясь собрать разбегающиеся мысли. В числе их была мысль о том, как он объяснит свое отсутствие на праздничной трапезе у родных. Иуда стоял и придумывал какую-то ложь, но в волнении ничего как следует не обдумал и не приготовил, и его ноги сами без его воли вынесли его из подворотни вон.	There was no one guarding the gates, no one there at all, and in a few minutes Judas was running beneath the mysterious shadows of the huge, spreading olive trees. The road led uphill, Judas went up it, breathing heavily, occasionally emerging from the darkness onto the patterned carpets of moonlight, which reminded him of the carpets he had seen in the shop of Niza's jealous husband. In a while the olive press with its heavy stone wheel and pile of barrels appeared in a clearing to Judas's left. There was no one in the garden. Work had stopped at sunset and now a chorus of nightingales pealed and broke into song over Judas's head.
Теперь он изменил свой путь, он не стремился уже в Нижний Город, а повернулся обратно к дворцу Каифы. (Теперь Иуда плохо видел окружающее.) Праздник уже вошел в город. Теперь вокруг Иуды в окнах не только сверкали огни, но уже слышались славословия. Последние опоздавшие гнали осликов, подхлестывали их, кричали на них. Ноги сами несли Иуду, и он не заметил, как мимо него пролетели мшистые страшные башни Антония, он не слышал трубного рева в крепости, никакого внимания не обратил на конный римский патруль с факелом, залившим тревожным светом его путь.	Judas was near his goal. He knew that in the darkness to his right he would soon hear the quiet whisper of falling water in the grotto. And so it was, he heard it. The air was getting cooler and cooler.
Пройдя башню, Иуда, повернувшись, увидел, что в страшной высоте над храмом зажглись два гигантских пятисвечия. Но и их Иуда разглядел смутно,	Then he slowed his step and called out softly, "Niza!"
ему показалось, что над Ершалаимом засветились десять невиданных по размерам лампад, спорящих со светом единственной лампады, которая все выше подымалась над Ершалаимом, – лампады луны.	But instead of Niza, a thickset male figure detached himself from the fat trunk of an olive tree, and jumped onto the road. Something gleamed in his hand for a second and then was extinguished.
Теперь Иуде ни до чего не было дела, он стремился к Гефсиманским воротам, он хотел поскорее покинуть город. По временам ему казалось, что впереди него, среди спин и лиц прохожих, мелькает танцующая фигурка, ведет его за собой. Но это был обман – Иуда понимал, что Низа значительно обогнала его. Иуда пробежал мимо меняльных лавок, попал наконец к Гефсиманским воротам. В них, горя от нетерпения, он все-таки вынужден был задержаться. В город входили верблюды, вслед за ними въехал военный сирийский патруль, который Иуда мысленно проклял...	Judas gave a weak cry and tried to run back, but a second man blocked his way.
Но все кончается. Нетерпеливый Иуда был уже за городской стеной. По левою руку от себя Иуда увидел маленькое кладбище, возле него несколько полосатых шатров богомольцев. Пересекши пыльную дорогу, заливаемую луной, Иуда устремился к Кедронскому потоку, с тем чтобы его пересечь. Вода тихо журчала у Иуды под ногами. Перепрыгивая с камня на камень, он наконец выбрался на противоположный гефсиманский берег и с великой радостью увидел, что дорога над садами здесь пуста. Невдалеке уже виднелись полуразрушенные ворота масличного имения.	The first man, the one in front, asked Judas,
После душного города Иуду поразил одуряющий запах весенней ночи. Из сада через ограду выливалась волна запахов миртов и акаций с гефсиманских полян.	"How much did you get just now? Talk, if you want to save your life!"
Ворота никто не охранял, никого в них не было, и через несколько минут Иуда уже бежал под таинственной тенью развесистых громадных маслин. Дорога вела в гору, Иуда подымался, тяжело дыша, по временам попадая из тьмы в узорчатые лунные ковры, напоминавшие ему те ковры, что он видел в лавке у ревнивого мужа Низы.	Hope flared up in Judas's heart, and he cried out in desperation, "Thirty tetradrachmas! Thirty tetradrachmas! That's all I got, I have it with me. Here's the money! Take it, but spare my life!"
Через некоторое время мелькнул на левой руке у Иуды, на поляне, масличный жом с тяжелым каменным колесом и груда каких-то бочек. В саду никого не было. Работы закончились на закате и теперь над Иудой гремели и заливались хоры соловьев.	The man in front immediately snatched the purse out of Judas's hands. And at the same instant a knife flew up behind him and struck the would-be lover under the shoulder blade. Judas was pitched forward, his arms raised and his fingers clutching the air. The man in front caught Judas on his knife and plunged it to the hilt into Judas's heart,
Цель Иуды была близка. Он знал, что направо в темноте сейчас начнет слышать тихий шепот падающей в гроте воды. Так и случилось, он услыхал его. Становилось прохладнее.	"Ni... za..." said Judas in a low, reproachful rasp that was quite unlike his own high, clear, youthful voice, and never uttered another sound.
Тогда он замедлил шаг и негромко крикнул:	His body hit the ground so hard it began to hum.
– Низа!	Then a third figure appeared on the road. He was wearing a hooded cloak.
Но вместо Низы, отлепившись от толстого ствола маслины, на дорогу выпрыгнула мужская коренастая фигура, и что-то блеснуло у нее в руке и тотчас потухло.	"Don't delay," he ordered. The assassins quickly wrapped up the purse with a note given them by the third man in a piece of leather skin and tied it crosswise with twine. The second man thrust the bundle in his bosom, and then both assassins ran off the road in different directions and were swallowed up by the darkness of the olive estate. The third man crouched down beside the body and gazed at the dead man's face. In the shadows it looked as white as chalk and had a kind of spiritual beauty.
Иуда слабо вскрикнул, бросился назад но	Seconds later there was not a living soul on the road. The lifeless body lay with its arms flung out. A patch of moonlight fell on his left foot, making every strap of his sandal clearly visible. The whole Gethsemane garden rang with the singing of nightingales. No one knows where Judas's two assassins went, but the route taken by the third man in the hood is known. After leaving the road, he plunged into a grove of olive trees and headed south. He climbed over the garden wall far from the main gates, in its south corner, where the top layer of stones had fallen out. He soon reached the bank of the Kedron. Then he entered the stream and walked along in the water until he saw two horses silhouetted in the distance and a man standing next to them. The horses were also standing in the stream. The water washed over their hooves. The man tending the horses mounted one of them, and the man in the hood mounted the other. As the two of them headed slowly into the stream, one could hear the horses' hooves scraping on the stones. After the riders came out of the stream, they went up the Yershalaim bank, and followed the city wall at a walking pace. Then the groom broke away and galloped ahead while the man in the hood stopped his horse, dismounted on the deserted road, took off his cloak, turned it inside out, removed a flat, uncrested helmet from its folds, and put it on. The man who now mounted the horse wore a military chlamys and a short sword on his hip. He touched the reins, and his spirited cavalry mount set off at a trot. The rider did not have far to go—he was approaching the southern gates of Yershalaim.
второй человек преградил ему путь.	The restless flame of torches danced and played under the archway of the gates. The sentries from the second century of the Lightning Legion were sitting on stone benches, playing dice. They jumped up when they saw the mounted officer, he waved to them and rode into the city.
Первый, что был впереди, спросил Иуду:	The city was flooded with holiday lights. Candle flames flickered in all the windows, and the blessings coming from within blended into a discordant chorus. The rider would occasionally glance into the windows that looked out on the street and see people at their holiday tables, set with kid's meat and cups of wine placed between dishes of bitter herbs. Whistling a soft tune, the rider made his unhurried way through the deserted streets of the Lower City, heading toward the Antonia Tower, occasionally glancing up at the unique five-branched candelabra burning above the temple, which were not to be seen anywhere else in the world, or gazing at the moon, which hung even higher up than the candelabra.
– Сколько получил сейчас? Говори, если хочешь сохранить жизнь!	The palace of Herod the Great was taking no part in the Passover night celebration. In the auxiliary rooms that faced south, where the officers of the Roman cohort and the Legate of the Legion were quartered, lights were burning and there was a feeling of activity and life. The front section, occupied by the sole and involuntary resident of the palace—the procurator—with its colonnades and gold statues, seemed blinded by the extremely bright moon. Here, inside the palace, darkness and quiet reigned. And the procurator, as he had told Afranius, preferred not to go inside. He had ordered that a bed be made up for him on the balcony where he had dined that evening and conducted the interrogation that morning.
Надежда вспыхнула в сердце Иуды. Он отчаянно вскричал:	The procurator lay down on the couch that had been prepared, but sleep would not come to him. The naked moon hung high overhead in the clear sky, and the procurator was unable to take his eyes off it for several hours.
– Тридцать тетрадрахм! Тридцать тетрадрахм! Все, что получил, с собою. Вот деньги! Берите, но отдайте жизнь!	Around midnight sleep finally took pity on the Hegemon. With a convulsive yawn, the procurator unfastened his cloak and threw it off, removed the strap with its sheathed broad steel knife that belted his tunic and placed it on the chair beside the couch, took off his sandals, and stretched out. Banga immediately got up on the bed and lay down beside him with his head next to his, and the procurator, putting his arm around the dog's neck, finally closed his eyes. Only then did the dog fall asleep too.
Человек спереди мгновенно выхватил из рук Иуды кошель. И в тот же миг за спиной у Иуды взлетел нож, как молния, и ударил влюбленного под лопатку. Иуду швырнуло вперед, и руки со скрюченными пальцами он выбросил в воздух. Передний человек поймал Иуду на свой нож и по рукоять всадил его в сердце Иуды.	The couch stood in semidarkness, shielded from the moon by a column, but a ribbon of moonlight stretched from the stairway to the bed. And as soon as the procurator lost touch with the world of reality around him, he quickly set out on a shining road and ascended it straight to the moon. He even laughed in his sleep with happiness, so splendid and unique was everything on that light-blue, transparent road. He was accompanied by Banga, and walking alongside him was the vagrant philosopher. They were arguing about something complex and important, and neither one of them could convince the other. They did not agree about anything, and that made their dispute all the more engaging and endless. Today's execution, needless to say, turned out to have been a complete misunderstanding—after all, the philosopher who had conceived the absurd notion that all people were good was walking beside him, so he had to be alive. And besides, the very idea that such a man could be executed was utterly horrible. The execution had not taken place! No! Therein lay the charm of this journey up the stairway of the moon.
– Ни... за... – не своим, высоким и чистым молодым голосом, а голосом низким и укоризненным проговорил Иуда и больше не издал ни одного звука. Тело его так сильно ударилось об землю, что она загудела.	They had as much time as they needed, and the thunderstorm would only come towards evening, and cowardice was, undoubtedly, one of the most terrible of vices. Thus spoke Yeshua Ha-Notsri. No, philosopher, I disagree with you: it is the most terrible vice!
Тогда третья фигура появилась на дороге. Этот третий был в плаще с капюшоном.	For example, the present procurator of Judea, and former tribune of the legion, had not been a coward back then, in the Valley of the Maidens, when the furious Germans had almost hacked Ratkiller the Giant to pieces. But, excuse me, philosopher! Could you with your intelligence really imagine that the procurator of Judea would ruin his career over a man who had committed a crime against Caesar?
– Не медлите, – приказал третий.	"Yes, yes," said Pilate, moaning and sobbing in his sleep.
Убийцы быстро упаковали кошель вместе с запиской, поданной третьим, в кожу и перекрестили ее веревкой. Второй засунул сверток за пазуху, и затем оба убийцы бросились с дороги в стороны, и тьма их съела между маслинами. Третий же присел на корточки возле убитого и заглянул ему в лицо. В тени оно представилось смотрящему белым, как мел, и каким-то одухотворенно красивым.	Of course he would. He would not have done it in the morning, but now, at night, haying weighed everything, he would be glad to do it. He would do anything to save the totally innocent mad dreamer and physician from death!
Через несколько секунд никого из живых на дороге не было. Бездыханное тело лежало с раскинутыми руками. Левая ступня попала в лунное пятно, так что отчетливо был виден каждый ремешок сандалии.	"Now we shall always be together," he heard in his sleep from the vagrant philosopher, who had appeared inexplicably on the Knight of the Golden Spear's path. "Where you find one, you'll find the other too! When people remember me, they will immediately remember you too! Me—a foundling, the son of unknown parents, and you—the son of an astrologer-king and a miller's daughter, the beautiful Pila."
Весь Гефсиманский сад в это время гремел соловьиным пением. Куда направились двое зарезавших Иуду, не знает никто, но путь третьего человека в капюшоне известен. Покинув дорожку, он устремился в чащу масличных деревьев, пробираясь к югу. Он перелез через ограду сада вдалеке от главных ворот, в южном углу его, там, где вывалились верхние камни кладки. Вскоре он был на берегу Кедрона. Тогда он вошел в воду и пробирался некоторое время по воде, пока не увидел вдали силуэты двух лошадей и человека возле них.	"Yes, please don't forget, remember me, the son of an astrologer-king," implored Pilate in his sleep. And when the pauper from En-Sarid, who was walking beside him, gave him a nod of assent, the cruel procurator, of Judea wept and laughed with joy in his sleep.
Лошади также стояли в потоке. Вода струилась, омывая их копыта. Коновод сел на одну из лошадей, человек в капюшоне вскочил на другую, и медленно они оба пошли в потоке, и слышно было, как хрустели камни под копытами лошадей. Потом всадники выехали из воды, выбрались на Ершалаимский берег и пошли шагом под стеною города. Тут коновод отделился, ускакал вперед и скрылся из глаз, а человек в капюшоне остановил лошадь, слез с нее на пустынной дороге, снял свой плащ, вывернул его наизнанку, вынул из-под плаща плоский шлем без оперения, надел его. Теперь на лошадь вскочил человек в военной хламиде и с коротким мечом на бедре. Он тронул поводья, и горячая кавалерийская лошадь пошла рысью, потряхивая всадника. Путь был недалек. Всадник подъезжал к южным воротам Ершалаима.	All this was good, but it made the Hegemon's awakening all the more horrible. Banga began howling at the moon, and the light-blue road, slippery and oily-smooth, vanished in front of the procurator. He opened his eyes and the first thing he remembered was that the execution had taken place. The first thing the procurator did was, as usual, to grab for Banga's collar, then, with aching eyes, he began searching for the moon and saw that it had moved slightly to the side and turned silver. Its light was being disrupted by an unpleasant, restless light playing on the balcony right in front of him. It came from a flaming, smoking torch held by Centurion Ratkiller. He glowered with fear and loathing at the dangerous beast ready to lunge at him.
Под аркою ворот танцевало и прыгало беспокойное пламя факелов. Караульные солдаты из второй кентурии молниеносного легиона сидели на каменных скамьях, играя в кости. Увидев въезжающего военного, солдаты вскочили с мест, военный махнул им рукой и въехал в город.	"Stay, Banga," said the procurator with a sickly voice, and he coughed. Shading his eyes from the flame, he continued, "Even at night and in the moonlight, I have no peace. O gods! You too have a bad job, Mark. You maim soldiers..."
Город был залит праздничными огнями. Во всех окнах играло пламя светильников, и отовсюду, сливаясь в нестройный хор, звучали славословия. Изредка заглядывая в окна, выходящие на улицу, всадник мог видеть людей за праздничным столом, на котором лежало мясо козленка, стояли чаши с вином меж блюд с горькими травами.	Mark looked at the procurator with profound astonishment, and the latter came to his senses. In an effort to smooth over the gratuitous words he had spoken when not fully awake, the procurator said,
Насвистывая какую-то тихую песенку, всадник неспешной рысью пробирался по пустынным улицам Нижнего Города, направляясь к Антониевой башне, изредка поглядывая на нигде не виданные в мире пятисвечия, пылающие над храмом, или на луну, которая висела еще выше пятисвечий.	"Don't take offense, Centurion. My position, I repeat, is even worse. What do you want?"
Дворец Ирода Великого не принимал никакого участия в торжестве пасхальной ночи. В подсобных покоях дворца, обращенных на юг, где разместились офицеры римской когорты и легат легиона, светились огни, там чувствовалось какое-то движение и жизнь, передняя же часть, парадная, где был единственный и невольный жилец дворца – прокуратор, – вся она, со своими колоннадами и золотыми статуями, как будто ослепла под ярчайшей луной. Тут, внутри дворца, господствовали мрак и тишина.	"The chief of the secret service is here to see you," Mark reported calmly.
И внутрь прокуратор, как и говорил Афранию, уйти не пожелал. Он велел постель приготовить на балконе, там же, где обедал, а утром вел допрос. Прокуратор лег на приготовленное ложе, но сон не пожелал прийти к нему. Оголенная луна висела высоко в чистом небе, и прокуратор не сводил с нее глаз в течение нескольких часов.	"Send him in, send him in," ordered the procurator, coughing to clear his throat, and feeling for his sandals with his bare feet. The flame played over the columns, the centurion's caligas clattered on the mosaic. The centurion went out to the garden.
Примерно в полночь сон наконец сжалился над игемоном. Судорожно зевнув, прокуратор расстегнул и сбросил плащ, снял опоясывающий рубаху ремень с широким стальным ножом в ножнах, положил его в кресло у ложа, снял сандалии и вытянулся. Банга тотчас поднялся к нему на постель и лег рядом, голова к голове, и прокуратор, положив собаке руку на шею, закрыл наконец глаза. Только тогда заснул и пес.	"Even at night and in the moonlight, I have no peace," said the procurator to himself, his teeth clenched.
Ложе было в полутьме, закрываемое от луны колонной, но от ступеней крыльца к постели тянулась лунная лента. И лишь только прокуратор потерял связь с тем, что было вокруг него в действительности, он немедленно тронулся по светящейся дороге и пошел по ней вверх прямо к луне. Он даже рассмеялся во сне от счастья, до того все сложилось прекрасно и неповторимо на прозрачной голубой дороге. Он шел в сопровождении Банги, а рядом с ним шел бродячий философ.	The man in the hood took the place of the centurion on the balcony.
Они спорили о чем-то очень сложном и важном, причем ни один из них не мог победить другого. Они ни в чем не сходились друг с другом, и от этого их спор был особенно интересен и нескончаем. Само собой разумеется, что сегодняшняя казнь оказалась чистейшим недоразумением – ведь вот же философ, выдумавший столь невероятно нелепую вещь вроде того, что все люди добрые, шел рядом, следовательно, он был жив. И, конечно, совершенно ужасно было бы даже помыслить о том, что такого человека можно казнить. Казни не было! Не было! Вот в чем прелесть этого путешествия вверх по лестнице луны.	"Banga, stay," said the procurator quietly, pressing the back of the dog's head.
Свободного времени было столько, сколько надобно, а гроза будет только к вечеру, и трусость, несомненно, один из самых страшных пороков. Так говорил Иешуа Га-Ноцри. Нет, философ, я тебе возражаю: это самый страшный порок.	Before he began to speak, Afranius, as was his custom, took a look around and stepped into the shadow, and when he had assured himself that apart from Banga, he and the procurator were the only ones on the balcony, he said softly,
Вот, например, не струсил же теперешний прокуратор Иудеи, а бывший трибун в легионе, тогда, в долине дев, когда яростные германцы чуть не загрызли Крысобоя-великана. Но, помилуйте меня, философ! Неужели вы, при вашем уме, допускаете мысль, что из-за человека, совершившего преступление против кесаря, погубит свою карьеру прокуратор Иудеи?	"I ask that you bring me to justice, Procurator. You were right. I was unable to save Judas of Kerioth, He was murdered. I ask to be tried and discharged."
– Да, да, – стонал и всхлипывал во сне Пилат. Разумеется, погубит. Утром бы еще не погубил, а теперь, ночью, взвесив все, согласен погубить. Он пойдет на все, чтобы спасти от казни решительно ни в чем не виноватого безумного мечтателя и врача!	Afranius felt as if he were being watched by two pairs of eyes—a dog's and a wolf's.
– Мы теперь будем всегда вместе, – говорил ему во сне оборванный философ-бродяга, неизвестно каким образом вставший на дороге всадника с золотым копьем. – Раз один – то, значит, тут же и другой! Помянут меня, – сейчас же помянут и тебя! Меня – подкидыша, сына неизвестных родителей, и тебя – сына короля-звездочета и дочери мельника, красавицы Пилы.	He pulled a bloodstained purse with two seals out from under his chlamys.
– Да, уж ты не забудь, помяни меня, сына звездочета, – просил во сне Пилат. И, заручившись во сне кивком идущего рядом с ним нищего из Эн-Сарида, жестокий прокуратор Иудеи от радости плакал и смеялся во сне.	"Here is the bag of money the murderers threw at the high priest's house. The blood on it is the blood of Judas of Kerioth."
Все это было хорошо, но тем ужаснее было пробуждение игемона. Банга зарычал на луну, и скользкая, как бы укатанная маслом, голубая дорога перед прокуратором провалилась. Он открыл глаза, и первое, что вспомнил, это что казнь была. Первое, что сделал прокуратор, это привычным жестом вцепился в ошейник Банги, потом больными глазами стал искать луну и увидел, что она немного отошла в сторону и посеребрилась. Ее свет перебивал неприятный, беспокойный свет, играющий на балконе перед самыми глазами. В руках у кентуриона Крысобоя пылал и коптил факел. Держащий его со страхом и злобой косился на опасного зверя, приготовившегося к прыжку.	"I'm curious, how much money is there?" asked Pilate, nodding at the purse.
– Не трогать, Банга, – сказал прокуратор больным голосом и кашлянул. Заслонясь от пламени рукою, он продолжал: – И ночью, и при луне мне нет покоя. О, боги! У вас тоже плохая должность, Марк. Солдат вы калечите...	"Thirty tetradrachmas."
В величайшем изумлении Марк глядел на прокуратора, и тот опомнился. Чтобы загладить напрасные слова, произнесенные со сна, прокуратор сказал:	The procurator gave a laugh and said, "Not very much."
– Не обижайтесь, кентурион, мое положение, повторяю, еще хуже. Что вам надо?	Afranius said nothing.
– К вам начальник тайной стражи, – спокойно сообщил Марк.	"Where is the slain man?"
– Зовите, зовите, – прочищая горло кашлем, приказал прокуратор и стал босыми ногами нашаривать сандалии. Пламя заиграло на колоннах, застучали калиги кентуриона по мозаике. Кентурион вышел в сад.	"That I don't know," replied the man who never parted with his hood, with calm dignity. "We'll begin our investigation this morning."
– И при луне мне нет покоя, – скрипнув зубами, сам себе сказал прокуратор.	The procurator shuddered, and let go of the sandal strap that refused to be fastened.
На балконе вместо кентуриона появился человек в капюшоне.	"But you know for certain that he was killed?"
– Банга, не трогать, – тихо сказал прокуратор и сдавил затылок пса.	To this the procurator received a dry reply,
Прежде чем начать говорить, Афраний, по своему обыкновению, огляделся и ушел в тень и, убедившись, что, кроме Банги, лишних на балконе нет, тихо сказал:	"I have worked in Judea for fifteen years, Procurator. I began my service under Valerius Gratus. I don't have to see the corpse to know that a man has been killed, and I am here to report that the man called Judas from the city of Kerioth was murdered a few hours ago."
– Прошу отдать меня под суд, прокуратор. Вы оказались правы. Я не сумел уберечь Иуду из Кириафа, его зарезали. Прошу суд и отставку.	"Forgive me, Afranius," replied Pilate. "I'm still not properly awake, that's why I said what I did. I sleep badly," the procurator gave a laugh, "and I keep seeing a moonbeam in my dream. If s so absurd, imagine... I seem to be walking along that moonbeam. And so, I would like to know what your thoughts are on this matter. Where do you intend to look for him? Sit down, Chief of the Secret Service."
Афранию показалось, что на него глядят четыре глаза – собачьи и волчьи.	Afranius bowed, moved a chair closer to the bed and sat down, his sword clanking.
Афраний вынул из-под хламиды заскорузлый от крови кошель, запечатанный двумя печатями.	"I intend to look for him near the olive press in the garden of Gethsemane." "I see. And why there, precisely?"
– Вот этот мешок с деньгами подбросили убийцы в дом первосвященника. Кровь на этом мешке – кровь Иуды из Кириафа.	"Hegemon, by my reasoning, Judas was killed neither in Yershalaim itself, nor very far away from it. He was killed on the outskirts of Yershalaim."
– Сколько там, интересно? – спросил Пилат, наклоняясь к мешку.	"I consider you one of the leading experts in your field. I cannot speak of Rome, of course, but in the colonies you are without equal. Explain to me, why?"
– Тридцать тетрадрахм.	"It is inconceivable to me," said Afranius, speaking softly, "that Judas would have fallen into suspicious hands within the city limits. You don't stab someone clandestinely on the street. That means he must have been lured into some cellar somewhere. But the secret service has already looked for him in the Lower City, and if he were there, they would surely have found him. I can assure you that he is nowhere in the city. And if he had been killed far away from the city, they wouldn't have been able to throw back the packet of money so soon. He was murdered not far from the city. They managed to lure him out of the city."
Прокуратор усмехнулся и сказал:	"I don't see how they could have accomplished that."
– Мало.	"Yes, Procurator, that is the most difficult question of all, and I don't even know if I'll be able to solve it."
Афраний молчал.	"A mystery indeed! On the evening of a holiday a believer forsakes the Passover meal and goes out of the city for some unknown reason, and there he perishes. Who could have lured him and how? Could it have been a woman?" asked the procurator with sudden inspiration.
– Где убитый?	Afranius answered calmly and gravely, "Absolutely not, Procurator. That possibility is ruled out entirely. One must reason logically. Who would have an interest in Judas's death? Vagrant dreamers, a group of them, a group, first of all, that doesn't include any women. One needs money to get married, Procurator, money is also necessary to bring someone into the world, but to murder someone with a woman's help, one needs a great deal of money, and vagrants don't have money. No woman was involved in this affair, Procurator. What's more, I would argue such a hypothesis can only serve to throw us off track, impede the investigation, and complicate things for me."
– Этого я не знаю, – со спокойным достоинством ответил человек, никогда не расстававшийся со своим капюшоном, – сегодня утром начнем розыск.	"I see your point completely, Afranius," said Pilate, "and I was only taking the liberty of offering my supposition."
Прокуратор вздрогнул, оставил ремень сандалии, который никак не застегивался.	"It is, alas, a mistaken one, Procurator."
– Но вы наверное знаете, что он убит?	"But, then, what other possibilities are there?" exclaimed the procurator staring at Afranius with avid curiosity.
На это прокуратор получил сухой ответ:	"I think it was still the money."
– Я, прокуратор, пятнадцать лет на работе в Иудее. Я начал службу при Валерии Грате. Мне не обязательно видеть труп для того, чтобы сказать, что человек убит, и вот я вам докладываю, что тот, кого именовали Иуда из города Кириафа, несколько часов тому назад зарезан.	"A remarkable idea! But who could offer him money at night outside the city? And for what?"
– Простите меня, Афраний, – ответил Пилат, – я еще не проснулся как следует, отчего и сказал это. Я сплю плохо, – прокуратор усмехнулся, – и все время вижу во сне лунный луч. Так смешно, вообразите. Будто бы я гуляю по этому лучу. Итак, я хотел бы знать ваши предположения по этому делу. Где вы собираетесь его искать? Садитесь, начальник тайной службы.	"Oh, no, Procurator, it didn't happen like that. I can offer only one supposition, and if it's wrong, then I probably won't come up with any others." Afranius leaned closer to the procurator and added in a whisper, "Judas wanted to hide his money in a safe spot only he knew about."
Афраний поклонился, пододвинул кресло поближе к кровати и сел, брякнув мечом.	"A highly subtle explanation. That must have been how it happened. Now I follow you; it wasn't people who lured him out of the city, but his own idea. Yes, yes, that must have been it."
– Я собираюсь его искать недалеко от масличного жома в Гефсиманском саду.	"Precisely. Judas didn't trust anyone. He wanted to hide his money."
– Так, так. А почему именно там?	"Yes, in Gethsemane, you said. But why is it precisely there that you intend to look for him—that, I confess, I can't understand."
– Игемон, по моим соображениям, Иуда убит не в самом Ершалаиме и не где-нибудь далеко от него. Он убит под Ершалаимом.	"Oh, Procurator, that is the simplest thing of all. No one is going to hide money on a road or in an empty, open place. Judas wasn't on the road to Kedron or to Bethany. He needed to be in some safe, secluded spot with trees. It's so simple. And there's no place like that near Yershalaim except Gethsemane. He couldn't have gone far."
– Считаю вас одним из выдающихся знатоков своего дела. Я не знаю, впрочем, как обстоит дело в Риме, но в колониях равного вам нет. Объясните, почему?	"You've convinced me completely. So, what is to be done now?"
– Ни в коем случае не допускаю мысли, – говорил негромко Афраний, – о том, чтобы Иуда дался в руки каким-нибудь подозрительным людям в черте города. На улице не зарежешь тайно. Значит, его должны были заманить куда-нибудь в подвал. Но служба уже искала его в Нижнем Городе и, несомненно, нашла бы. Но его нет в городе, за это вам ручаюсь, если бы его убили вдалеке от города, этот пакет с деньгами не мог бы быть подброшен так скоро. Он убит вблизи города. Его сумели выманить за город.	"I'll start an immediate search for the murderers who followed Judas out of the city, and in the meantime, I will, as I have already reported, turn myself over for prosecution."
– Не постигаю, каким образом это можно было сделать.	"What for?"
– Да, прокуратор, это самый трудный вопрос во всем деле, и я даже не знаю, удастся ли мне его разрешить.	"My men lost him this evening in the marketplace after he had left Kaifa's palace. How that happened, I do not know. It has never happened to me before. He was put under observation right after our talk. But in the vicinity of the marketplace he got away and covered his tracks so thoroughly that he vanished without a trace."
– Действительно, загадочно! В праздничный вечер верующий уходит неизвестно зачем за город, покинув пасхальную трапезу, и там погибает. Кто и чем мог его выманить? Не сделала ли это женщина? – вдруг вдохновенно спросил прокуратор.	"I see. But I am informing you that I do not deem it necessary for you to be prosecuted. You did everything that you could, and no one in the world,"—here the procurator smiled—"could have done more than you did! Reprimand the men who lost Judas in the marketplace. But here, too, I warn you: I do not wish you to reprimand them too severely. After all, we did everything we could to look after that good-for-nothing! Oh, yes, I forgot to ask," said the procurator, wiping his forehead, "how did they manage to throw the money back at Kaifa?"
Афраний отвечал спокойно и веско:	"You see, Procurator... That wasn't particularly difficult. The avengers went to the back of Kaifa's palace, where the street looks down over the rear courtyard. They threw the packet of money over the fence."
– Ни в коем случае, прокуратор. Эта возможность совершенно исключена. Надлежит рассуждать логически. Кто был заинтересован в гибели Иуды? Какие-то бродячие фантазеры, какой-то кружок, в котором прежде всего не было никаких женщин. Чтобы жениться, прокуратор, требуются деньги, чтобы произвести на свет человека, нужны они же, но чтобы зарезать человека при помощи женщины, нужны очень большие деньги, и ни у каких бродяг их нету. Женщины не было в этом деле, прокуратор. Более того скажу, такое толкование убийства может только сбивать со следу, мешать следствию и путать меня.	"With a note attached?"
– Я вижу, что вы совершенно правы, Афраний, – говорил Пилат, – и я лишь позволил себе высказать свое предположение.	"Yes, exactly as you had imagined, Procurator. And, by the way,"-here Afranius broke the seals on the packet and showed its contents to Pilate.
– Оно, увы, ошибочно, прокуратор.	"Take care what you're doing, Afranius. After all, they're temple seals!"
– Но что же, что же тогда? – воскликнул прокуратор, с жадным любопытством всматриваясь в лицо Афрания.	"The Procurator need not trouble himself about this question," replied Afranius, closing the packet.
– Я полагаю, что это все те же деньги.	"You mean you have all their seals?" asked Pilate, laughing.
– Замечательная мысль! Но кто и за что мог предложить ему деньги ночью за городом?	"How could it be otherwise," replied Afranius dryly, with no trace ofnlaughter.
– О нет, прокуратор, не так. У меня есть единственное предположение, и если оно неверно, то других объяснений я, пожалуй, не найду, – Афраний наклонился поближе к прокуратору и шепотом договорил: – Иуда хотел спрятать свои деньги в укромном, одному ему известном месте.	"I can just imagine Kaifa's reaction!"
– Очень тонкое объяснение. Так, по-видимому, дело и обстояло. Теперь я вас понимаю: его выманили не люди, а его собственная мысль. Да, да, это так.	"Yes, Procurator, it caused quite a stir. 1 was summoned immediately."
– Так. Иуда был недоверчив. Он прятал деньги от людей.	Even in the semidarkness, Pilate's eyes could be seen glittering.
– Да, вы сказали, в Гефсимании. А вот почему именно там вы намерены искать его – этого я, признаюсь, не пойму.	"That's interesting, interesting..."
– О, прокуратор, это проще всего. Никто не будет прятать деньги на дорогах, в открытых и пустых местах. Иуда не был ни на дороге в Хеврон, ни на дороге в Вифанию. Он должен был быть в защищенном, укромном месте с деревьями. Это так просто. А таких других мест, кроме Гефсимании, под Ершалаимом нету. Далеко он уйти не мог.	"I beg to differ, Procurator. It was not interesting at all. It was a supremely tedious and wearisome business. When I questioned them as to whether money had been paid out to anyone in Kaifa's palace, they told me categorically that it had not."
– Вы совершенно убедили меня. Итак, что же делать теперь?	"Is that so? Well, then, if the money wasn't paid, it wasn't paid. It will be that much harder to find the murderers."
– Я не медля начну искать убийц, которые выследили Иуду за городом, а сам тем временем, как я уж докладывал вам, пойду под суд.	"Quite true, Procurator."
– За что?	"You know, Afranius, something just occurred to me: couldn't he have killed himself?"
– Моя охрана упустила его вечером на базаре после того, как он покинул дворец Каифы. Как это произошло, не постигаю. Этого еще не было в моей жизни. Он был взят под наблюдение тотчас же после нашего разговора.	"Oh, no, Procurator," replied Afranius, leaning back in his chair in surprise. "That is, if you will pardon me, highly unlikely!"
Но в районе базара он переложился куда-то, сделал такую странную петлю, что бесследно ушел.	"Ah, in this city anything is possible! I would argue, in fact, that in no time at all rumors to that effect will be spreading throughout the city."
– Так. Объявляю вам, что я не считаю нужным отдавать вас под суд. Вы сделали все, что могли, и никто в мире, – тут прокуратор улыбнулся, – не сумел бы сделать больше вашего. Взыщите с сыщиков, потерявших Иуду. Но и тут, предупреждаю вас, я не хотел бы, чтобы взыскание было хоть сколько-нибудь строгим. В конце концов, мы сделали все для того, чтобы позаботиться об этом негодяе! Да, забыл вас спросить, – прокуратор потер лоб, – как же они ухитрились подбросить деньги Каифе?	At this point Afranius gave Pilate that particular look of his, thought for a moment, and replied,
– Видите ли, прокуратор... Это не особенно сложно. Мстители прошли в тылу дворца Каифы, там, где переулок господствует над задним двором. Они перебросили пакет через забор.	"That may be, Procurator."
– С запиской?	The procurator obviously could not relinquish the subject of the man from Kerioth's murder, even though it was already clear what had happened, and he commented wistfully,
– Да, точно так, как вы и предполагали, прокуратор. Да, впрочем, – тут Афраний сорвал печать с пакета и показал его внутренность Пилату.	"I wish I could have seen how he was killed."
– То, помилуйте, что вы делаете, Афраний, ведь печати-то, наверное, храмовые!	"He was killed with great artistry, Procurator," replied Afranius, giving him a somewhat ironic look. "How do you know that?"
– Прокуратору не стоит беспокоить себя этим вопросом, – ответил Афраний, закрывая пакет.	"just take a look at the bag, Procurator," replied Afranius. "I can promise you that Judas's blood flowed freely. I've seen my share of murdered bodies, Procurator!"
– Неужели все печати есть у вас? – рассмеявшись, спросил Пилат.	"So, then, of course he will not arise?"
– Иначе быть не может, прокуратор, – без всякого смеха, очень сурово ответил Афраний.	"No, Procurator, he will arise," replied Afranius with a philosophic smile, "when the trumpet of the Messiah, whom they await here, sounds above him. But until that he will not arise."
– Воображаю, что было у Каифы!	"Enough, Afranius! This subject is clear. Let's go to the burial."
– Да, прокуратор, это вызвало очень большое волнение. Меня они приглашали немедленно.	"The executed men have been buried, Procurator."
Даже в полутьме было видно, как сверкают глаза Пилата.	"Oh, Afranius, it would be a crime to prosecute you. You deserve the highest reward. How did it go?"
– Это интересно, интересно...	Afranius began an account of how, while he was busy with the Judas affair, a secret service team under the command of his assistant got to the hill before nightfall. One body was missing from the hilltop. Pilate shuddered and said hoarsely,
– Осмеливаюсь возразить, прокуратор, это не было интересно. Скучнейшее и утомительнейшее дело. На мой вопрос, не выплачивались ли кому деньги во дворце Каифы, мне сказали категорически, что этого не было.	"Ah, why didn't I foresee that!"
– Ах так? Ну, что же, не выплачивались, стало быть, не выплачивались. Тем труднее будет найти убийц.	"It is not worth getting upset about, Procurator," said Afranius and continued his account.
– Совершенно верно, прокуратор.	The bodies of Dismas and Gestas, their eyes pecked out by birds of prey, were picked up, and then a search was undertaken for the third body. It was soon located. Some man had...
– Да, Афраний, вот что мне внезапно пришло в голову: не покончил ли он сам с собой?	"Levi Matvei," said Pilate, stating rather than questioning.
– О нет, прокуратор, – даже откинувшись от удивления в кресле, ответил Афраний, – простите меня, но это совершенно невероятно!	"Yes, Procurator..."
– Ах, в этом городе все вероятно! Я готов спорить, что через самое короткое время слухи об этом поползут по всему городу.	Levi Matvei had been hiding in a cave on the northern slope of Bald Skull, waiting for it to get dark. He had Yeshua Ha-Notsri's naked body with him. When the men entered the cave with a torch, Levi flew into a fit of rage and despair. He shouted that he had committed no crime and that anyone had the right, according to the law, to bury the body of an executed criminal if he wished to. Levi Matvei kept saying that he did not want to part with the body. He was agitated, and kept shouting something incoherent, begged, then threatened or cursed..."
Тут Афраний метнул в прокуратора свой взгляд, подумал и ответил:	"Did they have to seize him?" asked Pilate gloomily.
– Это может быть, прокуратор.	"No, Procurator, they did not, answered Afranius very soothingly, "The daring madman was calmed when it was explained that the body would be buried."
Прокуратор, видимо, все не мог расстаться с этим вопросом об убийстве человека из Кириафа, хотя и так уж все было ясно, и сказал даже с некоторой мечтательностью:	Levi, after absorbing what had been said, quieted down, but declared that he wasn't going away, and wanted to take part in the burial. He said he would not go away even if they were going to kill him, and even offered them the bread knife he had with him for this purpose.
– А я желал бы видеть, как они убивали его.	"Did they chase him off?"
– Убит он с чрезвычайным искусством, прокуратор, – ответил Афраний, с некоторой иронией поглядывая на прокуратора.	"No, Procurator, they did not. My assistant allowed him to take part in the burial."
– Откуда же вы это-то знаете?	"Which of your assistants was in charge?" asked Pilate.
– Благоволите обратить внимание на мешок, прокуратор, – ответил Афраний, – я вам ручаюсь за то, что кровь Иуды хлынула волной. Мне приходилось видеть убитых, прокуратор, на своем веку!	"Tolmai," replied Afranius, adding with alarm, "Did he perhaps make a mistake?"
– Так что он, конечно, не встанет?	"Go on," replied Pilate, "there was no mistake. In general, I am beginning to feel somewhat at a loss, Afranius, since apparently I am dealing with a man who never makes mistakes. And that man is you."
– Нет, прокуратор, он встанет, – ответил, улыбаясь философски, Афраний, – когда труба мессии, которого здесь ожидают, прозвучит над ним. Но ранее он не встанет!	They put Levi Matvei into the cart along with the bodies of the executed men, and two hours later they arrived at a deserted canyon north of Yershalaim. There the men worked in shifts and in about two hours they had dug a deep ditch and buried all three of the bodies.
– Довольно, Афраний. Этот вопрос ясен. Перейдем к погребению.	"Were they naked?"
– Казненные погребены, прокуратор.	"No, Procurator. The men had brought chitons for that very purpose. Rings were put on the fingers of the corpses. Yeshua's ring had one marking, Dismas's two, and Gestas's three. The ditch was filled in and covered over with rocks. Tolmai knows what the identifying marker is,"
– О Афраний, отдать вас под суд было бы преступлением. Вы достойны найвышшей награды. Как было?	"Ah, if only I had foreseen it!," said Pilate, frowning. "I would have liked to have seen that Levi Matvei."
Афраний начал рассказывать и рассказал, что в то время, как он занимался делом Иуды, команда тайной стражи, руководимая его помощником, достигла холма, когда наступил вечер.	"He is here, Procurator."
Одного тела на верхушке она не обнаружила. Пилат вздрогнул, сказал хрипло:	Pilate's eyes widened and he stared at Afranius for some time before he said,
– Ах, как же я этого не предвидел!	"Thank you for all that was done in this matter. Please have Tolmai sent to me tomorrow, and in the meantime tell him that I am well pleased with him. And I ask that you, Afranius," -here the procurator took a ring from the pocket of his belt, which was lying on the table, and handed it to the chief of the secret service-"accept this as a token of my esteem."
– Не стоит беспокоиться, прокуратор, – сказал Афраний и продолжал повествовать: – Тела Дисмаса и Гестаса с выклеванными хищными птицами глазами подняли и тотчас же бросились на поиски третьего тела. Его обнаружили в очень скором времени. Некий человек...	Afranius bowed and said,
– Левий Матвей, – не вопросительно, а скорее утвердительно сказал Пилат.	"It is a great honor, Procurator."
– Да, прокуратор...	"I ask that you reward the men who took care of the burial. And reprimand those responsible for losing Judas. Now send me Levi Matvei. I wish to hear more details about Yeshua."
Левий Матвей прятался в пещере на северном склоне Лысого Черепа, дожидаясь тьмы. Голое тело Иешуа Га-Ноцри было с ним. Когда стража вошла в пещеру с факелом, Левий впал в отчаяние и злобу. Он кричал о том, что не совершил никакого преступления и что всякий человек, согласно закону, имеет право похоронить казненного преступника, если пожелает. Левий Матвей говорил, что не хочет расстаться с этим телом. Он был возбужден, выкрикивал что-то бессвязное, то просил, то угрожал и проклинал...	"Certainly, Procurator," replied Afranius, and he began bowing as he withdrew. The procurator clapped his hands and shouted,
– Его пришлось схватить? – мрачно спросил Пилат.	"Come here! Bring me a lamp in the colonnade!"
– Нет, прокуратор, нет, – очень успокоительно ответил Афраний, – дерзкого безумца удалось успокоить, объяснив, что тело будет погребено. Левий, осмыслив сказанное, утих, но заявил, что он никуда не уйдет и желает участвовать в погребении. Он сказал, что не он уйдет, даже если его начнут убивать, и даже предлагал для этой цели хлебный нож, который был с ним.	By the time Afranius had reached the garden, lights were seen flickering behind Pilate in the servants' hands. Three lamps were placed on the table in front of the procurator, and the moonlit night retreated into the garden, as if Afranius had taken it away with him. Taking Afranius's place on the balcony was a short, scrawny stranger and beside him was the giant centurion. The latter, at a glance from the procurator, withdrew to the garden and disappeared.
– Его прогнали? – сдавленным голосом спросил Пилат.	The procurator studied the new arrival with avid, and slightly fearful eyes. It was the kind of look one gives someone one has heard of and thought a lot about, and whom one is meeting for the First time.
– Нет, прокуратор, нет. Мой помощник разрешил ему участвовать в погребении.	The newcomer was about forty, ragged, black, caked with dried mud, and glaring wolfishly from under his brows. In short, he was very unprepossessing and resembled hundreds of other beggars in the city who flocked around the temple terraces or marketplaces of the dirty, noisy Lower City.
– Кто из ваших помощников руководил этим? – спросил Пилат.	The silence between them lasted for some time and was broken only by the strange behavior of the man who had been brought before Pilate. A change came over his face, he tottered, and would, in fact, have fallen if his dirty hand had not grabbed onto the edge of the table.
– Толмай, – ответил Афраний и прибавил в тревоге: – Может быть, он допустил ошибку?	"What's wrong with you?" Pilate asked him.
– Продолжайте, – ответил Пилат, – ошибки не было. Я вообще начинаю немного теряться, Афраний, я, по-видимому, имею дело с человеком, который никогда не делает ошибок. Этот человек – вы.	"Nothing," Levi Matvei replied, and made a movement that looked as if he had swallowed something. His dirty, bare neck bulged out and then sank in.
– Левия Матвея взяли в повозку вместе с телами казненных и часа через два достигли пустынного ущелья к северу от Ершалаима. Там команда, работая посменно, в течение часа выкопала глубокую яму и в ней похоронила всех трех казненных.	"What's wrong, answer me," Pilate repeated.
– Обнаженными?	"I'm tired," Levi replied and stared gloomily at the floor.
– Нет, прокуратор, – команда взяла с собой для этой цели хитоны. На пальцы погребаемым были надеты кольца. Иешуа с одной нарезкой, Дисмасу с двумя и Гестасу с тремя. Яма закрыта, завалена камнями. Опознавательный знак Толмаю известен.	"Sit clown," said Pilate, pointing to the chair.
– Ах, если б я мог предвидеть! – морщась, заговорил Пилат. – Ведь мне нужно было бы повидать этого Левия Матвея...	Levi looked distrustfully at the procurator, moved over to the chair, cast a frightened eye over its gilded arms, and then chose to sit not on it, but on the floor beside it.
– Он здесь, прокуратор!	"Why didn't you sit on the chair?" asked Pilate.
Пилат, широко расширив глаза, глядел некоторое время на Афрания, а потом сказал так:	I'm filthy, I'll soil it," said Levi, staring at the ground.
– Благодарю вас за все, что сделано по этому делу. Прошу вас завтра прислать мне Толмая, объявив ему заранее, что я доволен им, а вас, Афраний, – тут прокуратор вынул из кармана пояса, лежавшего на столе, перстень и подал его начальнику тайной службы, – прошу принять это на память.	"Then I'll get you something to eat right away."
Афраний поклонился, молвив:	"I don't want to eat," replied Levi.
– Большая честь, прокуратор.	"Why lie?" asked Pilate softly. "You haven't eaten for a whole day, perhaps longer. All right, then, don't eat. I sent for you because I wanted you to show me the knife you had."
– Команде, производившей погребение, прошу выдать награды. Сыщикам, упустившим Иуду, выговор. А Левия Матвея сейчас ко мне. Мне нужны подробности по делу Иешуа.	"The soldiers took it away from me when they brought me here," replied Levi sullenly, adding, "Get it back for me. I have to return it to its. owner. I stole it."
– Слушаю, прокуратор, – отозвался Афраний и стал отступать и кланяться, а прокуратор хлопнул в ладоши и закричал:	"Why?"
– Ко мне, сюда! Светильник в колоннаду!	"To cut the ropes," replied Levi.
Афраний уже уходил в сад, а за спиною Пилата в руках слуг уже мелькали огни. Три светильника на столе оказались перед прокуратором, и лунная ночь тотчас отступила в сад, как будто Афраний увел ее с собою. Вместо Афрания на балкон вступил неизвестный маленький и тощий человек рядом с гигантом кентурионом. Этот второй, поймав взгляд прокуратора, тотчас отступил в сад и скрылся.	"Mark!" shouted the procurator, and the centurion stepped into the colonnade. "Give me his knife."
Прокуратор изучал пришедшего человека жадными и немного испуганными глазами. Так смотрят на того, о ком слышали много, о ком и сами думали и кто наконец появился.	The centurion removed a dirty bread knife from one of the two sheaths on his belt and handed it to the procurator. He then withdrew.
Пришедший человек, лет под сорок, был черен, оборван, покрыт засохшей грязью, смотрел по-волчьи, исподлобья. Словом, он был очень непригляден и скорее всего походил на городского нищего, каких много толчется на террасах храма или на базарах шумного и грязного Нижнего Города.	"Who did you steal the knife from?"
Молчание продолжалось долго, и нарушено оно было странным поведением приведенного к Пилату. Он изменился в лице, шатнулся и, если бы не ухватился грязной рукой за край стола, упал бы.	"From a bread store at the Hebron Gate, right on the left as you enter the city."
– Что с тобой? – спросил его Пилат.	Pilate looked at the wide blade, tested its sharpness with his finger for some reason, and said,
– Ничего, – ответил Левий Матвей и сделал такое движение, как будто что-то проглотил. Тощая, голая, грязная шея его взбухла и опять опала.	"Don't worry about the knife, it will be returned to the shop. And now I want something else: show me the parchment you carry around with you, where Yeshua's words are written down."
– Что с тобою, отвечай, – повторил Пилат.	Levi looked at Pilate with hatred and smiled such a malicious smile that his face became all distorted.
– Я устал, – ответил Левий и мрачно поглядел в пол.	"You want to take that away? My last possession?" he asked.
– Сядь, – молвил Пилат и указал на кресло.	"I didn't say: hand it over," replied Pilate, "I said: show it to me."
Левий недоверчиво поглядел на прокуратора, двинулся к креслу, испуганно покосился на золотые ручки и сел не в кресло, а рядом с ним, на пол.	Levi rummaged inside his shirt and pulled out a roll of parchment. Pilate took it from him, unrolled it, spread it out between the lamps, and with a frown on his face began studying the barely decipherable ink markings. The scrawly lines were hard to follow, and Pilate frowned as he bent over the parchment, running his finger over the lines. He did manage to make out that the writing was a disconnected set of sayings, dates, household jottings, and poetic fragments.
– Объясни, почему не сел в кресло? – спросил Пилат.	He was able to read: "There is no death... Yesterday we ate sweet spring figs..."
– Я грязный, я его запачкаю, – сказал Левий, глядя в землю.	Grimacing from the effort, Pilate squinted, and read, "We shall see the pure stream of the water of life... Mankind will gaze at the sun through transparent crystal..."
– Сейчас тебе дадут поесть.	Here Pilate shuddered. In the parchment's concluding lines he could make out the words, "...greater vice... cowardice."
– Я не хочу есть, – ответил Левий.	Pilate rolled up the parchment and handed it brusquely back to Levi.
– Зачем же лгать? – спросил тихо Пилат, – ты ведь не ел целый день, а может быть, и больше. Ну, хорошо, не ешь. Я призвал тебя, чтобы ты показал мне нож, который был у тебя.	"Take it," he said, and after a brief silence, added, "You are, as I can see, a learned man, and there is no reason why you, who are alone, should be wandering about in rags without any place to go. I have a large library in Caesarea, I am very wealthy, and I want to take you into my service. You will arrange and care for the papyri, and you will be well fed and clothed."
– Солдаты отняли его у меня, когда вводили сюда, – ответил Левий и добавил мрачно: – Вы мне его верните, мне его надо отдать хозяину, я его украл.	Levi stood up and replied,
– Зачем?	"No, I don't want to."
– Чтобы веревки перерезать, – ответил Левий.	"Why?" asked the procurator, his face darkening. "Do you find me unpleasant, are you afraid of me?"
– Марк! – крикнул прокуратор, и кентурион вступил под колонны. – Нож его мне дайте.	The same malicious smile contorted Levi's face, and he said,
Кентурион вынул из одного из двух чехлов на поясе грязный хлебный нож и подал его прокуратору, а сам удалился.	"No, it's because you'll be afraid of me. It won't be easy for you to look me in the face after you killed him."
– А у кого взял нож?	"Be quiet," said Pilate, "take some money."
– В хлебной лавке у Хевронских ворот, как войдешь в город, сейчас же налево.	Levi shook his head in refusal, and the procurator continued,
Пилат поглядел на широкое лезвие, попробовал пальцем остер ли нож зачем-то и сказал:	"You, I know, consider yourself a disciple of Yeshua, but I can assure you that you have learned nothing from what he tried to teach you. Because if you had, you would certainly have accepted something from me. Remember that before he died, he said that he didn't blame anyone,"— Pilate raised his finger meaningfully, and his face twitched. "And he himself would undoubtedly have taken something from me. You are cruel, and he was not a cruel man. Where will you go?"
– Насчет ножа не беспокойся, нож вернут в лавку. А теперь мне нужно второе: покажи хартию, которую ты носишь с собой и где записаны слова Иешуа.	Levi suddenly walked over to the table, rested both hands on it, and, staring with burning eyes at the procurator, whispered to him,
Левий с ненавистью поглядел на Пилата и улыбнулся столь недоброй улыбкой, что лицо его обезобразилось совершенно.	"Know, Hegemon, that I am going to murder a certain man in Yershalaim. I am telling you this so you will know there will be more blood."
– Все хотите отнять? И последнее, что имею? – спросил он.	"I, too, know there will be more blood," replied Pilate. "Your words do not surprise me. You, of course, wish to murder me, isn't that so?"
– Я не сказал тебе – отдай, – ответил Пилат, – я сказал – покажи.	"I would not be able to murder you," replied Levi, baring his teeth in a smile, "and I am not stupid enough to expect that I could. But I shall murder Judas of Kerioth, even if it takes me the rest of my life."
Левий порылся за пазухой и вынул свиток пергамента. Пилат взял его, развернул, расстелил между огнями и, щурясь, стал изучать малоразборчивые чернильные знаки. Трудно было понять эти корявые строчки, и Пилат морщился и склонялся к самому пергаменту, водил пальцем по строчкам. Ему удалось все-таки разобрать, что записанное представляет собой несвязную цепь каких-то изречений, каких-то дат, хозяйственных заметок и поэтических отрывков. Кое-что Пилат прочел: "Смерти нет... Вчера мы ели сладкие весенние баккуроты..."	A gleam of pleasure shone in the procurator's eyes. Beckoning Levi Matvei closer, he said, "Don't worry yourself, you won't succeed. Judas was already murdered this very night."
Гримасничая от напряжения, Пилат щурился, читал: "Мы увидим чистую реку воды жизни... Человечество будет смотреть на солнце сквозь прозрачный кристалл..."	Levi jumped back from the table, his eyes staring wildly, and cried out,
Тут Пилат вздрогнул. В последних строчках пергамента он разобрал слова: "...большего порока... трусость".	"Who did it?"
Пилат свернул пергамент и резким движением подал его Левию.	"Don't be jealous," replied Pilate, baring his teeth, and rubbing his hands, "I'm afraid you weren't his only admirer."
– Возьми, – сказал он и, помолчав, прибавил: – Ты, как я вижу, книжный человек, и незачем тебе, одинокому, ходить в нищей одежде без пристанища. У меня в Кесарии есть большая библиотека, я очень богат и хочу взять тебя на службу. Ты будешь разбирать и хранить папирусы, будешь сыт и одет.	"Who did it?" repeated Levi in a whisper.
Левий встал и ответил:	"I did it."
– Нет, я не хочу.	Levi's mouth fell open, and he gaped at the procurator, who said quietly,
– Почему? – темнея лицом, спросил прокуратор, – я тебе неприятен, ты меня боишься?	"It wasn't very much, of course, but nevertheless it was I who did it." And he added, "Well, will you take something now?"
Та же плохая улыбка исказила лицо Левия, и он сказал:	Levi thought for awhile, relented, and finally said,
– Нет, потому что ты будешь меня бояться. Тебе не очень-то легко будет смотреть в лицо мне после того, как ты его убил.	"Tell them to give me a piece of clean parchment."
– Молчи, – ответил Пилат, – возьми денег.	An hour passed. Levi was gone from the palace. Now the only thing that disturbed the early morning silence was the quiet sound of the sentries' footsteps in the garden. The moon was rapidly fading, and at the other edge of the sky the whitish speck of the morning star appeared. The lamps had long been extinguished. The procurator lay on his couch. He slept with his hand under his cheek, breathing soundlessly. Banga slept beside him.
Левий отрицательно покачал головой, а прокуратор продолжал:	Thus the dawn of the fifteenth day of Nisan was greeted by the fifth procurator of Judea, Pontius Pilate.
– Ты, я знаю, считаешь себя учеником Иешуа, но я тебе скажу, что ты не усвоил ничего из того, чему он тебя учил. Ибо, если бы это было так, ты обязательно взял бы у меня что-нибудь. Имей в виду, что он перед смертью сказал, что он никого не винит, – Пилат значительно поднял палец, лицо Пилата дергалось. – И сам он непременно взял бы что-нибудь. Ты жесток, а тот жестоким не был. Куда ты пойдешь?
Левий вдруг приблизился к столу, уперся в него обеими руками и, глядя горящими глазами на прокуратора, зашептал ему:	XVII The End of Apartment No. 50
– Ты, игемон, знай, что я в Ершалаиме зарежу одного человека. Мне хочется тебе это сказать, чтобы ты знал, что кровь еще будет.
– Я тоже знаю, что она еще будет, – ответил Пилат, – своими словами ты меня не удивил. Ты, конечно, хочешь зарезать меня?	WHEN Margarita got to the final words of the chapter— "...Thus the dawn of the fifteenth day of Nisan was greeted by the fifth procurator of Judea, Pontius Pilate, "—morning had arrived.
– Тебя зарезать мне не удастся, – ответил Левий, оскалившись и улыбаясь, – я не такой глупый человек, чтобы на это рассчитывать, но я зарежу Иуду из Кириафа, я этому посвящу остаток жизни.	From the yard came the cheerful, excited, morning sounds of sparrows conversing in the branches of the white willow and the linden tree.
Тут наслаждение выразилось в глазах прокуратора, и он, поманив к себе пальцем поближе Левия Матвея, сказал:	Margarita got up from her chair, stretched, and only then realized how worn out her body was and how much she craved sleep. It is interesting to note that Margarita's soul was in perfect shape. Her thoughts were not in disarray, and she was not at all unnerved by having spent the previous night supernaturally. Memories of her time at Satan's ball did not disturb her, nor did the fact that the Master had been returned to her by a kind of miracle, that his novel had risen from the ashes, and that everything was back in place in the basement apartment, from which the informer Aloisy Mogarych had been expelled. In short, her encounter with Woland had caused her no psychic distress. Everything was seemingly as it should have been.
– Это тебе сделать не удастся, ты себя не беспокой. Иуду этой ночью уже зарезали.	She went into the adjoining room, assured herself that the Master was sleeping deeply and peacefully, turned off the desk lamp, which was no longer necessary, stretched out on the small couch along the opposite wall, and covered herself with an old, torn sheet. A minute later she was asleep, and that morning she had no dreams. All the rooms in the basement were silent, the private home builder's entire small house was silent, and silence also reigned in the deserted lane outside.
Левий отпрыгнул от стола, дико озираясь, и выкрикнул:	Meanwhile, at the same time, that is, at dawn on Saturday, an entire floor of one of Moscow's official buildings was wide awake, and its windows, which looked out on a large, asphalt-covered square being cleaned by the whirring brushes of special, slow-moving machines, were all lit up with a stark light that outshone the rising sun.
– Кто это сделал?	The entire floor was busy with the investigation of the Woland case, and lamps in ten offices had been burning all night long.
– Не будь ревнив, – оскалясь, ответил Пилат и потер руки, – я боюсь, что были поклонники у него и кроме тебя.	Strictly speaking, the rudiments of the case had been clear since the previous day, Friday, when the Variety Theater had to be closed due to the disappearance of its entire administrative staff and the disruptive events surrounding the notorious performance of black magic. But the fact of the matter was that new material kept pouring in to the sleepless floor.
– Кто это сделал? – шепотом повторил Левий.	Now it was the task of those investigating this strange case, which blended elements of utterly obvious deviltry with hypnotic trickery and blatant criminality, to take all the various and muddled incidents that had occurred all over Moscow and mold them into some kind of coherent whole.
Пилат ответил ему:	The first to be summoned to the electric glare of the sleepless floor was Arkady Apollonovich Sempleyarov, the chairman of the Acoustics Commission.
– Это сделал я.	After dinner on Friday, the telephone rang in his apartment on Kamenny Bridge, and a man's voice asked for Arkady Apollonovich. His wife, who answered the phone, replied sullenly that Arkady Apollonovich was unwell and resting, and could not come to the phone. But Arkady Apollonovich had had to come to the phone. When asked who it was that was calling Arkady Apollonovich, the voice at the other end of the line had said who in no uncertain terms.
Левий открыл рот, уставился на прокуратора, а тот сказал тихо:	"This second... right away... just a minute..." babbled the customarily arrogant wife of the chairman of the Acoustics Commission, and she flew into the bedroom like an arrow to rouse Arkady Apollonovich from his bed, where he lay suffering the torments of hell whenever he recalled last night's performance and the ensuing scandal, when his niece from Saratov had been expelled from the apartment.
– Этого, конечно, немного сделанного, но все-таки это сделал я. – И прибавил: – Ну, а теперь возьмешь что-нибудь?	To tell the truth, it took Arkady Apollonovich not a second, not a minute, but a quarter of a minute to get to the phone. Wearing only underwear and a slipper on his left foot, he babbled into the receiver,
Левий подумал, смягчился и, наконец, сказал:	"Yes, it's me... I will, I will..."
– Вели мне дать кусок чистого пергамента.	His wife, forgetting for the moment the many disgusting crimes of infidelity in which the unfortunate Arkady Apollonovich had been implicated, stuck her frightened face through the hall door and, waving a slipper in the air, whispered, "Your slipper, put on your slipper... Your feet will catch cold.
Прошел час. Левия не было во дворце. Теперь тишину рассвета нарушал только тихий шум шагов часовых в саду. Луна быстро выцветала, на другом краю неба было видно беловатое пятнышко утренней звезды. Светильники давным-давно погасли. На ложе лежал прокуратор. Подложив руку под щеку, он спал и дышал беззвучно. Рядом с ним спал Банга.	"Waving his wife away with his bare foot and giving her a ferocious look, Arkady Apollonovich mumbled into the phone,
Так встретил рассвет пятнадцатого нисана пятый прокуратор Иудеи Понтий Пилат.	"Yes, yes, yes, of course I understand... I'm leaving now..."
Глава 27. Конец квартиры N 50	Arkady Apollonovich spent the entire evening on that floor where the investigation was being conducted. His conversation with the investigators was painful and extremely unpleasant because it necessitated his talking frankly not only about the vile performance and the fight in the loge, but also, among other things, about Militsa Andreyevna Pokobatko from Yelokhovskaya Street, his niece from Saratov, and much else besides, which caused Arkady Apollonovich inexpressible misery.
Когда Маргарита дошла до последних слов главы "...Так встретил рассвет пятнадцатого нисана пятый прокуратор Иудеи Понтий Пилат", – наступило утро.	It goes without saying that the testimony provided by Arkady Apollonovich—an intelligent and cultured man, an eyewitness to the disgraceful performance, an experienced and articulate witness, who gave an excellent description of the mysterious masked magician himself and his two knavish assistants, whose splendid memory had retained the magician's name, Woland—contributed significantly to the advance of the investigation. When Arkady Apollonovich's testimony was collated with that of others, including those women who had been casualties of the performance (the one in the violet underwear who had astounded Rimsky and, alas, many others), and Karpov, the messenger who had been sent to apartment No. 50 on Sadovaya Street-it became immediately apparent where the perpetrator of all these misadventures should be sought.
Слышно было, как во дворике в ветвях ветлы и липы вели веселый, возбужденный утренний разговор воробьи.	Apartment No. 50 was visited, and more than once, and not only did it receive a thorough search, but its walls were tapped and its chimney flues inspected, in an attempt to locate secret hiding-places. However, none of these measures yielded any results, and no one was ever found in the apartment during any of the visits, although it was patently clear that someone was living there, despite the fact that everyone whose job it was to be informed of the whereabouts of foreign stage performers while in Moscow stated flatly and categorically that no black magician named Woland was in Moscow, nor could he be.
Маргарита поднялась с кресла, потянулась и только теперь ощутила, как изломано ее тело и как хочет она спать. Интересно отметить, что душа Маргариты находилась в полном порядке. Мысли ее не были в разброде, ее совершенно не потрясало то, что она провела ночь сверхъестественно. Ее не волновали воспоминания о том, что она была на балу у сатаны, что каким-то чудом мастер был возвращен к ней, что из пепла возник роман, что опять все оказалось на своем месте в подвале в переулке, откуда был изгнан ябедник Алоизий Могарыч. Словом, знакомство с Воландом не принесло ей никакого психического ущерба. Все было так, как будто так и должно быть.	He had certainly never registered anywhere upon his arrival, or showed anyone his passport, or any other documents, contracts or agreements, and no one had heard anything about him! Kitaitsev, the head of the program department of the Entertainment Commission, swore by everything holy that the missing Styopa Likhodeyev had never sent him the program of any Woland for approval, nor had he ever called to inform Kitaitsev of the arrival of any such person. Thus he, Kitaitsev, did not know and could not understand how Styopa could have allowed such a performance to take place at the Variety. When he was told that Arkady Apollonovich had seen the magician in performance with his own eyes, Kitaitsev merely spread his hands and raised his eyes to heaven. And one could see and safely say from Kitaitsev's eyes alone that he was as pure as crystal.
Она пошла в соседнюю комнату, убедилась в том, что мастер спит крепким и спокойным сном, погасила ненужную настольную лампу и сама протянулась под противоположной стеной на диванчике, покрытом старой разорванной простыней. Через минуту она спала, и никаких снов в то утро она не видела. Молчали комнаты в подвале, молчал весь маленький домишко застройщика, и тихо было в глухом переулке.	Prokhor Petrovich, the chairman of the Entertainment Commission...
Но в это время, то есть на рассвете субботы, не спал целый этаж в одном из московских учреждений, и окна в нем, выходящие на залитую асфальтом большую площадь, которую специальные машины, медленно разъезжая с гудением, чистили щетками, светились полным светом, прорезавшим свет восходящего солнца.	Incidentally, he had returned to his suit right after the police entered his office, to the ecstatic joy of Anna Richardovna and to the great consternation of the police who had been called for no reason. Again incidentally, when Prokhor Petrovich was back inside his gray striped suit, he gave his full approval to all the memos drafted by his suit during his brief absence.
Весь этаж был занят следствием по делу Воланда, и лампы всю ночь горели в десяти кабинетах.	...and so, Prokhor Petrovich, had absolutely no knowledge of any Woland.
Собственно говоря, дело стало ясно уже со вчерашнего дня, пятницы, когда пришлось закрыть Варьете вследствие исчезновения его администрации и всяких безобразий, происшедших накануне во время знаменитого сеанса черной магии. Но дело в том, что все время и непрерывно поступал в бессонный этаж все новый и новый материал.	The outcome, say what you will, was preposterous: thousands of spectators, the entire staff of the Variety Theater, and, finally, Arkady Apollonovich Sempleyarov, a highly cultured man, had all seen the magician, along with his thrice-cursed assistants, and yet it was impossible to find him anywhere. What, then, if one may ask: had he fallen through the earth after his disgusting performance, or, as some people claimed, had he never come to Moscow at all? To accept the first explanation meant that he had taken the entire top management of the Variety with him when he vanished, whereas the implication of the second explanation was that the managers of the ill-starred theater had themselves disappeared from Moscow without a trace, after first performing some dirty trick (recall, if nothing else, the smashed window in the office and the behavior of Ace of Diamonds).
Теперь следствию по этому странному делу, отдающему совершенно явственной чертовщиной, да еще с примесью каких-то гипнотических фокусов и совершенно отчетливой уголовщины, надлежало все разносторонние и путанные события, происшедшие в разных местах Москвы, слепить в единый ком.	Credit should be given to the person in charge of the investigation. The missing Rimsky was found with astonishing speed. All that had to be done was to juxtapose Ace of Diamond's behavior at the taxi-stand near the movie theater with certain time data, such as when the performance ended and when Rimsky could have disappeared, in order to dispatch a telegram to Leningrad. The answer came an hour later (on Friday evening) that Rimsky had been located on the fourth floor of the Astoria Hotel in Room 412, which was next door to the room occupied by the repertory director of one of the Moscow theaters then on tour in Leningrad, a room which was known for its gilded, gray-blue furniture and its magnificent bath.
Первый, кому пришлось побывать в светящемся электричеством бессонном этаже, был Аркадий Аполлонович Семплеяров, председатель акустической комиссии.	Found hiding in the wardrobe of Room 412 at the Astoria, Rimsky was arrested immediately and interrogated there in Leningrad. Following which, a telegram reached Moscow stating that the Variety's financial director was not responsible for his actions, that he either could not or would not answer questions coherently, and that he kept asking to be put away in an armored room under armed guard. Moscow telegrammed a reply, ordering that Rimsky be transported back to Moscow under guard, as a result of which, Rimsky did leave Leningrad under guard on the Friday evening train.
После обеда в пятницу в квартире его, помещающейся в доме у каменного моста, раздался звонок, и мужской голос попросил к телефону Аркадия Аполлоновича. Подошедшая к телефону супруга Аркадия Аполлоновича ответила мрачно, что Аркадий Аполлонович нездоров, лег почивать, и подойти к аппарату не может.	By Friday evening they were on Likhodeyev's trail as well. Telegrams had been sent to all cities, inquiring about Likhodeyev's whereabouts, and Yalta had sent a reply saying that he had been there, but had left by plane for Moscow.
Однако Аркадию Аполлоновичу подойти к аппарату все-таки пришлось. На вопрос о том, откуда спрашивают Аркадия Аполлоновича, голос в телефоне очень коротко ответил откуда.	The only trail that was cold was Varenukha's. The illustrious theater manager, known to all of Moscow, seemed to have dropped into the sea.
– Сию секунду... сейчас... сию минуту... – пролепетала обычно очень надменная супруга председателя акустической комиссии и как стрела полетела в спальню подымать Аркадия Аполлоновича с ложа, на котором тот лежал, испытывая адские терзания при воспоминании о вчерашнем сеансе и ночном скандале, сопровождавшем изгнание из квартиры саратовской его племянницы.	In the meantime, they had to deal with what had happened in other parts of Moscow, beyond the confines of the Variety Theater. Explanations had to be found for the strange case of the singing office clerks (incidentally, Professor Stravinsky cured them in two hours with the help of subcutaneous injections), for the individuals who had passed off the-devil-knows-what as money to other individuals or institutions, and finally, for the people who had been victimized as a result.
Правда, не через секунду, но даже и не через минуту, а через четверть минуты Аркадий Аполлонович в одной туфле на левой ноге, в одном белье, уже был у аппарата, лепеча в него:	Needless to say, the most distasteful, the most scandalous, the most baffling incident of all was the theft in broad daylight, of the late writer Berlioz's head, right out of the coffin on display in the Griboyedov hall.
– Да, это я... Слушаю, слушаю...	A twelve-man team conducted the investigation, trying to pick up, with a knitting needle, as it were, all the infernal stitches spread all over Moscow, of this complicated case.
Супруга его, на эти мгновения забывшая все омерзительные преступления против верности, в которых несчастный Аркадий Аполлонович был уличен, с испуганным лицом высовывалась в дверь коридора, тыкала туфлей в воздух и шептала:	One of the investigators went to Professor Stravinsky's clinic and asked, first of all, for a list of all those who had been admitted to the clinic in the last three days. This led them to Nikanor Ivanovich Bosoi and the unfortunate emcee whose head had been wrenched off. The two of them, however, took up little of their time, since it had been easy to establish that they had both been victims of the mysterious magician and his gang. Ivan Nikolayevich Bezdomny, on the other hand, was of great interest to the investigators.
– Туфлю надень, туфлю... Ноги простудишь, –	Early on Friday evening the door of Ivanushka's room, No. 117, opened and in walked a young man with a round face, who was calm, gentle-mannered, and who looked nothing like an investigator even though he was one of the best in Moscow. He saw a pale, drawn-looking young man lying on the bed, whose eyes were indifferent to what was going on around him, whose eyes turned outward, to some spot far above and beyond the room, or inward, into the young man himself.
на что Аркадий Аполлонович, отмахиваясь от жены босой ногой и делая ей зверские глаза, бормотал в телефон:	The investigator introduced himself amiably and said he had come to see Ivan Nikolayevich to discuss the events of two days before at Patriarch's Ponds.
– Да, да, да, как же, я понимаю... Сейчас выезжаю.	Oh, how triumphant Ivan would have felt, if only the investigator had come to see him a little earlier, say, late Wednesday night, when Ivan had been trying so frantically and passionately to get someone to listen to his story about Patriarch's Ponds. Now his dream of helping catch the foreign consultant had come true, and he did not have to run after anyone any more since they had come to see him themselves, to hear his tale about what happened Wednesday evening.
Весь вечер Аркадий Аполлонович провел в том самом этаже, где велось следствие. Разговор был тягостный, неприятнейший был разговор, ибо пришлось с совершеннейшей откровенностью рассказывать не только об этом паскудном сеансе и драке в ложе, но попутно, что было действительно необходимо, и про Милицу Андреевну Покобатько с Елоховской улицы, и про саратовскую племянницу, и про многое еще, о чем рассказы приносили Аркадию Аполлоновичу невыразимые муки.	But, alas, in the time that had elapsed since Berlioz's death Ivan had undergone a complete change. He was ready and willing to answer all the investigator's questions politely, but his indifference was evident in his eyes and in the way he spoke. The poet was no longer moved by Berlioz's fate.
Само собой разумеется, что показания Аркадия Аполлоновича, интеллигентного и культурного человека, бывшего свидетелем безобразного сеанса, свидетеля толкового и квалифицированного, который прекрасно описал и самого таинственного	Ivanushka had been lying in a doze before the investigator's arrival, and a number of visions had passed before him. He had seen a strange, incomprehensible, non-existent city with blocks of marble, worn-down colonnades, and roofs sparkling in the sun, with the somber and pitiless black Antonia Tower, the palace on the western hill, sunk almost to the roof in the tropical greenery of a garden, with bronze statues towering above that greenery and burning in the setting sun, and he had seen armor-clad, Roman centurions marching beneath the walls of the ancient city.
мага в маске, и двух его негодяев-помощников, который прекрасно запомнил, что фамилия мага именно Воланд, – значительно подвинули следствие вперед. Сопоставление же показаний Аркадия Аполлоновича с показаниями других, в числе которых были некоторые дамы, пострадавшие после сеанса (та, в фиолетовом белье, поразившая Римского, и, увы, многие другие), и курьер Карпов, который был посылаем в квартиру N 50 на Садовую улицу, – собственно, сразу установило то место, где надлежит искать виновника всех этих приключений.	A man had appeared before Ivan in his sleep, a man sitting motionless in a chair, clean-shaven, with a yellow, troubled-looking face, wearing a white mantle with a red lining, and gazing hatefully at the lush and alien garden. Ivan had also seen a yellow, treeless hill with empty cross-beamed posts standing on top of it.
В квартире N 50 побывали, и не раз, и не только осматривали ее чрезвычайно тщательно, но и выстукивали стены в ней, осматривали каминные дымоходы, искали тайников. Однако все эти мероприятия никакого результата не дали, и ни в один из приездов в квартиру в ней никого обнаружить не удалось, хотя и совершенно понятно было, что в квартире кто-то есть, несмотря на то, что все лица, которым так или иначе надлежало ведать вопросами о прибывающих в Москву иностранных артистах, решительно и категорически утверждали, что никакого черного мага Воланда в Москве нет и быть не может.	And what had happened at Patriarch's Ponds no longer interested the poet Ivan Bezdomny.
Решительно нигде он не зарегистрировался при приезде, никому не предъявлял своего паспорта или иных каких-либо бумаг, контрактов и договоров, и никто о нем ничего не слыхал! Заведующий программным отделением зрелищной комиссии Китайцев клялся и божился, что никакой программы представления никакого Воланда пропавший Степа Лиходеев ему на утверждение не присылал и ничего о приезде такого Воланда Китайцеву не телефонировал. Так что ему, Китайцеву, совершенно непонятно и неизвестно, каким образом в Варьете Степа мог допустить подобный сеанс. Когда же говорили, что Аркадий Аполлонович своими глазами видел этого мага на сеансе, Китайцев только разводил руками и поднимал глаза к небу. И уж по глазам Китайцева можно было видеть и смело сказать, что он чист, как хрусталь.	"Tell me, Ivan Nikolayevich, how far were you from the turnstile when Berlioz fell under the streetcar?"
Тот самый Прохор Петрович, председатель главной зрелищной комиссии...	An apathetic, almost imperceptible smile flickered over Ivan's lips, and he replied,
Кстати: он вернулся в свой костюм немедленно после того, как милиция вошла в его кабинет, к исступленной радости Анны Ричардовны и к великому недоумению зря потревоженной милиции.	"I was far away."
Еще кстати: вернувшись на свое место, в свой серый полосатый костюм, Прохор Петрович совершенно одобрил все резолюции, которые костюм наложил во время его кратковременного отсутствия.	"Was the man in checked trousers close to the turnstile?"
...так вот, тот самый Прохор Петрович решительнейшим образом ничего не знал ни о каком Воланде.	"No, he was sitting on a bench nearby."
Выходило что-то, воля ваша, несусветное: тысячи зрителей, весь состав Варьете, наконец, Семплеяров Аркадий Аполлонович, наиобразованнейший человек, видели этого мага, равно как и треклятых его ассистентов, а между тем нигде его найти никакой возможности нету. Что же, позвольте вас спросить: он провалился, что ли, сквозь землю тотчас после своего отвратительного сеанса или же, как утверждают некоторые, вовсе не приезжал в Москву? Но если допустить первое, то несомненно, что, проваливаясь, он прихватил с собой всю головку администрации Варьете, а если второе, то не выходит ли, что сама администрация злосчастного театра, учинив предварительно какую-то пакость (вспомните только разбитое окно в кабинете и поведение Тузабубен!), бесследно скрылась из Москвы.	"Are you sure he didn't go over to the turnstile just as Berlioz fell?"
Надо отдать справедливость тому, кто возглавлял следствие. Пропавшего Римского разыскали с изумляющей быстротой. Стоило только сопоставить поведение Тузабубен у таксомоторной стоянки возле кинематографа с некоторыми датами времени, вроде того, когда кончился сеанс и когда именно мог исчезнуть Римский, чтобы немедленно дать телеграмму в Ленинград. Через час пришел ответ (к вечеру пятницы), что Римский обнаружен в номере четыреста двенадцатом гостиницы "Астория", в четвертом этаже, рядом с номером, где остановился заведующий репертуаром одного из московских театров, гастролировавших в то время в Ленинграде, в том самом номере, где, как известно, серо-голубая мебель с золотом и прекрасное ванное отделение.	"Yes, I'm sure. He didn't go anywhere. He was sprawled on the bench."
Обнаруженный прячущимся в платяном шкафу четыреста двенадцатого номера "Астории" Римский был немедленно арестован и допрошен в Ленинграде же. После чего в Москву пришла телеграмма, извещающая о том, что финдиректор Варьете оказался в состоянии невменяемости, что на вопросы он путных ответов не дает или не желает давать и просит только об одном, чтобы его спрятали в бронированную камеру и приставили к нему вооруженную охрану.	These were the investigator's final questions. When he was finished, he stood up, gave Ivanushka his hand, wished him a speedy recovery, and expressed hope that he would soon be reading more of his poems.
Из Москвы телеграммой было приказано Римского под охраной доставить в Москву, вследствие чего Римский в пятницу вечером и выехал под такой охраной с вечерним поездом.	"No," replied Ivan quietly. "I won't be writing any more poems."
К вечеру же пятницы нашли и след Лиходеева. Во все города были разосланы телеграммы с запросами о Лиходееве, и из Ялты был получен ответ, что Лиходеев был в Ялте, но вылетел на аэроплане в Москву.	The investigator smiled politely and took the liberty of assuring the poet that although he was in a slight depression at the moment, it would soon pass.
Единственно, чей след не удалось поймать, это след Варенухи. Известный всей решительно Москве знаменитый театральный администратор канул как в воду.	"No," countered Ivan, looking not at the investigator, but at a point in the distance on the darkening horizon, "it will never pass. The poems I wrote were bad poems, and I realize that now."
Тем временем пришлось возиться с происшествиями и в других местах Москвы, вне театра Варьете. Пришлось разъяснять необыкновенный случай с поющими "Славное море" служащими (кстати: профессору Стравинскому удалось их привести в порядок в течение двух часов времени путем каких-то впрыскиваний под кожу), с лицами, предъявлявшими другим лицам или учреждениям под видом денег черт знает что, а также с лицами, пострадавшими от таких предъявлений.	The investigator left Ivanushka after having received very important information. By tracing the thread of events backwards, from finish to start, he finally succeeded in reaching the source of all the events that followed. The investigator was certain that everything started with the murder at Patriarch's Ponds. Of course, neither Ivanushka nor the fellow in checks had pushed the unfortunate chairman of MASSOLIT under the streetcar. Physically speaking, no one had facilitated his fall under the wheels. But the investigator was convinced that Berlioz had thrown himself under the streetcar (or fallen under it) while in a hypnotic trance.
Как само собой понятно, самым неприя-тным, самым скандальным и неразрешимым из всех этих случаев был случай похищения головы покойного литератора Берлиоза прямо из гроба в Грибоедовском зале, произведенного среди бела дня.	Yes, there was a great deal of information, and they already knew who should be apprehended and where. But the hitch was that it had proved impossible to apprehend him by any means whatsoever. Admittedly, there was no question that someone was, indeed, living in the thrice-cursed apartment No. 50. Phone calls to the apartment would at times be answered by a nasal, or by a cracked voice, windows would be opened, and a phonograph would be heard playing, But every time they went over to investigate, they found no one there. And they had been there many times, at all hours of the day and night. Not only that, they had combed the apartment and looked in every corner. The apartment had been under suspicion for a long time. Guards had been posted along the route that led through the gateway into the courtyard, and at the back entrance as well; not only that, guards had been posted up on the roof, next to the chimney pipes. Yes, apartment No. 50 was up to no good, but there was nothing anyone could do about it.
Двенадцать человек осуществляли следствие, собирая, как на спицу, окаянные петли этого сложного дела, разбросавшиеся по всей Москве.	Thus the case dragged on until after midnight Friday when Baron Maigel, wearing evening dress and patent leather shoes, made his grand entrance into apartment No. 50 as a guest. The baron was heard being admitted to the apartment. Precisely ten minutes after that they entered the apartment without any advance warning, but not only did they find no residents, there was not even a trace, which was already utterly bizarre, of Baron Maigel.
Один из следователей прибыл в клинику профессора Стравинского и первым долгом попросил предъявить ему список тех лиц, которые поступили в клинику в течение последних трех дней. Таким образом, были обнаружены Никанор Иванович Босой и несчастный конферансье, которому отрывали голову. Ими, впрочем, занимались мало. Теперь уж легко было установить, что эти двое стали жертвами одной и той же шайки, возглавляемой этим таинственным магом. Но вот Иван Николаевич Бездомный следователя заинтересовал чрезвычайно.	And so, as has been said, the case dragged on this way until dawn on Saturday. Some new and very interesting facts then emerged. A sixseater passenger plane landed at Moscow airfield from the Crimea. One of the passengers who got off was rather strange. He was a young man, his face overgrown with stubble, who had not washed for three days, had inflamed and frightened eyes, no luggage, and was rather queerly dressed. He was wearing a Caucasian-style fur cap, a felt cloak over a nightshirt, and brand-new, just purchased, blue leather bedroom slippers. They approached him as he stepped off the gangway. They had been expecting him, and shortly after that, the unforgettable director of the Variety Theater, Stepan Bogdanovich Likhodeyev, appeared before the investigators. He added some new information. It now became clear that Woland had gotten into the Variety disguised as a performer, by hypnotizing Styopa Likhodeyev, and had then contrived to spirit the aforementioned Styopa out of Moscow, God knows how many kilometers away. This added to the mounting evidence, but things did not become any easier as a result, and, may in fact have become even more difficult, since it was becoming obvious that it was not going to be easy to capture someone capable of pulling that kind of stunt on Stepan Bogdanovich. In the meantime, Likhodeyev was locked up in a strong room at his own request, and appearing before the investigators was Varenukha, who had just been arrested at his apartment, where he had returned after an unaccountable absence of almost two days.
Дверь Иванушкиной комнаты N 117 отворилась под вечер пятницы, и в комнату вошел молодой, круглолицый, спокойный и мягкий в обращении человек, совсем непохожий на следователя, и тем не менее один из лучших следователей Москвы. Он увидел лежащего на кровати, побледневшего и осунувшегося молодого человека, с глазами, в которых читалось отсутствие интереса к происходящему вокруг, с глазами, то обращающимися куда-то вдаль, поверх окружающего, то внутрь самого молодого человека.	Despite the theater manager's promise to Azazello never to lie again, he began with a lie. Although one should not judge him too harshly for that. After all, Azazello had forbidden him to tell lies and be rude over the telephone, but in the given instance the manager was speaking without the aid of such an instrument. His eyes wandering, Ivan Savelyevich declared that on Thursday afternoon he had gotten drunk alone in his office at the Variety, after which he had gone somewhere—but where he couldn't recall, had drunk some more Starka vodka, flopped down under a fence somewhere, but where—he again couldn't recall. It was only after the manager had been advised that his stupid and ill-considered conduct was impeding the investigation of an important case and that, naturally, he would have to take the consequences, that Varenukha broke into sobs and, with a trembling voice, his eyes darting all around, he whispered that he was lying out of fear alone, that he was petrified of the vengeance of Woland's gang, into whose clutches he had already fallen, and that he begged, pleaded, and prayed to be locked up in an armored room.
Следователь ласково представился и сказал, что зашел к Ивану Николаевичу потолковать о позавчерашних происшествиях на Патриарших прудах.	"What the devil! They've all got armored rooms on the brain!" growled one of the chief investigators.
О, как торжествовал бы Иван, если бы следователь явился к нему пораньше, хотя бы, скажем, в ночь на четверг, когда Иван буйно и страстно добивался того, чтобы выслушали его рассказ о Патриарших прудах. Теперь сбылось его мечтание помочь поймать консультанта, ему не нужно было ни за кем уже бегать, к нему самому пришли именно затем, чтобы выслушать его повесть о том, что произошло в среду вечером.	"Those villains scared them out of their wits," said the investigator who had visited Ivanushka.
Но, увы, Иванушка совершенно изменился за то время, что прошло с момента гибели Берлиоза. Он был готов охотно и вежливо отвечать на все вопросы следователя, но равнодушие чувствовалось и во взгляде Ивана, и в его интонациях. Поэта больше не трогала судьба Берлиоза.	They calmed Varenukha as best they could, said they could insure his safety without recourse to an armored room, and at this point it came out that he had not been drinking Starka under any fence, but had been beaten up by two men, one with red hair and a fang, the other—fat...
Перед приходом следователя Иванушка дремал лежа, и перед ним проходили некоторые видения. Так, он видел город странный, непонятный, несуществующий, с глыбами мрамора, источенными колоннадами, со сверкающими на солнце крышами, с черной мрачной и безжалостной башней Антония, со дворцом на западном холме, погруженным до крыш почти в тропическую зелень сада, с бронзовыми, горящими в закате статуями над этой зеленью, он видел идущие под стенами древнего города римские, закованные в броню, кентурии.	"Who looked like a cat?"
В дремоте перед Иваном являлся неподвижный в кресле человек, бритый, с издерганным желтым лицом, человек в белой мантии с красной подбивкой, ненавистно глядящий в пышный и чужой сад. Видел Иван и безлесый желтый холм с опустевшими столбами с перекладинами.	"Yes, yes, yes," whispered the manager, faint with fear and looking around at every second, and he gave more details of how he had spent two days in apartment No. 50, serving as a vampire-bait, and how he had almost caused the death of financial director Rimsky...
А происшедшее на Патриарших прудах поэта Ивана Бездомного более не интересовало.	At this time they brought in Rimsky, who had been transported from Leningrad by train. However, this terror-stricken, psychologically unbalanced, gray-haired old man, who bore little resemblance to the former financial director, had no desire to tell the truth and was very stubborn in this regard. Rimsky maintained that he had not seen any Hella in his office window that night, just as he had not seen Varenukha, but that he had simply felt unwell and gone to Leningrad in a daze. It need hardly be said that the ailing financial director concluded his testimony by pleading to be locked up in an armored room.
– Скажите, Иван Николаевич, а вы-то сами как далеко были от турникета, когда Берлиоз свалился под трамвай?	Annushka was arrested just as she was attempting to hand a ten-dollar bill to a cashier at a department store on the Arbat. They listened attentively to Annushka's story about people flying out the window of the building on Sadovaya Street, and about the horseshoe which, according to her, she picked up in order to take it to the police.
Чуть заметная равнодушная усмешка почему-то тронула губы Ивана, и он ответил:	"Was the horseshoe really gold with diamonds?" Annushka was asked.
– Я был далеко.	"As if I don't know diamonds when I see them," she replied.
– А этот клетчатый был возле самого турникета?	"But did he give you, as you claim, ten-ruble bills?"
– Нет, он сидел на скамеечке невдалеке.	"As if I don't know what they are," replied Annushka.
– Вы хорошо помните, что он не подходил к турникету в тот момент, когда Берлиоз упал?	"So when did they turn into dollars?"
– Помню. Не подходил. Он развалившись сидел.	"I don't know anything about any dollars, and I never saw any," Annushka replied shrilly. "I was in my rights! I got the money as a reward and was using it to buy some chintz cloth..." She then went off on a tangent about how it wasn't her fault that the house management had let an evil power take over the fifth floor and make life there impossible.
Эти вопросы были последними вопросами следователя. После них он встал, протянул руку Иванушке, пожелал скорее поправиться и выразил надежду, что вскорости вновь будет читать его стихи.	Here the investigator waved Annushka away with his pen, since by then they were all heartily sick of her, and wrote her an exit pass on a green chit of paper, following which, to everyone's relief, she disappeared from the building.
– Нет, – тихо ответил Иван, – я больше стихов писать не буду.	After this came a whole string of people, including Nikolai Ivanovich, arrested solely because of the stupidity of his jealous wife, who at daybreak had reported him missing to the police. The investigators were not particularly surprised when Nikolai Ivanovich produced the prank certificate stating that he had spent the night at Satan's ball. Nikolai Ivanovich strayed from the truth somewhat in his account of how he had flown through the air with Margarita Nikolayevna's naked maid on his back, transporting her to some devils' den on the river for a swim, and how, prior to that, Margarita Nikolayevna had appeared naked in the window. For example, he did not deem it necessary to mention his appearance in the bedroom, holding Margarita's discarded chemise in his hands, nor did he say he had called Natasha Venus. His version of the story was that Natasha had flown out the window, climbed on his back, and lured him out of Moscow...
Следователь вежливо усмехнулся, позволил себе выразить уверенность в том, что поэт сейчас в состоянии некоторой депрессии, но что скоро это пройдет.	"I was forced to do it, I had to obey," said Nikolai Ivanovich, and he concluded his tale with a plea that not one word of it be told to his wife. He was promised that it would not.
– Нет, – отозвался Иван, глядя не на следователя, а вдаль, на гаснущий небосклон, – это у меня никогда не пройдет. Стихи, которые я писал, – плохие стихи, и я теперь это понял.	Nikolai Ivanovich's testimony made it possible to establish that Margarita Nikolayevna and her maid Natasha had disappeared without a trace. Measures were taken to try to locate them.
Следователь ушел от Иванушки, получив весьма важный материал. Идя по нитке событий с конца к началу, наконец удалось добраться до того истока, от которого пошли все события. Следователь не сомневался в том, что эти события начались с убийства на Патриарших. Конечно, ни Иванушка, ни этот клетчатый не толкали под трамвай несчастного председателя МАССОЛИТа, физически, так сказать, его падению под колеса не способствовал никто. Но следователь был уверен в том, что Берлиоз бросился под трамвай (или свалился под него), будучи загипнотизированным.	Thus the round-the-clock investigation extended into Saturday morning. Meanwhile, utterly preposterous rumors sprang up which had a tiny grain of truth buried beneath layers of plush fabrication and they spread around the city. The rumors said that following a performance at the Variety, an audience of two thousand had rushed out on the street as naked as babes, that a printer's shop which made magic counterfeit bills had been uncovered on Sadovaya Street, that a gang had kidnapped the five directors of the entertainment sector, but that they had been found immediately by the police, and much else besides which I don't wish to repeat.
Да, материалу было уже много, и было известно уже, кого и где ловить. Да дело-то в том, что поймать-то никаким образом нельзя было. В трижды проклятой квартире N 50, несомненно, надо повторить, кто-то был. По временам эта квартира отвечала то трескучим, то гнусавым голосом на телефонные звонки, иногда в квартире открывали окно, более того, из нее слышались звуки патефона.	It was getting on toward dinner time when the phone rang in the investigation room. The call came from Sadovaya Street to report that there were again signs of life in the accursed apartment. The windows had been opened and sounds of a piano playing and voices singing were heard coming from the apartment, and a black cat could be seen sunning himself on the windowsill.
А между тем всякий раз, как в нее направлялись, решительно никого в ней не оказывалось. А были там уже не раз, и в разное время суток. И мало этого, по квартире проходили с сетью, проверяя все углы. Квартира была давно уже под подозрением. Охраняли не только тот путь, что вел во двор через подворотню, но и черный ход; мало этого, на крыше у дымовых труб была поставлена охрана. Да, квартира N 50 пошаливала, а поделать с этим ничего нельзя было.	Around four in the afternoon of that same hot day a large party of men, dressed in civilian clothes, emerged from three cars that had stopped a short distance from 302B Sadovaya Street. They then broke up into two smaller groups, one of which went through the motor entrance and across the courtyard directly to main entrance No. 6, the other of which opened a small door that was normally boarded up and led to the back entrance. Using separate stairways, the two groups began their ascent to apartment No. 50.
Так дело тянулось до полуночи с пятницы на субботу, когда барон Майгель, одетый в вечернее платье и лакированные туфли, торжественно проследовал в квартиру N 50 в качестве гостя.	In the meantime, Azazello and Korovyev, the latter no longer in evening dress but wearing his usual attire, were sitting in the dining room of the apartment, finishing breakfast. As was his habit, Woland was in the bedroom, and the cat's whereabouts were unknown, judging, however, from the crash of pots and pans coming from the kitchen, it could be deduced that Behemoth was there, playing the fool, as was his habit.
Слышно было, как барона впустили в квартиру, ровно через десять минут после этого, без всяких звонков, квартиру посетили, но не только хозяев в ней не нашли, а, что было уж совсем диковинно, не обнаружили в ней и признаков барона Майгеля.	"What are those footsteps I hear on the stairs?" asked Korovyev, jiggling the spoon in his cup of black coffee.
Так вот, как и было сказано, дело тянулось таким образом до субботнего рассвета. Тут прибавились новые и очень интересные данные. На московском аэродроме совершил посадку шестиместный пассажирский самолет, прилетевший из Крыма. Среди других пассажиров из него высадился один очень странный пассажир. Это был молодой гражданин, дико заросший щетиною, дня три не мывшийся, с воспаленными и испуганными глазами, без багажа и одетый несколько причудливо. Гражданин был в папахе, в бурке поверх ночной сорочки и синих ночных кожаных новеньких, только что купленных туфлях. Лишь только он отделился от лесенки, по которой спускались из кабины самолета, к нему подошли. Этого гражданина уже ждали, и через некоторое время незабвенный директор Варьете, Степан Богданович Лиходеев, предстал перед следствием. Он подсыпал новых данных.	"Oh, that's them coming to arrest us," replied Azazello as he downed a shot of brandy.
Теперь стало ясно, что Воланд проник в Варьете под видом артиста, загипнотизировав Степу Лиходеева, а затем ухитрился выбросить этого же Степу вон из Москвы за бог знает какое количество километров. Материалу, таким образом, прибавилось, но легче от этого не стало, а, пожалуй, стало даже чуть-чуть потяжелее, ибо очевидным становилось, что овладеть такой личностью, которая проделывает штуки вроде той, жертвой которой стал Степан Богданович, будет не так-то легко. Между прочим, Лиходеев, по собственной его просьбе, был заключен в надежную камеру, и перед следствием предстал Варенуха, только что арестованный на своей квартире, в которую он вернулся после безвестного отсутствия в течение почти двух суток.	".Ah yes, well, well," was Korovyev's reply.
Несмотря на данное Азазелло обещание больше не лгать, администратор начал именно со лжи. Хотя, впрочем, за это очень строго его судить нельзя. Ведь Азазелло запретил ему лгать и хамить по телефону, а в данном случае администратор разговаривал без содействия этого аппарата. Блуждая глазами, Иван Савельевич заявлял, что днем в четверг он у себя в кабинете в Варьете в одиночку напился пьяным, после чего куда-то пошел, а куда – не помнит, где-то еще пил старку, а где – не помнит, где-то валялся под забором, а где – не помнит опять-таки. Лишь после того, как администратору сказали, что он своим поведением, глупым и безрассудным, мешает следствию по важному делу и за это, конечно, будет отвечать, Варенуха разрыдался и зашептал дрожащим голосом и озираясь, что он врет исключительно из страха, опасаясь мести Воландовской шайки, в руках которой он уже побывал, и что он просит, молит, жаждет быть запертым в бронированную камеру.	By then, those ascending the front staircase had already reached the third-floor landing. There, what looked like two plumbers were fiddling with the radiator. The men on the staircase exchanged meaningful glances with the plumbers.
– Тьфу ты черт! Вот далась им эта бронированная камера, – проворчал один из ведущих следствие.	"They're all at home," whispered one of the plumbers, tapping the pipe with his hammer.
– Их сильно напугали эти негодяи, – сказал тот следователь, что побывал у Иванушки.	Then, the man in front proceeded to pull a black Mauser from under his coat, and the one beside him produced a skeleton key. All those entering apartment No. 50 were suitably armed. Two of them had easily-deployable, fine silk nets in their pockets. Another had a lasso, and yet another had gauze masks and ampules of chloroform.
Варенуху успокоили, как умели, сказали, что охранят его и без всякой камеры, и тут же выяснилось, что никакой старки он под забором не пил, а что били его двое, один клыкастый и рыжий, а другой толстяк...	In a second the front door to apartment No. 50 was opened, and those who entered found themselves in the hall. The door that banged in the kitchen at that moment signaled the timely arrival of those who had come up the back stairs.
– Ах, похожий на кота?	This rime, at least, they met with some limited success. The men immediately spread out over all the rooms, finding no one anywhere, but they did find the remains of an apparently interrupted breakfast in the dining room, and in the living room a huge black cat was sitting on the mantelpiece next to a glass pitcher. He was holding a primus stove in his paws.
– Да, да, да, – шептал, замирая от страху и ежесекундно оглядываясь, администратор и выкладывал дальнейшие подробности того, как он просуществовал около двух дней в квартире N 50 в качестве вампира-наводчика, едва не ставшего причиною гибели финдиректора Римского...	The men contemplated the cat for some length of time in total silence.
В это время вводили Римского, привезенного в Ленинградском поезде. Однако этот трясущийся от страху, психически расстроенный седой старик, в котором очень трудно было узнать прежнего финдиректора, ни за что не хотел говорить правду и оказался в этом смысле очень упорен. Римский утверждал, что никакой Геллы в окне у себя в кабинете ночью он не видел, равно как и Варенухи, а просто ему сделалось дурно и в беспамятстве он уехал в Ленинград. Нечего и говорить, что свои показания больной финдиректор закончил просьбой о заключении его в бронированную камеру.	"Mmm, yes... he really is impressive," whispered one of them.
Аннушка была арестована в то время, когда производила попытку вручить кассирше в универмаге на Арбате десятидолларовую бумажку. Рассказ Аннушки о вылетающих из окна дома на Садовой людях и о подковке, которую Аннушка, по ее словам, подняла для того, чтобы предъявить в милицию, был выслушан внимательно.	"I'm not doing any mischief, I'm not bothering anyone, I'm just fixing the primus," said the cat with a hostile scowl, "and I consider it my duty to warn you that a cat is an ancient and inviolable creature."
– Подковка действительно была золотая с бриллиантами? – спрашивали Аннушку.	"Exceptionally fine work," whispered one of the men, and another said loudly and distinctly,
– Мне ли бриллиантов не знать, – отвечала Аннушка.	"Well, then, inviolable ventriloquist cat, come over here!"
– Но дал-то он вам червонцы, как вы говорите?	A silk net was unfurled and tossed in the air, but to everyone's utter surprise, the man who threw it missed his target and ensnared only the pitcher, which crashed into jangling pieces.
– Мне ли червонцев не знать, – отвечала Аннушка.	"Forfeit!" howled the cat. "Hurrah!" Here he put the primus aside, and pulled a Browning from behind his back. In a flash he had it trained on the man nearest to him, but before the cat could shoot, there was a flash in the man's hand, and when the Mauser went off, the cat fell headfirst off the mantel onto the floor, dropping his Browning and tossing away his primus.
– Ну, а когда же они в доллары-то превратились?	"It's all over," said the cat in a weak voice, as he stretched out languidly in a pool of blood. "Leave me be for a second, let me bid the earth farewell. O Azazello, my friend!" groaned the cat, his blood streaming out. "Where are you?" The cat turned his dimming eyes toward the dining room door. "I was outmatched and you did not come to help me. You abandoned poor Behemoth, forsaking him for a glass of admittedly very fine brandy! Ah, well, may my death be on your conscience, but I bequeath you my Browning..."
– Ничего не знаю, какие такие доллары, и не видела я никаких долларов, – визгливо отвечала Аннушка, – мы в своем праве! Нам дали награду, мы на нее ситец покупаем... – и тут понесла околесину о том, что она не отвечает за домоуправление, которое завело на пятом этаже нечистую силу, от которой житья нету.	"The net, the net, the net," whispered the men anxiously who were standing around the cat. But the net, the devil knows why, got caught in someone's pocket and would not come out.
Тут следователь замахал на Аннушку пером, потому что она порядком всем надоела, и написал ей пропуск вон на зеленой бумажке, после чего, к общему удовольствию, Аннушка исчезла из здания.	"The only thing that can save a mortally wounded cat," said the cat, "is a swig of kerosene..." And, taking advantage of the general confusion, he pressed his lips to the round opening in the primus and drank his fill of kerosene. The blood streaming out from under his left front paw stopped immediately. The cat jumped up, alive and well, tucked the primus under his foreleg, and leapt back onto the mantel. Then, he began crawling up the wall, ripping the wallpaper with his claws, and in two seconds he was high overhead, sitting on the metal curtain rod.
Потом вереницей пошел целый ряд людей, и в числе их – Николай Иванович, только что арестованный исключительно по глупости своей ревнивой супруги, давшей знать в милицию под утро о том, что ее муж пропал. Николай Иванович не очень удивил следствие, выложив на стол шутовское удостоверение о том, что он провел время на балу у сатаны.	In a flash hands grabbed at the curtain and tore it down together with the rod, letting the sunlight burst into the darkened room. But neither the fraudulently revived cat nor the primus fell down. The cat, still holding on to his primus, managed to swing through the air and land on the chandelier that was hanging in the center of the room.
В своих рассказах, как он возил по воздуху на себе голую домработницу Маргариты Николаевны куда-то ко всем чертям на реку купаться и о предшествующем этому появлении в окне обнаженной Маргариты Николаевны, Николай Иванович несколько отступил от истины. Так, например, он не счел нужным упомянуть о том, что он явился в спальню с выброшенной сорочкой в руках и что называл Наташу Венерой. По его словам выходило, что Наташа вылетела из окна, оседлала его и повлекла вон из Москвы...	"Get a ladder!" voices shouted from below.
– Повинуясь насилию, вынужден был подчиниться, – рассказывал Николай Иванович и закончил свои россказни просьбой ни словом не сообщать об этом его супруге. Что и было ему обещано.	"I challenge you to a duel!" bellowed the cat, soaring over their heads on the swaying chandelier, the Browning appearing in his paws again, and he set the primus down between the arms of the chandelier. The cat took aim, and, swinging like a pendulum over the heads of the men, opened fire on them. Thunder shook the apartment. Shards of crystal rained down from the chandelier on the floor, the mirror over the fireplace cracked into stars, clouds of plaster dust billowed, empty cartridges bounced over the floor, windowpanes broke, the bullet-ridden primus began to spurt kerosene. Taking the cat alive was now out of the question, and the men shot back at him furiously and accurately, aiming their Mausers at his head, stomach, chest, and back. The shooting caused a panic in the courtyard down below.
Показание Николая Ивановича дало возможность установить, что Маргарита Николаевна, а равно также и ее домработница Наташа исчезли без всякого следа. Были приняты меры к тому, чтобы их разыскать.	But it lasted for only a short time and began to subside of its own accord. The fact was that the shots harmed neither the cat, nor the men who had come to catch him. Not only was no one killed, no one was even wounded; everyone, including the cat, remained completely unhurt. To verify this once and for all, one of the men fired five rounds into the accursed head of the beast, whereupon the cat shot back a vigorous reply. And the same thing happened—no one felt the slightest effect. The cat swung back and forth on the chandelier in ever-diminishing arcs, blowing into the muzzle of his Browning for some reason, and spitting on his paw. An expression of complete befuddlement spread over the faces of the men standing in silence below. It was the only instance, or one of the only instances, when shooting had no effect whatsoever. It was possible, of course, to conclude that the cat's Browning was a toy of some sort, but that would certainly not have applied to the Mausers. The cat's first wound, and of that there could not be the slightest doubt, had been nothing other than a trick and a swinish bit of playacting, as was his drinking of the kerosene.
Так не прекращающимся ни на секунду следствием и ознаменовалось утро субботнего дня. В городе в это время возникали и расплывались совершенно невозможные слухи, в которых крошечная доля правды была изукрашена пышнейшим враньем. Говорили о том, что был сеанс в Варьете, после которого все две тысячи зрителей выскочили на улицу в чем мать родила, что накрыли типографию фальшивых бумажек волшебного типа на Садовой улице, что какая-то шайка украла пятерых заведующих в секторе развлечений, но что милиция их сейчас же всех нашла, и многое еще, чего даже повторять не хочется.	One last attempt was made to catch the cat. A lasso was thrown, it caught on one of the candles, and the chandelier fell down. The crash it made seemed to shake the whole building, but again with no effect. Shards of glass hailed down on those present, and the cat sailed through the air and settled high under the ceiling, atop the gilded frame of the mirror over the mantel. He showed no signs of wanting to make a getaway. On the contrary, he went so far as to address them once again from the relative safety of his perch.
Между тем время приближалось к обеду, и тогда там, где велось следствие, раздался телефонный звонок. С Садовой сообщали, что проклятая квартира опять подала признаки жизни в ней. Было сказано, что в ней открывали окна изнутри, что доносились из нее звуки пианино и пения и что в окне видели сидящего на подоконнике и греющегося на солнце черного кота.	"I simply cannot understand," he said from on high, "why you are treating me so harshly..."
Около четырех часов жаркого дня большая компания мужчин, одетых в штатское, высадилась из трех машин, несколько не доезжая до дома N 302-бис по Садовой улице. Тут приехавшая большая группа разделилась на две маленьких, причем одна прошла через подворотню дома и двор прямо в шестое парадное, а другая открыла обычно заколоченную маленькую дверку, ведущую на черный ход, и обе стали подниматься по разным лестницам к квартире N 50.	Just as he began his speech, it was interrupted by a low, heavy voice coming from no one knew where,
В это время Коровьев и Азазелло, причем Коровьев в обычном своем наряде, а вовсе не во фрачном праздничном, сидели в столовой квартиры, доканчивая завтрак. Воланд, по своему обыкновению, находился в спальне, а где был кот – неизвестно. Но судя по грохоту кастрюль, доносившемуся из кухни, можно было допустить, что Бегемот находится именно там, валяя дурака, по своему обыкновению.	"What's going on in this apartment? It's disturbing my work."
– А что это за шаги такие на лестнице? – спросил Коровьев, поигрывая ложечкой в чашке с черным кофе.	An unpleasant, nasal voice replied, "Naturally, it's Behemoth, the devil take him!"
– А это нас арестовывать идут, – ответил Азазелло и выпил стопочку коньяку.	A third, quavering voice said,
– А, ну-ну, – ответил на это Коровьев.	"Messire! It's Saturday. The sun is setting. It's time for us to go."
Подымающиеся по парадной лестнице тем временем уже были на площадке третьего этажа. Там двое каких-то водопроводчиков возились с гармоникой парового отопления. Шедшие обменялись с водопроводчиками выразительным взглядом.	"Excuse me, but I can't talk any longer," said the cat from atop the mirror. "We have to go." He threw his Browning and shattered both windowpanes. Then he splashed down the kerosene, which ignited of itself and sent a wave of flame shooting up to the ceiling.
– Все дома, – шепнул один из водопроводчиков, постукивая молотком по трубе.	The blaze broke out with a speed and intensity unusual even for kerosene fires. The wallpaper began smoking immediately, the curtain heaped up on the floor ignited, and the frames of the broken windows began smoldering. The cat curled himself up to spring, meowed, jumped from the mirror to the windowsill, and then disappeared out the window with his primus. Shots came from outside. The man sitting on the iron fire escape that ran alongside the apartment windows sprayed the cat with bullets as the latter flew from windowsill to windowsill, heading for the drainpipe at the corner of the building, which, as already noted, was built in the shape of the Cyrillic letter "П." The cat then climbed up the pipe to the roof. There the men guarding the chimney pipes sprayed him with additional bullets, again with no effect, and the cat disappeared in the setting sun that was flooding the city.
Тогда шедший впереди откровенно вынул из-под пальто черный маузер, а другой, рядом с ним, – отмычки. Вообще, шедшие в квартиру N 50 были снаряжены как следует.	Meanwhile, back in the apartment the parquet floor caught fire under the men's feet, and in the flames, on the spot where the cat had sprawled with his phony wound, there gradually materialized the body of the former Baron Maigel with protruding chin and glassy eyes. It was no longer possible to pull him out.
У двух из них в карманах были тонкие, легко разворачивающиеся шелковые сети. Еще у одного – аркан, еще у одного – марлевые маски и ампулы с хлороформом.	Those in the living room jumped over the burning squares of parquet, slapping their smoking chests and shoulders with their palms, and retreated into the study and the front hall. Those in the dining room and the bedroom ran out through the hallway. Those in the kitchen also rushed out into the front hall. The living room was already smoking and in flames. On his way out someone managed to dial the number of the fire department and shout tersely into the receiver,
В одну секунду была открыта парадная дверь в квартиру N 50, и все шедшие оказались в передней, а хлопнувшая в это время в кухне дверь показала, что вторая группа с черного хода подошла также своевременно.	"Sadovaya Street! 302B!"
На этот раз, если и не полная, то все же какая-то удача была налицо. По всем комнатам мгновенно рассыпались люди и нигде никого не нашли, но зато в столовой обнаружили остатки только что, по-видимому, покинутого завтрака, а в гостиной на каминной полке, рядом с хрустальным кувшином, сидел громадный черный кот. Он держал в своих лапах примус.	They could not delay any longer. The flames swept out into the hall. It became hard to breathe.
В полном молчании вошедшие в гостиную созерцали этого кота в течение довольно долгого времени.	As soon as the first streams of smoke sifted through the broken windows of the bewitched apartment, cries were heard out in the courtyard,
– М-да... действительно здорово, – шепнул один из пришедших.	"Fire! Fire! We're on fire!"
– Не шалю, никого не трогаю, починяю примус, – недружелюбно насупившись, проговорил кот, – и еще считаю долгом предупредить, что кот древнее и неприкосновенное животное.	People in various apartments of the building began screaming into their phones,
– Исключительно чистая работа, – шепнул один из вошедших, а другой сказал громко и отчетливо:	"Sadovaya Street! Sadovaya, 302B!"
– Ну-с, неприкосновенный чревовещательский кот, пожалуйте сюда.	As the sound of bloodcurdling sirens filled Sadovaya Street, and long red engines descended upon it from all parts of the city, the people milling about in the courtyard saw smoke coming out of a fifth floor window and flying out with it, three dark, apparently male silhouettes and one of a naked woman.
Развернулась и взвилась шелковая сеть, но бросавший ее, к полному удивлению всех, промахнулся и захватил ею только кувшин, который со звоном тут же и разбился.
– Ремиз, – заорал кот, – ура! – и тут он, отставив в сторону примус, выхватил из-за спины браунинг. Он мигом навел его на ближайшего к нему стоящего, но у того раньше, чем кот успел выстрелить, в руке полыхнуло огнем, и вместе с выстрелом из маузера кот шлепнулся вниз головой с каминной полки на пол, уронив браунинг и бросив примус.	XXVIII The Final Adventures of Korovyev and Behemoth
– Все кончено, – слабым голосом сказал кот и томно раскинулся в кровавой луже, – отойдите от меня на секунду, дайте мне попрощаться с землей. О мой друг Азазелло! – простонал кот, истекая кровью, – где ты? – кот завел угасающие глаза по направлению к двери в столовую, – ты не пришел ко мне на помощь в момент неравного боя. Ты покинул бедного Бегемота, променяв его на стакан – правда, очень хорошего – коньяку! Ну что же, пусть моя смерть ляжет на твою совесть, а я завещаю тебе мой браунинг...
– Сеть, сеть, сеть, – беспокойно зашептали вокруг кота. Но сеть, черт знает почему, зацепилась у кого-то в кармане и не полезла наружу.	Whether the silhouettes were actually there or were merely fantasies of the terror-stricken residents of the ill-starred building on Sadovaya Street is, of course, impossible to say with exactitude. If they were there, then where they were headed is also unknown. Nor can we say at what point they separated, but we do know that approximately fifteen minutes before the fire started on Sadovaya Street, a tall man in a checked suit and a huge black cat showed up at the plate-glass doors of the Torgsin Store at the Smolensk Market.
– Единственно, что может спасти смертельно раненного кота, – проговорил кот, – это глоток бензина... – И, воспользовавшись замешательством, он приложился к круглому отверстию в примусе и напился бензину. Тотчас кровь из-под верхней левой лапы перестала струиться. Кот вскочил живой и бодрый, ухватив примус под мышку, сиганул с ним обратно на камин, а оттуда, раздирая обои, полез по стене и через секунды две оказался высоко над вошедшими, сидящим на металлическом карнизе.	After winding his way deftly through the crowd of passersby, the man opened the outer door of the store. But here a short, bony, and extremely inhospitable doorman barred his way and said angrily,
Вмиг руки вцепились в гардину и сорвали ее вместе с карнизом, отчего солнце хлынуло в затененную комнату. Но ни жульнически выздоровевший кот, ни примус не упали вниз. Кот, не расставаясь с примусом, ухитрился махнуть по воздуху и вскочить на люстру, висящую в центре комнаты.	"No cats allowed."
– Стремянку! – крикнули снизу.	"I beg your pardon," crackled the tall man, and put his gnarled hand to his ear as if he were hard of hearing, "Cats, did you say? Where do you see any cat?"
– Вызываю на дуэль! – проорал кот, пролетая над головами на качающейся люстре, и тут опять в лапах у него оказался браунинг, а примус он пристроил между ветвями люстры. Кот прицелился и, летая, как маятник, над головами пришедших, открыл по ним стрельбу. Грохот потряс квартиру. На пол посыпались хрустальные осколки из люстры, треснуло звездами зеркало на камине, полетела штукатурная пыль, запрыгали по полу отработанные гильзы, полопались стекла в окнах, из простреленного примуса начало брызгать бензином. Теперь уж не могло идти речи о том, чтобы взять кота живым, и пришедшие метко и бешено стреляли ему в ответ из маузеров в голову, в живот, в грудь и в спину. Стрельба вызвала панику на асфальте во дворе.	The doorman's eyes bulged, and with good reason: there was no longer any cat at the man's feet, but instead, from behind his shoulder a fat man in a torn cap, whose face did look a bit catlike, was pushing and shoving his way into the store. In the fat man's hands was a primus stove.
Но длилась эта стрельба очень недолго и сама собою стала затихать. Дело в том, что ни коту, ни пришедшим она не причинила никакого вреда. Никто не оказался не только убит, но даже ранен; все, в том числе и кот, остались совершенно невредимыми. Кто-то из пришедших, чтобы это окончательно проверить, выпустил штук пять в голову окаянному животному, и кот бойко ответил целой обоймой. И то же самое – никакого впечатления ни на кого это не произвело. Кот покачивался в люстре, размахи которой все уменьшались, дуя зачем-то в дуло браунинга и плюя себе на лапу.	For some reason the doorman-misanthrope took an instant dislike to these two.
У стоящих внизу в молчании на лицах появилось выражение полного недоумения. Это был единственный, или один из единственных, случай, когда стрельба оказалась совершенно недействительной. Можно было, конечно, допустить, что браунинг кота – какой-нибудь игрушечный, но о маузерах пришедших этого уж никак нельзя было сказать. Первая же рана кота, в чем уж, ясно, не было ни малейшего сомнения, была не чем иным, как фокусом и свинским притворством, равно как и питье бензина.	"Foreign currency only," he rasped, looking out angrily from beneath his shaggy, gray eyebrows, which looked moth-eaten.
Сделали еще одну попытку добыть кота. Был брошен аркан, он зацепился за одну из свечей, люстра сорвалась. Удар ее потряс, казалось, весь корпус дома, но толку от этого не получилось. Присутствующих окатило осколками, а кот перелетел по воздуху и уселся высоко под потолком на верхней части золоченой рамы каминного зеркала. Он никуда не собирался удирать и даже, наоборот, сидя в сравнительной безопасности, завел еще одну речь.	"My dear man," crackled the tall man, his eye sparkling through his cracked pince-nez, "and how do you know I don't have foreign currency? Are you judging by my suit? Don't ever do that, my precious watchman! You might make a mistake and a very serious one at that. If you don't believe me, have another look at the story of the famous caliph, Harun al-Rashid. But leaving that aside for the moment, let me say that in the present instance I shall lodge a complaint against you with your superior and shall tell him some things about you that might force you to give up your post here between these shiny plate-glass doors."
– Я совершенно не понимаю, – говорил он сверху, – причин такого резкого обращения со мной...	"Maybe I have a whole primus full of foreign currency," joined in the catlike fat man in a whiny voice as he pushed his way into the store.
И тут эту речь в самом начале перебил неизвестно откуда послышавшийся тяжелый низкий голос:	The people in back of him were angry and already pushing to get in. Looking at the odd pair with hatred and uncertainty, the doorman moved aside, and our friends, Korovyev and Behemoth, found themselves inside the store.
– Что происходит в квартире? Мне мешают заниматься.	Here they first got their bearings, and then Korovyev announced in a booming voice that could be heard throughout the store, "A splendid store! A very, very, fine store!"
Другой, неприятный и, гнусавый голос отозвался:	Customers turned away from the counters and for some reason stared at the speaker in astonishment even though his praise of the store was completely justified.
– Ну, конечно, Бегемот, черт его возьми!	Hundreds of bolts of the most richly colored chintz were on display in floor cases. Behind them towered piles of calico, chiffon, and cloth for uniforms. Stacks of shoe boxes stretched into the distance, and several women were sitting on low stools trying on shoes—their right feet in their old, worn-down shoes, and their left ones in shiny new little boats which they tapped anxiously on the carpet. Somewhere around the corner, in the bowels of the store, gramophones played and sang.
Третий, дребезжащий, голос сказал:	But shunning all these delights, Korovyev and Behemoth headed straight for the specialty food and confectionery departments. Here there was plenty of room, and women in kerchiefs and berets were not crowding against the counters, as they were in the dry-goods department.
– Мессир! Суббота. Солнце склоняется. Нам пора.	A shortish, completely square little man in horn-rimmed glasses was standing in front of the counter, bellowing something in a commanding voice. His face was shaven to a blue sheen and he was wearing a crisp, new hat with an immaculate headband, a lilac-colored overcoat, and red kid gloves. A clerk in a fresh white coat and dark-blue cap was waiting on the lilac customer. With an extremely sharp knife, very similar to the one stolen by Levi Matvei, he was removing the snakelike, silver-flecked skin from a fat, juicy, rose-colored salmon.
– Извините, не могу больше беседовать, – сказал кот с зеркала, – нам пора. – Он швырнул свой браунинг и выбил оба стекла в окне. Затем он плеснул вниз бензином, и этот бензин сам собою вспыхнул, выбросив волну пламени до самого потолка.	"This department is magnificent too," acknowledged Korovyev in solemn tones, "and the foreigner is nice," he said, pointing a well-meaning finger at the lilac back.
Загорелось как-то необыкновенно, быстро и сильно, как не бывает даже при бензине. Сейчас же задымились обои, загорелась сорванная гардина на полу и начали тлеть рамы в разбитых окнах. Кот спружинился, мяукнул, перемахнул с зеркала на подоконник и скрылся за ним вместе со своим примусом. Снаружи раздались выстрелы.	"No, Fagot, no," replied Behemoth pensively, "You're wrong, my friend. In my opinion there's something lacking in the lilac gentleman's face."
Человек, сидящий на железной противопожарной лестнице на уровне ювелиршиных окон, обстрелял кота, когда тот перелетал с подоконника на подоконник, направляясь к угловой водосточной трубе дома, построенного, как было сказано, покоем. По этой трубе кот взобрался на крышу.	The lilac back shuddered, but it was probably just a coincidence since a foreigner could not possibly have understood what Korovyev and his companion were saying in Russian.
Там его, к сожалению, также безрезультатно обстреляла охрана, стерегущая дымовые трубы, и кот смылся в заходящем солнце, заливавшем город.	"Iz goot?" asked the lilac customer sternly.
В квартире в это время вспыхнул паркет под ногами пришедших, и в огне, на том месте, где валялся с притворной раной кот, показался, все более густея, труп бывшего барона Майгеля с задранным кверху подбородком, со стеклянными глазами. Вытащить его уже не было возможности.	"The best," replied the clerk, teasing the skin up playfully with his knife,
Прыгая по горящим шашкам паркета, хлопая ладонями по дымящимся плечам и груди, бывшие в гостиной отступали в кабинет и переднюю. Те, что были в столовой и спальне, выбежали через коридор.	"Goot I like, bat, no," said the foreigner sharply.
Прибежали и те, что были в кухне, бросились в переднюю. Гостиная уже была полна огнем и дымом. Кто-то на ходу успел набрать телефонный номер пожарной части, коротко крикнуть в трубку:	"But of course!" was the salesman's enthusiastic reply.
– Садовая, триста два-бис!	At this point our friends moved away from the foreigner and his salmon and walked over to the confectionery counter.
Больше задерживаться было нельзя. Пламя выхлестнуло в переднюю. Дышать стало трудно.	"It's hot today," said Korovyev to a young, red-cheeked salesgirl and received no response from her. "How much are the tangerines?" he then asked her.
Лишь только из разбитых окон заколдованной квартиры выбило первые струйки дыма, во дворе послышались отчаянные человеческие крики:	"Thirty kopecks a kilo," replied the salesgirl.
– Пожар, пожар, горим!	"Outrageous," remarked Korovyev with a sigh, "Oh well, too bad..." After some further deliberation, he said to his companion, "Try one, Behemoth."
В разных квартирах дома люди стали кричать в телефоны:	The fat man tucked his primus under his arm, grabbed the tangerine at the top of the pyramid, gobbled it down, skin and all, and then reached for another.
– Садовая! Садовая, триста два-бис!	The salesgirl was seized with mortal terror.
В то время, как на Садовой послышались пугающие сердце колокольные удары на быстро несущихся со всех частей города красных длинных машинах, мечущиеся во дворе люди видели, как вместе с дымом из окна пятого этажа вылетели три темных, как показалось, мужских силуэта и один силуэт обнаженной женщины.	"You've gone out of your mind!" she screamed, the color draining from her cheeks. "Give me your receipt! Your receipt!" she said dropping the pair of tongs she was holding.
Глава 28. Последние похождения Коровьева и Бегемота	"My dear, my sweet girl, my beauty," rasped Korovyev, leaning himself over the counter and winking at the salesgirl, "We're all out of foreign currency today... what can you do! But I give you my word, we'll settle everything in cash next time, by Monday at the latest! We live close by, on Sadovaya, where the fire was..."
Были ли эти силуэты или они только померещились пораженным страхом жильцам злосчастного дома на Садовой, конечно, с точностью сказать нельзя. Если они были, куда они непосредственно отправились, также не знает никто. Где они разделились, мы также не можем сказать, но мы знаем, что примерно через четверть часа после начала пожара на Садовой, у зеркальных дверей торгсина на Смоленском рынке появился длинный гражданин в клетчатом костюме и с ним черный крупный кот.	After gulping down a third tangerine, Behemoth thrust his paw into an ingenious arrangement of chocolate bars, pulled one out from the bottom, causing the whole pyramid to collapse, and swallowed it whole along with its gold wrapper.
Ловко извиваясь среди прохожих, гражданин открыл наружную дверь магазина. Но тут маленький, костлявый и крайне недоброжелательный швейцар преградил ему путь и раздраженно сказал:	The clerks at the fish counter stood petrified, their knives in their hands, the lilac foreigner turned to face the thieves, thereby revealing that Behemoth had been mistaken: rather than lacking something, his face, on the contrary, had rather more than was needed-of hanging jowls and darting eyes.
– С котами нельзя.	Turning completely yellow, the salesgirl shouted out miserably to the whole store,
– Я извиняюсь, – задребезжал длинный и приложил узловатую руку к уху, как тугоухий, – с котами, вы говорите? А где же вы видите кота?	"Palosich! Palosich!"
Швейцар выпучил глаза, и было отчего: никакого кота у ног гражданина уже не оказалось, а из-за плеча его вместо этого уже высовывался и порывался в магазин толстяк в рваной кепке, действительно, немного смахивающий рожей на кота. В руках у толстяка имелся примус.	Customers from the dry-goods department came running in response to her screams while Behemoth, abandoning the seductions of the confectionery counter, thrust his paw into a barrel of "Choice Kerch Herring," pulled out a pair and gulped them down, spitting out the tails.
Эта парочка посетителей почему-то не понравилась швейцару-мизантропу.	"Palosich!" came another desperate cry from the confectionery counter, and at the fish counter a clerk with a goatee barked out,
– У нас только на валюту, – прохрипел он, раздраженно глядя из-под лохматых, как бы молью изъеденных, сивых бровей.	"What the hell do you think you're doing, scum?!"
– Дорогой мой, – задребезжал длинный, сверкая глазом из разбитого пенсне, – а откуда вам известно, что у меня ее нет? Вы судите по костюму? Никогда не делайте этого, драгоценнейший страж! Вы можете ошибиться, и притом весьма крупно. Перечтите еще раз хотя бы историю знаменитого калифа Гарун-аль-Рашида. Но в данном случае, откидывая эту историю временно в сторону, я хочу сказать вам, что я нажалуюсь на вас заведующему и порасскажу ему о вас таких вещей, что не пришлось бы вам покинуть ваш пост между сверкающими зеркальными дверями.	Pavel Iosifovich was already hurrying to the scene. He was an imposing man in a clean white coat, like a surgeon, and with a pencil sticking out of his pocket. Pavel Iosifovich was clearly an experienced man. When he saw the tail of a third herring sticking out of Behemoth's mouth, he sized up the situation immediately, knew exactly what was going on, and forswearing any altercation with the brazen creatures, waved into the distance and gave the order,
– У меня, может быть, полный примус валюты, – запальчиво встрял в разговор и котообразный толстяк, так и прущий в магазин.	"Blow your whistle!"
Сзади уже напирала и сердилась публика. С ненавистью и сомнением глядя на диковинную парочку, швейцар посторонился, и наши знакомые, Коровьев и Бегемот, очутились в магазине.	The doorman flew out of the plate-glass doors to the corner of Smolensk Boulevard and burst out with an ominous whistle. The customers surrounded the scoundrels, and then Korovyev entered the fray.
Здесь они первым долгом осмотрелись, и затем звонким голосом, слышным решительно во всех углах, Коровьев объявил:	"Citizens!" he shouted in a thin, tremulous voice, "What's this all about? Huh? Let me ask you that! This poor man," Korovyev added a quaver to his voice and pointed to Behemoth, who then put on a pathetic expression, "this poor man's been fixing primus stoves all day long; he's starved... and where can he get foreign currency?"
– Прекрасный магазин! Очень, очень хороший магазин!	In response, Pavel Iosifovich, usually calm and restrained, shouted sternly, "Oh come off it!" and waved furiously to the doorman.
Публика от прилавков обернулась и почему-то с изумлением поглядела на говорившего, хотя хвалить магазин у того были все основания.	The whistles at the entrance trilled more gaily.
Сотни штук ситцу богатейших расцветок виднелись в полочных клетках. За ними громоздились миткали и шифоны и сукна фрачные. В перспективу уходили целые штабеля коробок с обувью, и несколько гражданок сидели на низеньких стульчиках, имея правую ногу в старой, потрепанной туфле, а левую – в новой сверкающей лодочке, которой они и топали озабоченно в коврик. Где-то в глубине за углом пели и играли патефоны.	But Korovyev, unperturbed by Pavel Iosifovich's rebuke, continued.
Но, минуя все эти прелести, Коровьев и Бегемот направились прямо к стыку гастрономического и кондитерского отделений. Здесь было очень просторно, гражданки в платочках и беретиках не напирали на прилавки, как в ситцевом отделении.	"Where can he get it? I'm asking you that! He's tortured by hunger and thirst! He's hot. So the poor guy goes and samples a tangerine. A tangerine that costs all of three kopecks. And already they're whistling like nightingales in spring, disturbing the police, taking them away from their jobs. But that guy over there can have what he wants, right?" and here Korovyev pointed to the lilac fat man, causing the latter's face to register extreme alarm. "Who is he anyway? Huh? Where did he come from? And what for? Were we too bored without him? Did we invite him to come? Of course," the former choirmaster bellowed at the top of his lungs, twisting his mouth sarcastically, "he, you see, is wearing a fancy lilac suit and is all bloated with salmon, stuffed to the gills with foreign currency, but what about our fellow citizen here, our compatriot?! This makes me bitter! Bitter! Bitter!" wailed Korovyev like the best man at an old-fashioned wedding.
Низенький, совершенно квадратный человек, бритый до синевы, в роговых очках, в новенькой шляпе, не измятой и без подтеков на ленте, в сиреневом пальто и лайковых рыжих перчатках, стоял у прилавка и что-то повелительно мычал. Продавец в чистом белом халате и синей шапочке обслуживал сиреневого клиента. Острейшим ножом, очень похожим на нож, украденный Левием Матвеем, он снимал с жирной плачущей розовой лососины ее похожую на змеиную с серебристым отливом шкуру.	This whole extremely foolish, tactless, and no doubt politically dangerous speech made Pavel Iosifovich shake with rage, but, strange as it may seem, one could tell from the eyes of many of the other customers that Korovyev's words had aroused their sympathy! And when Behemoth put his torn and dirty sleeve up to his eye and cried out tragically, "Thank you, true friend, for standing up for a victim!" a miracle took place. A quiet, very proper little old man, poorly but neatly dressed, who was buying three almond pastries at the confectionery counter, was suddenly transfigured. His eyes flashed with martial fire, he turned crimson, threw his package of pastries on the floor, and shouted, "It's the truth!" in a thin, childlike voice. Then he grabbed a tray, threw down what was left of the chocolate Eiffel Tower destroyed by Behemoth, brandished it, tore the foreigner's hat off with his left hand, and used his right to hit him flat on top of his bald head with the tray. A sound rang out like that of sheet metal being thrown off a truck. The fat man paled, fell backwards, and plopped down in the barrel of Kerch herring, sending up a fountain of brine. Then came a second miracle. The lilac fellow who had fallen into the barrel was screaming in perfect Russian with no trace of an accent,
– И это отделение великолепно, – торжественно признал Коровьев, – и иностранец симпатичный, – он благожелательно указал пальцем на сиреневую спину.	"They're trying to kill me! Police! Bandits are trying to kill me!" The shock of what had happened had obviously given him instantaneous mastery of a language previously unknown to him.
– Нет, Фагот, нет, – задумчиво ответил Бегемот, – ты, дружочек, ошибаешься. В лице сиреневого джентльмена чего-то не хватает, по-моему.	Then the doorman's whistle stopped blowing, and two police helmets were seen advancing through the crowds of excited customers. But the perfidious Behemoth poured kerosene from the primus over the confectionery counter, just as water is poured from a tub over the bench in a steam bath, and it ignited spontaneously. The flame flared up and began running down the counter, devouring the pretty paper ribbons on the baskets of fruit. The salesgirls rushed out from behind the counter with shrieks and just as they did, the linen blinds on the windows caught fire, and the kerosene on the floor started burning. The customers let out a desperate shriek, dashed out of the confectionery department, crushing the now unnecessary Pavel Iosifovich, and the clerks from the fish department trotted single-file out the service exit with their sharpened knives. The lilac fellow extricated himself from the barrel, and, covered with herring brine, rolled over the salmon on the counter and followed the clerks out. The plate-glass entrance doors tinkled and shattered, as they were crushed by the people trying to get out of the store, while both scoundrels-Korovyev, and the arsonist Behemoth-disappeared somewhere, but where—it was impossible to figure out. Later, eyewitnesses who were present when the fire started in the Torgsin at the Smolensk Market said that both hooligans seemed to fly up to the ceiling and then burst there like children's balloons. It is, of course, doubtful that that was what happened, but we can't tell what we don't know.
Сиреневая спина вздрогнула, но, вероятно, случайно, ибо не мог же иностранец понять то, что говорили по-русски Коровьев и его спутник.	We do know, however, that a minute after the incident at the Smolensk Market, Behemoth and Korovyev turned up on the sidewalk of the boulevard outside the house of Griboyedov's aunt. Korovyev stopped at the wrought-iron fence and said,
– Кароши? – строго спрашивал сиреневый покупатель.	"Well! So this is the writers' house! You know, Behemoth, I've heard many good and flattering things about this house. Take a look at it, my friend! How nice to think that a veritable multitude of talent is sheltered and ripening under this roof."
– Мировая, – отвечал продавец, кокетливо ковыряя острием ножа под шкурой.	"Like pineapples in a hothouse," said Behemoth, and in order to get a better view of the cream-colored house and its columns, he crawled up onto the cement base of the iron railing.
– Кароши люблю, плохой – нет, – сурово говорил иностранец.	"Quite true," chimed in Korovyev, agreeing with his inseparable companion, "And a sweet terror clutches your heart when you think that at this very minute the author of a future Don Quixote, or Faust, or, the devil take me, Dead Souls may be ripening inside that house! Huh?"
– Как же! – восторженно отвечал продавец.	"A terrifying thought," confirmed Behemoth.
Тут наши знакомые отошли от иностранца с его лососиной к краю кондитерского прилавка.	"Yes," continued Korovyev, "one can expect astonishing things from the seedbeds of this house, under whose roof have gathered thousands of devotees selflessly resolved to dedicate their lives to serving Melpomene, Polyhymnia, and Thalia. Just imagine what a sensation it will be when, for starters, one of them presents the reading public with an Inspector General, or, at the very least, a Eugene Onegin!"
– Жарко сегодня, – обратился Коровьев к молоденькой, краснощекой продавщице и не получил от нее никакого ответа на это. – Почем мандарины? – осведомился тогда у нее Коровьев.	"I can easily imagine that," again confirmed Behemoth.
– Тридцать копеек кило, – ответила продавщица.	"Yes," continued Korovyev, and raised a cautionary finger, "but! But— I say and I repeat it—but! Only if some microorganism doesn't attack these tender hothouse plants and eat away at their roots, only if they don't rot! And that can happen with pineapples! Oh, yes, indeed it can!"
– Все кусается, – вздохнув, заметил Коровьев, – эх, эх... – Он немного еще подумал и пригласил своего спутника: – Кушай, Бегемот.	"By the way," said Behemoth in an inquiring tone, sticking his round head through a hole in the railing, "what are they doing there on the veranda?"
Толстяк взял свой примус под мышку, овладел верхним мандарином в пирамиде и, тут же со шкурой сожравши его, принялся за второй.	"They're dining," explained Korovyev, "I forgot to mention, dear fellow, that there's a rather decent and inexpensive restaurant here. And it just so happens that I, like any tourist about to begin a long journey, would like a bite to eat and a large, frosty mug of beer."
Продавщицу обуял смертельный ужас.	"Me too," replied Behemoth, and the two scoundrels set off along the asphalt path under the lindens, heading straight for the veranda of the restaurant, which was as yet oblivious of the disaster to come.
– Вы с ума сошли! – вскричала она, теряя свой румянец, – чек подавайте! Чек! – и она уронила конфетные щипцы.	A pale and bored citizeness in white socks and a white beret with a tassel was sitting on a bentwood chair at the corner entrance to the veranda, where an opening had been created in the greenery of the trellis. In front of her on a plain kitchen table lay a thick, office-style register in which, for reasons unknown, she was writing down the names of those entering the restaurant. It was this citizeness who stopped Korovyev and Behemoth.
– Душенька, милочка, красавица, – засипел Коровьев, переваливаясь через прилавок и подмигивая продавщице, – не при валюте мы сегодня... ну что ты поделаешь! Но, клянусь вам, в следующий же раз, и уж никак не позже понедельника, отдадим все чистоганом. Мы здесь недалеко, на Садовой, где пожар.	"Your ID cards?" she asked, looking with astonishment at Korovyev's pince-nez and at Behemoth's primus stove and his torn elbow.
Бегемот, проглотив третий мандарин, сунул лапу в хитрое сооружение из шоколадных плиток, выдернул одну нижнюю, отчего, конечно, все рухнуло, и проглотил ее вместе с золотой оберткой.	"I beg a thousand pardons, but what ID cards?" asked a surprised Korovyev.
Продавцы за рыбным прилавком как окаменели со своими ножами в руках, сиреневый иностранец повернулся к грабителям, и тут же обнаружилось, что Бегемот не прав: у сиреневого не не хватало чего-то в лице, а, наоборот, скорее было лишнее – висящие щеки и бегающие глаза.	"Are you writers?" asked the woman in turn.
Совершенно пожелтев, продавщица тоскливо прокричала на весь магазин:	"Of course we are," replied Korovyev with dignity.
– Палосич! Палосич!	"May I see your ID's?" repeated the woman.
Публика из ситцевого отделения повалила на этот крик, а Бегемот отошел от кондитерских соблазнов и запустил лапу в бочку с надписью: "Сельдь керченская отборная", вытащил парочку селедок и проглотил их, выплюнув хвосты.	"My charming creature..." began Korovyev, tenderly.
– Палосич! – повторился отчаянный крик за прилавком кондитерского, а за рыбным прилавком гаркнул продавец в эспаньолке:	"I am not a charming creature," interrupted the woman.
– Ты что же это делаешь, гад?!	"Oh, what a pity," said Korovyev with disappointment, and he continued, "Well, then, if you do not care to be a charming creature, which would have been quite nice, you don't have to be. But, here's my point, in order to ascertain that Dostoevsky is a writer, do you really need to ask him for an ID? Just look at any five pages of any of his novels, and you will surely know, even without any ID, that you're dealing with a writer. And I don't suppose that he ever had any ID! What do you think?" Korovyev turned to Behemoth.
Павел Иосифович уже спешил к месту действия. Это был представительный мужчина в белом чистом халате, как хирург, и с карандашом, торчащим из кармана. Павел Иосифович, видимо, был опытным человеком. Увидев во рту у Бегемота хвост третьей селедки, он вмиг оценил положение, все решительно понял и, не вступая ни в какие пререкания с нахалами, махнул вдаль рукой, скомандовав:	I'll bet he didn't, " replied the latter, standing the primus stove on the table next to the register and wiping the sweat from his sooty brow.
– Свисти!	"You are not Dostoevsky, " said the citizeness, who was becoming addled by Korovyev.
На угол Смоленского из зеркальных дверей вылетел швейцар и залился зловещим свистом. Публика стала окружать негодяев, и тогда в дело вступил Коровьев.	"Well, but how do you know, how do you know?" replied the latter.
– Граждане! – вибрирующим тонким голосом прокричал он, – что же это делается? Ась? Позвольте вас об этом спросить! Бедный человек, – Коровьев подпустил дрожи в свой голос и указал на Бегемота, немедленно скроившего плаксивую физиономию, – бедный человек целый день починяет примуса; он проголодался... а откуда же ему взять валюту?	"Dostoevsky is dead," said the citizeness, but not very confidently.
Павел Иосифович, обычно сдержанный и спокойный, крикнул на это сурово:	"I protest!" exclaimed Behemoth hotly. "Dostoevsky is immortal!"
– Ты это брось! – и махнул вдаль уже нетерпеливо. Тогда трели у дверей загремели повеселее.	"Your ID's, citizens," said the citizeness.
Но Коровьев, не смущаясь выступлением Павла Иосифовича, продолжал:	"Excuse me, but this is, after all, absurd," said Korovyev, refusing to give in. "It isn't an ID that defines a writer, but what he has written! How can you know what ideas are fermenting in my brain? Or in his?" and he pointed at Behemoth's head, whereupon the latter immediately removed Ms cap so that the citizeness could get a better look at it.
– Откуда? – задаю я всем вопрос! Он истомлен голодом и жаждой! Ему жарко. Ну, взял на пробу горемыка мандарин. И вся-то цена этому мандарину три копейки. И вот они уж свистят, как соловьи весной в лесу, тревожат милицию, отрывают ее от дела. А ему можно? А? – и тут Коровьев указал на сиреневого толстяка, отчего у того на лице выразилась сильнейшая тревога, – кто он такой? А? Откуда он приехал? Зачем? Скучали мы, что ли, без него? Приглашали мы его, что ли? Конечно, – саркастически кривя рот, во весь голос орал бывший регент, – он, видите ли, в парадном сиреневом костюме, от лососины весь распух, он весь набит валютой, а нашему-то, нашему-то?! Горько мне! Горько! Горько! – завыл Коровьев, как шафер на старинной свадьбе.	"Let people in, citizens," she said, already nervous.
Вся эта глупейшая, бестактная и, вероятно, политически вредная речь заставила гневно содрогаться Павла Иосифовича, но, как это ни странно, по глазам столпившейся публики видно было, что в очень многих людях она вызвала сочувствие! А когда Бегемот, приложив грязный продранный рукав к глазу, воскликнул трагически:	Korovyev and Behemoth stepped aside and let some writer pass who was wearing a gray suit and a tieless white summer shirt, the collar of which was open and splayed over the collar of his jacket, and who had a newspaper tucked under his arm. The writer gave the woman a friendly nod, scribbled something in the register she held out for him as he passed, and proceeded to the veranda.
– Спасибо, верный друг, заступился за пострадавшего! – произошло чудо. Приличнейший тихий старичок, одетый бедно, но чистенько, старичок, покупавший три миндальных пирожных в кондитерском отделении, вдруг преобразился. Глаза его сверкнули боевым огнем, он побагровел, швырнул кулечек с пирожными на пол и крикнул:	"Alas, not to us," began Korovyev sadly, "but to him will go that frosty mug of beer that we, poor wanderers, so dreamed of. Our situation is a sad and difficult one, and I do not know what to do."
– Правда! – детским тонким голосом.	Behemoth merely shrugged bitterly and put his cap back on his round head, which was covered all over with thick hair very like cat fur. At that moment a soft but commanding voice sounded above the woman's head,
Затем он выхватил поднос, сбросив с него остатки погубленной Бегемотом шоколадной эйфелевой башни, взмахнул им, левой рукой сорвал с иностранца шляпу, а правой с размаху ударил подносом плашмя иностранца по плешивой голове. Прокатился такой звук, какой бывает, когда с грузовика сбрасывают на землю листовое железо. Толстяк, белея, повалился навзничь и сел в кадку с керченской сельдью, выбив из нее фонтан селедочного рассола. Тут же стряслось и второе чудо. Сиреневый, провалившись в кадку, на чистом русском языке, без признаков какого-либо акцента, вскричал:	"Let them in, Sophia Pavlovna."
– Убивают! Милицию! Меня бандиты убивают! – очевидно, вследствие потрясения, внезапно овладев до тех пор неизвестным ему языком.	The citizeness with the register gave a startled look: in the greenery of the trellis the white dress-shirt and wedge-shaped beard of the pirate had appeared. He gave the two dubious ragamuffins a welcoming look and even gestured for them to come inside. Archibald Archibaldovich made his authority felt in the restaurant he managed, and Sophia Pavlovna asked Korovyev submissively,
Тогда прекратился свист швейцара, и в толпах взволнованных покупателей замелькали, приближаясь, два милицейских шлема. Но коварный Бегемот, как из шайки в бане окатывают лавку, окатил из примуса кондитерский прилавок бензином, и он вспыхнул сам собой. Пламя ударило кверху и побежало вдоль прилавка, пожирая красивые бумажные ленты на корзинках с фруктами. Продавщицы с визгом кинулись бежать из-за прилавка, и лишь только они выскочили из-за него, вспыхнули полотняные шторы на окнах и на полу загорелся бензин.	"What is your name?"
Публика, сразу подняв отчаянный крик, шарахнулась из кондитерского назад, смяв более ненужного Павла Иосифовича, а из-за рыбного гуськом со своими отточенными ножами рысью побежали к дверям черного хода продавцы.	"Panayev," replied the latter politely. The citizeness wrote it down and looked questioningly at Behemoth.
Сиреневый гражданин, выдравшись из кадки, весь в селедочной жиже, перевалился через семгу на прилавке и последовал за ними. Зазвенели и посыпались стекла в выходных зеркальных дверях, выдавленные спасающимися людьми, а оба негодяя – и Коровьев, и обжора Бегемот – куда-то девались, а куда – нельзя было понять. Потом уж очевидцы, присутствующие при начале пожара в торгсине на Смоленском, рассказывали, что будто бы оба хулигана взлетели вверх под потолок и там будто бы лопнули оба, как воздушные детские шары. Это, конечно, сомнительно, чтобы дело было именно так, но чего не знаем, того не знаем.	"Skabichevsky," squeaked the latter, pointing at his primus stove for some reason. Sophia Pavlovna wrote that down too and pushed the register over to the guests to get their signatures. Korovyev wrote "Skabichevsky" opposite "Panayev," and Behemoth wrote "Panayev" opposite "Skabichevsky."
Но знаем, что ровно через минуту после происшествия на Смоленском и Бегемот и Коровьев уже оказались на тротуаре бульвара, как раз напротив дома Грибоедовской тетки. Коровьев остановился у решетки и заговорил:	To Sophia Pavlovna's utter amazement, Archibald Archibaldovich smiled seductively and led the guests to the best table at the other end of the veranda, the table where there was the most shade and where the sunlight played merrily through one of the openings in the trellis.
– Ба! Да ведь это писательский дом. Знаешь, Бегемот, я очень много хорошего и лестного слышал про этот дом. Обрати внимание, мой друг, на этот дом! Приятно думать о том, что под этой крышей скрывается и вызревает целая бездна талантов.	Blinking with astonishment, Sophia Pavlovna spent a long time studying the strange inscriptions left in the register by the unexpected visitors.
– Как ананасы в оранжереях, – сказал Бегемот и, чтобы получше полюбоваться на кремовый дом с колоннами, влез на бетонное основание чугунной решетки.	Archibald Archibaldovich astonished the waiters as much as he had Sophia Pavlovna. He personally pulled the chair back from the table when inviting Korovyev to be seated, winked at one waiter, whispered to the other, and both of the waiters then began fussing over the new guests, one of whom had put his primus stove down on the floor beside his rusty-brown boot.
– Совершенно верно, – согласился со своим неразлучным спутником Коровьев, – и сладкая жуть подкатывает к сердцу, когда думаешь о том, что в этом доме сейчас поспевает будующий автор "Дон Кихота", или "Фауста", или, черт меня побери, "Мертвых душ"! А?	The old tablecloth with yellow stains immediately disappeared from the table, and another one, as white as a Bedouin's burnous and crackling with starch, billowed in the breeze, while Archibald Archibaldovich leaned over and whispered softly but expressively into Korovyev's ear,
– Страшно подумать, – подтвердил Бегемот.	"What can I get for you? I have some choice smoked sturgeon fillet... I salvaged it from the architects' convention..."
– Да, – продолжал Коровьев, – удивительных вещей можно ожидать в парниках этого дома, объединившего под своею кровлей несколько тысяч подвижников, решивших отдать беззаветно свою жизнь на служение Мельпомене, Полигимнии и Талии. Ты представляешь себе, какой поднимется шум, когда кто-нибудь из них для начала преподнесет читающей публике "Ревизора" или, на самый худой конец, "Евгения Онегина"!	"You... um... can just give us some hors d'oeuvres... um..." murmured Korovyev cordially as he made himself comfortable in his chair.
– И очень просто, – опять-таки подтвердил Бегемот.	"I understand," replied Archibald Archibaldovich significantly, closing his eyes.
– Да, – продолжал Коровьев и озабоченно поднял палец, – но! Но, говорю я и повторяю это – но! Если на эти нежные тепличные растения не нападет какой-нибудь микроорганизм, не подточит их в корне, если они не загниют! А это бывает с ананасами! Ой-ой-ой, как бывает!	Seeing the treatment these dubious-looking visitors were getting from the boss, the waiters put all their suspicions aside and got down to serious work. One offered a match to Behemoth, who had pulled a butt out of his pocket and stuck it in his mouth; the other flew up to the table with tinkling green glassware and began setting it with liqueur and wineglasses, and those delicate goblets one so enjoyed sipping Narzan from under the awning of the unforgettable Griboyedov veranda.
– Кстати, – осведомился Бегемот, просовывая свою круглую голову через дыру в решетке, – что это они делают на веранде?	"May I offer you some fillet of grouse," purred Archibald Archibaldovich musically. The guest in the cracked pince-nez fully concurred with the frigate commander's suggestion and gazed benignly at him through his useless lens.
– Обедают, – объяснил Коровьев, – добавлю к этому, дорогой мой, что здесь очень недурной и недорогой ресторан. А я, между тем, как и всякий турист перед дальнейшим путешествием, испытываю желание закусить и выпить большую ледяную кружку пива.	At a neighboring table the writer Petrakov-Sukhovei, dining with his wife, who was finishing her escallop of pork, noticed with a writer's keen powers of observation that Archibald Archibaldovich was showering attention on the guests at the next table, and was very surprised indeed. But his wife, a most honorable lady, simply became jealous of the pirate's attention to Korovyev and even began tapping her spoon on the table, as if to say, "What's the delay... It's time for our ice cream! What's the problem?"
– И я тоже, – ответил Бегемот, и оба негодяя зашагали по асфальтовой дорожке под липами прямо к веранде не чуявшего беды ресторана.	Archibald Archibaldovich, however, merely gave Madame Petrakov a seductive smile and sent a waiter over to her, choosing himself to stay with his dear guests. Ah, Archibald Archibaldovich was smart, all right! And not one whit less observant than the writers themselves. Archibald Archibaldovich knew about the performance at the Variety Theater and had heard about many of the events that had occurred recently, but unlike everyone else, he had not let the words, "checked" and "cat" pass unnoticed. He had guessed immediately who his visitors were. And as a result, he naturally had no desire to quarrel with them. But what a prize that Sophia Pavlovna was! Imagine trying to bar those two from the veranda! But what could you expect from her anyway!
Бледная и скучающая гражданка в белых носочках и белом же беретике с хвостиком сидела на венском стуле у входа на веранду с угла, там, где в зелени трельяжа было устроено входное отверстие. Перед нею на простом кухонном столе лежала толстая конторского типа книга, в которую гражданка, неизвестно для каких причин, записывала входящих в ресторан. Этой именно гражданкой и были остановлены Коровьев и Бегемот.	Haughtily poking her spoon into the melting ice cream, Madame Petrakov looked on disgruntledly as the table in front of the two apparent buffoons piled up, as if by magic, with delicacies. Shining, wet lettuce leaves, washed to a sheen, protruded from a bowl of fresh caviar... a minute later a sweating silver bucket appeared on a small, separate table that had been moved over especially for this purpose.
– Ваши удостоверения? – она с удивлением глядела на пенсне Коровьева, а также и на примус Бегемота, и на разорванный Бегемотов локоть.	Only when he was convinced that everything had been done to perfection, only when the waiters had brought in a bubbling, covered skillet did Archibald Archibaldovich permit himself to leave the two mysterious visitors, but only after whispering to them,
– Приношу вам тысячу извинений, какие удостоверения? – спросил Коровьев, удивляясь.	"Excuse me! I'll only be a minute! I want to see to the grouse fillets myself."
– Вы – писатели? – в свою очередь, спросила гражданка.	He flew from the table and disappeared into the inner passageway of the restaurant. If anyone had observed Archibald Archibaldovich's subsequent movements, he would certainly have found them rather mystifying.
– Безусловно, – с достоинством ответил Коровьев.	Rather than head for the kitchen to see to the grouse, the boss went directly to the storeroom. He opened it with his key, locked himself inside, and carefully, so as not to soil his cuffs, removed two heavy smoked sturgeon from the ice-chest, wrapped them up in newspaper, tied them carefully with a string, and put them aside. After that he checked in the next room to see if his hat and silk-lined summer coat were in their proper place, and only then did he proceed to the kitchen where the cook was zealously preparing the grouse promised the guests by the pirate.
– Ваши удостоверения? – повторила гражданка.	It must be said that there was nothing the least bit strange or mystifying about any of Archibald Archibaldovich's actions, and only a superficial observer could have found them so. Archibald Archibaldovich's actions followed logically from everything that had preceded. His knowledge of recent events, to say nothing of his phenomenal intuition, told the boss of the Griboyedov restaurant that his two visitors' dinner, though lavish and extravagant, would nevertheless be of extremely short duration. And that intuition, which had never deceived the former pirate, did not deceive him now.
– Прелесть моя... – начал нежно Коровьев.	Just as Korovyev and Behemoth were clinking their second glass of splendid, ice-cold, double-filtered Moscow vodka, the reporter Boba Kandalupsky, famous in Moscow for his startling omniscience, appeared on the veranda in a state of sweaty excitement, and proceeded to join the Petrakovs at their table. After laying his bulging briefcase on the table, he put his lips to Petrakov's ear and began whispering some extremely juicy tidbits. Dying of curiosity, Madame Petrakov also pressed her ear to Boba's puffy, fleshy lips. And he, looking around furtively from time to time, kept on whispering and whispering, and occasionally one could catch a separate word or two, such as,
– Я не прелесть, – перебила его гражданка.	"I swear! On Sadovaya, Sadovaya," Boba lowered his voice even more, "bullets don't stop them! Bullets... bullets... kerosene... fire... bullets..."
– О, как это жалко, – разочарованно сказал Коровьев и продолжал: – Ну, что ж, если вам не угодно быть прелестью, что было бы весьма приятно, можете не быть ею. Так вот, чтобы убедиться в том, что Достоевский – писатель, неужели же нужно спрашивать у него удостоверение? Да возьмите вы любых пять страниц из любого его романа, и без всякого удостоверения вы убедитесь, что имеете дело с писателем. Да я полагаю, что у него и удостоверения-то никакого не было! Как ты думаешь? – обратился Коровьев к Бегемоту.	"They ought to take those liars who spread filthy rumors," bellowed Madame Petrakov in a louder contralto than Boba would have wished, "and give them a good talking to! Oh, well, never mind, that will happen in good time, they'll be set straight! What vicious liars!"
– Пари держу, что не было, – ответил тот, ставя примус на стол рядом с книгой и вытирая пот рукою на закопченном лбу.	"What liars are you talking about, Antonida Porfiryevna!" exclaimed Boba, distressed by her refusal to believe what he was saying, and he began hissing again, "I'm telling you, bullets don't stop them... And now the fire... They flew through the air... the air," hissed Boba, having no suspicion that the people he was talking about were sitting at the next table and thoroughly enjoying his hissings.
– Вы – не Достоевский, – сказала гражданка, сбиваемая с толку Коровьевым.	However, their enjoyment was short-lived. Three men, coming from inside the restaurant, dashed out on the veranda, their waists tightly buckled, wearing leggings and carrying revolvers. The one in front gave a loud, terrifying shout,
– Ну, почем знать, почем знать, – ответил тот.	"Nobody move!"
– Достоевский умер, – сказала гражданка, но как-то не очень уверенно.	Then all three opened fire on the veranda, aiming at Korovyev's and Behemoth's heads. Both targets immediately dissolved into the air, and a column of flame shot up from the primus to the awning. A kind of gaping maw with black edges appeared in the awning and began spreading all over it. Leaping through the awning, the fire rose up to the very roof of Griboyedov House. Some folders with papers that were on the second-floor windowsill of the editorial room suddenly burst into flame, followed by the blind, and then the fire, roaring as if someone were fanning it, swept in columns into the aunt's house.
– Протестую, – горячо воскликнул Бегемот. – Достоевский бессмертен!	Just seconds later, writers who had not finished their dinners, the waiters, Sophia Pavlovna, Boba, and the Petrakovs were running down the asphalt paths out to the iron railings on the boulevard, from whence Ivanushka, the first harbinger of misfortune, who could not get anyone to understand him, had come on Wednesday evening.
– Ваши удостоверения, граждане, – сказала гражданка.	Having exited through a side door, without running or hurrying, and with time to spare, like a captain obliged to be the last to leave his burning ship, Archibald Archibaldovich stood calmly in his silk-lined summer coat, two logs of smoked Balyk sturgeon tucked under his arm.
– Помилуйте, это, в конце концов, смешно, – не сдавался Коровьев, – вовсе не удостоверением определяется писатель, а тем, что он пишет! Почем вы знаете, какие замыслы роятся у меня в голове? Или в этой голове? – и он указал на голову Бегемота, с которой тот тотчас снял кепку, как бы для того, чтобы гражданка могла получше осмотреть ее.
– Пропустите, граждане, – уже нервничая, сказала она.	XXIX The Fate of the Master and Margarita is Decided
Коровьев и Бегемот посторонились и пропустили какого-то писателя в сером костюме, в летней без галстука белой рубашке, воротник которой широко лежал на воротнике пиджака, и с газетой под мышкой. Писатель приветливо кивнул гражданке, на ходу поставил в подставленной ему книге какую-то закорючку и проследовал на веранду.
– Увы, не нам, не нам, – грустно заговорил Коровьев, – а ему достанется эта ледяная кружка пива, о которой мы, бедные скитальцы, так мечтали с тобой, положение наше печально и затруднительно, и я не знаю, как быть.	At sunset, high above the city, on the stone terrace of one of the most beautiful buildings in Moscow, a building built about a hundred and fifty years ago, were two figures: Woland and Azazello. They could not be seen from below, from the street, since they were shielded from unwelcome stares by a balustrade decorated with stucco vases and stucco flowers. They, on the other hand, could see almost to the very edge of the city.
Бегемот только горько развел руками и надел кепку на круглую голову, поросшую густым волосом, очень похожим на кошачью шерсть. И в этот момент негромкий, но властный голос прозвучал над головой гражданки:	Dressed in his black soutane, Woland was seated on a folding taboret. His long broadsword had been rammed vertically into the crack between two flagstones, thus forming a sundial. The sword's shadow lengthened slowly and steadily as it crept up to the black slippers on Satan's feet. With his sharp chin resting on his fist and one leg folded beneath him, Woland sat hunched on the taboret, staring fixedly at the vast assortment of huge buildings, palaces, and shacks condemned to destruction.
– Пропустите, Софья Павловна.	Azazello had shed his contemporary attire, that is, his jacket, bowler hat, and patent-leather shoes, and like Woland was dressed in black. He stood motionless, not far from his master, and like him, stared at the city.
Гражданка с книгой изумилась; в зелени трельяжа возникла белая фрачная грудь и клинообразная борода флибустьера. Он приветливо глядел на двух сомнительных оборванцев и, даже более того, делал им пригласительные жесты. Авторитет Арчибальда Арчибальдовича был вещью, серьезно ощутимой в ресторане, которым он заведовал, и Софья Павловна покорно спросила у Коровьева:	Woland spoke,
– Как ваша фамилия?	"What an interesting city, don't you think?" Azazello stirred and replied respectfully,
– Панаев, – вежливо ответил тот. Гражданка записала эту фамилию и подняла вопросительный взор на Бегемота.	"Messire, I prefer Rome!" "Yes, it's a matter of taste," answered Woland.
– Скабичевский, – пропищал тот, почему-то указывая на свой примус. Софья Павловна записала и это и пододвинула книгу посетителям, чтобы они расписались в ней. Коровьев против Панаева написал "Скабичевский", а Бегемот против Скабичевского написал "Панаев".	A short while later his voice sounded again,
Арчибальд Арчибальдович, совершенно поражая Софью Павловну, обольстительно улыбаясь, повел гостей к лучшему столику в противоположном конце веранды, туда, где лежала самая густая тень, к столику, возле которого весело играло солнце в одном из прорезов трельяжной зелени.	"What's that smoke over there on the boulevard?"
Софья же Павловна, моргая от изумления, долго изучала странные записи, сделанные неожиданными посетителями в книге.	"That's Griboyedov burning," replied Azazello.
Официантов Арчибальд Арчибальдович удивил не менее, чем Софью Павловну. Он лично отодвинул стул от столика, приглашая Коровьева сесть,	"One must assume, then, that the inseparable pair, Korovyev and Behemoth, paid them a visit?"
мигнул одному, что-то шепнул другому, и два официанта засуетились возле новых гостей, из которых один свой примус поставил рядом со своим порыжевшим ботинком на пол.	"No doubt about it, Messire."
Немедленно исчезла со стола старая скатерть в желтых пятнах, в воздухе, хрустя крахмалом, взметнулась белейшая, как бедуинский бурнус, другая, а Арчибальд Арчибальдович уже шептал тихо, но очень выразительно, склоняясь к самому уху Коровьева:	Again there was silence, and the two on the terrace watched as the broken, blinding sun caught fire in the westward-facing, upper-storey windows of the massive buildings. Woland's eye burned like one of those windows, even though he had his back to the sunset.
– Чем буду потчевать? Балычок имею особенный... у архитекторского съезда оторвал...	But something made Woland turn away from the city here and focus his attention on the round tower on the roof behind him. Emerging from the tower wall was a somber, mud-stained, black-bearded man wearing a torn chiton and homemade sandals.
– Вы... э... дайте нам вообще закусочку... э... – благожелательно промычал Коровьев, раскидываясь на стуле.	"Hah!" exclaimed Woland, looking mockingly at the man who had entered. "You're the last person one would have expected to see here! What brings you here, uninvited, but expected guest?"
– Понимаю, – закрывая глаза, многозначительно ответил Арчибальд Арчибальдович.	"I've come to see you, Spirit of Evil and Sovereign of the Shadows," replied the man, looking sullenly at Woland from under his furrowed brows.
Увидев, как обращается с весьма сомнительными посетителями шеф ресторана, официанты отбросили всякие сомнения и принялись за дело серьезно. Один уже подносил спичку Бегемоту, вынувшему из кармана окурок и всунувшему его в рот, другой подлетел, звеня зеленым стеклом и выставляя у приборов рюмки, лафитники и тонкостенные бокалы, из которых так хорошо пьется нарзан под тентом... нет, забегая вперед, скажем... пился нарзан под тентом незабвенной Грибоедовской веранды.	"If you've come to see me, then why haven't you greeted me and wished me well, former tax collector?" said Woland in a stern voice.
– Филейчиком из рябчика могу угостить, – музыкально мурлыкал Арчибальд Арчибальдович. Гость в треснувшем пенсне полностью одобрял предложения командира брига и благосклонно глядел на него сквозь бесполезное стеклышко.	"Because I don't want you to be well," was the newcomer's impudent reply.
Обедающий за соседним столиком беллетрист Петраков-Суховей с супругой, доедавшей свиной эскалоп, со свойственной всем писателям наблюдательностью заметил ухаживания Арчибальда Арчибальдовича и очень удивился.	"Nevertheless, you'll have to reconcile yourself to the fact that I am," retorted Woland with a twisted smile. "No sooner do you appear on the roof than you blab nonsense, and I'll tell you what it is—it's in your intonation. You pronounced your words as if you refuse to acknowledge the existence of either shadows or evil. But would you kindly ponder this question: What would your good do if evil didn't exist, and what would the earth look like if all the shadows disappeared? After all, shadows are cast by things and people. Here is the shadow of my sword. But shadows also come from trees and from living beings. Do you want to strip the earth of all trees and living things just because of your fantasy of enjoying naked light? You're stupid."
А супруга его, очень почтенная дама, просто даже приревновала пирата к Коровьеву и даже ложечкой постучала... – И что ж это, дескать, нас задерживают... пора и мороженое подавать! В чем дело?	"I won't argue with you, old sophist," replied Levi Matvei.
Однако, послав Петраковой обольстительную улыбку, Арчибальд Арчибальдович направил к ней официанта, а сам не покинул своих дорогих гостей. Ах, умен был Арчибальд Арчибальдович! А уж наблюдателен, пожалуй, не менее, чем и сами писатели. Арчибальд Арчибальдович знал и о сеансе в Варьете, и о многих других происшествиях этих дней, слышал, но, в противоположность другим, мимо ушей не пропустил ни слова "клетчатый", ни слова "кот". Арчибальд Арчибальдович сразу догадался, кто его посетители. А догадавшись, натурально, ссориться с ними не стал. А вот Софья Павловна хороша! Ведь это надо же выдумать – преграждать этим двум путь на веранду! А впрочем, что с нее спрашивать.	"You can't argue with me because of what I just said—you're stupid," replied Woland, and asked, "Well, tell me briefly, without tiring me, why have you appeared?"
Надменно тыча ложечкой в раскисающее сливочное мороженое, Петракова недовольными глазами глядела, как столик перед двумя одетыми какими-то шутами гороховыми как бы по волшебству обрастает яствами. До блеска вымытые салатные листья уже торчали из вазы со свежей икрой... миг, и появилось на специально пододвинутом отдельном столике запотевшее серебряное ведерко...	"He sent me."
Лишь убедившись в том, что все сделано по чести, лишь тогда, когда в руках официантов прилетела закрытая сковорода, в которой что-то ворчало, Арчибальд Арчибальдович позволил себе покинуть двух загадочных посетителей, да и то предварительно шепнув им:	"What did he order you to tell me, slave?"
– Извините! На минутку! Лично пригляжу за филейчиками.	"I am not a slave," replied Levi Matvei, becoming more enraged, "I am his disciple."
Он отлетел от столика и скрылся во внутреннем ходе ресторана. Если бы какой-нибудь наблюдатель мог проследить дальнейшие действия Арчибальда Арчибальдовича, они, несомненно, показались бы ему несколько загадочными.	"We are speaking different languages, as always," rejoined Woland, "but that doesn't change the things we talk about. So?..."
Шеф отправился вовсе не на кухню наблюдать за филейчиками, а в кладовую ресторана. Он открыл ее своим ключом, закрылся в ней, вынул из ларя со льдом осторожно, чтобы не запачкать манжет, два увесистых балыка, запаковал их в газетную бумагу, аккуратно перевязал веревочкой и отложил в сторону.	"He has read the Master's work," began Levi Matvei, "and asks that you take the Master with you and grant him peace. Is that so difficult for you to do, Spirit of Evil?"
Затем в соседней комнате проверил, на месте ли его летнее пальто на шелковой подкладке и шляпа, и лишь после этого проследовал в кухню, где повар старательно разделывал обещанные гостям пиратом филейчики.	"Nothing is difficult for me to do," replied Woland, "as you well know." He was silent for a moment and then added, "But why aren't you taking him with you to the light?"
Нужно сказать, что странного и загадочного во всех действиях Арчибальда Арчибальдовича вовсе не было и странными такие действия мог бы счесть лишь наблюдатель поверхностный. Поступки Арчибальда Арчибальдовича совершенно логически вытекали из всего предыдущего. Знание последних событий, и главным образом – феноменальное чутье Арчибальда Арчибальдовича подсказывали шефу Грибоедовского ресторана, что обед его двух посетителей будет хотя и обилен и роскошен, но крайне непродолжителен. И чутье, никогда не обманывающее бывшего флибустьера, не подвело его и на сей раз.	"He has not earned light, he has earned peace," said Levi in a sad voice.
В то время как Коровьев и Бегемот чокались второй рюмкой прекрасной холодной московской двойной очистки водки, появился на веранде потный и взволнованный хроникер Боба Кандалупский, известный в Москве своим поразительным всеведением, и сейчас же подсел к Петраковым. Положив свой разбухший портфель на столик, Боба немедленно всунул свои губы в ухо Петракову и зашептал в него какие-то очень соблазнительные вещи. Мадам Петракова, изнывая от любопытства, и свое ухо подставила к пухлым масленым губам Бобы, а тот, изредка воровски оглядываясь, все шептал и шептал, и можно было расслышать отдельные слова, вроде таких:	"Tell him that it shall be done," replied Woland, and added, his eye suddenly flashing, "and leave me this instant."
– Клянусь вам честью! На Садовой, на Садовой, – Боба еще больше снизил голос, – не берут пули. Пули... пули... бензин, пожар... пули...	"He asks that you also take the one who loved him and who suffered because of him," said Levi to Woland, imploring for the first time.
– Вот этих бы врунов, которые распространяют гадкие слухи, – в негодовании несколько громче, чем хотел бы Боба, загудела контральтовым голосом мадам Петракова, – вот их бы следовало разъяснить! Ну, ничего, так и будет, их приведут в порядок! Какие вредные враки!	"We would never have thought of that without you. Leave."
– Какие же враки, Антонида Порфирьевна! – воскликнул огорченный неверием супруги писателя Боба и опять засвистел: – Говорю вам, пули не берут...	Levi Matvei disappeared after this, and Woland called Azazello and commanded him,
А теперь пожар... Они по воздуху... по воздуху, – Боба шипел, не подозревая того, что те, о ком он рассказывает, сидят рядом с ним, наслаждаясь его свистом.	"Fly to them and arrange everything."
Впрочем, это наслаждение скоро прекратилось. Из внутреннего хода ресторана на веранду стремительно вышли трое мужчин с туго перетянутыми ремнями талиями, в крагах и с револьверами в руках. Передний крикнул звонко и страшно:	Azazello left the terrace and Woland remained alone.
– Ни с места! – и тотчас все трое открыли стрельбу на веранде, целясь в голову Коровьеву и Бегемоту. Оба обстреливаемые сейчас же растаяли в воздухе, а из примуса ударил столб огня прямо в тент. Как бы зияющая пасть с черными краями появилась в тенте и стала расползаться во все стороны.	But his solitude was not of long duration. Footsteps and animated voices were heard on the terrace, and Korovyev and Behemoth appeared before Woland. But now the fat man was without his primus stove, but was loaded down with other things. Under his arm was a small landscape in a gold frame, over his arm a badly singed cook's smock, and in his other hand a whole salmon, skin on and tail attached. Korovyev and Behemoth both reeked of smoke, Behemoth's mug was covered with soot and his cap was half-singed.
Огонь, проскочив сквозь нее, поднялся до самой крыши Грибоедовского дома. Лежащие на окне второго этажа папки с бумагами в комнате редакции вдруг вспыхнули, а за ними схватило штору, и тут огонь, гудя, как будто кто-то его раздувал, столбами пошел внутрь теткиного дома.	"Salutations, Messire!" cried the indefatigable pair, and Behemoth waved his salmon.
Через несколько секунд по асфальтовым дорожкам, ведущим к чугунной решетке бульвара, откуда в среду вечером пришел не понятый никем первый вестник несчастья Иванушка, теперь бежали недообедавшие писатели, официанты, Софья Павловна, Боба, Петракова, Петраков.	"You're a fine sight," said Woland.
Заблаговременно вышедший через боковой ход, никуда не убегая и никуда не спеша, как капитан, который обязан покинуть горящий бриг последним, стоял спокойный Арчибальд Арчибальдович в летнем пальто на шелковой подкладке, с двумя балыковыми бревнами под мышкой.	"Imagine, Messire," began Behemoth, shouting joyfully and excitedly, "They thought I was a looter!"
Глава 29. Судьба мастера и Маргариты определена	"Judging by what you've got with you," replied Woland, looking at the landscape, "you are a looter."
На закате солнца высоко над городом на каменной террасе одного из самых красивых зданий в Москве, здания, построенного около полутораста лет назад, находились двое: Воланд и Азазелло. Они не были видны снизу, с улицы, так как их закрывала от ненужных взоров балюстрада с гипсовыми вазами и гипсовыми цветами. Но им город был виден почти до самых краев.	"Can you believe, Messire..." began Behemoth in a heartfelt voice.
Воланд сидел на складном табурете, одетый в черную свою сутану. Его длинная широкая шпага была воткнута между двумя рассекшимися плитами террасы вертикально, так что получились солнечные часы. Тень шпаги медленно и неуклонно удлинялась, подползая к черным туфлям на ногах сатаны. Положив острый подбородок на кулак, скорчившись на табурете и поджав одну ногу под себя, Воланд не отрываясь смотрел на необъятное сборище дворцов, гигантских домов и маленьких, обреченных на слом лачуг.	"No, I can't believe," was Woland's curt reply.
Азазелло, расставшись со своим современным нарядом, то есть пиджаком, котелком, лакированными туфлями, одетый, как и Воланд, в черное, неподвижно стоял невдалеке от своего повелителя, так же как и он не спуская глаз с города.	"Messire, I swear I made heroic efforts to save everything I could, but this was all I could salvage."
Воланд заговорил:	"You would do better to tell me, how did Griboyedov catch fire?" asked Woland.
– Какой интересный город, не правда ли?	Korovyev and Behemoth both spread their arms and raised their eyes skyward, and Behemoth cried,
Азазелло шевельнулся и ответил почтительно:	"I have no idea! We were sitting peacefully, perfectly quietly, having a bite to eat..."
– Мессир, мне больше нравится Рим!	"And suddenly-bang! bang!" chimed in Korovyev, "They were shooting at us! Frightened out of our minds, Behemoth and I ran out into the street, the pursuers ran after us, and we made a dash for Timiryazev!"
– Да, это дело вкуса, – ответил Воланд.	"But a sense of duty," inserted Behemoth, "overcame our shameful fear, and we went back!"
Через некоторое время опять раздался его голос:	"Ah, you went back, did you?" said Woland. "So, of course then, the building burned to the ground."
– А отчего этот дым там, на бульваре?	"To the ground!" affirmed Korovyev sorrowfully. "That is, literally to the ground, Messire, as you so accurately phrased it. Nothing left but smouldering chips!"
– Это горит Грибоедов, – ответил Азазелло.	"I headed straight," Behemoth recounted, "for the assembly hall— that's the one with the columns, Messire—expecting to save something valuable. Oh, Messire, my wife, if only I had one, risked being widowed twenty times over! Fortunately, Messire, I am not married, and I'll tell you frankly—I'm happy not to be. Oh, Messire, who would exchange the freedom of bachelorhood for a yoke around the neck!"
– Надо полагать, что это неразлучная парочка, Коровьев и Бегемот, побывала там?	"The nonsense has begun again," observed Woland.
– В этом нет никакого сомнения, мессир.	"I'm listening and continuing with my story," replied the cat, "yessir, here's a small landscape. It was impossible to remove anything else from the hall, the flames were in my face. I ran to the storeroom and salvaged the salmon. Ran to the kitchen and salvaged the smock. I consider, Messire, that I did everything I could, and I fail to understand the skeptical look on your face."
Опять наступило молчание, и оба находящихся на террасе глядели, как в окнах, повернутых на запад, в верхних этажах громад зажигалось изломанное ослепительное солнце. Глаз Воланда горел точно так же, как одно из таких окон, хотя Воланд был спиною к закату.	"And what was Korovyev doing while you were looting?" inquired Woland.
Но тут что-то заставило Воланда отвернуться от города и обратить свое внимание на круглую башню, которая была у него за спиною на крыше. Из стены ее вышел оборванный, выпачканный в глине мрачный человек в хитоне, в самодельных сандалиях, чернобородый.	"I was helping the firemen, Messire," replied Korovyev, pointing to his torn trousers.
– Ба! – воскликнул Воланд, с насмешкой глядя на вошедшего, – менее всего можно было ожидать тебя здесь! Ты с чем пожаловал, незваный, но предвиденный гость?	"Ah, if that's true, then naturally, they'll have to build a new building."
– Я к тебе, дух зла и повелитель теней, – ответил вошедший, исподлобья недружелюбно глядя на Воланда.	"It will be built, Messire," answered Korovyev, "I can assure you of that."
– Если ты ко мне, то почему же ты не поздоровался со мной, бывший сборщик податей? – заговорил Воланд сурово.	"Well, then, all that is left is to hope that the new one will be better than the old," remarked Woland.
– Потому что я не хочу, чтобы ты здравствовал, – ответил дерзко вошедший.	"And so it shall, Messire," said Korovyev.
– Но тебе придется примириться с этим, – возразил Воланд, и усмешка искривила его рот, – не успел ты появиться на крыше, как уже сразу отвесил нелепость, и я тебе скажу, в чем она, – в твоих интонациях. Ты произнес свои слова так, как будто ты не признаешь теней, а также и зла. Не будешь ли ты так добр подумать над вопросом: что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени? Ведь тени получаются от предметов и людей. Вот тень от моей шпаги. Но бывают тени от деревьев и от живых существ. Не хочешь ли ты ободрать весь земной шар, снеся с него прочь все деревья и все живое из-за твоей фантазии наслаждаться голым светом? Ты глуп.	"Believe me, it will," added the cat, "I'm a regular prophet."
– Я не буду с тобой спорить, старый софист, – ответил Левий Матвей.	"In any case, we're back, Messire," reported Korovyev, "and we await your instructions."
– Ты и не можешь со мной спорить, по той причине, о которой я уже упомянул, – ты глуп, – ответил Воланд и спросил: – Ну, говори кратко, не утомляя меня, зачем появился?	Woland got up from his taboret, went over to the balustrade, and, turning his back on his retinue, gazed silently into the distance for a long time. Then he went back, sat down on his taboret again, and said,
– Он прислал меня.	"There will be no instructions—you have done everything you could, and for the time being, I have no further need of your services. You may rest. A thunderstorm is coming, the last thunderstorm, and it will accomplish everything that needs to be accomplished, and then we will be on our way."
– Что же он велел передать тебе, раб?	"Very well, Messire," replied the two buffoons and disappeared somewhere behind the central round tower in the middle of the terrace.
– Я не раб, – все более озлобляясь, ответил Левий Матвей, – я его ученик.	The thunderstorm that Woland had mentioned was already gathering on the horizon. A black cloud had risen in the west and cut off half the sun. Then it covered it completely. It got cooler on the terrace. Soon thereafter, it got dark.
– Мы говорим с тобой на разных языках, как всегда, – отозвался Воланд, – но вещи, о которых мы говорим, от этого не меняются. Итак...	This darkness, which came from the west, enveloped the huge city. Bridges and palaces disappeared. Everything vanished as if it had never existed. A single streak of fire ran across the whole sky. Then a clap of thunder shook the city. It was repeated, and the storm began. Woland ceased to be visible in its darkness.
– Он прочитал сочинение мастера, – заговорил Левий Матвей, – и просит тебя, чтобы ты взял с собою мастера и наградил его покоем. Неужели это трудно тебе сделать, дух зла?
– Мне ничего не трудно сделать, – ответил Воланд, – и тебе это хорошо известно. – Он помолчал и добавил: – А что же вы не берете его к себе, в свет?	XXX Time to go! Time to go!
– Он не заслужил света, он заслужил покой, – печальным голосом проговорил Левий.
– Передай, что будет сделано, – ответил Воланд и прибавил, причем глаз его вспыхнул: – И покинь меня немедленно.	YOU know," Margarita was saying, "just as you fell asleep last night, I was reading about the darkness that had come in from the Mediterranean... and those idols, oh, those golden idols! For some reason, they give me no peace. I think it's going to rain now too. Can't you feel it getting cooler?"
– Он просит, чтобы ту, которая любила и страдала из-за него, вы взяли бы тоже, – в первый раз моляще обратился Левий к Воланду.	"All this is fine and good," replied the Master as he smoked and chased the smoke away with his hand, "—and as for the idols, forget about them... but what will happen next, is quite incomprehensible!"
– Без тебя бы мы никак не догадались об этом. Уходи.	This conversation took place at sunset just as Levi Matvei came to Woland on the terrace. The window of the basement apartment was open, and if anyone had glanced in, he would have been taken aback by the strange appearance of the two speakers. Margarita was wearing a black cape over her naked body, and the Master was in hospital underclothes. This was because all Margarita's things were back at her house, and she had absolutely nothing else to wear, and although the house was not far away, there was, naturally, no question of her going back there to get her things. And the Master, all of whose suits were still in the closet as if he had never been away, simply did not feel like getting dressed, preoccupied as he was with telling Margarita that he was convinced something quite weird was about to happen. True, he was cleanshaven for the first time since that autumn night (his beard had been trimmed with clippers at the clinic).
Левий Матвей после этого исчез, а Воланд подозвал к себе Азазелло и приказал ему:	The room looked strange too, and it was hard to make anything out in all the chaos. There were manuscripts all over the rug and the sofa. A book was splayed spine upwards in the armchair. The round table was set for dinner, and a few bottles stood among the hors d'oeuvres. Neither Margarita nor the Master knew where the food and drink had come from. They had awakened to find it all on the table.
– Лети к ним и все устрой.	Having slept until sunset on Saturday, the Master and his beloved both felt completely restored, and the only reminder they both had of the previous night's adventures was a slight ache in the left temple.
Азазелло покинул террасу, и Воланд остался один. Но одиночество его не было продолжительным. Послышался на плитах террасы стук шагов и оживленные голоса, и перед Воландом предстали Коровьев и Бегемот. Но теперь примуса при толстяке не было, а нагружен он был другими предметами. Так, под мышкой у него находился небольшой ландшафтик в золотой раме, через руку был перекинут поварской, наполовину обгоревший халат, а в другой руке он держал цельную семгу в шкуре и с хвостом. От Коровьева и Бегемота несло гарью, рожа Бегемота была в саже, а кепка наполовину обгорела.	Psychologically, they had both undergone dramatic changes, as anyone who overheard their conversation in the basement apartment would have realized. But there was absolutely no one to overhear them. The good thing about the yard was that it was always empty. The willow and the lindens outside the window were getting greener every day and their spring fragrance was blown into the basement by a rising breeze.
– Салют, мессир, – прокричала неугомонная парочка, и Бегемот замахал семгой.	"Well, what the devil!" exclaimed the Master unexpectedly. "When you think of it, this is really...," he put out his cigarette in the ashtray, and pressed his hands to his head. "No, listen, you're an intelligent person and you were never crazy. Do you seriously believe that last night we were the guests of Satan?"
– Очень хороши, – сказал Воланд.	"Quite seriously," replied Margarita.
– Мессир, вообразите, – закричал возбужденно и радостно Бегемот, – меня за мародера приняли!	"Of course, of course," said the Master ironically, "that means that now we have two lunatics here, instead of just one! The husband and the wife." He raised his hands to heaven and cried, "No, only the devil knows what this is all about! The devil, the devil, the devil!"
– Судя по принесенным тобою предметам, – ответил Воланд, поглядывая на ландшафтик, – ты и есть мародер.	Instead of answering, Margarita collapsed on the sofa, burst out laughing, waved her bare legs, and cried out,
– Верите ли, мессир... – задушевным голосом начал Бегемот.	"Oh, I can't stand it! I can't stand it! If you could only see what you look like!"
– Нет, не верю, – коротко ответил Воланд.	Having laughed her fill while the Master sheepishly hitched up his hospital long johns, Margarita then grew serious.
– Мессир, клянусь, я делал героические попытки спасти все, что было можно, и вот все, что удалось отстоять.	"You just spoke the truth without knowing it," she began, "The devil does know what this is all about, and believe me, the devil will fix everything!" Her eyes suddenly caught fire, she jumped up, began dancing up and down and shouting, "How happy I am, how happy I am that I made that deal with him! O devil, devil!... And you, my dearest, you'll just have to live with a witch!" She then rushed over to the Master, threw her arms around his neck and began kissing him on the lips, nose, and cheeks. Streams of uncombed black hair cascaded onto the Master, and his cheeks and forehead were hot from kisses.
– Ты лучше скажи, отчего Грибоедов загорелся? – спросил Воланд.	"You really have become like a witch."
Оба, и Коровьев и Бегемот, развели руками, подняли глаза к небу, а Бегемот вскричал:	"That I don't deny," replied Margarita, "I am a witch and I'm very pleased to be one!"
– Не постигаю! Сидели мирно, совершенно тихо, закусывали...	"Well, good," said the Master, "so you're a witch. Fine and splendid! So, that means I was abducted from the hospital... Also very nice! They've brought us back here, let's grant that too... Let's even assume we won't be missed... But in the name of all that's holy, tell me how we'll live and on what? In saying that, I'm concerned mainly about you, believe me!"
– И вдруг – трах, трах! – подхватил Коровьев, – выстрелы! Обезумев от страха, мы с Бегемотом кинулись бежать на бульвар, преследователи за нами, мы кинулись к Тимирязеву!	Just then a pair of square-toed boots and trouser legs appeared in the basement window. The trousers then bent at the knee, and an ample rear end blocked out the light of day.
– Но чувство долга, – вступил Бегемот, – побороло наш постыдный страх, и мы вернулись!	"Aloisy, are you home?" asked a voice outside the window from somewhere above the trousers.
– Ах, вы вернулись? – сказал Воланд, – ну, конечно, тогда здание сгорело дотла.	"See, it's beginning," said the Master.
– Дотла! – горестно подтвердил Коровьев, – то есть буквально, мессир, дотла, как вы изволили метко выразиться. Одни головешки!	"Aloisy?" asked Margarita, going up closer to the window. "He was arrested yesterday. But who's asking for him? What's your name?"
– Я устремился, – рассказывал Бегемот, – в зал заседаний, – это который с колоннами, мессир, – рассчитывая вытащить что-нибудь ценное. Ах, мессир, моя жена, если б только она у меня была, двадцать раз рисковала остаться вдовой! Но, к счастью, мессир, я не женат, и скажу вам прямо – счастлив, что не женат. Ах, мессир, можно ли променять холостую свободу на тягостное ярмо!	The knees and rear end vanished in a second, the gate made a knocking sound, after which everything returned to normal. Margarita collapsed on the sofa and laughed so hard that tears rolled down her cheeks. But when she had calmed down, her face changed completely, she began speaking seriously, and as she did, she slid down off the couch and crawled over to the Master's knees, and, looking into his eyes, she began stroking his head.
– Опять началась какая-то чушь, – заметил Воланд.	"How you've suffered, how you've suffered, my poor man! I'm the only one who knows how much. Look, you have streaks of gray in your hair and a permanent line by your mouth. My only one, my darling, don't think about anything. You've had to think too much, and now I'll do the thinking for you! And I promise you, I promise, everything will be spectacularly fine!"
– Слушаю и продолжаю, – ответил кот, – да-с, вот ландшафтик. Более ничего невозможно было унести из зала, пламя ударило мне в лицо. Я побежал в кладовку, спас семгу. Я побежал в кухню, спас халат. Я считаю, мессир, что я сделал все, что мог, и не понимаю, чем объясняется скептическое выражение на вашем лице.	"I'm not afraid of anything, Margot," replied the Master suddenly, and he raised his head and looked just as he had when he was writing about what he had never seen but knew for certain had happened. "I'm not afraid because I've already been through everything. They frightened me too much and they can't frighten me with anything else. But I feel sorry for you, Margot, that's the problem, and that's why I keep coming back to the same thing. Come to your senses! Why ruin your life over a sick man and a beggar? Go back home! I feel pity for you, that's why I'm saying this."
– А что делал Коровьев в то время, когда ты мародерствовал? – спросил Воланд.	"Oh, you, you," whispered Margarita, shaking her disheveled head, "you unhappy man of little faith. I spent last night naked and shivering because of you, I lost my entire nature and became something different; for months I sat in a dark hole of a room, thinking about only one thing—the thunderstorm over Yershalaim, I cried my eyes out, and now when happiness has come, you want to chase me away? Well, fine, I'll go, I'll go, but know that you are a cruel man! They ravaged your soul!"
– Я помогал пожарным, мессир, – ответил Коровьев, указывая на разорванные брюки.	Bitter tenderness welled up in the Master's heart, and for some unknown reason he began to cry as he buried his head in Margarita's hair. She whispered to him, crying, and her fingers skipped lightly over the Master's temples.
– Ах, если так, то, конечно, придется строить новое здание.	"Yes, streaks, streaks... your head is turning snow-white before my very eyes... oh, my, my long-suffering head! Just look at your eyes! There's a wasteland in there... And your shoulders, they're weighted down... They've crippled you... crippled you." Margarita's speech was disjointed, she was shaking with tears.
– Оно будет построено, мессир, – отозвался Коровьев, – смею уверить вас в этом.	Then the Master wiped his eyes, lifted Margarita off her knees, got up himself, and said in a firm voice,
– Ну, что ж, остается пожелать, чтобы оно было лучше прежнего, – заметил Воланд.	"Enough? You've put me to shame. I won't let myself be fainthearted anymore, and I won't bring up the subject again, don't worry. I know we're both victims of a mental illness that I may have given you... Well, no matter, we'll go through it together."
– Так и будет, мессир, – сказал Коровьев.	Margarita, pressed her lips to the Master's ear and whispered,
– Уж вы мне верьте, – добавил кот, – я форменный пророк.	"I swear by your life, I swear by the astrologer's son, divined by you, that everything will be all right."
– Во всяком случае, мы явились, мессир, – докладывал Коровьев, – и ждем ваших распоряжений.	"Well, fine, fine," answered the Master, adding with a laugh, "Of course, when people have been stripped of everything, as you and I have been, they look to otherworldly powers for salvation! Well, all right, I'm willing to do that."
Воланд поднялся с своего табурета, подошел к балюстраде и долго, молча, один, повернувшись спиной к своей свите, глядел вдаль. Потом он отошел от края, опять опустился на свой табурет и сказал:	"That's it, now you're your old self again, you're laughing," replied Margarita. "To the devil with your learned words. Otherworldly or not otherworldly—isn't it all the same? I'm hungry."
– Распоряжений никаких не будет – вы исполнили все, что могли, и более в ваших услугах я пока не нуждаюсь. Можете отдыхать. Сейчас придет гроза, последняя гроза, она довершит все, что нужно довершить, и мы тронемся в путь.	And she took the Master's hand and pulled him over to the table.
– Очень хорошо, мессир, – ответили оба гаера и скрылись где-то за круглой центральной башней, расположенной в середине террасы.	"I'm not convinced that the food won't fall through the floor or fly out the window," said the Master, who was now completely calm.
Гроза, о которой говорил Воланд, уже скоплялась на горизонте. Черная туча поднялась на западе и до половины отрезала солнце. Потом она накрыла его целиком. На террасе посвежело. Еще через некоторое время стало темно.	"It won't fly away!"
Эта тьма, пришедшая с запада, накрыла громадный город. Исчезли мосты, дворцы. Все пропало, как будто этого никогда не было на свете. Через все небо пробежала одна огненная нитка. Потом город потряс удар. Он повторился, и началась гроза. Воланд перестал быть видим в ее мгле.	And at that moment a nasal voice was heard at the window,
Глава 30. Пора! Пора!	"Peace be unto you."
– Ты знаешь, – говорила Маргарита, – как раз когда ты заснул вчера ночью, я читала про тьму, которая пришла со средиземного моря... И эти идолы, ах, золотые идолы. Они почему-то мне все время не дают покоя. Мне кажется, что и сейчас будет дождь. Ты чувствуешь, как свежеет?	The Master shuddered, but Margarita, already accustomed to the unusual, cried out,
– Все это хорошо и мило, – отвечал мастер, куря и разбивая рукой дым, – и эти идолы, бог с ними, но что дальше получится, уж решительно непонятно!	"That must be Azazello! Oh, how nice this is, how good!" and she whispered to the Master, "You see, you see, they haven't forsaken us!" She hurried to open the door.
Разговор этот шел на закате солнца, как раз тогда, когда к Воланду явился на террасе Левий Матвей. Окошко подвала было открыто, и если бы кто-нибудь заглянул в него, он удивился бы тому, насколько странно выглядят разговаривающие. На Маргарите прямо на голое тело был накинут черный плащ, а мастер был в своем больничном белье. Происходило это оттого, что Маргарите решительно нечего было надеть, так как все ее вещи остались в особняке, и хоть этот особняк был очень недалеко, конечно, нечего было и толковать о том, чтобы пойти туда и взять там свои вещи. А мастер, у которого все костюмы нашли в шкафу, как будто мастер никуда и не уезжал, просто не желал одеваться, развивая перед Маргаритой ту мысль, что вот-вот начнется какая-то совершеннейшая чепуха. Правда, он был выбрит впервые, считая с той осенней ночи (в клинике бородку ему подстригали машинкой).	"Pull your cape around you," the Master called after her.
Комната также имела странный вид, и что-нибудь понять в хаосе ее было очень трудно. На ковре лежали рукописи, они же были и на диване. Валялась какая-то книжка горбом в кресле. А на круглом столе был накрыт обед, и среди закусок стояло несколько бутылок. Откуда взялись эти яства и напитки, было неизвестно и Маргарите и мастеру. Проснувшись, они все это застали уже на столе.	"I don't give a damn about that," replied Margarita, already out in the little hallway.
Проспав до субботнего заката, и мастер, и его подруга чувствовали себя совершенно окрепшими, и только одно давало знать о вчерашних приключениях. У обоих немного ныл левый висок. Со стороны же психики изменения в обоих произошли очень большие, как убедился бы всякий, кто мог бы подслушать разговор в подвальной квартире. Но подслушать было решительно некому. Дворик-то этот был тем и хорош, что всегда был пуст. С каждым днем все сильнее зеленеющие липы и ветла за окном источали весенний запах, и начинающийся ветерок заносил его в подвал.	And then Azazello was bowing and greeting the Master, his walleye beaming at him, and Margarita exclaimed,
– Фу ты черт, – неожиданно воскликнул мастер, – ведь это, подумать только, – он затушил окурок в пепельнице и сжал голову руками, – нет, послушай, ты же умный человек и сумасшедшей не была. Ты серьезно уверена в том, что мы вчера были у сатаны?	"Oh, how happy I am! I've never been so happy in my life! But please excuse my nakedness, Azazello!"
– Совершенно серьезно, – ответила Маргарита.	Azazello told her not to worry, assuring her that he had seen not only naked women, but women who had been completely skinned, and he took a seat at the table after first placing a bundle wrapped in dark brocade in the corner by the stove.
– Конечно, конечно, – иронически сказал мастер, – теперь, стало быть, налицо вместо одного сумасшедшего двое! И муж и жена. – Он воздел руки к небу и закричал: – Нет, это черт знает что такое, черт, черт, черт!	Margarita poured Azazello some cognac, and he drank it gladly. Not taking his eyes off him, the Master would now and then quietly pinch his left wrist under the table. But the pinching did not help. Azazello did not evaporate into thin air, and, to tell the truth, there was no reason for him to do so. There was nothing terrifying about this short, red-haired man, except perhaps for his walleye, but such things can occur even without sorcery—or except perhaps for his not quite normal clothes—some kind of cassock or cloak—but then again, if one thinks about it seriously, there are people who dress like that. And he drank his cognac as all good men do, that is, downing each glass in one swallow, without eating anything. That same cognac made the Master's head buzz, and he began thinking,
Вместо ответа Маргарита обрушилась на диван, захохотала, заболтала босыми ногами и потом уж вскричала:	"No, Margarita's right! Of course this fellow in front of me is an emissary of the devil. After all, wasn't I just trying to prove to Ivan, two nights ago, that it was Satan whom he had met at Patriarch's Ponds. But now, for some reason, the thought frightens me and I start babbling about hypnotists and hallucinations. What the devil kind of hypnotists are these!"
– Ой, не могу! Ой, не могу! Ты посмотри только, на что ты похож!	He began examining Azazello closely and became convinced that some constraint showed in his eyes, some idea which he had not as yet proposed to them. "He's not here just to pay a visit, he's here on some mission," thought the Master.
Отхохотавшись, пока мастер стыдливо поддергивал больничные кальсоны, Маргарита стала серьезной.	His powers of observation had not betrayed him.
– Ты сейчас невольно сказал правду, – заговорила она, – черт знает, что такое, и черт, поверь мне, все устроит! – глаза ее вдруг загорелись, она вскочила, затанцевала на месте и стала вскрикивать: – Как я счастлива, как я счастлива, как я счастлива, что вступила с ним в сделку! О, дьявол, дьявол! Придется вам, мой милый, жить с ведьмой. – После этого она кинулась к мастеру, обхватила его шею и стала его целовать в губы, в нос, в щеки. Вихры неприглаженных черных волос прыгали на мастере, и щеки и лоб его разгорались под поцелуями.	After downing a third glass of cognac, which seemed to have no effect on Azazello whatsoever, the visitor began as follows,
– А ты действительно стала похожей на ведьму.	"A devilishly comfy little basement! I have only one question. What are you going to do in this little basement?"
– А я этого и не отрицаю, – ответила Маргарита, – я ведьма и очень этим довольна!	"That's precisely what I was saying," replied the Master, laughing.
– Ну, хорошо, – ответил мастер, – ведьма так ведьма. Очень славно и роскошно! Меня, стало быть, похитили из лечебницы! Тоже очень мило. Вернули сюда, допустим и это... Предположим даже, что нас не хватятся, но скажи ты мне ради всего святого, чем и как мы будем жить? Говоря это, я забочусь о тебе, поверь мне.	"Why are you upsetting me, Azazello?" asked Margarita.
В этот момент в оконце показались тупоносые ботинки и нижняя часть брюк в жилочку. Затем эти брюки согнулись в колене, и дневной свет заслонил чей-то увесистый зад.	"We'll manage somehow!"
– Алоизий, ты дома? – спросил голос где-то вверху над брюками, за окном.	"Please, please," cried Azazello, "I never meant to upset you. I even agree with you—you'll manage somehow. Oh yes! I almost forgot... Messire sends his greetings. He also asked that I invite you to go on a little outing with him, if, of course, you wish to. So, what do you say to that?"
– Вот, начинается, – сказал мастер.	Margarita nudged the Master with her foot under the table.
– Алоизий? – спросила Маргарита, подходя ближе к окну, – его арестовали вчера. А кто его спрашивает? Как ваша фамилия?	"I accept with pleasure," replied the Master, studying Azazello, while the latter continued,
В то же мгновение колени и зад пропали, и слышно было, как стукнула калитка, после чего все пришло в норму. Маргарита повалилась на диван и захохотала так, что слезы покатились у нее из глаз. Но когда она утихла, лицо ее сильнейшим образом изменилось, она заговорила серьезно и, говоря, сползла с дивана, подползла к коленям мастера и, глядя ему в глаза, стала гладить голову.	"We hope Margarita Nikolayevna won't refuse our invitation?"
– Как ты страдал, как ты страдал, мой бедный! Об этом знаю только я одна. Смотри, у тебя седые нити в голове и вечная складка у губ. Мой единственный, мой милый, не думай ни о чем. Тебе слишком много пришлось думать, и теперь буду думать я за тебя! И я ручаюсь тебе, ручаюсь, что все будет ослепительно хорошо.	"Of course I won't," said Margarita, again nudging the Master's foot with her own.
– Я ничего и не боюсь, Марго, – вдруг ответил ей мастер и поднял голову и показался ей таким, каким был, когда сочинял то, чего никогда не видел, но о чем наверно знал, что оно было. – И не боюсь потому, что я все уже испытал. Меня слишком пугали и ничем более напугать не могут. Но мне жалко тебя, Марго, вот в чем фокус, вот почему я твержу об одном и том же. Опомнись! Зачем тебе ломать свою жизнь с больным и нищим? Вернись к себе! Жалею тебя, потому это и говорю.	"That's wonderful!" exclaimed Azazello. "That's what I like! One, two, and we're off! Not like that time in Alexandrovsky Park."
– Ах, ты, ты, – качая растрепанной головой, шептала Маргарита, – ах, ты, маловерный, несчастный человек. Я из-за тебя всю ночь вчера тряслась нагая, я потеряла свою природу и заменила ее новой, несколько месяцев я сидела в темной каморке и думала только про одно – про грозу над Ершалаимом, я выплакала все глаза, а теперь, когда обрушилось счастье, ты меня гонишь? Ну что ж, я уйду, я уйду, но знай, что ты жестокий человек! Они опустошили тебе душу!	"Oh, don't remind me, Azazello! I was stupid then. But I shouldn't be blamed too severely—after all, it's not everyday you meet up with an evil power!"
Горькая нежность поднялась к сердцу мастера, и, неизвестно почему, он заплакал, уткнувшись в волосы Маргариты. Та, плача, шептала ему, и пальцы ее прыгали на висках мастера.	"That's for sure!" confirmed Azazello. "How nice it would be if it were everyday!"
– Да, нити, нити, на моих глазах покрывается снегом голова, ах, моя, моя много страдавшая голова. Смотри, какие у тебя глаза! В них пустыня... А плечи, плечи с бременем... Искалечили, искалечили, – речь Маргариты становилась бессвязной, Маргарита содрогалась от плача.	"It's the speed I like," said Margarita excitedly, "the speed and the nakedness. Like a shot from a Mauser—bang! Ah, what a shot he is!" cried Margarita, turning to the Master. "He can hit a seven card underneath a pillow and on any of its markings!" Margarita was starting to get drunk, which made her eyes flash.
Тогда мастер вытер глаза, поднял с колен Маргариту, встал и сам и сказал твердо:	"And again I forgot something," said Azazello loudly, slapping himself on the forehead, "I must be overtired! Messire sent you a gift," here he turned to the Master, "a bottle of wine. Please note that it's the same wine the procurator of Judea was drinking. Falernum."
– Довольно! Ты меня пристыдила. Я никогда больше не допущу малодушия и не вернусь к этому вопросу, будь покойна. Я знаю, что мы оба жертвы своей душевной болезни, которую, быть может, я передал тебе... Ну что же, вместе и понесем ее.	Naturally, such a rarity provoked the Master's and Margarita's interest. Azazello took a moldy jug out of a piece of dark, funeral brocade. They sniffed the wine, poured it into glasses, and looked through it at the light in the window, which was fading in the approaching storm.
Маргарита приблизила губы к уху мастера и прошептала:	They saw how everything was stained the color of blood.
– Клянусь тебе твоею жизнью, клянусь угаданным тобою сыном звездочета, все будет хорошо.	"To Woland's health!" exclaimed Margarita, raising her glass.
– Ну, и ладно, ладно, – отозвался мастер и, засмеявшись, добавил: – Конечно, когда люди совершенно ограблены, как мы с тобой, они ищут спасения у потусторонней силы! Ну, что ж, согласен искать там.	All three touched their lips to their glasses and took a long drink. The pre-storm light began to fade in the Master's eyes, his heart skipped a beat, and he felt the end approaching. He saw Margarita, now mortally pale, helplessly stretch out her hands to him, drop her head on the table, and then slide to the floor.
– Ну вот, ну вот, теперь ты прежний, ты смеешься, – отвечала Маргарита, – и ну тебя к черту с твоими учеными словами. Потустороннее или не потустороннее – не все ли это равно? Я хочу есть.	"Poisoner..." the Master managed to shout. He wanted to grab a knife from the table to stab Azazello, but his hand slid helplessly off the tablecloth. Everything around him in the basement turned black, and then vanished completely. He fell backwards, and as he did, cut his temple on the corner of the desk.
И она потащила за руку мастера к столу.	When the two who had been poisoned were still, Azazello went into action. The first thing he did was dash to the window and seconds later he was in the house where Margarita Nikolayevna had lived. Always careful and precise, Azazello wanted to make sure that everything that was necessary had been done. Everything was completely in order. He saw a morose woman, who was waiting for her husband to come home, walk out of her bedroom, suddenly turn pale, clutch her heart and cry out helplessly,
– Я не уверен, что эта еда не провалится сейчас сквозь землю или не улетит в окно, – говорил тот, совершенно успокоившись.	"Natasha! Someone... help me!" She fell on the living-room floor, without reaching the study.
– Она не улетит!	"Everything's in order," said Azazello. A minute later he was back with the prostrate lovers. Margarita lay with her face buried in the carpet. With his iron grip, Azazello turned her over like a doll, so that she was facing him, and scrutinized her. The face of the poisoned woman changed before his eyes. Even in the dusk of the gathering storm he could see the temporary witch's squint and the cruelty and wildness of her features disappear. The dead woman's face brightened and, finally, softened, and her smile was no longer predatory, but more that of a woman who had gone through a lot of suffering. Then Azazello pried open her white teeth and poured a few drops into her mouth of the same wine he had used to poison her. Margarita sighed, started to raise herself without Azazello's help, sat up, and asked in a weak voice,
И в этот самый момент в оконце послышался носовой голос:	"Why, Azazello, why? What have you done to me?"
– Мир вам.	She saw the Master lying there, shuddered, and whispered,
Мастер вздрогнул, а привыкшая уже к необыкновенному Маргарита вскричала:	"I didn't expect this... murderer!"
– Да это Азазелло! Ах, как это мило, как это хорошо! – и, шепнув мастеру: – Вот видишь, видишь, нас не оставляют! – бросилась открывать.	"No, no, you've got it all wrong," replied Azazello, "He'll get up in a minute. Ah, why are you so nervous!"
– Ты хоть запахнись, – крикнул ей вслед мастер.	The red-haired demon sounded so convincing that Margarita believed him right away. She jumped up, strong and alive, and helped give the prostrate Master a drink of the wine. Opening his eyes, the latter gave a glowering look and with hatred in his voice repeated his last word, "Poisoner..."
– Плевала я на это, – ответила Маргарита уже из коридорчика.	"Ah, well! Insults are the usual reward for good work," replied Azazello. "Are you blind? If so, recover your sight quickly."
И вот уж Азазелло раскланивался, здоровался с мастером, сверкал ему своим кривым глазом, а Маргарита восклицала:	The Master lifted himself up, looked around with bright, keen eyes and asked,
– Ах, как я рада! Я никогда не была так рада в жизни! Но простите, Азазелло, что я голая!	"What does this new scenario mean?"
Азазелло просил не беспокоиться, уверял, что он видел не только голых женщин, но даже женщин с начисто содранной кожей, охотно подсел к столу, предварительно поставив в угол у печки какой-то сверток в темной парче.	"It means," replied Azazello, "that it's time for us to go.
Маргарита налила Азазелло коньяку, и он охотно выпил его. Мастер, не спуская с него глаз, изредка под столом тихонько щипал себе кисть левой руки. Но щипки эти не помогали. Азазелло не растворялся в воздухе, да, сказать по правде, в этом не было никакой необходимости.	Can't you hear the thunder? It's getting dark. The horses are pawing the ground, your little garden is trembling. Say good-bye to your basement, and do it quickly."
Ничего страшного в рыжеватом маленького роста человеке не было, разве что вот глаз с бельмом, но ведь это бывает и без всякого колдовства, разве что одежда не совсем обыкновенная – какая-то ряса или плащ, – опять-таки, если строго вдуматься, и это попадается. Коньяк он тоже ловко пил, как и все добрые люди, целыми стопками и не закусывая. От этого самого коньяку у мастера зашумело в голове, и он стал думать:	"Ah, I see," said the Master, looking around, "You killed us, we're dead. How clever of you! How timely! Now I understand everything."
"Нет, Маргарита права! Конечно, передо мной сидит посланник дьявола. Ведь я же сам не далее как ночью позавчера доказывал Ивану, что тот встретил на Патриарших именно сатану, а теперь почему-то испугался этой мысли и начал что-то болтать о гипнотизерах и галлюцинациях. Какие тут к черту гипнотизеры!"	"Oh, please," replied Azazello, "is that you I'm hearing? After all, your beloved calls you the Master, you are thinking at this moment, how can you be dead? Do you have to be sitting in a basement in a shirt and hospital long johns to think you're alive? That's absurd!"
Он стал присматриваться к Азазелло и убедился в том, что в глазах у того виднеется что-то принужденное, какая-то мысль, которую тот до поры до времени не выкладывает. "Он не просто с визитом, а появился он с каким-то поручением", – думал мастер.	"I understand what you've said," cried the Master, "Don't say any more! You're a thousand times right!"
Наблюдательность его ему не изменила.	"Great Woland!" seconded Margarita, "Great Woland! His idea was a lot better than mine. But the novel, the novel," she shouted to the Master," take the novel with you wherever you're flying."
Выпив третью стопку коньяку, который на Азазелло не производил никакого действия, визитер заговорил так:	"I don't have to," replied the Master, "I remember it by heart."
– А уютный подвальчик, черт меня возьми! Один только вопрос возникает, чего в нем делать, в этом подвальчике?	"But you won't forget a word of it, not a single word?" asked Margarita, pressing herself to her lover and wiping the blood away from the cut on his temple.
– Про то же самое я и говорю, – засмеявшись, ответил мастер.	"Don't worry! Now I shall never forget anything," he replied.
– Зачем вы меня тревожите, Азазелло? – спросила Маргарита, – как-нибудь!	"Then it's time for the fire!" cried Azazello, "Fire with which everything began and with which we are ending everything."
– Что вы, что вы, – вскричал Азазелло, – я и в мыслях не имел вас тревожить. Я и сам говорю – как-нибудь. Да! Чуть було не забыл, мессир передавал вам привет, а также велел сказать, что приглашает вас сделать с ним небольшую прогулку, если, конечно, вы пожелаете. Так что же вы на это скажете?	"Fire!" shouted Margarita in a terrifying voice. The basement window banged, the wind blew the blind aside. A short burst of thunder clapped merrily in the sky. Azazello thrust his clawed hand into the stove, pulled out a smoking log and set fire to the tablecloth. Then he set fire to a bundle of old newspapers on the couch, and then to the manuscript and the curtain on the window.
Маргарита под столом толкнула ногою мастера.	The Master, already intoxicated by the thought of the coming ride, threw a book from the shelf onto the table and ruffled its pages in the burning tablecloth. It went up in merry flames.
– С большим удовольствием, – ответил мастер, изучая Азазелло, а тот продолжал:	"Burn, burn, former life!"
– Мы надеемся, что и Маргарита Николаевна не откажется от этого?	"Burn, suffering!" cried Margarita.
– Я-то уж наверное не откажусь, – сказала Маргарита, и опять ее нога проехалась по ноге мастера.	The room was already shimmering in crimson columns, and the three of them ran out through the door along with the smoke, up the stone stairs, and out into the yard. The first thing they saw was the landlord's cook sitting on the ground; scattered-around her were potatoes and several bunches of onions. The cook's condition was understandable. Three black horses were snorting by the shed, quivering, and kicking up fountains of dirt. Margarita was the first to mount, then Azazello, and the Master last. The cook let out a groan and was about to lift her hand to make the sign of the cross, but Azazello shouted threateningly from the saddle,
– Чудеснейшая вещь! – воскликнул Азазелло, – вот это я люблю. Раз-два и готово! Не то, что тогда в Александровском саду.	"I'll cut your hand off!" He whistled, and the horses soared upwards, smashing the linden branches, and dove into a black, low-hanging cloud. Just then smoke began pouring out of the tiny basement window. From below came the faint, pathetic cry of the cook,
– Ах, не напоминайте мне, Азазелло! Я была глупа тогда. Да, впрочем, меня и нельзя строго винить за это – ведь не каждый же день встречаешься с нечистой силой!	"We're on fire!"
– Еще бы, – подтверждал Азазелло, – если бы каждый день, это было бы приятно!	The horses were already flying over the roofs of Moscow.
– Мне и самой нравится быстрота, – говорила Маргарита возбужденно, – нравится быстрота и нагота. Как из маузера – раз! Ах, как он стреляет, – вскричала Маргарита, обращаясь к мастеру, – семерка под подушкой, и любое очко... – Маргарита начинала пьянеть, отчего глаза у нее разгорелись.	"I want to say good-bye to the city," shouted the Master to Azazello, who was riding in front. Thunder swallowed up the end of the Master's sentence. Azazello nodded and urged his horse into a gallop. A cloud was coming straight toward the riders, but still without a sprinkle of rain.
– И опять-таки забыл, – прокричал Азазелло, хлопнув себя по лбу, – совсем замотался. Ведь мессир прислал вам подарок, – тут он отнесся именно к мастеру, – бутылку вина. Прошу заметить, что это то самое вино, которое пил прокуратор Иудеи. Фалернское вино.	They flew over the boulevard, looked down and saw tiny figures running all over the place, seeking shelter from the rain. The first drops began to fall. They flew over the smoke, which was all that was left of Griboyedov. They flew over' the city being flooded by darkness. Lightning flashed above them. Then the rooftops gave way to greenery. Only then did the rain gush down and transform them into three huge bubbles in the deluge.
Вполне естественно, что такая редкость вызвала большое внимание и Маргариты и мастера. Азазелло извлек из куска темной гробовой парчи совершенно заплесневевший кувшин. Вино нюхали, налили в стаканы, глядели сквозь него на исчезающий перед грозою свет в окне. Видели, как все окрашивается в цвет крови.	Margarita was already used to the sensation of flight, but the Master was not, and he was amazed at how quickly they reached their destination, where the man was whom he wanted to say good-bye to because he had no one else. Through the veil of rain he immediately recognized Stravinsky's clinic, the river, and the wood on the opposite shore that he had come to know so thoroughly. They landed in a grove in the meadow not far from the clinic.
– Здоровье Воланда! – воскликнула Маргарита, поднимая свой стакан.	"I'll wait for you here," shouted Azazello through cupped hands, now lit up by flashes of lightning, now submerged in a shroud of gray. "Say good-bye, but do it quickly!"
Все трое приложились к стаканам и сделали по большому глотку. Тотчас предгрозовой свет начал гаснуть в глазах у мастера, дыхание у него перехватило, он почувствовал, что настает конец. Он еще видел, как смертельно побледневшая Маргарита, беспомощно простирая к нему руки, роняет голову на стол, а потом сползает на пол.	The Master and Margarita jumped down from their saddles and flew across the clinic garden, flickering like watery shadows. A moment later, the Master's practiced hand was moving aside the balcony grille of Room 117. Margarita was right behind him. They entered Ivanushka's room, invisible and unnoticed, while the storm was crashing and howling. The Master stopped by the bed.
– Отравитель, – успел еще крикнуть мастер. Он хотел схватить нож со стола, чтобы ударить Азазелло им, но рука его беспомощно соскользнула со скатерти, все окружавшее мастера в подвале окрасилось в черный цвет, а потом и вовсе пропало. Он упал навзничь и, падая, рассек себе кожу на виске об угол доски бюро.	Ivanushka lay motionless, just as he had the first time he watched a thunderstorm from this haven of rest. But he was not crying now as he had been then. After looking carefully at the dark silhouette that had entered his room from the balcony, he raised himself up, stretched his arms out and said joyfully,
Когда отравленные затихли, Азазелло начал действовать. Первым делом он бросился в окно и через несколько мгновений был в особняке, в котором жила Маргарита Николаевна. Всегда точный и аккуратный Азазелло хотел проверить, все ли исполнено, как нужно. И все оказалось в полном порядке. Азазелло видел, как мрачная, дожидающая возвращения мужа женщина вышла из своей спальни, внезапно побледнела, схватилась за сердце и, крикнув беспомощно:	"Ah, it's you! I've been waiting and waiting for you. And now here you are, my neighbor."
– Наташа! Кто-нибудь... ко мне! – упала на пол в гостиной, не дойдя до кабинета.	To this the Master replied, "I am here! But unfortunately, I cannot be your neighbor anymore. I am flying away forever and I have only come to say good-bye."
– Все в порядке, – сказал Азазелло. Через мгновение он был возле поверженных любовников. Маргарита лежала, уткнувшись лицом в коврик. Своими железными руками Азазелло повернул ее как куклу, лицом к себе и вгляделся в нее. На его глазах лицо отравленной менялось. Даже в наступавших грозовых сумерках видно было, как исчезало ее временное ведьмино косоглазие и жестокость и буйность черт. Лицо покойной посветлело и, наконец, смягчилось, и оскал ее стал не хищным, а просто женственным страдальческим оскалом. Тогда Азазелло разжал ее белые зубы и влил в рот несколько капель того самого вина, которым ее и отравил. Маргарита вздохнула, стала подниматься без помощи Азазелло, села и слабо спросила:	"I knew that, I guessed it," replied Ivan softly and asked, "Did you meet him?"
– За что, Азазелло, за что? Что вы сделали со мною?	"Yes," said the Master, "I came to say good-bye to you because you are the only person I've talked to recently."
Она увидела лежащего мастера, содрогнулась и прошептала:	Ivanushka brightened and said,
– Этого я не ожидала... Убийца!	"It's good that you stopped by. I'll keep my word, you know, I won't write any more silly poems. Something else interests me now," Ivanushka smiled and stared with crazed eyes into the distance, past the Master. "I want to write something else. While I've been lying here, you know, I've come to understand a great deal."
– Да нет же, нет, – ответил Азазелло, – сейчас он встанет. Ах, зачем вы так нервны!	These words excited the Master, and he sat down on the edge of Ivanushka's bed and began speaking,
Маргарита поверила ему сразу, настолько убедителен был голос рыжего демона. Она вскочила, сильная и живая, и помогла напоить лежащего вином. Открыв глаза, тот глянул мрачно и с ненавистью повторил свое последнее слово:	"That's good, that's good. You'll write the sequel about him!"
– Отравитель...	Ivanushka's eyes flashed.
– Ах! Оскорбление является обычной наградой за хорошую работу, – ответил Азазелло, – неужели вы слепы? Но прозрейте же скорей.	"But won't you be writing that yourself?" Here he lowered his head and added thoughtfully, "Ah, yes, of course, why am I asking such things." Ivanushka gazed down at the floor, looking frightened.
Тут мастер поднялся, огляделся взором живым и светлым и спросил:	"No," said the Master, and his voice sounded unfamiliar and hollow, "I won't be writing about him anymore. I'll be busy with something else."
– Что же означает это новое?	A distant whistle pierced through the sound of the storm.
– Оно означает, – ответил Азазелло, – что нам пора. Уже гремит гроза, вы слышите? Темнеет. Кони роют землю, содрогается маленький сад. Прощайтесь с подвалом, прощайтесь скорее.	"Do you hear that?" asked the Master.
– А, понимаю, – сказал мастер, озираясь, – вы нас убили, мы мертвы. Ах, как это умно! Как это вовремя! Теперь я понял все.	"The noise of the storm..."
– Ах, помилуйте, – ответил Азазелло, – вас ли я слышу? Ведь ваша подруга называет вас мастером, ведь вы мыслите, как же вы можете быть мертвы? Разве для того, чтобы считать себя живым, нужно непременно сидеть в подвале, имея на себе рубашку и больничные кальсоны? Это смешно!	"No, they're calling me, it's time for me to go," explained the Master and got up from the bed.
– Я понял все, что вы говорили, – вскричал мастер, – не продолжайте! Вы тысячу раз правы.	"Wait! One more word," begged Ivan, "Did you find her? Had she been faithful?"
– Великий Воланд, – стала вторить ему Маргарита, – великий Воланд! Он выдумал гораздо лучше, чем я. Но только роман, роман, – кричала она мастеру, – роман возьми с собою, куда бы ты ни летел.	"She's right here," replied the Master and pointed to the wall. A dark Margarita detached herself from the white wall and came over to the bed. She looked at the young man lying there, and sorrow showed in her eyes.
– Не надо, – ответил мастер, – я помню его наизусть.	"My poor, poor dear," whispered Margarita almost soundlessly, and she bent over the bed.
– Но ты ни слова... ни слова из него не забудешь? – спрашивала Маргарита, прижимаясь к любовнику и вытирая кровь на его рассеченном виске.	"What a beautiful woman," said Ivan without envy, but with sadness and a kind of quiet tenderness, "You see, everything worked out well for you. But it didn't for me." Here he thought for a minute and added pensively, "But maybe it has..."
– Не беспокойся! Я теперь ничего и никогда не забуду, – ответил тот.	"Yes, yes," whispered Margarita, bending down to him, "I'm going to kiss you on the forehead, and everything will work out as it should... take my word for it, I've seen everything already, I know everything."
– Тогда огонь! – вскричал Азазелло, – огонь, с которого все началось и которым мы все заканчиваем.	The young man put his arms around her neck and she kissed him.
– Огонь! – страшно прокричала Маргарита. Оконце в подвале хлопнуло, ветром сбило штору на сторону. В небе прогремело весело и кратко. Азазелло сунул руку с когтями в печку, вытащил дымящуюся головню и поджег скатерть на столе. Потом поджег пачку старых газет на диване, а за нею рукопись и занавеску на окне. Мастер, уже опьяненный будущей скачкой, выбросил с полки какую-то книгу на стол, вспушил ее листы в горящей скатерти, и книга вспыхнула веселым огнем.	"Farewell, disciple," said the Master barely audibly and began melting into the air. He vanished, and Margarita vanished with him. The balcony grille closed.
– Гори, гори, прежняя жизнь!	Ivanushka became restless. He sat up in bed, looked around anxiously, even groaned, began talking to himself, and then got up. The thunderstorm was raging with increasing fury, and, apparently, had agitated his soul. It also upset him that his ears, accustomed now to perpetual silence, caught the sounds of anxious footsteps and muffled voices coming from outside his door. In a nervous state,
– Гори, страдание! – кричала Маргарита.	he called out, trembling, "Praskovya Fyodorovna!"
Комната уже колыхалась в багровых столбах, и вместе с дымом выбежали из двери трое, поднялись по каменной лестнице вверх и оказались во дворике. Первое, что они увидели там, это сидящую на земле кухарку застройщика, возле нее валялся рассыпавшийся картофель и несколько пучков луку. Состояние кухарки было понятно. Трое черных коней храпели у сарая, вздрагивали, взрывали фонтанами землю. Маргарита вскочила первая, за нею Азазелло, последним мастер. Кухарка, простонав, хотела поднять руку для крестного знамения, но Азазелло грозно закричал с седла:	As she came into his room, Praskovya Fyodorovna gave Ivanushka an anxious and inquiring glance.
– Отрежу руку! – он свистнул, и кони, ломая ветви лип, взвились и вонзились в низкую черную тучу. Тотчас из окошечка подвала повалил дым. Снизу донесся слабый, жалкий крик кухарки:	"What is it? What's the matter?" she asked. "Is the storm upsetting you? Well, never you mind, never you mind... We'll make you feel better right away. I'll call for the doctor."
– Горим!..	"No, Praskovya Fyodorovna, you don't have to call for the doctor," said Ivanushka, looking restlessly not at Praskovya Fyodorovna, but at the wall. "There's nothing particularly the matter. I understand everything now, don't be afraid. But won't you tell me," asked Ivan with feeling, "what just happened next door, in Room 118?"
Кони уже неслись над крышами Москвы.	"In 118?" repeated Praskovya Fyodorovna, and her eyes began darting all around. "Why, nothing happened there." But her voice sounded fake. Ivanushka noticed that immediately and said,
– Я хочу попрощаться с городом, – прокричал мастер Азазелло, который скакал впереди. Гром съел окончание фразы мастера. Азазелло кивнул головою и пустил своего коня галопом. Навстречу летящим стремительно летела туча, но еще не брызгала дождем.	"Oh, Praskovya Fyodorovna! You're such a truthful person... Do you think I'm going to fly into a rage? No, Praskovya Fyodorovna, that won't happen. Why don't you just tell me. I can sense what's going on through the wall anyway."
Они летели над бульваром, видели, как фигурки людей разбегаются, прячась от дождя. Падали первые капли. Они пролетели над дымом – всем, что осталось от Грибоедова. Они летели над городом, который уже заливала темнота. Над ними вспыхивали молнии. Потом крыши сменились зеленью. Тогда только хлынул дождь и превратил летящих в три огромных пузыря в воде.	"Your neighbor just died," whispered Praskovya Fyodorovna, unable to overcome her innate truthfulness and goodness, and clothed in the brilliance of the lightning, she looked in fear at Ivanushka. But nothing terrible happened to Ivanushka. He simply raised his finger meaningfully and said,
Маргарите уже было знакомо ощущение полета, а мастеру – нет, и он подивился тому, как быстро они оказались у цели, у того, с кем он хотел попрощаться, потому что больше ему не с кем было прощаться. Он узнал сразу в пелене дождя здание клиники Стравинского, реку и очень хорошо изученный им бор на другом берегу. Они снизились в роще на поляне, недалеко от клиники.	"I knew it! I can assure you, Praskovya Fyodorovna, someone else just died in the city. I even know who." Here Ivanushka smiled mysteriously. "It was a woman."
– Я подожду вас здесь, – прокричал Азазелло, сложив руки щитком, то освещаясь молниями, то пропадая в серой пелене, – прощайтесь, но скорее.
Мастер и Маргарита соскочили с седел и полетели, мелькая, как водяные тени, через клинический сад. Еще через мгновение мастер привычной рукой отодвигал балконную решетку в комнате N 117-й, Маргарита следовала за ним. Они вошли к Иванушке, невидимые и незамеченные, во время грохота и воя грозы. Мастер остановился возле кровати.	XXXI On Sparrow Hills
Иванушка лежал неподвижно, как и тогда, когда в первый раз наблюдал грозу в доме своего отдохновения. Но он не плакал, как в тот раз. Когда он всмотрелся как следует в темный силуэт, ворвавшийся к нему с балкона, он приподнялся, протянул руки и сказал радостно:
– А, это вы! А я все жду, жду вас. Вот и вы, мой сосед.	The thunderstorm had passed without leaving a trace, and a multicolored rainbow had formed an arch over the entire city and was drinking water from the Moscow River. High on a hill between two groves of trees three dark silhouettes could be seen. Woland, Korovyev, and Behemoth sat mounted on black horses, gazing at the city that stretched out on the other side of the river, at the fragmented sun gleaming in the thousands of windows facing westward, toward the gingerbread towers of Novodevichy Convent.
На это мастер ответил:	There was a rustle in the air, and Azazello, along with the Master and Margarita who were flying behind him in the black tail of his cloak, landed next to the waiting group.
– Я здесь! Но вашим соседом, к сожалению, больше быть не могу. Я улетаю навсегда и пришел к вам лишь с тем, чтобы попрощаться.	"We were forced to upset you a little, Margarita Nikolayevna and Master," began Woland after a brief pause, "but please don't hold a grudge. I don't think you'll have any cause for regret. Well, then," he said addressing the Master alone, "say good-bye to the city. It's time for us to go." Woland pointed a black-gloved hand toward the other side of the river where countless suns were smelting the glass, and where the sky over these suns was thick with mist, smoke, and the steam from the city left incandescent by the day's heat.
– Я это знал, я догадался, – тихо ответил Иван и спросил: – Вы встретили его?	The Master dismounted quickly, detached himself from the group, and ran over to the precipice of the hill. His black cloak trailed behind him on the ground. The Master began to look at the city. In the first few seconds an aching sadness wrenched his heart, but it soon gave way to a feeling of sweet disquiet, the excitement of gypsy wanderlust.
– Да, – сказал мастер, – я пришел попрощаться с вами, потому что вы были единственным человеком, с которым я говорил в последнее время.	"Forever! That must be fully comprehended," whispered the Master, and he licked his dry, cracked lips. He began to listen carefully and pay close attention to everything that was happening in his soul. His excitement, it seemed to him, had turned into a feeling of deep and deadly resentment. But it was short-lived, it passed, and gave way for some reason to a feeling of proud indifference, which, in turn, became a presentiment of permanent peace.
Иванушка просветлел и сказал:	The group of riders waited for the Master in silence. The group of riders watched the gesticulations of the long, black figure at the edge of the precipice, who at times raised his head as if trying to encompass the whole city with his gaze and peer beyond its boundaries, and at others dropped his head as if studying the stunted, trampled grass beneath his feet.
– Это хорошо, что вы сюда залетели. Я ведь слово свое сдержу, стишков больше писать не буду. Меня другое теперь интересует, – Иванушка улыбнулся и безумными глазами поглядел куда-то мимо мастера, – я другое хочу написать. Я тут пока лежал, знаете ли, очень многое понял.	The silence was broken by Behemoth who had become bored.
Мастер взволновался от этих слов и заговорил, присаживаясь на край Иванушкиной постели:	"May I have permission, maître," he said. "to give a whistle of farewell before we ride off?"
– А вот это хорошо, это хорошо. Вы о нем продолжение напишите!	"You might frighten the lady," replied Woland, "and, besides, don't forget that today's disgraceful antics are over now."
Иванушкины глаза вспыхнули.	"Oh, no, no, Messire," said Margarita, sitting in the saddle like an Amazon, her hand on her hip, her pointed train reaching down to the ground, "Give him permission to whistle. Thinking about the long road ahead makes me sad. That's natural, isn't it, Messire, even when you know that happiness awaits you at the end of the road? Let him make us laugh, or else I'm afraid this will all end in tears, and everything will be spoiled before we set out on the road!"
– А вы сами не будете разве? – тут он поник головой и задумчиво добавил: – Ах да... Что же это я спрашиваю, – Иванушка покосился в пол, посмотрел испуганно.	Woland nodded to Behemoth, who got very animated, jumped off his horse, put his fingers in his mouth, puffed out his cheeks, and whistled. Margarita's ears began ringing. Her horse reared up, dry branches broke off in the grove, flocks of ravens and sparrows flew up into the sky, a column of dust spiraled towards the river, and several of the passengers on a riverboat that was going past the landing below had their caps blown off into the water.
– Да, – сказал мастер, и голос его показался Иванушке незнакомым и глухим, – я уже больше не буду писать о нем. Я буду занят другим.	The whistle made the Master shudder; however, he did not turn around, but began gesticulating even more wildly, raising his fist skyward as if he were threatening the city. Behemoth looked around proudly.
Шум грозы прорезал дальний свист.	"That was a real whistle, I won't argue," remarked Korovyev condescendingly, "a real whistle, but, objectively speaking, it was pretty mediocre!"
– Вы слышите? – спросил мастер.	"Well, but I'm not a choirmaster," replied Behemoth with dignity, puffing himself up, and unexpectedly giving Margarita a wink.
– Шумит гроза...	"Let me give it a try, if I can remember how," said Korovyev, rubbing his hands and blowing on his fingers.
– Нет, это меня зовут, мне пора, – пояснил мастер и поднялся с постели.	"But just be careful," said Woland sternly from astride his horse. "No broken limbs!"
– Постойте! Еще одно слово, – попросил Иван, – а вы ее нашли? Она вам осталась верна?	"Believe me, Messire," rejoined Korovyev, his hand pressed to his heart, "it's just for fun, I assure you..."
– Вот она, – ответил мастер и указал на стену. От белой стены отделилась темная Маргарита и подошла к постели. Она смотрела на лежащего юношу, и в глазах ее читалась скорбь.	Whereupon he stretched as if he were made of rubber, twirled the fingers of his right hand in an ingenious way, twisted himself up like a corkscrew, and then, after suddenly unwinding, let out a whistle.
– Бедный, бедный, – беззвучно шептала Маргарита и наклонилась к постели.	Margarita did not hear the whistle, but she saw its effects when she and her fiery steed were thrown more than twenty yards to the side. An oak tree next to her was torn up by the roots, and fissures spread over the ground to the river. A huge chunk of riverbank, together with the landing and the restaurant, was uprooted into the river. The water bubbled and heaved, and an entire riverboat was thrown up on the green, low-lying opposite shore, the passengers completely unharmed. A jackdaw killed by Fagot's whistle landed at the feet of Margarita's neighing horse.
– Какая красивая, – без зависти, но с грустью и с каким-то тихим умилением проговорил Иван, – вишь ты, как у вас все хорошо вышло. А вот у меня не так, – тут он подумал и задумчиво прибавил: – А впрочем, может быть, и так...	This whistle scared the Master away. He grabbed his head and ran back to join his waiting companions.
– Так, так, – прошептала Маргарита и совсем склонилась к лежащему, – вот я вас поцелую в лоб, и все у вас будет так, как надо... В этом вы уж мне поверьте, я все уже видела, все знаю.	"Well, then," said Woland, addressing him from atop his horse, "are all your accounts settled? Have you completed your farewell?"
Лежащий юноша охватил ее шею руками, и она поцеловала его.	"Yes, I have," replied the Master, and having regained his composure, he looked boldly and squarely into Woland's face.
– Прощай, ученик, – чуть слышно сказал мастер и стал таять в воздухе. Он исчез, с ним вместе исчезла и Маргарита. Балконная решетка закрылась.	And then the terrifying voice of Woland boomed over the hills like a trumpet call, "Time to go!" followed by the sharp whistle and laughter of Behemoth.
Иванушка впал в беспокойство. Он сел на постели, оглянулся тревожно, даже простонал, заговорил сам с собой, поднялся. Гроза бушевала все сильнее и, видимо, растревожила его душу. Волновало его также то, что за дверью он своим, уже привыкшим к постоянной тишине, слухом уловил беспокойные шаги, глухие голоса за дверью. Он позвал, нервничая уже и вздрагивая:	The horses set off, and the riders soared upwards, breaking into a gallop. Margarita could feel her frenzied horse chomping and straining at the bit. Woland's cloak billowed out over the heads of the entire cavalcade and began filling the vault of the evening sky. When the black covering moved aside for just an instant, Margarita, still galloping, looked back over her shoulder and saw that everything behind them was gone, not only the multicolored towers with the airplane whirring overhead, but the city itself, which had vanished into the ground and left only mist in its wake.
– Прасковья Федоровна!
Прасковья Федоровна уже входила в комнату, вопросительно и тревожно глядя на Иванушку.	XXXII Absolution and Eternal Refuge
– Что? Что такое? – спрашивала она, – гроза волнует? Ну, ничего, ничего... Сейчас вам поможем. Сейчас я доктора позову.
– Нет, Прасковья Федоровна, не надо доктора звать, – сказал Иванушка, беспокойно глядя не на Прасковью Федоровну, а в стену, – со мною ничего особенного такого нет. Я уже разбираюсь теперь, вы не бойтесь. А вы мне лучше скажите, – задушевно попросил Иван, – а что там рядом, в сто восемнадцатой комнате сейчас случилось?	Gods, my gods! How sad the earth is at eventide! How mysterious are the mists over the swamps. Anyone who has wandered in these mists, who has suffered a great deal before death, or flown above the earth, bearing a burden beyond his strength knows this. Someone who is exhausted knows this. And without regret he forsakes the mists of the earth, its swamps and rivers, and sinks into the arms of death with a light heart, knowing that death alone...
– В восемнадцатой? – переспросила Прасковья Федоровна, и глаза ее забегали, – а ничего там не случилось. – Но голос ее был фальшив, Иванушка тотчас это заметил и сказал:	Even the magical black horses had tired and were carrying their riders slowly, and the inevitable night was beginning to catch up with them. Sensing the night at his back, even the irrepressible Behemoth had fallen silent and was flying along, serious and silent, his claws dug into his saddle, his tail fluffed out behind him.
– Э, Прасковья Федоровна! Вы такой человек правдивый... Вы думаете, я бушевать стану? Нет, Прасковья Федоровна, этого не будет. А вы лучше прямо говорите. Я ведь через стену все чувствую.	Night began covering the forests and meadows with its black kerchief. The night ignited sad little lights somewhere far below, alien lights that were no longer of any interest or use either to Margarita or the Master. Night overtook the cavalcade, spreading over them from above and scattering white specks of stars here and there in the saddened sky.
– Скончался сосед ваш сейчас, – прошептала Прасковья Федоровна, не будучи в силах преодолеть свою правдивость и доброту, и испуганно поглядела на Иванушку, вся одевшись светом молнии. Но с Иванушкой ничего не произошло страшного. Он только многозначительно поднял палец и сказал:	Night was thickening, flying alongside the riders, grabbing at their cloaks and pulling them off, unmasking all illusions. And whenever Margarita, buffeted by the cool breeze, opened her eyes, she saw the changes that were taking place in the appearances of all who were flying to their destination. And when the crimson full moon rose up to meet them from behind the edge of the forest, all illusions vanished and the magical, mutable clothing fell into the swamp and drowned in the mist.
– Я так и знал! Я уверяю вас, Прасковья Федоровна, что сейчас в городе еще скончался один человек. Я даже знаю, кто, – тут Иванушка таинственно улыбнулся, – это женщина.	Korovyev-Fagot, the self-tided interpreter for the mysterious consultant who never required any interpretation, was hardly recognizable now in the figure who was flying beside Woland, to the right of the Master's beloved. In place of the fellow who had left Sparrow Hills in a torn circus outfit under the name of Korovyev-Fagot, there now galloped, his gold reins clinking softly, a dark-violet knight with an extremely somber face that never smiled. He flew along beside Woland with his chin on his chest, not looking at the moon and taking no interest in the earth below, but, rather, completely immersed in his own thoughts.
Глава 31. На Воробьевых горах	"Why is he so changed?" Margarita softly asked Woland to the whistling of the wind.
Грозу унесло без следа, и, аркой перекинувшись через всю Москву, стояла в небе разноцветная радуга, пила воду из Москвы-реки. На высоте, на холме, между двумя рощами виднелись три темных силуэта. Воланд, Коровьев и Бегемот сидели на черных конях в седлах, глядя на раскинувшийся за рекою город с ломаным солнцем, сверкающим в тысячах окон, обращенных на запад, на пряничные башни девичьего монастыря.	"That knight once made a joke that fell flat," replied Woland, turning his quietly smoldering eye toward Margarita. "While conversing about darkness and light he made up a pun that was not entirely satisfactory. And after that, he was forced to work a bit longer and harder at making his jokes than he imagined. But tonight is the kind of night when accounts are settled. The knight has paid his bill and closed his account!"
В воздухе зашумело, и Азазелло, у которого в черном хвосте его плаща летели мастер и Маргарита, опустился вместе с ними возле группы дожидающихся.	Night had also torn off Behemoth's fluffy tail, stripped him of his fur and scattered clumps of it over the swamps. The one who had been the cat who amused the Prince of Darkness turned out to be a lean youth, a demon-page, the best jester the world has ever known. Now he, too, had fallen silent and was flying noiselessly, his young face raised to the light flowing from the moon.
– Пришлось мне вас побеспокоить, Маргарита Николаевна и мастер, – заговорил Воланд после некоторого молчания, – но вы не будьте на меня в претензии. Не думаю, чтоб вы об этом пожалели. Ну, что же, – обратился он к одному мастеру, – попрощайтесь с городом. Нам пора, – Воланд указал рукою в черной перчатке с раструбом туда, где бесчисленные солнца плавили стекло за рекою, где над этими солнцами стоял туман, дым, пар раскаленного за день города.	Over to the side of the rest, the steel of his armor gleaming, flew Azazello. The moon had transformed his face as well. The absurd ugly fang was gone, and the blind eye turned out to have been fake. Both Azazello's eyes were alike, empty and black, and his face was cold and white. Azazello was now flying in his true aspect, as the demon of the waterless desert, the demon-killer.
Мастер выбросился из седла, покинул сидящих и побежал к обрыву холма. Черный плащ тащился за ним по земле. Мастер стал смотреть на город. В первые мгновения к сердцу подкралась щемящая грусть, но очень быстро она сменилась сладковатой тревогой, бродячим цыганским волнением.	Margarita could not see herself, but she could certainly see how the Master had changed.
– Навсегда! Это надо осмыслить, – прошептал мастер и лизнул сухие, растрескавшиеся губы. Он стал прислушиваться и точно отмечать все, что происходит в его душе. Его волнение перешло, как ему показалось, в чувство глубокой, кровной обиды. Но та была нестойкой, пропала и почему-то сменилась горделивым равнодушием, а оно – предчувствием постоянного покоя.	His hair looked white in the moonlight and was gathered behind him in a queue that flew in the wind. Whenever the wind blew the Master's cloak away from his legs, Margarita could see the stars flickering on the spurs of his jackboots. Like the demon-youth, the Master flew with his eyes fixed on the moon, but he was smiling at it as if it were someone he knew and loved, and he was mumbling to himself, a habit acquired in Room 118.
Группа всадников дожидалась мастера молча. Группа всадников смотрела, как черная длинная фигура на краю обрыва жестикулирует, то поднимает голову, как бы стараясь перебросить взгляд через весь город, заглянуть за его края, то вешает голову, как будто изучая истоптанную чахлую траву под ногами.	And finally, Woland, too, was flying in his true aspect. Margarita could not have said what his horse's reins were made of and thought they might have been moonbeam chains, and his horse—just a clump of darkness, and the horse's mane—a cloud, and the rider's spurs—the white specks of stars.
Прервал молчание соскучившийся Бегемот.	They flew in silence like that for a long time until the landscape below began to change. The mournful forests drowned in the darkness of the earth, taking with them the dull blades of the rivers. Down below boulders appeared, and began giving off reflections, and in between the boulders were gaps of blackness where the moonlight could not penetrate.
– Разрешите мне, мэтр, – заговорил он, – свистнуть перед скачкой на прощание.	Woland set his horse down on a stony, joyless, flat summit, and then the riders went forward at a walk, listening to the clop of their horses' hooves on the stones and pieces of flint. The moon flooded the area with a bright green light, and in the deserted expanse Margarita could make out an armchair and in it the white figure of a seated man. The seated figure appeared to be either deaf or too sunk in thought. He did not hear the ground trembling under the weight of the horses, nor was he disturbed by the approaching riders.
– Ты можешь испугать даму, – ответил Воланд, – и, кроме того, не забудь, что все твои сегодняшние безобразия уже закончились.	The moon was a great help to Margarita, it gave better light than the most powerful electric street lamp, and Margarita saw that the seated figure, whose eyes seemed blind, was spasmodically rubbing his hands and gazing with unseeing eyes at the disk of the moon. Now Margarita could see that next to the heavy stone chair, which seemed to sparkle in the moonlight, there lay a huge dark dog with pointed ears who, like his master, was gazing anxiously at the moon. At the feet of the seated figure were shards of a broken jug and a blackish-red puddle that would never dry up. The riders stopped their horses.
– Ах нет, нет, мессир, – отозвалась Маргарита, сидящая в седле, как амазонка, подбоченившись и свесив до земли острый шлейф, – разрешите ему, пусть он свистнет. Меня охватила грусть перед дальней дорогой. Не правда ли, мессир, она вполне естественна, даже тогда, когда человек знает, что в конце этой дороги его ждет счастье? Пусть посмешит он нас, а то я боюсь, что это кончится слезами, и все будет испорчено перед дорогой!	"They have read your novel," began Woland, turning to the Master, "and they said only one thing, that, unfortunately, it is not finished. So I wanted to show you your hero. He has been sitting here for about two thousand years, sleeping, but, when the moon is full, he is tormented, as you see, by insomnia. And it torments not only him, but his faithful guardian, the dog. If it is true that cowardice is the most grave vice, then the dog, at least, is not guilty of it. The only thing that brave creature ever feared was thunderstorms. But what can be done, the one who loves must share the fate of the one he loves."
Воланд кивнул Бегемоту, тот очень оживился, соскочил с седла наземь, вложил пальцы в рот, надул щеки и свистнул. У Маргариты зазвенело в ушах. Конь ее взбросился на дыбы, в роще посыпались сухие сучья с деревьев, взлетела целая стая ворон и воробьев, столб пыли понесло к реке, и видно было, как в речном трамвае, проходившем мимо пристани, снесло у пассажиров несколько кепок в воду.	"What is he saying?" asked Margarita, and her utterly tranquil face was covered by a veil of compassion.
Мастер вздрогнул от свиста, но не обернулся, а стал жестикулировать еще беспокойнее, поднимая руку к небу, как бы грозя городу. Бегемот горделиво огляделся.	"He says," Woland's voice rang out, "the same thing over and over. That the moon gives him no peace and that he has a bad job. That is what he always says when he cannot sleep, and when he does sleep, he always sees the same thing—a path of moonlight, and he wants to walk on that path, and talk with the prisoner Ha-Notsri, because, as he keeps maintaining, he did not finish what he wanted to say long ago, on the fourteenth day of the spring month of Nisan. But, alas, for some reason, he never does manage to walk on the path, and no one comes to see him. So there is nothing for him to do except talk to himself. Some variety is necessary, however, so when he talks about the moon, he frequently adds that he hates his immortality and unprecedented fame more than anything in the world. He maintains that he would gladly change places with the ragged wanderer, Levi Matvei."
– Свистнуто, не спорю, – снисходительно заметил Коровьев, – действительно свистнуто, но, если говорить беспристрастно, свистнуто очень средне!	"Twelve thousand moons for that one moon long ago, isn't that too much?" asked Margarita.
– Я ведь не регент, – с достоинством и надувшись, ответил Бегемот и неожиданно подмигнул Маргарите.	"Is this that story with Frieda all over again?" said Woland. "But in this case, Margarita, you need not upset yourself. Everything will be made right, that is what the world is built on."
– А дай-кось я попробую по старой памяти, – сказал Коровьев, потер руки, подул на пальцы.	"Let him go," suddenly shouted Margarita piercingly, just as she had shouted when she was a witch, and her cry dislodged a boulder on the mountainside and sent it hurtling down the slopes into the abyss with a thunderous crash. But Margarita could not tell whether it was the crash of the boulder she heard or the thunder of satanic laughter. In any event, Woland was laughing as he looked at Margarita and said,
– Но ты смотри, смотри, – послышался суровый голос Воланда с коня, – без членовредительских штук!	"One must not shout when in the mountains. Anyway, he's used to avalanches, and it won't disturb him. You need not plead for him, Margarita, because the one he wants to talk with already has." Woland again turned to the Master and said, "Well, then, now you can finish your novel with a single sentence!"
– Мессир, поверьте, – отозвался Коровьев и приложил руку к сердцу, – пошутить, исключительно пошутить... – Тут он вдруг вытянулся вверх, как будто был резиновый, из пальцев правой руки устроил какую-то хитрую фигуру, завился, как винт, и затем, внезапно раскрутившись, свистнул.	The Master seemed to have been waiting for this as he stood motionless, looking at the seated procurator. He cupped his hands over his mouth like a megaphone and shouted so that the echo rebounded over the desolate and treeless mountains.
Этого свиста Маргарита не услыхала, но она его увидела в то время, как ее вместе с горячим конем бросило саженей на десять в сторону. Рядом с нею с корнем вырвало дубовое дерево, и земля покрылась трещинами до самой реки. Огромный пласт берега, вместе с пристанью и рестораном, высадило в реку. Вода в ней вскипела, взметнулась, и на противоположный берег, зеленый и низменный, выплеснуло целый речной трамвай с совершенно невредимыми пассажирами. К ногам храпящего коня Маргариты швырнуло убитую свистом Фагота галку.	"Free! Free! He is waiting for you!"
Мастера вспугнул этот свист. Он ухватился за голову и побежал обратно к группе дожидавшихся его спутников.	The mountains transformed the Master's voice into thunder, and the thunder destroyed them. The accursed rocky walls caved in. The only thing that remained was the summit with the stone chair. Above the black abyss, where the walls had vanished, blazed a vast city dominated by glittering idols that towered over a garden gone luxuriantly to seed during these thousands of moons. The path of moonlight long awaited by the procurator led right up to the garden, and the dog with the pointed ears was the first to rush out on it. The man in the white cloak with the blood-red lining got up from his chair and shouted something in a hoarse, broken voice. It was impossible to make out whether he was laughing or crying, or what he was shouting, but he could be seen running down the path of moonlight, after his faithful guardian.
– Ну что же, – обратился к нему Воланд с высоты своего коня, – все счета оплачены? Прощание совершилось?	"Is that where I'm to go?" asked the Master anxiously, touching his reins.
– Да, совершилось, – ответил мастер и, успокоившись, поглядел в лицо Воланду прямо и смело.	"No," replied Woland. "Why pursue that which is already finished?"
И тогда над горами прокатился, как трубный голос, страшный голос Воланда:	"Does that mean back there then?" asked the Master, who turned and pointed back to where the city they had just left displayed itself with its gingerbread monastery towers and its sun broken to smithereens in the glass.
– Пора!! – и резкий свист и хохот Бегемота.	"Not there either," replied Woland, and his voice thickened and began to flow over the cliffs. "Romantic Master! The one whom the hero you created and just released so yearned to see has read your novel." Here Woland turned to Margarita and said, "Margarita Nikolayevna! It is impossible not to believe that you tried to devise the best possible future for the Master, but I assure you that what I am offering you, and what Yeshua has requested for you, is better still. Let the two of them be alone," said Woland, leaning across his saddle over to the Master's saddle and pointing toward the departed procurator. "Let's not disturb them. Maybe they will come to some agreement." Woland then waved his hand toward Yershalaim, and it was extinguished.
Кони рванулись, и всадники поднялись вверх и поскакали. Маргарита чувствовала, как ее бешеный конь грызет и тянет мундштук. Плащ Воланда вздуло над головами всей кавалькады, этим плащом начало закрывать вечереющий небосвод. Когда на мгновение черный покров отнесло в сторону, Маргарита на скаку обернулась и увидела, что сзади нет не только разноцветных башен с разворачивающимся над ними аэропланом, но нет уже давно и самого города, который ушел в землю и оставил по себе только туман.	"And there too," said Woland, pointing backward. "What would you do in your little basement?" The fragmented sun dimmed in the glass. "Why go back?" continued Woland in a firm and gentle voice. "O Master, thrice a romantic, wouldn't you like to stroll with your beloved under the blossoming cherry trees by day and then listen to Schubert by night? Wouldn't it be nice for you to write by candlelight with a quill pen? Wouldn't you like to sit over a retort, like Faust, in the hope of creating a new homunculus? Go there! Go there! There where a house and an old servant already await you, where the candles are already burning, but will soon go out because you are about to meet the dawn. Take that road, Master, that one! Farewell! It is time for me to go."
Глава 32. Прощение и вечный приют	"Farewell!" shouted Margarita and the Master in reply to Woland. Then the black Woland, forswearing all roads, plunged into the gap, and his retinue noisily rushed down after him. Nothing remained around them, not the cliffs, nor the summit, nor the path of moonlight, nor Yershalaim. The black horses vanished as well. The Master and Margarita saw the promised dawn. It began immediately, right after the midnight moon. In the radiance of the first rays of morning, the Master and his beloved were walking over a small, moss-covered stone bridge. They crossed the bridge. The stream was left behind by the true lovers, and they walked along a sandy path.
Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто летел над этой землей, неся на себе непосильный груз, тот это знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, ее болотца и реки, он отдается с легким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна <успокоит его.>	"Listen to the silence," Margarita was saying to the Master, the sand crunching under her bare feet. "Listen and take pleasure in what you were not given in life-quiet. Look, there up ahead is your eternal home, which you've been given as a reward. I can see the Venetian window and the grape-vine curling up to the roof. There is your home, your eternal home. I know that in the evenings people you like will come to see you, people who interest you and who will not upset you. They will play for you, sing for you, and you will see how the room looks in candlelight. You will fall asleep with your grimy eternal cap on your head, you will fall asleep with a smile on your lips. Sleep will strengthen you, you will begin to reason wisely. And you will never be able to chase me away. I will guard your sleep."
Волшебные черные кони и те утомились и несли своих всадников медленно, и неизбежная ночь стала их догонять. Чуя ее за своею спиною, притих даже неугомонный Бегемот и, вцепившись в седло когтями, летел молчаливый и серьезный, распушив свой хвост.	Thus spoke Margarita as she walked with the Master toward their eternal home, and it seemed to the Master that Margarita's words flowed like the stream they had left behind, flowed and whispered, and the Master's anxious, needle-pricked memory began to fade. Someone was releasing the Master into freedom, as he himself had released the hero he created. That hero, who was absolved on Sunday morning, had departed into the abyss, never to return, the son of an astrologer-king, the cruel fifth procurator of Judea, the knight Pontius Pilate.
Ночь начала закрывать черным платком леса и луга, ночь зажигала печальные огонечки где-то далеко внизу, теперь уже неинтересные и ненужные ни Маргарите, ни мастеру, чужие огоньки. Ночь обгоняла кавалькаду, сеялась на нее сверху и выбрасывала то там, то тут в загрустившем небе белые пятнышки звезд.
Ночь густела, летела рядом, хватала скачущих за плащи и, содрав их с плеч, разоблачала обманы.	Epilogue
И когда Маргарита, обдуваемая прохладным ветром, открывала глаза, она видела, как меняется облик всех летящих к своей цели. Когда же навстречу им из-за края леса начала выходить багровая и полная луна, все обманы исчезли, свалилась в болото, утонула в туманах колдовская нестойкая одежда.
Вряд ли теперь узнали бы Коровьева-Фагота, самозванного переводчика при таинственном и не нуждающемся ни в каких переводах консультанте, в том, кто теперь летел непосредственно рядом с Воландом по правую руку подруги мастера. На месте того, кто в драной цирковой одежде покинул Воробьевы горы под именем Коровьева-Фагота, теперь скакал, тихо звеня золотою цепью повода, темно-фиолетовый рыцарь с мрачнейшим и никогда не улыбающимся лицом. Он уперся подбородком в грудь, он не глядел на луну, он не интересовался землею, он думал о чем-то своем, летя рядом с Воландом.	BUT still, what happened next in Moscow after that Saturday evening at sunset when Woland and his retinue left the capital and disappeared from Sparrow Hills?
– Почему он так изменился? – спросила тихо Маргарита под свист ветра у Воланда.	It's pointless to speak of the preposterous rumors that buzzed loudly and long throughout the city and spread quickly to the most distant and remote parts of the provinces. It's even sickening to repeat them.
– Рыцарь этот когда-то неудачно пошутил, – ответил Воланд, поворачивая к Маргарите свое лицо с тихо горящим глазом, – его каламбур, который он сочинил, разговаривая о свете и тьме, был не совсем хорош. И рыцарю пришлось после этого прошутить немного больше и дольше, нежели он предполагал. Но сегодня такая ночь, когда сводятся счеты. Рыцарь свой счет оплатил и закрыл!	The writer of these truthful lines has himself heard, while on a train to Feodosiya, a story about how in Moscow two thousand people walked out of a theater naked in the literal sense of the word and then went home in taxis in the same state.
Ночь оторвала и пушистый хвост у Бегемота, содрала с него шерсть и расшвыряла ее клочья по болотам. Тот, кто был котом, потешавшим князя тьмы, теперь оказался худеньким юношей, демоном-пажом, лучшим шутом, какой существовал когда-либо в мире. Теперь притих и он и летел беззвучно, подставив свое молодое лицо под свет, льющийся от луны.	Whispers of an "evil power" were heard in lines at dairy shops, in streetcars, stores, apartments, kitchens, suburban and long-distance trains, at stations large and small, in dachas, and on beaches.
Сбоку всех летел, блистая сталью доспехов, Азазелло. Луна изменила и его лицо. Исчез бесследно нелепый безобразный клык, и кривоглазие оказалось фальшивым. Оба глаза Азазелло были одинаковые, пустые и черные, а лицо белое и холодное. Теперь Азазелло летел в своем настоящем виде, как демон безводной пустыни, демон-убийца.	Needless to say, truly mature and cultured people did not tell these stories about an evil power's visit to the capital. In fact, they even made fun of them and tried to talk sense into those who told them. Nevertheless, facts are facts, as they say, and cannot simply be dismissed without explanation: somebody had visited the capital. The charred cinders of Griboyedov alone, and many other things besides, confirmed that.
Себя Маргарита видеть не могла, но она хорошо видела, как изменился мастер. Волосы его белели теперь при луне и сзади собирались в косу, и она летела по ветру. Когда ветер отдувал плащ от ног мастера, Маргарита видела на ботфортах его то потухающие, то загорающиеся звездочки шпор. Подобно юноше-демону, мастер летел, не сводя глаз с луны, но улыбался ей, как будто знакомой хорошо и любимой, и что-то, по приобретенной в комнате N 118-й привычке, сам себе бормотал.	Cultured people shared the point of view of the investigating team: it was the work of a gang of hypnotists and ventriloquists magnificently skilled in their art.
И, наконец, Воланд летел тоже в своем настоящем обличье. Маргарита не могла бы сказать, из чего сделан повод его коня, и думала, что возможно, что это лунные цепочки и самый конь – только глыба мрака, и грива этого коня – туча, а шпоры всадника – белые пятна звезд.	Both inside Moscow and beyond, prompt and energetic steps were, of course, taken to insure their capture, but, most regrettably, produced no results. The man who called himself Woland vanished along with his henchmen and never again returned to Moscow nor did he ever show himself or make an appearance anywhere else. Quite naturally there was speculation that he had escaped abroad, but he never showed up there either.
Так летели в молчании долго, пока и сама местность внизу не стала меняться. Печальные леса утонули в земном мраке и увлекли за собою и тусклые лезвия рек. Внизу появились и стали отблескивать валуны, а между ними зачернели провалы, в которые не проникал свет луны.	The investigation of his case went on for a long time. Say what you will, it was certainly a hellish one! Apart from the four buildings burned to ashes and the hundreds of people driven insane, there were also fatalities. Two were known for sure: Berlioz and that unfortunate civil servant in the Moscow Bureau of Sightseeing for Foreigners, the former Baron Maigel. Those two had certainly been killed. The charred bones of the latter had been discovered in apartment No. 50 on Sadovaya Street after the fire had been put out. Yes, there had been victims, and that called for an investigation.
Воланд осадил своего коня на каменистой безрадостной плоской вершине, и тогда всадники двинулись шагом, слушая, как кони их подковами давят кремни и камни. Луна заливала площадку зелено и ярко, и Маргарита скоро разглядела в пустынной местности кресло и в нем белую фигуру сидящего человека. Возможно, что этот сидящий был глух или слишком погружен в размышление. Он не слыхал, как содрогалась каменистая земля под тяжестью коней, и всадники, не тревожа его, приблизились к нему.	But there were other victims as well, even after Woland had left the capital, and, sad to say, they were black cats.
Луна хорошо помогала Маргарите, светила лучше, чем самый лучший электрический фонарь, и Маргарита видела, что сидящий, глаза которого казались слепыми, коротко потирает свои руки и эти самые незрячие глаза вперяет в диск луны. Теперь уж Маргарита видела, что рядом с тяжелым каменным креслом, на котором блестят от луны какие-то искры, лежит темная, громадная остроухая собака и так же, как ее хозяин, беспокойно глядит на луну.	A hundred or so of these peaceful animals, useful and devoted to man, were shot or otherwise destroyed in various parts of the country. More than a dozen of them, some in extremely mangled condition, were delivered to police stations in various cities. For example, a citizen in Armavir brought in one such innocent creature with its front paws tied up.
У ног сидящего валяются черепки разбитого кувшина и простирается невысыхающая черно-красная лужа.	The man had caught the cat just as the animal was looking furtive (So what can be done if that's the way cats look? It's not because they're guilty, but because they fear that creatures stronger than they—dogs or people—will harm them in some way. And that's not hard to do, but it's nothing to be proud of, I assure you. No, not at all!) and, yes, wearing such a furtive look, the cat was about to bound into a burdock patch for some reason.
Всадники остановили своих коней.	As the citizen pounced on the cat and tore off his tie in order to tie him up, he venomously and menacingly muttered, "
– Ваш роман прочитали, – заговорил Воланд, поворачиваясь к мастеру, – и сказали только одно, что он, к сожалению, не окончен. Так вот, мне хотелось показать вам вашего героя. Около двух тысяч лет сидит он на этой площадке и спит, но когда приходит полная луна, как видите, его терзает бессонница. Она мучает не только его, но и его верного сторожа, собаку. Если верно, что трусость – самый тяжкий порок, то, пожалуй, собака в нем не виновата. Единственно, чего боялся храбрый пес, это грозы. Ну что ж, тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит.	Gottcha! So, mister hypnotist, you've decided to pay us a little visit in Armavir, have you? Well, we're not afraid of you here. And don't pretend to be mute. We already know what a fine fellow you are!"
– Что он говорит? – спросила Маргарита, и совершенно спокойное ее лицо подернулось дымкой сострадания.	The citizen took the cat to the police station, dragging the poor creature by its front paws, which had been tied together with a green necktie, and giving it little kicks so it would walk on its hind legs.
– Он говорит, – раздался голос Воланда, – одно и то же, он говорит, что и при луне ему нет покоя и что у него плохая должность. Так говорит он всегда, когда не спит, а когда спит, то видит одно и то же – лунную дорогу, и хочет пойти по ней и разговаривать с арестантом Га-Ноцри, потому, что, как он утверждает, он чего-то не договорил тогда, давно, четырнадцатого числа весеннего месяца нисана. Но, увы, на эту дорогу ему выйти почему-то не удается, и к нему никто не приходит. Тогда, что же поделаешь, приходится разговаривать ему с самим собою. Впрочем, нужно же какое-нибудь разнообразие, и к своей речи о луне он нередко прибавляет, что более всего в мире ненавидит свое бессмертие и неслыханную славу. Он утверждает, что он охотно бы поменялся своею участью с оборванным бродягой Левием Матвеем.	"Cut it out," shouted the citizen, as boys followed him hooting, "stop playing the fool! It won't work! Walk like everyone else!"
– Двенадцать тысяч лун за одну луну когда-то, не слишком ли это много? – спросила Маргарита.	The black cat merely rolled its martyred eyes. Deprived by nature of the gift of speech, it had no way to defend itself. For its salvation the poor beast was indebted, first of all, to the police, and secondly to its mistress, a respected elderly widow. Once the cat was at the station, the policeman could see that the citizen who had brought it in reeked of alcohol, which immediately cast doubt on his testimony. Meanwhile, the widow, after learning from her neighbors that her cat had been hauled off, ran to the police station and managed to get there in time. She gave the cat the most flattering recommendation, explained that she had known it for five years, ever since it was a kitten, vouched for it as much as for herself, and proved that it had never been implicated in any misconduct and had never been to Moscow. It had been born and raised in Armavir, and had learned to catch mice there.
– Повторяется история с Фридой? – сказал Воланд, – но, Маргарита, здесь не тревожьте себя. Все будет правильно, на этом построен мир.	The cat was untied and returned to its owner, after, it's true, having gotten a taste of trouble first hand—a practical lesson in the meaning of mistaken identity and slander.
– Отпустите его, – вдруг пронзительно крикнула Маргарита так, как когда-то кричала, когда была ведьмой, и от этого крика сорвался камень в горах и полетел по уступам в бездну, оглашая горы грохотом. Но Маргарита не могла сказать, был ли это грохот падения или грохот сатанинского смеха. Как бы то ни было, Воланд смеялся, поглядывая на Маргариту, и говорил:	Besides the cats, there were a few people who suffered some minor unpleasantness. Several arrests were made. Among those held briefly in custody were: citizens Volman and Volper in Leningrad; three Volodins in Saratov, Kiev, and Kharkov; a Volokh in Kazan; and in Penza, no one knows why, a doctoral candidate in chemistry named Vetchinkevich. True, he was enormously tall, dark-haired, and swarthy.
– Не надо кричать в горах, он все равно привык к обвалам, и это его не встревожит. Вам не надо просить за него, Маргарита, потому что за него уже попросил тот, с кем он так стремится разговаривать, – тут Воланд опять повернулся к мастеру и сказал: – Ну что же, теперь ваш роман вы можете кончить одною фразой!	In addition to the above, nine Korovins, four Korovkins, and a pair of Karavayevs were caught in various locales.
Мастер как будто бы этого ждал уже, пока стоял неподвижно и смотрел на сидящего прокуратора. Он сложил руки рупором и крикнул так, что эхо запрыгало по безлюдным и безлесым горам:	At the station in Belgorod a certain citizen was taken off the Sevastopol train in handcuffs. This citizen had taken it into his head to entertain his fellow passengers with card tricks.
– Свободен! Свободен! Он ждет тебя!	In Yaroslavl a man appeared in a restaurant just at dinner time carrying a primus stove which he had just retrieved from a repair shop. When the two doormen on duty spotted him in the cloakroom, they took off and ran out of the restaurant, with all the patrons and staff following at their heels. During this, all the cashier's receipts mysteriously disappeared.
Горы превратили голос мастера в гром, и этот же гром их разрушил. Проклятые скалистые стены упали. Осталась только площадка с каменным креслом. Над черной бездной, в которую ушли стены, загорелся необъятный город с царствующими над ним сверкающими идолами поверх пышно разросшимся за много тысяч этих лун садом. Прямо к этому саду протянулась долгожданная прокуратором лунная дорога, и первым по ней кинулся бежать остроухий пес. Человек в белом плаще с кровавым подбоем поднялся с кресла и что-то прокричал хриплым, сорванным голосом. Нельзя было разобрать, плачет ли он или смеется, и что он кричит. Видно было только, что вслед за своим верным стражем по лунной дороге стремительно побежал и он.	A lot of other things happened, but one can't remember everything. There was great intellectual ferment.
– Мне туда, за ним? – спросил беспокойно мастер, тронув поводья.	Again and again one must give the investigators their due. Everything was done not only to catch the criminals, but to explain all their actions as well. And they were all explained, and one can't but concede that the explanations were both reasonable and irrefutable.
– Нет, – ответил Воланд, – зачем же гнаться по следам того, что уже окончено?	Investigation spokesmen and experienced psychiatrists established that the criminal gang members, or perhaps one in particular (suspicion fell chiefly on Korovyev) were hypnotists with unprecedented powers, capable of appearing not where they actually were, but in illusory, displaced locations. In addition, they could easily convince whoever came in contact with them that certain objects or people were present in places where really they were not, and conversely, they could remove from sight those objects or people that actually were in sight.
– Так, значит, туда? – спросил мастер, повернулся и указал назад, туда, где соткался в тылу недавно покинутый город с монастырскими пряничными башнями, с разбитым вдребезги солнцем в стекле.	In the light of such explanations, everything became absolutely clear, even that which had disturbed the citizens the most, namely, the seemingly inexplicable invulnerability of the cat who had been riddled with bullets in apartment No. 50 during the attempt to take him into custody.
– Тоже нет, – ответил Воланд, и голос его сгустился и потек над скалами, – романтический мастер! Тот, кого так жаждет видеть выдуманный вами герой, которого вы сами только что отпустили, прочел ваш роман. – Тут Воланд повернулся к Маргарите: – Маргарита Николаевна! Нельзя не поверить в то, что вы старались выдумать для мастера наилучшее будущее, но, право, то, что я предлагаю вам, и то, о чем просил Иешуа за вас же, за вас, – еще лучше. Оставьте их вдвоем, – говорил Воланд, склоняясь со своего седла к седлу мастера и указывая вслед ушедшему прокуратору, – не будем им мешать. И, может быть, до чего-нибудь они договорятся, – тут Воланд махнул рукой в сторону Ершалаима, и он погас.	There had, of course, been no cat on the chandelier, and no one had even thought of returning his fire. They had been shooting into the air, while Korovyev, who had duped them into thinking that a cat was raising hell on the chandelier, could easily have been positioned behind those who were shooting, showing off and revelling in his own tremendous, if criminally misapplied, powers of suggestion. And it was he, of course, who had poured the kerosene around the apartment and set fire to it.
– И там тоже, – Воланд указал в тыл, – что делать вам в подвальчике? – тут потухло сломанное солнце в стекле. – Зачем? – продолжал Воланд убедительно и мягко, – о, трижды романтический мастер,	Styopa Likhodeyev had naturally not flown to any Yalta (even Korovyev couldn't have pulled off a stunt like that), nor had he sent any telegrams from there. After being tricked by Korovyev into seeing a cat with a pickled mushroom on his fork and fainting with fright as a result, Styopa had lain unconscious in the jeweller's widow's apartment until Korovyev, making a fool of him once again, had yanked a felt hat over his head and sent him off to the Moscow airport, having previously convinced CID members that Styopa would get off the airplane arriving from Sevastopol.
неужто вы не хотите днем гулять со своею подругой под вишнями, которые начинают зацветать, а вечером слушать музыку Шуберта? Неужели же вам не будет приятно писать при свечах гусиным пером? Неужели вы не хотите, подобно Фаусту, сидеть над ретортой в надежде, что вам удастся вылепить нового гомункула? Туда, туда. Там ждет уже вас дом и старый слуга, свечи уже горят, а скоро они потухнут, потому что вы немедленно встретите рассвет. По этой дороге, мастер, по этой. Прощайте! Мне пора.	True, the Yalta CID maintained that they had taken the barefoot Styopa into custody and had sent telegrams about him to Moscow, but not one copy of those telegrams was ever found in the files, which led to the sad, but utterly unshakable conclusion that the band of hypnotists was able to practice long-distance hypnosis and not just on individuals, but on whole groups of people at one time. This being the case, the criminals were able to drive the most mentally stable people out of their minds.
– Прощайте! – одним криком ответили Воланду Маргарита и мастер. Тогда черный Воланд, не разбирая никакой дороги, кинулся в провал, и вслед за ним, шумя, обрушилась его свита. Ни скал, ни площадки, ни лунной дороги, ни Ершалаима не стало вокруг. Пропали и черные кони. Мастер и Маргарита увидели обещанный рассвет. Он начинался тут же, непосредственно после полуночной луны. Мастер шел со своею подругой в блеске первых утренних лучей через каменистый мшистый мостик. Они пересекли его. Ручей остался позади верных любовников, и они шли по песчаной дороге.	Why bother mentioning, therefore, such things as the deck of cards that turned up in the pocket of some stranger in the audience, the ladies' clothing that vanished, or the meowing beret and other such things! Any professional hypnotist of average ability can perform tricks like that on any stage, and that includes the simple trick of tearing off the emcee's head. The talking cat was also downright nonsense. All you need to get such a cat to perform is an elementary knowledge of ventriloquism, and no one could seriously doubt that Korovyev's skills went far beyond the basics.
– Слушай беззвучие, – говорила Маргарита мастеру, и песок шуршал под ее босыми ногами, – слушай и наслаждайся тем, чего тебе не давали в жизни, – тишиной. Смотри, вон впереди твой вечный дом, который тебе дали в награду. Я уже вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он подымается к самой крыше. Вот твой дом, вот твой вечный дом. Я знаю, что вечером к тебе придут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься и кто тебя не встревожит. Они будут тебе играть, они будут петь тебе, ты увидишь, какой свет в комнате, когда горят свечи. Ты будешь засыпать, надевши свой засаленный и вечный колпак, ты будешь засыпать с улыбкой на губах. Сон укрепит тебя, ты станешь рассуждать мудро. А прогнать меня ты уже не сумеешь. Беречь твой сон буду я.	No, the decks of cards or the forged letters in Nikanor Ivanovich's briefcase were not the issue. Those were mere trifles! And it was he, Korovyev, who had pushed Berlioz to certain death under the streetcar. It was he who had driven the poor poet, Ivan Bezdomny, out of his mind, he who had made him imagine things and have tormenting dreams about ancient Yershalaim and about sun-scorched arid Bald Mountain with its three men hanged on posts. It was he and his gang who had made Margarita Nikolayevna and her maid, the beautiful Natasha, disappear from Moscow. Incidentally, the investigators had given this matter special attention. They had to determine whether the women had been abducted by the gang of murderers and arsonists or whether they had run off with the criminal band of their own free will. Based on the absurd and muddled testimony of Nikolai Ivanovich and taking into account the bizarre and insane note Margarita Nikolayevna had left her husband, in which she said she had gone off to be a witch, and considering the fact that Natasha had disappeared without taking any of her things, the investigators concluded that mistress and maid had both been hypnotized, along with so many others, and abducted by the gang while in that state. The quite likely possibility also arose that the criminals had been attracted by the women's beauty.
Так говорила Маргарита, идя с мастером по направлению к вечному их дому, и мастеру казалось, что слова Маргариты струятся так же, как струился и шептал оставленный позади ручей, и память мастера, беспокойная, исколотая иглами память стала потухать. Кто-то отпускал на свободу мастера, как сам он только что отпустил им созданного героя. Этот герой ушел в бездну, ушел безвозвратно, прощенный в ночь на воскресенье сын короля-звездочета, жестокий пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат.	However, the motive behind the gang's abduction of a mental patient calling himself the Master from a psychiatric clinic still remained a mystery for the investigators. They could not find an explanation for that, nor could they learn the name of the abducted patient. Thus he vanished into the files under the lifeless tag, "No. 118 from Block One."
Эпилог	And so, almost everything was explained, and the investigation came to an end, just as, in general, all things do.
Но все-таки, что же было дальше-то в Москве после того, как в субботний вечер на закате Воланд покинул столицу, исчезнув вместе со своей свитой с Воробьевых гор?	Several years passed, and the citizens began to forget about Woland, Korovyev, and the others. Many changes took place in the lives of the victims of Woland and his associates, and however petty and insignificant those changes may have been, they still deserve mention.
О том, что в течение долгого времени по всей столице шел тяжелый гул самых невероятных слухов, очень быстро перекинувшихся и в отдаленные и глухие места провинции, и говорить не приходится, слухи эти даже тошно повторять.	George Bengalsky, for example, recovered and went home after a three-month stay in the hospital, but he was forced to give up his job at the Variety Theater, and at the most hectic time when the public rushed the theater for tickets-memories of black magic and its exposes were still too fresh in his mind. Bengalsky gave up the Variety because he realized that to appear every evening before two thousand people, to be inevitably recognized and endlessly subjected to snide questions about whether he preferred having his head on or off—was too painful for him.
Пишущий эти правдивые строки сам лично, направляясь в Феодосию, слышал в поезде рассказ о том, как в Москве две тысячи человек вышли из театра нагишом в буквальном смысле слова и в таком виде разъехались по домам в таксомоторах.	Yes, and besides that, the emcee had lost a sizable portion of the cheerfulness necessary for his line of work. He was left with the unpleasant and burdensome habit of falling into a state of anxiety every spring during the full moon, when he would suddenly grab at his neck, look around fearfully, and weep. Although these attacks passed quickly, they made it impossible for him to work at his former job, so he went into retirement and began living on his savings, which, according to his modest calculations, would last him for fifteen years.
Шепот "нечистая сила..." слышался в очередях, стоявших у молочных, в трамваях, в магазинах, в квартирах, в кухнях, в поездах, и дачных и дальнего следования, на станциях и полустанках, на дачах и на пляжах.	He left and never again saw Varenukha, who had won universal popularity and affection for his incredibly polite and considerate attitude toward others, rare even among theater managers. Recipients of complimentary passes, for example, regarded him as a father-benefactor. Whoever called the Variety Theater at whatever time of day or night was always greeted by a soft but sad voice that said, "How can I help you?"—and when Varenukha was called to the phone that same voice would readily reply, "I'm at your service." But Ivan Savelyevich's courteousness has brought him suffering!
Наиболее развитые и культурные люди в этих рассказах о нечистой силе, навестившей столицу, разумеется, никакого участия не принимали и даже смеялись над ними и пытались рассказчиков образумить. Но факт все-таки, как говорится, остается фактом, и отмахнуться от него без объяснений никак нельзя: кто-то побывал в столице. Уж одни угольки, оставшиеся от Грибоедова, да и многое другое слишком красноречиво это подтверждали.	Styopa Likhodeyev no longer has to talk on the phone at the Variety. After being discharged from the clinic where he spent eight days, Styopa was transferred to Rostov, where he was appointed manager of a large specialty foods store. Rumor has it that he has sworn off port completely and drinks only vodka steeped in black currants, which has greatly improved his health. They say that he has become taciturn and avoids women.
Культурные люди стали на точку зрения следствия: работала шайка гипнотизеров и чревовещателей, великолепно владеющая своим искусством.	Stepan Bogdanovich's removal from the Variety did not give Rimsky the joy he so fervently dreamed of for so long. After a spell in a clinic and a rest cure at Kislovodsk, the aged and decrepit financial director with the shaking head put in for retirement from the Variety. Interestingly, it was his wife who turned in his retirement application to the theater. Even in daylight, Grigory Danilovich did not have the strength to be in the same building where he had seen the cracked windowpane flooded with moonlight and the long arm feeling its way along the lower latch.
Меры к ее поимке, как в Москве, так и за пределами ее далеко, были, конечно, приняты немедленные и энергичные, но, к великому сожалению, результатов не дали. Именующий себя Воландом со всеми своими присными исчез и ни в Москву более не возвращался и нигде вообще не появился и ничем себя не проявил.	After retiring from the Variety, the financial director joined the children's puppet theater in Zamoskvorechye. There he was no longer forced to deal with the esteemed Arkady Apollonovich Sempleyarov in regard to acoustical matters. The latter had been speedily transferred to Bryansk and made the head of a mushroom-processing plant. Now Muscovites eat his salted saffron milkcaps and marinated white mushrooms, praise them to the skies, and could not be more delighted about his transfer. What's past is past, and it can now be said that Arkady Apollonovich's performance in acoustics was never really a success, and no matter how hard he tried to make improvements in acoustics, they still remained the same.
Совершенно естественно, что возникло предположение о том, что он бежал за границу, но и там нигде он не обозначился.	Besides Arkady Apollonovich, Nikanor Ivanovich Bosoi should be included among those who severed their ties with the theater, although the only connection between Nikanor Ivanovich and the theater was his fondness for free passes. Not only does Nikanor Ivanovich not attend the theater either with a paid ticket or a free pass, his face actually changes whenever the theater is even mentioned. Besides the theater, his hatred for the poet Pushkin and for the gifted actor Savva Potapovich Kurolesov has increased rather than diminished. He hates the latter so much that last year when he saw a black-bordered announcement in the paper to the effect that Savva Potapovich had died of a stroke at the height of his career, Nikanor Ivanovich got so red in the face that he almost followed in Savva Potapovich's footsteps, and then he let out a roar, "Serves him right!" That same evening, moreover, Nikanor Ivanovich, for whom the popular actor's death brought such a flood of painful memories, went all by himself, with only the full moon over Sadovaya Street for company, and got roaring drunk. With each glass he drank, the accursed list of people he detested grew longer and longer, and on it were Sergei Gerardovich Dunchil, the beautiful Ida Gerkulanovna, the red-haired owner of the fighting geese, and the outspoken Nikolai Kanavkin.
Следствие по его делу продолжалось долго. Ведь как-никак, а дело это было чудовищно! Не говоря уже о четырех сожженных домах и о сотнях сведенных с ума людей, были и убитые. О двух это можно сказать точно: о Берлиозе и об этом злосчастном служащем в бюро по ознакомлению иностранцев с достопримечательностями Москвы, бывшем бароне Майгеле. Ведь они-то были убиты. Обгоревшие кости второго были обнаружены в квартире N 50 по Садовой улице, после того как потушили пожар. Да, были жертвы, и эти жертвы требовали следствия.	Well, so what happened to all of them? Mercy me! Absolutely nothing happened to them, nor could it have since they never existed in reality, just as the likable emcee never existed, nor the theater itself, nor the old skinflint aunt, Porokhovnikova, who let foreign currency rot in her cellar, nor, of course, did the gold trumpets and the insolent cooks. Nikanor Ivanovich had just dreamed it all under the influence of that rogue Korovyev, The only living person in the dream had been Savva Potapovich, the actor, and he had gotten into the dream just because he had been on the radio so much that he stuck in Nikanor Ivanovich's memory. He did exist, but the others did not.
Но были и еще жертвы, уже после того, как Воланд покинул столицу, и этими жертвами стали, как это ни грустно, черные коты.	So, maybe Aloisy Mogarych did not exist either? Oh, no! Not only did he exist, he does still, and in the very job that Rimsky left, that of financial director of the Variety Theater.
Штук сто примерно этих мирных, преданных человеку и полезных ему животных были застрелены или истреблены иными способами в разных местах страны. Десятка полтора котов, иногда в сильно изуродованном виде, были доставлены в отделения милиции в разных городах. Например, в Армавире один из ни в чем не повинных котов был приведен каким-то гражданином в милицию со связанными передними лапами.	About twenty-four hours after his visit to Woland, Aloisy came to his senses in a train somewhere near Vyatka and decided that he had left Moscow in a daze for some reason and thus had forgotten to put on his trousers, but what he couldn't understand was why he had stolen the private-home-builder's tenants book, which was of absolutely no use to him. He paid the conductor a colossal sum of money for a greasy old pair of trousers, and turned back at Vyatka. But, alas, he could not find the private-home-builder's house. The dilapidated old wreck had been burned to the ground. Aloisy, however, was an extremely enterprising man. Two weeks later he was settled in a splendid room on Bryusov Lane and a few months after that, he was sitting in Rimsky's office. And just as Rimsky was once tormented by Styopa, so Varenukha is now harassed by Aloisy. Ivan Savelyevich has only one dream, namely, that Aloisy be removed to someplace far from the Variety and out of sight, because, as Varenukha sometimes whispers to close friends, he has "never in his life met such a bastard as that Aloisy, who is capable of absolutely anything."
Подкараулил этого кота гражданин в тот момент, когда животное с вороватым видом (что же поделаешь, что у котов такой вид? Это не оттого, что они порочны, а оттого, что они боятся, чтобы кто-либо из существ более сильных, чем они, – собаки и люди, – не причинили им какой-нибудь вред или обиду. И то и другое очень нетрудно, но чести в этом, уверяю, нет никакой. Да, нет никакой!), да, так с вороватым видом кот собирался устремиться зачем-то в лопухи.	But the manager may be prejudiced. Aloisy doesn't seem to be involved in any shady business, or in any business at all for that matter, not counting, of course, his appointing a new bartender to replace Sokov. Andrei Fokich died of cancer of the liver in the First Clinic of Moscow University Hospital about nine months after Woland's appearance in Moscow...
Навалившись на кота и срывая с шеи галстук, чтобы вязать его, гражданин ядовито и угрожающе бормотал:	Yes, several years have passed, and the events truthfully described in this book dragged on for awhile and were then forgotten. But not by everyone, not by everyone!
– Ага! Стало быть, теперь к нам, в Армавир, пожаловали, господин гипнотизер? Ну, здесь вас не испугались. Да вы не притворяйтесь немым. Нам уже понятно, что вы за гусь!	Every year, as the spring holiday moon turns full, a man appears toward evening beneath the lindens at Patriarch's Ponds. He is a man of about thirty or so, reddish-haired, green-eyed, modestly dressed. He is a fellow of the Institute of History and Philosophy, Professor Ivan Nikolayevich Ponyryov.
Вел кота в милицию гражданин, таща бедного зверя за передние лапы, скрученные зеленым галстуком, и добиваясь легкими пинками, чтобы кот непременно шел на задних лапах.	When he gets to the lindens, he always sits down on the same bench he was sitting on that evening when Berlioz, long forgotten by everyone, saw the moon, shattering into pieces, for the last time in his life.
– Вы, – кричал гражданин, сопровождаемый свистящими мальчишками, – бросьте, бросьте дурака валять! Не выйдет это! Извольте ходить, как все ходят!	The now whole moon, white at the beginning of the evening, and then golden, with a dark dragon-horse imprinted on its face, floats above the former poet, Ivan Nikolayevich, while at the same time staying in one place overhead.
Черный кот только заводил мученические глаза. Лишенный природой дара слова, он ни в чем не мог оправдаться. Спасением своим бедный зверь обязан в первую очередь милиции, а кроме того, своей хозяйке, почтенной старушке-вдове. Лишь только кот был доставлен в отделение, там убедились, что от гражданина сильнейшим образом пахнет спиртом, вследствие чего в показаниях его тотчас же усомнились. А тем временем старушка, узнавшая от соседей, что ее кота замели, кинулась бежать в отделение и поспела вовремя. Она дала самые лестные рекомендации коту, объяснила, что знает его пять лет с тех пор, как он был котенком, ручается за него, как за самое себя, доказала, что он ни в чем плохом не замечен и никогда не ездил в Москву. Как он родился в Армавире, так в нем и вырос и учился ловить мышей.	Everything is clear to Ivan Nikolayevich, he knows and understands everything. He knows that in his youth he was the victim of hypnotist-criminals and that he had to go in for treatment and was cured. But he also knows that there are things he cannot cope with. For example, he cannot cope with the spring full moon. As soon as it draws near, as soon as the heavenly body begins to expand and to fill with gold just as it did long ago when it towered over the two five-branched candelabra, Ivan Nikolayevich becomes restless, anxious, loses his appetite, has trouble sleeping, and waits for the moon to ripen. And when the full moon comes, nothing can keep Ivan Nikolayevich at home. Towards evening he goes out and walks to Patriarch's Ponds.
Кот был развязан и возвращен владелице, хлебнув, правда, горя, узнав на практике, что такое ошибка и клевета.	Sitting on his bench, Ivan Nikolayevich openly talks to himself, smokes, and squints alternately at the moon and at the turnstile he remembers so well.
Кроме котов, некоторые незначительные неприятности постигли кое-кого из людей. Произошло несколько арестов. В числе других задержанными на короткое время оказались: в Ленинграде – граждане Вольман и Вольпер, в Саратове, Киеве и Харькове – трое Володиных, в Казани – Волох, а в Пензе, и уж совершенно неизвестно почему, – кандидат химических наук Ветчинкевич... Правда, тот был огромного роста, очень смуглый брюнет.	Ivan Nikolayevich spends an hour or two like that. Then he gets up, and walking with vacant, unseeing eyes, always taking the same route via Spiridonovka, heads for the side streets around the Arbat.
Попались в разных местах, кроме того, девять Коровиных, четыре Коровкина и двое Караваевых.	He walks past the oil shop, turns at the corner with the rickety old gas lamp, and creeps over to the fence beyond which he sees a luxuriant garden not yet in bloom and a gothic-style house, colored by the moonlight on one side, where the bay window with the triple casements juts out, and dark on the other.
Некоего гражданина сняли с севастопольского поезда связанным на станции Белгород.	The professor does not know what draws him to the fence or who lives in the house, but he does know that he cannot resist his impulses during the full moon. He also knows that in the garden beyond the fence he will invariably see the same thing.
Гражданин этот вздумал развлечь едущих с ним пассажиров карточными фокусами.	He sees a respectable-looking, middle-aged man with a beard and a pince-nez and slightly piggish features sitting on a bench. He is a resident of the gothic house and Ivan Nikolayevich always finds him in the same dreamy pose, his gaze directed at the moon. Ivan Nikolayevich knows that after admiring the moon, the man on the bench will turn his gaze to the bay window and stare at it as if he expects it to burst open any minute and have something unusual appear on the windowsill.
В Ярославле, как раз в обеденную пору, в ресторан явился гражданин с примусом в руках, который он только что взял из починки. Двое швейцаров, лишь только увидели его в раздевалке, бросили свои посты в раздевалке и бежали, а за ними бежали из ресторана все посетители и служащие. При этом у кассирши непонятным образом пропала вся выручка.	Ivan Nikolayevich knows what will happen next by heart. Here he has to crouch down lower behind the fence, because the man on the bench will start whirling his head, trying to catch something in the air with his wandering eyes, will smile ecstatically, and then in a kind of sweet anguish, will suddenly clasp his hands and murmur plainly and rather loudly,
Было еще многое, всего не вспомнишь. Было большое брожение умов.	"Venus! Venus!... Oh, what a fool I was!..."
Еще и еще раз нужно отдать справедливость следствию. Все было сделано не только для того, чтобы поймать преступников, но и для того, чтобы объяснить все то, что они натворили. И все это было объяснено, и объяснения эти нельзя не признать и толковыми и неопровержимыми.	"Gods, gods!" Ivan Nikolayevich will start whispering from his hiding place behind the fence, his inflamed eyes still fastened on the mysterious stranger, "there's another victim of the moon... Yes, another one like me."
Представители следствия и опытные психиатры установили, что члены преступной шайки или, может быть, один из них (преимущественно подозрение в этом падало на Коровьева) являлись невиданной силы гипнотизерами, могущими показывать себя не в том месте, где они на самом деле находились, а на позициях мнимых, смещенных. Помимо этого, они свободно внушали столкнувшимся с ними, что некие вещи или люди находятся там, где на самом деле их не было, и наоборот, удаляли из поля зрения те вещи или людей, которые действительно в этом поле зрения имелись.	And the man on the bench will continue murmuring,
В свете таких объяснений решительно все понятно, и даже наиболее волновавшая граждан, ничем, казалось бы, не объяснимая неуязвимость кота, обстрелянного в квартире N 50, при попытках взять его под стражу.	"Oh, what a fool I was! Why, why didn't I fly away with her? What was I afraid of, old ass that I am! I got a certificate! So you can suffer now, you old idiot!"
Никакого кота на люстре, натурально, не было, никто и не думал отстреливаться, стреляли по пустому месту, в то время как Коровьев, внушивший, что кот безобразничает на люстре, мог свободно находиться за спиной стрелявших, кривляясь и наслаждаясь своею громадной, но преступно использованной способностью внушать.	And so it will continue until a window bangs open in the dark part of the house, something whitish appears, and an unpleasant female voice calls out,
Он же, конечно, и поджег квартиру, разлив бензин.	"Nikolai Ivanovich, where are you? What kind of craziness is this? Do you want to catch malaria? Gome have your tea!"
Ни в какую Ялту, конечно, Степа Лиходеев не улетал (такая штука не под силу даже Коровьеву) и телеграмм оттуда не посылал. После того, как он упал в обморок в ювелиршиной квартире, испуганный фокусом Коровьева, показавшего ему кота с маринованным грибом на вилке, он пролежал в ней до тех пор, пока Коровьев, издеваясь над ним, не напялил на него войлочную шляпу и не отправил его на московский аэродром, внушив предварительно встречавшим Степу представителям угрозыска, что Степа вылезет из аэроплана, прилетевшего из Севастополя.	The man on the bench will, of course, then come to his senses and reply in a false tone,
Правда, угрозыск Ялты утверждал, что он принимал босого Степу и телеграммы насчет Степы в Москву посылал, но ни одной копии этих телеграмм в делах никак не обнаружилось, из чего был сделан печальный, но совершенно несокрушимый вывод, что гипнотизерская банда обладает способностью гипнотизировать на громадном расстоянии, и притом не только отдельных лиц, но и целые группы их.	"Air, my darling, I just wanted a breath of air! The air is very pleasant out here!"
При этих условиях преступники могли свести с ума людей с самой стойкой психической организацией.	Then he gets up from the bench, shakes his fist furtively at the downstairs window as it closes, and drags himself into the house.
Что там говорить о таких пустяках, как колода карт в чужом кармане в партере, или исчезнувшие дамские платья, или мяукающий берет и прочее в этом же роде! Такие штуки может отколоть любой профессионал-гипнотизер средней силы на любой сцене, в том числе и нехитрый фокус с оторванием головы у конферансье. Говорящий кот – тоже сущий вздор. Для того, чтобы предъявить людям такого кота, достаточно владеть первыми основами чревовещания, а вряд ли кто-нибудь усомнится в том, что искусство Коровьева шло значительно дальше этих основ.	"He's lying, he's lying! Oh gods, how he's lying!" mumbles Ivan Nikolayevich as he moves away from the fence. "It's not the air that lures him into the garden at all, it's something he sees on the moon and in the garden, when the spring moon is full, high up above. Oh, what I'd give to learn his secret, to find out who the Venus is that he lost and now tries to catch by waving his arms pointlessly in the air!"
Да, дело тут вовсе не в колодах, фальшивых письмах в портфеле Никанора Ивановича. Это все пустяки. Это он, Коровьев, погнал под трамвай Берлиоза на верную смерть. Это он свел с ума бедного поэта Ивана Бездомного, он заставлял его грезить и видеть в мучительных снах древний Ершалаим и сожженную солнцем безводную Лысую Гору с тремя повешенными на столбах.	And the professor returns home utterly ill. His wife pretends not to notice his condition and hurries him off to bed. But she herself stays up and sits by the lamp with a book, gazing at him with bitter eyes as he sleeps. She knows that at dawn Ivan Nikolayevich will wake up with a tortured scream, and that he will start crying and toss about. That is why she keeps a hypodermic syringe soaking in alcohol on the cloth beneath the lamp in front of her, and an ampule filled with something the color of strong tea.
Это он и его шайка заставили исчезнуть из Москвы Маргариту Николаевну и ее домработницу, красавицу Наташу. Кстати: этим делом следствие занималось особенно внимательно. Требовалось выяснить, были ли похищены эти женщины шайкой убийц и поджигателей или же бежали вместе с преступной компанией добровольно?	Tied to a gravely ill man, the poor woman will then be free and can go to sleep without any misgivings. After his injection, Ivan Nikolayevich will sleep until morning, and he will look happy as he dreams rapturous and happy dreams she knows nothing about.
Основываясь на нелепых и путаных показаниях Николая Ивановича и приняв во внимание странную и безумную записку Маргариты Николаевны, оставленную мужу, записку, в которой она пишет, что уходит в ведьмы, учтя то обстоятельство, что Наташа исчезла, оставив все свои носильные вещи на месте, – следствие пришло к заключению, что и хозяйка и ее домработница были загипнотизированы, подобно многим другим, и в таком виде похищены бандой. Возникла и, вероятно, совершенно правильная мысль, что преступников привлекла красота обеих женщин.	It is always the same thing that causes the scholar to wake up on the night of the full moon and to let out a pitiful scream. He sees an unnatural, noseless executioner leap up with a hoot and put a spear into the heart of Gestas, who is tied to a post and has lost his reason. But the most terrifying thing in the dream is not so much the executioner as the unnatural light coming from the stormcloud that is seething and pressing down on the earth, such as only happens during world catastrophes.
Но вот что осталось совершенно неясным для следствия – это побуждение, заставившее шайку похитить душевнобольного, именующего себя мастером, из психиатрической клиники. Этого установить не удалось, как не удалось добыть и фамилию похищенного больного. Так и сгинул он навсегда под мертвой кличкой: "Номер сто восемнадцатый из первого корпуса".	After the injection everything the sleeper sees changes. A broad path of moonlight stretches from his bed to the window and heading up this path is a man in a white cloak with a blood-red lining who is walking toward the moon. Walking beside him is a young man in a torn chiton with a disfigured face. The two of them are engaged in heated conversation, arguing about something, and trying to reach some kind of agreement.
Итак, почти все объяснилось, и кончилось следствие, как вообще все кончается.	"Gods, gods!" says the man in the cloak as he turns his haughty face to his companion, "What a vulgar and banal execution! But please," here his face turns from being-haughty to imploring, "tell me it didn't really happen! I beg you, tell me, it didn't happen, did it?"
Прошло несколько лет, и граждане стали забывать и Воланда, и Коровьева, и прочих. Произошли многие изменения в жизни тех, кто пострадал от Воланда и его присных, и как бы ни были мелки и незначительны эти изменения, все же следует их отметить.	"Of course it didn't happen," answers his companion in a hoarse voice, "you only imagined it."
Жорж, например, Бенгальский, проведя в лечебнице три месяца, поправился и вышел, но службу в Варьете вынужден был покинуть, и в самое горячее время, когда публика валом шла за билетами, – память о черной магии и ее разоблачениях оказалась очень живуча.	"And you can swear to that?" asks the man in the cloak in an ingratiating way.
Бросил Бенгальский Варьете, ибо понимал, что представать ежевечерне перед двумя тысячами человек, быть неизбежно узнаваемым и бесконечно подвергаться глумливым вопросам о том, как ему лучше: с головой или без головы? – слишком мучительно.	"I can!" replies his companion, his eyes smiling for some reason.
Да, кроме того, утратил конферансье значительную дозу своей веселости, которая столь необходима при его профессии. Осталась у него неприятная, тягостная привычка каждую весну в полнолуние впадать в тревожное состояние, внезапно хвататься за шею, испуганно оглядываться и плакать. Припадки эти проходили, но все же при наличности их прежним делом нельзя было заниматься, и конферансье ушел на покой и начал жить на свои сбережения, которых, по его скромному подсчету, должно было хватить ему на пятнадцать лет.	"I don't need anything else!" cries out the man in the cloak in a broken voice, as he ascends higher and higher toward the moon, taking his companion with him. Walking behind them, calm and majestic, is a huge dog with pointed ears.
Он ушел и никогда больше не встречался с Варенухой, приобревшим всеобщую популярность и любовь за свою невероятную, даже среди театральных администраторов, отзывчивость и вежливость. Контрамарочники, например, его иначе не называли, как отец-благодетель. В какое бы время кто бы ни позвонил в Варьете, всегда слышался в трубке мягкий, но грустный голос: "Я вас слушаю", – а на просьбу позвать к телефону Варенуху, тот же голос поспешно отвечал: "Я к вашим услугам". Но зато и страдал же Иван Савельевич от своей вежливости!	Then the path of moonlight starts frothing, and a river of moonlight gushes forth and spreads out in all directions. The moon rules and plays, the moon dances and romps. Then a woman of matchless beauty emerges from the stream and walks toward Ivan, leading a man by the hand who has an overgrown beard and is looking about fearfully. Ivan Nikolayevich recognizes him immediately. He is No. 118, his night visitor. In his sleep Ivan stretches his arms out to him and asks avidly,
Степе Лиходееву больше не приходится разговаривать по телефону в Варьете. Немедленно после выхода из клиники, в которой Степа провел восемь дней, его перебросили в Ростов, где он получил назначение на должность заведующего большим гастрономическим магазином. Ходят слухи, что он совершенно перестал пить портвейн и пьет только водку, настоянную на смородиновых почках, отчего очень поздоровел. Говорят, что стал молчалив и сторонится женщин.	"So that was how it ended?"
Удаление Степана Богдановича из Варьете не доставило Римскому той радости, о которой он так жадно мечтал в продолжение нескольких лет. После клиники и Кисловодска старенький-престаренький, с трясущейся головой, финдиректор подал заявление об уходе из Варьете. Интересно, что это заявление привезла в Варьете супруга Римского. Сам Григорий Данилович не нашел в себе силы даже днем побывать в том здании, где видел он залитое луной треснувшее стекло в окне и длинную руку, пробирающуюся к нижней задвижке.	"Yes, it was, my disciple," replies No. 118, and the woman comes over to Ivan and says,
Уволившись из Варьете, финдиректор поступил в театр детских кукол в Замоскворечье. В этом театре ему уже не пришлось сталкиваться по делам акустики с почтеннейшим Аркадием Аполлоновичем Семплеяровым. Того в два счета перебросили в Брянск и назначили заведующим грибнозаготовочным пунктом. Едят теперь Москвичи соленые рыжики и маринованные белые и не нахвалятся ими и до чрезвычайности радуются этой переброске. Дело прошлое, и можно сказать, что не клеились у Аркадия Аполлоновича дела с акустикой, и сколько ни старался он улучшить ее, она какая была, такая и осталась.	"Of course. Everything ended and everything ends... And I'm going to kiss you on the forehead, and everything will work out as it should."
К числу лиц, порвавших с театром, помимо Аркадия Аполлоновича, надлежит отнести и Никанора Ивановича Босого, хотя тот и не был ничем связан с театрами, кроме любви к даровым билетам. Никанор Иванович не только не ходит ни в какой театр ни за деньги, ни даром, но даже меняется в лице при всяком театральном разговоре. В не меньшей, а в большей степени возненавидел он, помимо театра, поэта Пушкина и талантливого артиста Савву Потаповича Куролесова.	She leans over Ivan and kisses him on the forehead, and Ivan stretches toward her and stares into her eyes, but she draws back, draws back and walks off with her companion toward the moon...
Того – до такой степени, что в прошлом году, увидев в газете окаймленное черным объявление о том, что Савву Потаповича в самый расцвет его карьеры хватил удар, – Никанор Иванович побагровел до того, что сам чуть не отправился вслед за Саввой Потаповичем, и взревел: "Так ему и надо!" Более того, в тот же вечер Никанор Иванович, на которого смерть популярного артиста навеяла массу тягостных воспоминаний, один, в компании только с полной луной, освещающей Садовую, напился до ужаса. И с каждой рюмкой удлинялась перед ним проклятая цепь ненавистных фигур, и были в этой цепи и Дунчиль Сергей Герардович, и красотка Ида Геркуларовна, и тот рыжий владелец бойцовых гусей, и откровенный Канавкин Николай.	Then the moon goes on a rampage, it hurls streams of light directly at Ivan, sprays light in all directions, a moonlight flood begins to inundate the room, the light sways, rises higher, and drowns the bed. Only then does Ivan Nikolayevich sleep with a look of happiness on his face.
Ну, а с теми-то что же случилось? Помилуйте! Ровно ничего с ними не случилось, да и случиться не может, ибо никогда в действительности не было их, как не было и симпатичного артиста-конферансье, и самого театра, и старой сквалыги пороховниковой тетки, гноящей валюту в погребе, и уж, конечно, золотых труб не было и наглых поваров. Все это только снилось Никанору Ивановичу под влиянием поганца Коровьева. Единственный живой, влетевший в этот сон, именно и был Савва Потапович – артист, и ввязался он в это только потому, что врезался в память Никанору Ивановичу благодаря своим частым выступлениям по радио. Он был, а остальных не было.	The next morning he wakes up silent, but completely calm and well. His ravaged memory quiets down, and no one will trouble the professor until the next full moon: neither the noseless murderer of Gestas, nor the cruel fifth procurator of Judea, the knight Pontius Pilate.
Так, может быть, не было и Алоизия Могарыча? О, нет! Этот не только был, но и сейчас существует, и именно в той должности, от которой отказался Римский, то есть в должности финдиректора Варьете.	1929-1940
Опомнившись, примерно через сутки после визита к Воланду, в поезде, где-то под Вяткой, Алоизий убедился в том, что, уехав в помрачении ума зачем-то из Москвы, он забыл надеть брюки, но зато непонятно для чего украл совсем ненужную ему домовую книгу застройщика. Уплатив колоссальные деньги проводнику, Алоизий приобрел у него старую и засаленную пару штанов и из Вятки повернул обратно. Но домика застройщика он, увы, уже не нашел. Ветхое барахло начисто слизнуло огнем.
Но Алоизий был человеком чрезвычайно предприимчивым, через две недели он уже жил в прекрасной комнате в Брюсовском переулке, а через несколько месяцев уже сидел в кабинете Римского. И как раньше Римский страдал из-за Степы, так теперь Варенуха мучился из-за Алоизия. Мечтает Иван Савельевич только об одном, чтобы этого Алоизия убрали из Варьете куда-нибудь с глаз долой, потому что, как шепчет иногда Варенуха в интимной компании, "Такой сволочи, как этот Алоизий, он будто бы никогда не встречал в жизни и что будто бы от этого Алоизия он ждет всего, чего угодно".
Впрочем, может быть, администратор и пристрастен. Никаких темных дел за Алоизием не замечено, как и вообще никаких дел, если не считать, конечно, назначения на место буфетчика Сокова какого-то другого. Андрей же Фокич умер от рака печени в клинике Первого МГУ месяцев через девять после появления Воланда в Москве...
Да, прошло несколько лет, и затянулись правдиво описанные в этой книге происшествия и угасли в памяти. Но не у всех, но не у всех.
Каждый год, лишь только наступает весеннее праздничное полнолуние, под вечер появляется под липами на Патриарших прудах человек лет тридцати или тридцати с лишним. Рыжеватый, зеленоглазый, скромно одетый человек. Это – сотрудник института истории и философии, профессор Иван Николаевич Понырев.
Придя под липы, он всегда садится на ту самую скамейку, на которой сидел в тот вечер, когда давно позабытый всеми Берлиоз в последний раз в своей жизни видел разваливающуюся на куски луну.
Теперь она, цельная, в начале вечера белая, а затем золотая, с темным коньком-драконом, плывет над бывшим поэтом, Иваном Николаевичем, и в то же время стоит на одном месте в своей высоте.
Ивану Николаевичу все известно, он все знает и понимает. Он знает, что в молодости он стал жертвой преступных гипнотизеров, лечился после этого и вылечился. Но знает он также, что кое с чем он совладать не может. Не может он совладать с этим весенним полнолунием. Лишь только оно начинает приближаться, лишь только начинает разрастаться и наливаться золотом светило, которое когда-то висело выше двух пятисвечий, становится Иван Николаевич беспокоен, нервничает, теряет аппетит и сон, дожидается, пока созреет луна. И когда наступает полнолуние, ничто не удержит Ивана Николаевича дома. Под вечер он выходит и идет на Патриаршие пруды.
(Сидя на скамейке, Иван Николаевич уже откровенно разговаривает сам с собой, курит, щурится то на луну, то на хорошо памятный ему турникет.)
Час или два проводит так Иван Николаевич. Затем снимается с места и всегда по одному и тому же маршруту, через Спиридоновку, с пустыми и незрячими глазами идет в Арбатские переулки.
Он проходит мимо нефтелавки, поворачивает там, где висит покосившийся старый газовый фонарь, и подкрадывается к решетке, за которой он видит пышный, но еще не одетый сад, а в нем – окрашенный луною с того боку, где выступает фонарь с трехстворчатым окном, и темный с другого – готический особняк.
Профессор не знает, что влечет его к решетке и кто живет в этом особняке, но знает, что бороться ему с собою в полнолуние не приходится. Кроме того, он знает, что в саду за решеткой он неизбежно увидит одно и то же.
Он увидит сидящего на скамеечке пожилого и солидного человека с бородкой, в пенсне и с чуть-чуть поросячьими чертами лица. Иван Николаевич всегда застает этого обитателя особняка в одной и той же мечтательной позе, со взором, обращенным к луне. Ивану Николаевичу известно, что, полюбовавшись луной, сидящий непременно переведет глаза на окна фонаря и упрется в них, как бы ожидая, что сейчас они распахнутся и появится на подоконнике что-то необыкновенное.
Все дальнейшее Иван Николаевич знает наизусть. Тут надо непременно поглубже схорониться за решеткой, ибо вот сейчас сидящий начнет беспокойно вертеть головой, блуждающими глазами ловить что-то в воздухе, непременно восторженно улыбаться, а затем он вдруг всплеснет руками в какой-то сладостной тоске, а затем уж и просто и довольно громко будет бормотать:
– Венера! Венера!.. Эх я, дурак!..
– Боги, боги! – начнет шептать Иван Николаевич, прячась за решеткой и не сводя разгорающихся глаз с таинственного неизвестного, – вот еще одна жертва луны... Да, это еще одна жертва, вроде меня.
А сидящий будет продолжать свои речи:
– Эх я, дурак! Зачем, зачем я не улетел с нею? Чего я испугался, старый осел! Бумажку выправил! Эх, терпи теперь, старый кретин!
Так будет продолжаться до тех пор, пока не стукнет в темной части особняка окно, не появится в нем что-то беловатое и не раздастся неприятный женский голос:
– Николай Иванович, где вы? Что это за фантазии? Малярию хотите подцепить? Идите чай пить!
Тут, конечно, сидящий очнется и ответит голосом лживым:
– Воздухом, воздухом хотел подышать, душенька моя! Воздух уж очень хорош!
И тут он поднимется со скамейки, украдкой погрозит кулаком закрывающемуся внизу окну и поплетется в дом.
– Лжет он, лжет! О, боги, как он лжет! – бормочет, уходя от решетки, Иван Николаевич, – вовсе не воздух влечет его в сад, он что-то видит в это весеннее полнолуние на луне и в саду, в высоте. Ах, дорого бы я дал, чтобы проникнуть в его тайну, чтобы знать, какую такую Венеру он утратил и теперь бесплодно шарит руками в воздухе, ловит ее?
И возвращается домой профессор уже совсем больной. Его жена притворяется, что не замечает его состояния, и торопит его ложиться спать. Но сама она не ложится и сидит у лампы с книгой, смотрит горькими глазами на спящего. Она знает, что на рассвете Иван Николаевич проснется с мучительным криком, начнет плакать и метаться. Поэтому и лежит перед нею на скатерти под лампой заранее приготовленный шприц в спирту и ампула с жидкостью густого чайного цвета.
Бедная женщина, связанная с тяжко больным, теперь свободна и без опасений может заснуть. Иван Николаевич после укила будет спать до утра со счастливым лицом и видеть неизвестные ей, но какие-то возвышенные и счастливые сны.
Будит ученого и доводит его до жалкого крика в ночь полнолуния одно и то же. Он видит неестественного безносого палача, который, подпрыгнув и как-то ухнув голосом, колет копьем в сердце привязанного к столбу и потерявшего разум Гестаса. Но не столько страшен палач, сколько неестественное освещение во сне, происходящее от какой-то тучи, которая кипит и наваливается на землю, как это бывает только во время мировых катастроф.
После укола все меняется перед спящим. От постели к окну протягивается широкая лунная дорога, и на эту дорогу поднимается человек в белом плаще с кровавым подбоем и начинает идти к луне. Рядом с ним идет какой-то молодой человек в разорванном хитоне и с обезображенным лицом. Идущие о чем-то разговаривают с жаром, спорят, хотят о чем-то договориться.
– Боги, боги, – говорит, обращая надменное лицо к своему спутнику, тот человек в плаще, – какая пошлая казнь! Но ты мне, пожалуйста, скажи, – тут лицо из надменного превращается в умоляющее, – ведь ее не было! Молю тебя, скажи, не было?
– Ну, конечно не было, – отвечает хриплым голосом спутник, – тебе это померещилось.
– И ты можешь поклясться в этом? – заискивающе просит человек в плаще.
– Клянусь, – отвечает спутник, и глаза его почему-то улыбаются.
– Больше мне ничего не нужно! – сорванным голосом вскрикивает человек в плаще и поднимается все выше к луне, увлекая своего спутника. За ними идет спокойный и величественный гигантский остроухий пес.
Тогда лунный путь вскипает, из него начинает хлестать лунная река и разливается во все стороны. Луна властвует и играет, луна танцует и шалит. Тогда в потоке складывается непомерной красоты женщина и выводит к Ивану за руку пугливо озирающегося обросшего бородой человека. Иван Николаевич сразу узнает его. Это – тот номер сто восемнадцатый, его ночной гость. Иван Николаевич во сне протягивает к нему руки и жадно спрашивает:
– Так, стало быть, этим и кончилось?
– Этим и кончилось, мой ученик, – отвечает номер сто восемнадцатый, а женщина подходит к Ивану и говорит:
– Конечно, этим. Все кончилось и все кончается... И я вас поцелую в лоб, и все у вас будет так, как надо.
Она наклоняется к Ивану и целует его в лоб, и Иван тянется к ней и всматривается в ее глаза, но она отступает, отступает и уходит вместе со своим спутником к луне.
Тогда луна начинает неистовствовать, она обрушивает потоки света прямо на Ивана, она разбрызгивает свет во все стороны, в комнате начинается лунное наводнение, свет качается, поднимается выше, затопляет постель. Вот тогда и спит Иван Николаевич со счастливым лицом.
Наутро он просыпается молчаливым, но совершенно спокойным и здоровым. Его исколотая память затихает, и до следующего полнолуния профессора не потревожит никто. Ни безносый убийца Гестаса, ни жестокий пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат.
1929-1940